Александр Щербаков. В НЕЗРИМОМ МИРЕ СЕРДЦА. Ч.5. Наша жизнь с Галиной Щербаковой.

С Сашкой.

Продолжение. НАЧАЛО 

III

Завтра 26 января. И я буду вызванивать по скайпу нашего Сашку (если читатель еще не забыл, его малышовое прозвище – Хока). Ему исполнится 56 лет.

Последний раз я его видел три с лишним года назад, на похоронах Гали, его матери. Мне понадобилось некоторое время, чтобы снова из облика, можно сказать, матерого мужика проступили черты карандашного портрета красивого юноши, когда-то нарисованного нашим старинным, еще челябинским, другом-художником Толей Гилёвым.

Самое загадочное в мире явление – именно время. Оно творит неузнаваемость, порой несимпатичность обличия людей. Но оно же - когда через минуты или часы, когда через несколько дней - делает возможным, как бы убирая напластовавшиеся за прошедший срок «годовые кольца», увидеть прежних близких (и просто ближних) не только в их лучшую пору, но и в более далекую… В прищуре глаз, в улыбке вдруг узнаешь, даже боязно сказать, совсем маленького, лукавого ребенка…

Из моего письма родителям.

«Сашка уже зовет меня папой (причем без малейшего нажима с нашей стороны, сам), любит меня и хорошо слушается. Хороший и веселый парнишка. Вот только что я ему дал воды, подтепленной немного кипятком. Он выпил ее и заявил: «Вода такая, как будто ее во рту подержали и выплюнули». В хорошем настроении он способен каждую минуту выдавать по подобной шутке. Любопытный человечек.

В день рождения я подарил ему фильмоскоп (настоящий, большой), а недавно мы ему купили велосипед, комбинированный, может быть и двух- и трехколесным. Сейчас катается на трехколесном».

Замечу вскользь, что письма родителям имеют несколько ущербную информационную ценность. Они, конечно, про нашу жизнь, но отображают ее примерно так же, как роман «Кавалер золотой звезды» трижды лауреата Сталинской премии Бабаевского или фильм «Кубанские казаки» Пырьева. Если что-то о проблемах – то обязательно с жизнерадостными заверениями о их предстоящем скором разрешении, а вот уж о трудовых успехах докладывалось подробно. Но ведь и тут надо было соблюдать меру скромности… В результате едва ли не в большинстве писем за многие годы главными были новости про наших детей.

Как ни странно, поначалу моим самым значительным смысловым занятием с сыном стало… пение. Как мы вышли на эту неожиданную тропу, уже не помню. Влечение маленького Сашки к песням, обязательно сюжетным по тексту, как я понимаю, было вызвано какой-то нехваткой в его умственной жизнедеятельности эмоциональных и эстетических начал. Детский сад в этом смысле мало что давал, до детского театра (а был ли он в Ростове?), до мысли о домашней фонотеке мы как родители и в своем собственном развитии, и материально еще не доросли…

Пел я. На втором месте по популярности у Сашки была простенькая композиция «Шумел сурово брянский лес» (композитор Сигизмунд Кац) - прелестная история Анатолия Софронова о том, как суровые, под стать самому лесу, партизаны-патриоты забросали гранатами фашистско-немецкий штаб. «В лесах спасенья немцам нет, летят советские гранаты, и командир кричит им вслед: «Громи, громи захватчиков, ребята!». Торжество справедливости, творимой лесными робингудами с гранатами в руках, было очень по душе ребенку.

Но хитом у нас был «Заветный камень» Бориса Мокроусова, сочиненная в лучших традициях советской песни мелодия, прихотливая, но удивительным образом сразу ложащаяся и на слух, и на душу. Любые наши музыкальные досуги заканчивались требованием: «Про камень»! А это была весьма печальная история. Последний защитник Севастополя, израненный, с куском гравия (или гранита), захваченным в последний момент на берегу, в утлой шлюпке уходит в открытое море. Но…

Друзья-моряки подобрали героя.

Кипела волна штормовая.

Он камень сжимал посиневшей рукою

И тихо сказал, умирая…

Начиная со слов «посиневшей рукою», малыш начинал сглатывать слезы, а в середине следующего куплета уже не мог их сдержать. С ним происходил, как сказал бы Аристотель, катарзис (возвышение, очищение, оздоровление). Я не видел в этом ничего плохого и повторял эту пьесу, как впоследствии Кобзон «Не думай о секундах свысока», - по первому требованию.

И кто бы мог подумать, что это наше ничего нам не стоящее отдыхательное развлечение вдруг сослужит нешуточную службу. Однажды в дверь постучали, и появилась комиссия от инспекции по правам детей, состоявшая из двух дородных дам. Ее задачей было дать заключение, с кем из родителей ребенку будет лучше, и, соответственно, на чьей стороне будут на суде органы народного образования.

Меня там не было, а была уже упоминавшаяся здесь Аида Злотникова. По ее восприятию, на посетительниц произвело не очень хорошее впечатление, что тут, еще до завершения бракоразводного процесса, живет другой мужчина. Еще большее их недоумение вызвало то, что мальчишка зовет его папой.

- И что вы с новым папой делаете? – спросили они у Сашки.

- А ничего. Песни поем.

- Какие?

- «Шумел сурово брянский лес», про камень.

- Про какой камень?

И бойкий парнишечка стал растолковывать двум инспекторам, как каким-нибудь недоумкам, что была война с немцами, что был герой-моряк и что он камень сжимал посиневшей рукою…

Больше никаких таких инспекторов к нам не являлось, и даже ни на какой суд нас не вызывали, все решили в наше отсутствие.

Такая была сила в патриотических строфах Анатолия Софронова и поэта Александра Жарова.

А это уже пение в школе. 1-й класс.

…Как безотчетное чувство ко мне сплавило сердца моей мамы и моей избранницы, так меня и Сашку скрепили до последнего дня моя любовь к Гале и его сыновнее обожание матери.

Вот сценка, запечатленная во мне тоже навсегда. Вечер, мы все трое в общежитской каморке, усталые, ничего не делаем, я сижу на кровати, Галя за столом, Сашка – тоже, рисует. Вечернее умиротворение, мгновения тишины, о которых иногда мечтается. Сашка, прервав свое занятие, внимательно смотрит на Галю. И вдруг говорит:

- Сидит такая кисонька, ручки сло̀жила, и смотрит…

Нет в мире таких букв и нот, чтобы можно было передать чувство, которое в те секунды переполнило эту душу, умиленную самой чистой на этом свете любовью, описать интонации детского голоса, непроизвольно выдавшего вдруг нахлынувшую признательность.

У нас не было еще свидетельства о браке, не было жилья, денег, даже точного намерения, где обитать… И вдруг эта детская фраза – «Сидит такая кисонька, ручки сло̀жила, и смотрит» - породила во мне такое прочное и благодатное ощущение семьи… Оно уже никогда и не уходило.

Помните школьный учебник? Там в разделе органической  химии много формул, показывающих, из чего состоят вещества. В основе всегда соединения-радикалы. Ну, радикалы как радикалы. Но если в формуле связать их палочками-стрелочками, они из сборища прилепившихся друг к другу атомов обращаются в портрет молекулы, реально имеющегося в природе вещества. Ибо палочки-стрелочки рисуются не для красоты, а показывают объединение дотоле неизвестно для чего нарисованных радикалов.

Сашка своим детским языком взял и провел между всеми нами палочки-стрелочки, показав нашу прямо-таки ядерную связь. Были радикалами, стали молекулой.

С сестрой Катей.

«Среди разных бумаг на верхней полке лежит у  меня одно тайное письмо, - так начинается мой очерк, написанный в первую половину «нулевых» годов. - Собираясь рассказать эту историю, хотел достать его. Но подумал: зачем? Главное там для меня  - первая страничка. А я ее и так помню».

Написал я этот очерк и… не отдал ни в какую редакцию. Сегодня я кое-что изменил бы в том тексте, как-никак автор, имею право. Однако это сломало бы сам принцип сочинения данного мемуара: я свободен в своих мыслях – но только по поводу бесспорных, в моем профессиональном журналистском понимании, фактов. То, как тогда написалось, - факт, к тому же по времени расположенный ближе к происходившим событиям. Так что этот очерк и для меня самого подобие, ну, не машины времени, а, скажем так, маленькой машинки, самоката...

«…Все началось давно. Я, начинающий журналист, в одной редакции познакомился с прекрасной молодой женщиной. Так случилось, что я занял, не подозревая сего, предназначавшийся ей пост. Это не помешало мне влюбиться в нее, и, как ни странно, взаимно. Она была жена профессора (или без пяти минут профессора, не помню). Для меня это не было важным. Как не было важным и то, что у нее был маленький сын. Хорошенький двухлетний парнишка, в которого тоже трудно было не влюбиться (а кто из малышей такого возраста не мил и не неотразим?). Жизнь складывалась так, что вдвоем нам встретиться было трудней, чем втроем – я, она и мальчик по прозвищу Хока. У того оказался хороший, дружелюбный нрав.

И в тот день, когда я впервые пришел в их общежитскую комнату (профессор был вытеснен как-то без меня – мои нелегкие встречи с ним были еще впереди), Хока – а ему к тому времени было уже четыре года – взял и назвал меня «папой».

- Разве он тебе папа? – удивленная, спросила мать.

- Папа! – твердо ответил мальчишка, без колебаний взяв на себя добрую  половину моей мужской ответственности. Так впервые мы с ним совершили один мужской поступок на двоих.

Как я сообразил позднее, он в тот момент, видимо, в первую очередь думал о матери, которую любил безмерно, и о ее, прямо скажем, двусмысленном по отношению к нему положении.

Профессор тут оказался жертвой. Да что поделать, в жизни без таковых не обходится.

С тех пор я как-то не верю в инфантилизм маленьких детей, в их неспособность «врубиться» в суть взрослых отношений, не разобраться, где и в чем им самим будет лучше. И убежден: мотивы комиссий органов образования (а они неизбежны, когда речь о дележе детей при разводах) материального свойства – там-то ребенку будет лучше, поскольку зарплата впятеро выше, а квартира отдельная, - чушь. Вернее, не чушь по логике, а по отношению к детской судьбе. Малышу лучше не там, где ему благополучнее, а там, с кем ему лучше. А это знает только он. И никто больше.

Работая журналистом, я много раз сталкивался со случаями, когда сердце ребенка было занято тем, кому приходится уходить. И это трагедия куда больнее гамлетовской. Но знаю я и то, что таких оказий в десятки раз меньше, чем о них пишут в газетах и говорят в судах. А умножают процент несчастных эгоистичные взрослые, большинству из которых, если разобраться в каждом факте, на других (в то числе детей) наплевать. И тогда куда как просто разжечь истерику промеж собой и бывшей женой (мужем), и запалить этим огнем ни в чем не повинное существо, и поджаривать его на этом огне, и не давать ему затухнуть…

…Я помню странный случай в школе, на выпускном вечере сына. Потеряв его из виду, мы побрели разыскивать его по казенному и довольно пустынному зданию. Зачем? Не знаю сам. Мы открыли дверь спортзала – и едва успели увернуться от несущегося прямо на нас… стула, пущенного в полет сильной и меткой рукой нашего чада. Конечно, этот снаряд был предназначен не нам, а первому попавшемуся. Однако мать все равно разобиделась и, несмотря на все уговоры мальчишки, покинула поле предстоящего торжества.

Я думаю, она до сих пор не поняла причину «немотивированного вандализма» собственного дитяти.

Дело в том, что он ухитрился записаться в первый класс под моей фамилией – так ему захотелось, а мне, легкомысленному, это было приятно. В другом городе, где мы потом жили, это же проделать было уже легче. И в Москве – тоже. Подлог вскрылся перед экзаменами на аттестат зрелости. Надо было или срочно официально менять фамилию, или переоформлять все школьные документы.

Парень послал письмо родному отцу. И получил от него разрешение на перемену фамилии. Но… пришел ко мне.

- Скажи, тебе очень важно, чтобы у меня была твоя фамилия? Тогда я сейчас иду к нотариусу.

- Нет, меня не волнуют формальности, - ответил я.

- Спасибо, - сказал он, и я не понял, порадовал я его своей «сговорчивостью» или обидел «безразличием». Меня это тревожило. Его, видимо, еще больше.

В общем, аттестат зрелости ему был выписан на фамилию родного отца. А скопившаяся по этому случаю нервная энергия – дурная ли, благодатная ли – погнала его в тот вечер неведомо куда, и он схватился за первый попавшийся в руку предмет и, как говорят судейские, в не совсем вменяемом состоянии метнул в того, кто первым раскрыл дверь. А им оказался я.

…Бог ты мой! Какая это ерунда по сравнению с множеством известных мне (по роду службы, разумеется) случаев, происшедших на почве разводов и усыновлений. Про удочерения я вообще не говорю – там слишком часто все бывает еще в тысячу раз сложнее. Вот что для меня ясно: чем меньше взрослые вмешиваются в чисто формальную, даже юридическую сторону дела, тем лучше для всех – и для детей, и для самих взрослых. Единственно с чем надо бороться беспощадно – с проявлениями насилия в любой форме, физической ли, психологической, моральной. Не наше это собачье дело, с кем жить человеку, под какой фамилией, кого любить и почитать родным, а кого просто дяденькой или тетенькой. Что бы там ни говорили высоколобые юристы. Они ведь все равно всё со всех взыщут что положено. Ну, и ладно. А человеческое – человекам.

…Он пришел ко мне лет пятнадцать назад.

- Батюшка! – с каких-то пор он нашел, как ему кажется, самое точное обращение ко мне – «батюшка», а мне оно понравилось, так и живем. – А как бы ты отнесся к тому, если бы я со своей семьей уехал из страны?

То была еще пора довольно вонючего (это я о «Гастрономах» да столовых) социализма.      

- Но почему?

- Потому что жить здесь – это для меня каждый день терять чувство собственного достоинства.

- Это правда?

- Правда.

- Тогда уезжай.

И уехал.

А я потерял что-то. Теплое, к чему можно было бы прислониться, согреться. Доброе, на которое можно было рассчитывать. Сильное, потому что молодое.

Но вскоре многое изменилось! Оказалось: можно ездить в гости. Оказалось: можно перезваниваться. И, в принципе, можно уезжать и приезжать. Ругайте демократию как хотите, но уже из-за одного этого она благословенна.

…И вот та первая страничка письма, которая запомнилась наизусть.

Сверху красным карандашом: «Персонально». И так же красным подчеркнуто: «Батюшка!..»

«Ты среди нас самый умный и самый рассудительный. Написал я, понимаешь ли, письмо всем вам, а потом стал мучиться, стоит его посылать или нет, потому что… Ты уж будь любезен, прочти и сам реши, что сказать, что нет, или вообще отнести письмо к разряду сугубо личных, направленных только тебе».

Под каждой крышей – свои мыши. Тем более в семье. Деликатные обстоятельства, о которых шла речь, могли кое-кому показаться обидными. Он опять думал о своей матери. И невольно стребовал с меня должок, выданный им в четыре года: теперь я должен был принимать наше окончательное решение.

Мы с ним не показали этого письма никому. И правильно сделали.

…А у него уже растет третий ребенок. Может, пора его усыновить?..»

«Шутка!» - известная шутка из «Кавказской пленницы». Надо быть поистине кавказским человеком (или, скажем, африканским), чтобы именно кровь в жилах или официальное, нотариальное посвящение в близкие служило для тебя главным критерием «свойскости», родственности. «Оглянитесь окрест себя». Не знаю, с какого времени, но в нашем мире люди все чаще стягиваются, сплачиваются в содружества, братства, общины, или, как модно стало говорить, в кластеры, будучи помазанные клеями совсем иного свойства. Если мы с моей сестрой Ириной, хоть и прожившие бо̀льшую часть жизни вдали друг от друга, так сказать, homo одного вида – это благо, это счастье. Она мне всегда ближе кого угодно. Но буду ли я, как мы говорили в детстве, «водиться» с людьми, противными моей натуре, по причине, грубо говоря, верности «прайду»?.. Зачем?.. Они, может быть, хорошие – но не для меня. Не для моей сестры. Не для окружающих меня действительно близких людей.

Мы с Сашкой сумели стать близкими друг для друга. Вся предыстория, где он - подкупающий милотой малолетка, не имеет к этому касательства. Это заблуждение многих – считать, что наши родительские отношения с малыми детьми перетекают потом во взрослые. «Он уже мужчина, а для меня – все равно маленький»… Эту ставшую притчей во языцах неправду, придуманную, мне кажется, некими равнодушными газетчиками «для утепления» изначально остылых, фальшивых фигур в своих сочинениях, кое-кто ошибочно воспринимает как норму естества. И расстраивается: почему у меня не так? А не так у всех психологически нормальных. Я занимался этой темой (конечно, не более как журналист), и при случае, может быть, поделюсь своими соображениями. А пока хочу высказать одно из них: отношения между родителями и выросшими детьми в большинстве случаев устанавливаются, как у всяких двух людей при их знакомстве. Мы друг друга открываем для себя. Прежние чувства при этом могут играть роль. Но чаще – нет.

Да, «в сплошной лихорадке буден» бывает трудно уловить момент этого знакомства, поэтому «вдруг» проявившиеся «новые» черты единокровного человека или его поступки могут оказаться обескураживающими, повергающими в недоумение.

Но я знаю и день, и час, когда моя жизнь пополнилась новой эмоцией. Ощущением человеческой близости к выросшему сыну. Обстоятельства, сопутствовавшие этому, скорее всего, случайные. Однако без их знания рассказ будет непонятным. А с ними – придется начинать ой как издалека.

Если мы не слишком спешим, то…

IV

Мы не вели дневников. Я по лености, хоть и понимал, каким они могут быть могучим подспорьем при всякой словесной работе. Галя – из неколебимого убеждения, что истинная правда рождается и существует во всей полноте исключительно в воображении, чужеродный ей голый документализм непоправимо искажает ее. Он, для достижения кондиционной подлинности, должен быть «переварен» в котле творческой фантазии. «Продукты этой фантазирующей деятельности… приноравливаются к переменчивым житейским потрясениям», - писал великий австрийский мудрец Зигмунд Фрейд.

Помните у Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь»? Может быть, над «Капитанской дочкой». Но уж никак не над «Историей Пугачевского бунта». Действительно, при такой механике «другой реальности» в литературе много ли смысла в фиксировании повседневности, в подённых записях?..

Однако от Галины остались несколько блокнотных  страниц, написанных за три (или четыре) дня пребывания в больнице на Иваньковском шоссе летом 2001 года. 900 слов. Среди них - и касающиеся именно темы дневников: «Этого милого труда для собирания мыслей в пучок уже не существует в природе, как не существует долгого замачивания белья в соде, а то и клее, вываривании его до синей белизны. Боже, сколько существовало длинных дел, в которых помещались целые истории. Теперь все дела – клип, кляп, клупп…» Можно подумать, что эти мысли противоречат убеждению о сомнительной ценности каждодневных записей. Однако нет, этим девяти сотням слов предшествует иронический эпиграф:

«Не писал дневник и не пиши,

Лучше подточи карандаши».

А жаль. Сколь многое она сумела выразить в этих строках, скорее всего не предназначавшихся для прочтения кем бы то ни было: о творчестве, о болезни и боли, о врачах, о евреях и о русских и. т. д. И еще - о нашей с ней жизни, и обо мне.

«Больница как экстерриториальное место.

Межумочное пространство.

Ни там, ни тут. Ни то, ни сё.

…Кончились страхи о живой жизни. Она как бы за стеной, которую не взять. Нет страхов о себе. Очень далекое расстояние от импульсов боли. Даже мысль о бедности и нищете не кажется столь оглушительной. А видит Бог – я этого боюсь больше всего. Никогда смолоду не ставила этот коварный и подлый вопрос: в деньгах ли счастье. Конечно, нет. Сейчас же кричу: конечно, да. Деньги - защита. Вся напрягаюсь от слов Саши, что можно жить хуже. В старом доме. Где-нибудь в Акулово. Это непонимание фатальное. Я не хочу ничего сверх, но не хочу спускаться вниз. Он готов. Потребностей, честолюбия, гордости как бы и нет. Будем жить как птицы. Я не птица. Нет во мне полета – это оскорбительно, но и нет готовности чирикать на ветке под дождем – это, слава Богу. Между волком и собакой – это как бы изучено. А между птицей и человеком – кто же за это возьмется? Я – нет. Притянутый образ. Во мне болит возможная бедность. Саша не понимает. Он всегда был близок к нищенству по сути. Как одевался, как жил, как ценил жизнь. С этим возможно примириться, когда есть какой-никакой достаток. Это сиротство при определенном завороте мозгов можно принять за шарм. При всем остальном неумение защитить одну женщину от страха – это позорство. Вот они, странности любви. Я же его не променяю ни на кого. Значит, буду нести в себе вечный страх нищеты. Мужчина как источник незащиты».

Да, здесь много чего выражено. Но доминанта высказывания: мы - бедные люди. Ими родились, ими прожили, ими куда-то ушли. Или уйдем. Мы – я и Галина. Мы – наше поколение. Наше социальное происхождение – из бедных. Не будем касаться глобальных тем: почему из века в век, видимо, самая одаренная природными богатствами территория представляет из себя страну непреходящей бедности; почему именно она (да еще «остров зари багровой») добровольно и с песнями стала воплощать приблудную идею социализма всеобщей бедноты, и т. п. Просто констатируем: мы – бедные.

В конце 2012 года журнал «Вопросы литературы», по моему мнению,  самое авторитетное российское печатное издание на заявленную в его названии тематику, опубликовал обзорную статью уже упоминавшейся здесь Алёны Бондаревой о творчестве Щербаковой. По ходу дела критик перечисляет сочинения, которые могут составить славу автора: «тогда появились книга о любви, разворачивающая перед читателем всю биографию героини, — «Loveстория» (1995); семейный ро­ман, в котором на примере жизни нескольких поколений видны несмываемые отпечатки русской истории, — «Ли­зонька и все остальные» (1996); а также пронзительная трагическая повесть о трех соседях, ухаживающих за обез­движенными женами, — «У ног лежачих женщин» (1995)...» Еще далеко до «книги «Яшкины дети» (2008) — вершины повествовательного жанра Щербако­вой», но уже во многих изданиях к читателю пришли также отнесенные автором «Вопросов литературы» к «золотому списку» писательницы «Митина любовь», «Косточка авокадо», «Год Алёны», «Из крякв»… То есть в 2001 году «нести в себе вечный страх нищеты» обречен не сочинитель, сравнительно недавно ступивший на писательскую тропу, а признанный и читателями, и ценителями-специалистами мастер.

Наиболее плодотворная литературная работа Галины пришлась на годы, когда писательские гонорары вызывали презрительную усмешку у всякого пишущего профессионала. Публикация рассказа на разворот в «Огоньке» или очерка из серии «Причуды любви» в «Крестьянке» приносили автору больше, чем полноформатная книга.

Да, в те годы выходили фильмы по галиным сценариям. Гонорары от них по нашему негласному договору почти сразу же уходили на «детские нужды»: жилищные кооперативы, машины, медицину. С самого начала сами собой сложились жизненные правила, по которым доходы от как бы «побочных занятий», пусть даже гораздо более крупные чем от «профильных», мы не считали… своими. И посему тратились они быстро и с хорошим аппетитом.

От острого взгляда Алены Бондаревой не укрылась одна важная сторона творчества Галины.

«Ничуть не странно, что маленькие люди, нищие, ободранные и обобранные своим же государством, на страницах книг Щербаковой устроились удобней не­куда. Кто же, если не писатель, их пожалеет, обласкает и про их горе-злосчастие расскажет? О том, как они люби­ли: не за красивые глаза, а за квартирку покрупнее да воз­можность жизни побогаче. Как приворовывали и посту­кивали: не потому, что ворье или подлецы от рождения, а оттого, что судьба обделила — и иным путем справедли­вости не восстановишь. А если кто и снасильничал или убил кого, то все по необходимости или от тяжелой жиз­ни (читаем: нищеты проклятой...) или просто потому, что сосед жил, как бельмо на глазу, лучше нашего двора, а это­го, как известно, на Руси простить не могут...

…Оттого-то и живем мы (и те, кто побогаче, и те, кто победнее) одинаково плохо, но это, как говорится, уже со­всем другая и куда более печальная история». («От доброй породы до Яшкиного рода», «Вопросы литературы», 2012, ноябрь-декабрь).

Я, слава богу, не писатель и не обязан, согласно российской традиции, выявлять боли или язвы ни своего многострадального, ни своего же многогрешного народа. А могу, прости Господи, кое-что рассказать, как в индивидуальном порядке тщился поддерживать существование моей семьи на более или менее людском уровне (в моем понимании). В этом праведном и занимательном деле каждый в наших условиях поступает по-своему, творчески, в соответствии с отпущенными ему житейскими талантами и возможностями.

…Однажды мы с Галиной пришли домой, после каких-то гостей, поздно. И застали нашу дочь, как говорится, в полном психологическом раздрае. До той поры никогда не видел ее в таком жалобном, можно сказать, безутешном виде. Она была еще в благодатной поре счастливого замужества по любви, и мы существовали со вновь образовавшейся ячейкой общества Климовых под одной крышей. Нам с Галей, насколько я помню,  такое совместное проживание было не в напряг, скорее даже привносило в повседневные будни разнообразие и юную энергетику. Но молодые, естественно, мечтали о собственном жилье. И, конечно, «дед да бабка» по амбару помели, по сусекам поскребли и насобирали на «колобок» - двухкомнатную квартиру в жилкооперативе «Альфа» по улице академика Пилюгина. Был быстро выстроен дом, были распределены между будущими жильцами этажи и номера секций. И вот в это время нашей дочери позвонили из правления кооператива и сообщили, что райисполком выпихнул ее из списка жильцов, поскольку впихнул в товарищество некую важную персону.

Надо ли говорить, что при так называемом «совке» принципы устройства действительности были такие же, как и ныне, а можно еще сказать - и как при Козьме Пруткове. В соответствии с ними от нашего «нежильца»-дочери требовалось строго неофициально привнести еще некую сумму некоей персоне, чтобы возродить порушенные росчерком пера полномочия квартирного  кооператора. Ну, или уж отстаивать их в склочных историях, наглядно воспроизведенных в рязановском «Гараже». Денег у нас больше не было, как и шансов одержать викторию в отечественной войне (в смысле: чьи отчества бойцов предполагаемой брани окажутся более победительными).

Однако в силу профессионального опыта я знал (поневоле) устройство партийно-советского бюрократического аппарата, чертовски могущественного, но не слишком хитро устроенного.  К примеру, усвоил, что иметь дело или хотя бы начинать его нужно, как в «Крестном отце», с самым главным по иерархии. Кто самый главный в любом московском районе? Ясное дело, первый секретарь райкома партии. Для молодых читателей поясню: называть, какой партии, не имело смысла. На весь СССР, на все пятнадцать республик, на все образы мыслей и характеров, на все языки и верования, на все, что только можно было придумать, существовала одна партия. Которую тот же поэт, поражавший меня удивительно распахнутой душой и откровенностью переживаний, представил так: «рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак». Ну, что еще может быть авторитетней и убедительней кулака!

Короче, назавтра прямо с утра, не выходя из дома, я стал выяснять, кто самый главный этой миллионопалой в Брежневском районе Москвы. Оказалось, Владимир Иванович Кузнецов.

Часа два ушло на то, чтобы дозвониться до него. А дальше…

- Владимир Иванович, я журналист из журнала с таким же названием – «Журналист». Наше издание читают не только журналисты, но и…

- Я знаю. Сам читаю.

- Мне повезло. Знаете ли, я, просматривая московскую прессу, обратил внимание, что именно в вашем районе в последнее время происходит много свежего, нового. И я хотел бы взять у вас интервью.

- О чем?

- А мы с вами это и решим, когда встретимся.

И мы встретились на другой день. Естественно, я перебирал в голове много разных тем, которые могли бы быть интересными и «выгодными» для крупного столичного начальника. Однако, на мое счастье, у него самого были свои, и личные и служебные, интересы. В Брежневском районе было семь десятков академических и отраслевых институтов, 75 академиков и членов-корреспондентов Академии наук. Короче, район науки. И сам партийный босс – кандидат технических наук. Не прошло и десяти минут, как беседа закружилась вокруг внедрения, причем серьезного, компьютеров и информатики в школах района.

Обозначим время разговора – 1986 год. До первого майкрософтовского windows`а – еще ждать четыре года. Но уже два года, как есть apple, а также серийно выпускаемый наш, отечественный «АГАТ». Я тогда ничего этого не знал. Стал работать на компьютере лишь в 1995 году, в «Огоньке». А понятие об этой машине имел единственно из книги Норберта Винера «Кибернетика», которую купил в свердловском магазине на улице Малышева, будучи второкурсником УрГУ.

Жизненная интрига тут вот в чем. Еще мальчишкой я обратил внимание на смешную карикатуру то ли в «Технике молодежи», то ли в «Знании – силе» на какого-то американского идиота, который придумал – надо же – науку(!) об управлении; нет такой науки, а, главное, быть не может и не должно! В детскую память что ни попади - может отозваться самым неожиданным образом. И вот, разглядывая новинки в книжном магазине по улице Малышева, в имени и фамилии автора одной из них я узнал того самого американского идиота! Ясное дело, книгу я приобрел и даже предпринял несколько попыток ее осилить. Бесславно. Но некоторые понятия и тезисы все же как-то уложились в моей беспорядочной голове. В том числе и занимательная идея электронного персонального компьютера. Я с ней спокойно существовал, наряду, скажем, с прекрасным замыслом когда-нибудь начать жить минимум до 150 лет; или устроить человеческое поселение на Луне.

И вдруг первый секретарь Брежневского райкома КПСС рассказывает мне как о будничном деле о школьных базовых компьютерных центрах. Конечно, компьютеров, дарованных  от щедрот цивилизованных ученых, кот наплакал, их перемещают из одной школы в другую, но программу компьютерной грамотности школьники осваивают въявь, и уже пятнадцать выпускников сразу после школы без всякого доучивания пришли в НИИ вычислительных комплексов на работу операторами-программистами! И уже работает для населения клуб информатики, где занимаются вместе дети и родители.

Как же ты отстал, журналист Щербаков, от передовой линии прогресса!

- Давайте сделаем публикацию под рубрикой «Школа и перестройка», - предложил я Кузнецову, - а главным в ней будет именно этот ваш рассказ.

На том и порешили. Мне осталось задать с полдюжины дополнительных вопросов и откланяться, пообещав принести текст интервью через два дня.

Это были два дня любопытной, живой работы. Я не раз говорил будущим журналистам, что, получив любое задание редакции, нужно постараться лично увлечься его предметом. Без этого твоя работа будет тяжкой, а главное, неинтересной читателю. В случае, о котором я рассказываю, моя заинтересованность темой была непосредственной, взаправдашней.

Но, конечно, я ни на минуту не забывал о причине, которая побудила меня к знакомству с партийным начальником. Сообщив ему по телефону, что текст готов, я поделился с ним своим глубоким огорчением из-за нехорошего решения брежневского райисполкома.

- Приходите, - сказал главный по району, - попробуем разобраться. Если не ошибаюсь, как раз сегодня исполком утверждает решение по дому на Пилюгина.

Я пришел, и он попросил своего сотрудника принести из райисполкома (тот находился в другом конце бывшего школьного здания, в котором помещалось все высшее районное начальство) квартирное дело Климовой. А сам погрузился в чтение интервью.

- А что, по-моему неплохо, - сказал он, дочитав последнюю страничку.

Затем развязал папочку с надписью «Климова», которая уже лежала на его столе, и стал внимательно читать все справки, копии и прочее, собранное в ней.

Не знаю, как сейчас оформляют членство в жилкооперативах (и есть ли они), а тогда, кроме внесения паевого взноса, советская власть требовала еще кучу «оправдательных» документов. Самой козырной, например, была справка о сумасшествии хотя бы одного члена семьи. Без волнений в списки кооперативных жильцов проходили владельцы заключений о раке или туберкулезе. Что касается всего прочего, то тут всякие «МОЖНО» или «РАЗРЕШИТЬ» сопровождались перечнем всяческих условий и примечаний, по которым «можно» и «разрешить» запросто превращались в «низ-зя». Но зато и «НЕЛЬЗЯ» было снабжено таким всеобъемлющим списком изъятий, что любой Полыхаев (помните такого руководителя «Геркулеса» из «Золотого теленка»?) без малейших сомнений мог проштемпелевать любую бумагу любой своей резолюцией: «Не возражаю», «Согласен», «Провести в жизнь» - или «Что они там, с ума посходили?»,  «Не морочьте мне голову»… На крайний случай была еще и универсальная формулировка, которой очень часто пользовался чиновный люд: «В порядке исключения».

Так что, как мне казалось, Владимиру Ивановичу не было особой необходимости вникать в обстоятельства существования нашей дочери. Но… мне понравилось, что он не пропустил ни одной бумажки, и, можно было предположить, сосредоточенно воспринимал содержавшиеся в них факты и цифры. Потом поднял одну из батареи лежавших перед ним телефонных трубок и безо всякого набора, без «здравствуйте» и без имени ответившего ему сходу спросил:

- По дому на Пилюгина, почему отказ по Климовой?

Выслушав недлинный ответ, сказал:

- Нужно еще раз вернуться к этому вопросу.

И положил трубку. Папочка с беленькими шнурочками была отправлена на свое законное место, а нам с Владимиром Ивановичем предстояло в течение шести часов вести беседу. В начале, помню, как раз говорили о Норберте Винере. Потом я, наконец, сообразил, что беседа наша – просто ожидание решения по «моему вопросу», и с этого момента в памяти смылось все содержание того диалога, остались лишь ощущения тревоги и предчувствий. Я, честно говоря, представлял, как это должно быть, совсем по-иному. Точнее, никак не представлял: все решится или не решится, и только. А тут передо мной – процесс… К Кузнецову заходили люди, обсуждали какие-то мелкие обстоятельства.

Вопрос о кооперативе, видимо, стоял в повестке дня последним. Мое волнение усиливалось оттого, что мне казалось (может быть, напрасно), что сам Кузнецов не был уверен в исходе,  благоприятном для меня.

В начале двенадцатого ночи раздался звонок. Кузнецов поднял трубку и ответил звонившему:

- Ну, и хорошо. Все правильно.

И он облегченно вздохнул – я это точно заметил, - сказав мне:

- Все в порядке, спокойно езжайте домой.

Какое же неспокойное дело – взбаламучивать, казалось бы, навсегда слежавшееся минувшее. Вот Кузнецов Владимир Иванович. С тех пор,  под  гнетом текущей повседневности, я его больше не видел. А сейчас – пожалел об этом как об огорчительной потере. И впрямь, все прошло – «как не было, не поговорили». Я так и не сумел, не успел, не удосужился составить ясное представление об этом человеке. А ведь он явно… неоднолинейный.  И уже теперь, изложив историю более чем двадцатипятилетней давности в письменном виде, почувствовал, что этой ясности недостает мне в картине моего небольшого личного мира. Грубо говоря, он мой или не мой?

Этот вопрос, сейчас-то уже не имеющий никакого практического смысла, оказался тревожащим где-то там, далеко, внутри. И я вопреки здравому смыслу стал искать что-то… в Интернете. Хотя, конечно, знал, что от представленной тут истории до появления Всемирной сети было много-много лет и вряд ли интересующая меня частная тема (впрочем, какая именно?!) могла найти в ней отражение.

Однако иногда ищущему да воздается! Наверно, слишком велико было желание.

Вот что рассказал на одном сайте Николай Кротов, литератор, издатель. Он в 1987 году был инструктором Брежневского райкома партии и диссидентом в одном лице. Вместе с несколькими так называемыми неформалами он замыслил довольно крамольное мероприятие под названием «Общественные инициативы — Перестройке». Была придумана хитроумная схема: некие общественники предлагают горкому партии провести какую-то безобидную встречу активистов на базе Брежневского райкома. Оказалось, горком ничего не имеет против.

Николай Кротов:

- Я с утра прибежал в приемную, жду звонка. Звонок прошел, секретарша соединила его (звонившего. – А.Щ.) с нашим первым секретарём Владимиром Ивановичем Кузнецовым. Я успокоился – процесс пошел, как говорил партийный классик. Наконец, меня вызывают: «Николай Иванович! Вот такое задание есть».

А к тому времени мы с первом секретарем уже подружились (он был из прогрессистов): я ему рассказывал о новостях, связанных с творческой интеллигенцией Москвы - о всех этих тусовках…

Я для проформы посомневался в своих возможностях: «Я не справляюсь». «Поможем, - сказал он. - Задание такое дано».

Как и следовало ожидать, после первого дня мероприятия доброжелатели донесли в горком партии: состоялась вылазка антисоциалистических сил.

Николай Кротов:

- Моему первому секретарю позвонил секретарь горкома партии Карабасов и стал на него орать по поводу того, что мы тут устроили. Владимир Иванович Кузнецов пытался оправдаться: «Это же вы нам поручили...» Но тот сказал: «Мы ничего вам не поручали».

Надо отдать должное моему первому секретарю: он не перевёл стрелки на меня. Он мог вызвать, сказать: «Вот ты тут организовал чёрти что и теперь отвечай!». А он признал, что все поручил мне сам, и что будем теперь тащить этот воз вместе. 

 (Цитирование по тексту беседы Алексея Пятковского с Николаем Кротовым на сайте http://www.igrunov.ru/).

Итак, все сошлось. Мое благоприятное впечатление от знакомства с Владимиром Ивановичем Кузнецовым оказалось не ложным.

Счастливо угаданная мною профессия показала себя на удивление «комплектной» с предназначенной мне жизнью. Разве я поначалу знал, что моей натуре свойственна поверхностность знания о многом и беспорядочный, ничем не регулируемый интерес, нередко острый, то к одному, то к другому?..

Один мой давний друг в наших спорах о пользительности или, наоборот, непотребности для России ВОСР (Великая октябрьская социалистическая революция) то и дело приводил, как ему казалось, убийственный аргумент: «Кем бы я сейчас был, если б не ВОСР» (намекая на свое пролетарски-крестьянское происхождение). Так вот, кем бы я был при любой социально-экономической формации при таком сочетании личных, грубо говоря, качеств? Скажем откровенно: какой-то человеческой погремушкой, и только.

Ан, нет! Профессия (обязательно с большой буквы) протянула надежную братскую руку, и оказалось, что они, черты эти, соединенные с навыками словесного ремесла, представляют вполне реальную ценность для общества. Скажу больше, излишняя углубленность в каких-то познаниях может снижать скорость переключений умственного интереса, которую я, как редактор, высоко ценю в представителях моего сословия.

В детстве я мучительно краснел при всяком общении с незнакомым человеком, тем более – с несколькими людьми. Я и по сию пору в своих публичных выступлениях норовлю заранее заучить наизусть – хотя бы их начало. При таких вот склонностях много ли я мог собрать знакомцев к концу жизни? В десятки раз меньше, чем сейчас, если бы не моя работа. Она вначале заставила меня быть любопытным к людям, потом ввела эту внимательность в привычку, а позднее и в черту характера.

А еще я очень благодарен профессии за… чтение. В раннем возрасте я, видимо, перечитал (типа: переел). Может быть, поэтому в молодости, чтобы временами вспыхивало снова это былое увлечение, требовались мощные крючки. Например, ставшая выходить с конца пятидесятых серия «Зарубежный роман XX века» (я ее скупал). Или… фантастика. Помню нашу с Галей первую сшибку на почве литературы. Это было в самом начале нашего знакомства. Я сказал, что мне очень по душе сочинения фантастов. Вся офилологиченная от макушки до пят Галина состроила такую уксусно-лимонную физиономию, как будто я ей на день рождения подарил трехтомник славного критика Ермилова. «Фу!» - сказала она. Выяснилось, что у нее с детства осталось впечатление от этого жанра как от чего-то сильно технического, не имеющего отношения ни к живой жизни, ни к художественности.

Я принялся рассказывать ей занимательные истории Ефремова, Днепрова, Парнова, Варшавского, Бредбери, Хайнлайна… Стругацкие для меня начались позднее, только с «Понедельника…» (вернее, с «Суеты вокруг дивана», первой его части, которая была опубликована отдельно, прежде полной сказки). Причем, упирал я не на сюжеты с космическими приключениями, а с парадоксами времени, неумолимыми закономерностями детерминизма и прочими забавностями. И как оказалось, очень вовремя это сделал. Учительница номер один в жизни Галины Ариадна Громова, заядлая поклонница Валерия Брюсова, автор сурового романа «Линия фронта на востоке», переехав в Москву, увлеклась именно фантастикой, стала не только автором многих сочинений в этом жанре, но и переводчиком и другом классика Станислава Лема, а также руководителем московской секции писателей-фантастов.

Хороша была бы ее любимица, представ пред ней с гримасой отвращения к этому «низкому жанру». Но… к тому времени Галина успела стать его верной почитательницей, накопив дома  изрядную соответствующую библиотечку.

А я… Я отошел от этого пристрастия. Любимая, интеллектуальная, часто остроумная фантастика стала все больше смещаться в сторону скучного для меня фэнтези… Но, как говорится, сейчас не об этом. Я ведь начал петь хвалу своей профессии. В том числе и за то, что она побуждает, да нет – заставляет все время утыкать нос в книги. Редко когда автор газеты или журнала обходится без ссылок на какие-нибудь авторитеты. Всякий честный сотрудник редакции их обязательно проверяет, уточняет. При такой работе почти всегда узнаешь что-то новое для себя. А у меня стало обычаем: если в ее процессе приходится залезать в неизвестную мне книгу, то я ее хотя бы обязательно пролистаю, а коль скоро увлечет, то и прочитаю. Как оказалось, это рутинное редакционное правило помогает держаться «на уровне». Ясное дело, не на экспертном, а скажем так – среднеобразовательном. Но это лучше, чем ничего.

А отдельное спасибо журналистике за коллег, с которыми сводила судьба. Да, среди людей этого звания, как и среди представителей любой другой сферы, есть индивиды, как говорится, нерукопожатные. Их приходится обходить. Но о подавляющем числе газетчиков, с которыми в основном я сталкивался, с легким, веселым сердцем говорю: это по-настоящему хорошие люди. Профессия слишком часто ставит их в ситуацию сложного выбора, о котором к тому же еще приходится открыто заявлять. Это бывает трудно. При этом можно ошибиться. Важно понять – ошибка вышла вследствие объективных причин или же внутренней слабости или, еще хуже, корыстности журналиста? В случаях, какие мне были известны, практически никогда не случалось, чтобы причиной человеческой драмы стал  моральный изъян написавшего о ней.

Есть много примеров, когда простые люди, столкнувшиеся со стечением неблагоприятных обстоятельств и отчаявшиеся найти в российском (советском) антигуманном государстве хоть какой-то отклик, обращаются к известным журналистам, - не чтоб написали, а чтобы помогли. И знаете, помогают. И очень часто – не пишут.

А среди неофициальной профессиональной корпорации коллег есть (по крайней мере, до недавнего времени было) неафишируемое, никем не объявленное  содружество взаимопомощи. Как минимум, тебя с любой кручиной внимательно, можно сказать, профессионально выслушают. В суровые времена – и то хлеб.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. См.

http://www.obivatel.com/artical/558.html