Страна на Апеннинском полуострове в разные годы привечала, вдохновляла, обучала отечественных деятелей культуры. А в трудный момент протягивала руку помощи. Примером тому – «итальянские страницы» из жизни четырех видных представителей российского искусства и литературы.
Анна Ахматова
В очень давние времена, еще в школьные годы мне посчастливилось побывать в мастерской удивительного человека – скульптора Степана Эрьзи, незадолго до того вернувшегося со своими работами из многолетней эмиграции. Особенно запомнились портреты – выразительные лица словно вырывались из практически необработанного грубоватого дерева буро-красного или коричневого цвета. Естественная бугристая поверхность с выразительной текстурой и наростами служила то ли развевающимися волосами, то ли неким декоративным ореолом, то ли вязкой средой, сквозь которую приходилось пробиваться человеку. В эпоху тотального соцреализма это вызывало либо отторжение, либо восторг. Между тем пожилой лысеющий человек с усами а-ля Тарас Шевченко негромко, но с заметным акцентом объяснял, что его излюбленный материал, дерево квебрахо, поддается обработке только с помощью вот этих инструментов. «Вроде как бормашины для слона», – услышал я его слова. И он показал изготовленные им самим пневматические боры, действительно сделанные по типу зубоврачебных, но увеличенные в десятки, а может, и сотни раз.
Родившийся в 1876 году в глухой провинции – в мордовском селе, Степан Нефедов оказался не только наделен способностями к рисунку и лепке, но и обласкан удачей: осваивает профессиональные навыки в Казани, а затем учится уже в Москве, куда попадают его работы. Еще одна улыбка фортуны – знакомство с итальянским фотографом, пригласившим подающего надежды ваятеля в Италию. Приехав сюда в 1906 году, скульптор, словно начиная новую жизнь, взял себе псевдонимом название народности, к которой относился – эрьзя. Годы, проведенные на Апеннинах, действительно в значительной мере определили его творческий почерк: на яркие детские впечатления от окружавшего его крестьянского быта мордовской глубинки наложилось новое мироощущение. Он с жадностью изучает творчество античных мастеров, пристально всматривается в работы Микеланджело, подолгу рассматривает вещи Родена. Впоследствии его самого станут называть «русским Роденом». Но до этого ему придется хлебнуть всякого: и неприятия среды, и безденежья на грани голодной смерти, и ночевок на парковых скамейках.
Но удача вновь выручила. Случайная работа ретушером, которая привела к полезному знакомству – и он уже получает возможность работать над скульптурами. О талантливом ваятеле, свидетельствует итальянский культуролог М. Дати, узнает директор художественного музея в Ломбардии. Появляются настоящая мастерская, заказы, возможность выставлять свои работы в Милане, а затем и на престижнейшей Биеннале в Венеции. Экспрессия, внутренняя энергия, смелые формы – все это выдвигает его на авансцену итальянской художественной жизни. Нередко доминантой становится трагизм – как в работах «Последняя ночь осужденного» или «Распятый Христос», иногда сатира (скульптура «Поп»), порой психологизм («Автопортрет», «Тоска»). Смелость и новизна его творчества не только привлекала, но и отталкивала, и на какое-то время Эрьзя перебирается в Париж. В сжатой форме повторяется итальянский цикл: от крайней нужды к признанию, которое сменяется холодком. Хотя были и выставки, и заказы.
И он вновь в Италии. Отказавшись от такого материала, как цемент и бетон, он, специально отправившись в Каррару, где добывается лучший мрамор, полностью переходит на этот материал. Пиком его творчества этого периода можно считать победу на конкурсе на скульптурное изображение Иоанна Крестителя для новой церкви в городе Специя. Новый друг Эрьзи писатель-эмигрант Александр Амфитеатров в восторге от его творчества, в чем, по его словам, он не одинок. Итальянцы, пишет он в одной статье, «только рты разевают: вот это художник!». Плодотворный, но важнейший для его становления как мастера период пребывания на Апеннинах заканчивается в 1914 году. Он пытается прижиться в охваченной двумя войнами и двумя революциями России, продолжает совершенствовать свое искусство. Но раз за разом «искусствоведы» с маузерами разбивают или выбрасывают его скульптурные работы, не соответствующие их представлениям о революционном искусстве. И во второй половине 20-х Эрьзя уезжает за границу. Вплоть до 1950 года он живет и работает в Аргентине. Здесь наступает расцвет его творчества, он находит новый материал – древесину квебрахо. Создает сотни произведений, спрос на которые не иссякает. Но его уже тянет домой, в Мордовию. Заручившись разрешением самого Сталина, в 1950-м возвращается в СССР. Переезд и перевоз огромной коллекции своих скульптур на родину Эрьзя оценил выше предложенных ему за границей четырех миллионов долларов за эти его работы – по тем временам сумма гигантская. В Союзе его будет ждать склад, куда свалят три сотни привезенных им уникальных скульптур, запрет на переезд в родную деревню, единственная персональная выставка, высокомерие и полупрезрение «генералов от искусства». И – слава великого художника после смерти, наступившей в 1959 году.
«Я снова услышала итальянскую речь»
Конечно же, это не более чем совпадение. Степана Нефедова ребенком крестили в селе Ахматово, о чем была сделана соответствующая запись. Великая носительница подобной фамилии Анна Ахматова не только оказалась столь же прочно, как и Эрьзя, связана с Италией, но и вполне могла там встретиться с ним. В 1912 году, когда она совершала путешествие по северной Италии, скульптор тоже находился в тех краях. Как она сама писала в своей автобиографии, «впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь».
Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция – таков был маршрут. И хотя путешествовала она вместе с мужем, поэтом Николаем Гумилевым, Флоренция для Ахматовой была не только очередным очагом древней культуры и величественной архитектуры, не только местом рождения стихов Данте. Это был город ее друга, с которым они провели вместе весну минувшего года, – невероятно талантливого, неустроенного, сжигавшего себя работой и алкоголем художника Амадео Модильяни. По сути, это была ее первая встреча с Италией, хотя и произошла она в Париже. Вдохновенные рисунки Модильяни, на которых она выступала в роли модели, и фраза из его письма, которую Ахматова приводит в своих заметках: «Вы во мне как наваждение!», – служат невольными свидетельствами их любви. Характерно, что, прочитав мемуарные записи Ахматовой, где смысл скрыт не в тексте, а между строк, поэт Иосиф Бродский заметил: «Это – «Ромео и Джульетта» в исполнении особ царствующего дома». Да и сама поэтесса не скрывала их взаимных чувств: «У него печальное свойство// Даже в сон мой вносить расстройство…» Сославшись на усталость, она даже пожертвовала Римом, отправив туда супруга, чтобы побыть одной во Флоренции.
Италия навсегда осталась в ее сердце, всплывала в стихах о Венеции («Но не тесно в этой тесноте// И не душно в сырости и зное»), напоминала о себе образом глубоко чтимого ею Данте (стихотворения «Муза», «Данте»). Однако следующей встречи с этой страной Анне Андреевне пришлось ждать более полувека. Эти годы вместили расстрел мужа, арест сына, гонения властей, старавшихся заставить ее замолчать, и – неутолимую тягу к творчеству, выведшую ее в первый ряд российских поэтов. Редкой радостью стало разрешение отправиться в 1964 году в Италию на форум Европейского сообщества писателей и для получения присужденной ей литературной премии. Ведь до того бесчисленные приглашения на зарубежные встречи и творческие симпозиумы перехватывались людьми из Союза писателей, объяснявшими зарубежным партнерам ее отсутствие «болезнями» и «бытовыми обстоятельствами». Она знала об этом и не без юмора делись с друзьями фразой, сказанной одним итальянским литературоведом в связи с тем, что вместо нее на очередной конгресс приехала «проверенная» поэтесса Маргарита Алигер: «Мы пригласили сестру Алигьери, а приехала его однофамилица – Алигер».
Весной 1963 года она отозвалась об этой возне и в стихах:
Все кого и не звали, – в Италии,
Шлют домашним сердечный привет.
Я осталась в моем зазеркалии,
Где ни света, ни воздуха нет.
Вместе со своей приемной дочерью Ириной Пуниной Анна Андреевна приехала в Рим, где ее встречали с высочайшим пиететом. Европейские поэты и писатели стремились как можно дольше задержаться в ее номере, высказывая ей свое восхищение и стремясь услышать ее профессиональные оценки тех или иных творческих течений. Ахматова с удовольствием выполняла просьбу почитать по-итальянски, предпочитая своего любимого Данте Алигьери. Она с удовольствием совершала пешие и автомобильные прогулки по Риму, особенно часто она потом вспоминала «поход» в Ватикан, где со словами мира и добра к верующим обратился понтифик. Затем последовало путешествие на Сицилию – в города Таормину и Катанью. «В Риме и русские, и итальянцы старались показать Ахматовой город, – писала в своих заметках Пунина. – В Таормине Ахматова сама стала центром внимания всех писателей, собравшихся на конгресс. Поклонение и восторг перед поэзией создавали атмосферу необыкновенного праздника. Ахматова была главной героиней этого торжества, олицетворяя поэзию, как ее королева. Вокруг нее ликовала цветущая под декабрьским солнцем природа, и радовались люди, откинувшие ненадолго свои заботы». Однажды для поэтессы поставили плетеное кресло в тени небольшого дворика, и к ней один за одним стали подходить поэты и писатели – представиться и выразить уважение. Наблюдавший эту нескончаемую церемонию один немецкий журналист не без юмора заметил, что теперь ему стали понятны причины того, почему в России на троне так часто оказывались женщины.
Вручение престижной литературной премии «Этна-Таормина» проходило в торжественной обстановке, правительство Италии было представлено одним из министров, сказавшим весьма лестные слова в адрес гостьи из России. Потом Ахматову попросили прочесть стихи. Зал затих, когда зазвучало:
Когда я ночью жду ее прихода
Жизнь, кажется, висит на волоске,
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало.
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
По возвращении с Апеннин Ахматова щедро делилась переполнявшими ее впечатлениями с друзьями. Она подметила много смешного, и ее рассказы выглядели готовыми новеллами. А в своих записках она, уже всерьез, констатировала: «Я снова услышала звуки итальянской речи…» Она так долго мечтала об этом.
Из путешествия Анна Андреевна привезла и немало сувениров, различных любопытных вещиц, которыми столь же охотно наделяла бесчисленных гостей и слушателей. Красивые свечи, сделанные на Сицилии, в Сиракузах, достались ее любимому ученику, на которого возлагала особые надежды, – Иосифу Бродскому. Италии в его судьбе доведется сыграть очень важную роль. Хотя в тот момент он и не подозревал об этом – дорогой подарок вместе с трогательным письмом он получил зимой 1965 года в ссылке, в далеком северном селе Норенском.
«Лучшее, что на земле создано»
Тяжелая длань брежневского правосудия на сей раз швырнула Иосифа Бродского на дальний север: ссылка за тунеядство. Написание стихов суд не счел работой (хотя впоследствии Нобелевский комитет будет придерживаться иного мнения). В общем счете будущий лауреат, а покамест «окололитературный трутень», трижды оказывался за решеткой и в итоге был властями поставлен перед дилеммой: длительный тюремный срок или принудительная эмиграция. Он очень не хотел уезжать, даже самого Леонида Ильича потревожил: позвольте, мол, мне остаться в отечестве, участвовать в литературном процессе хотя бы как переводчику. Кремль был неумолим. Так он оказался преподавателем литературы в американском университете. И наконец смогла сбыться его идея фикс – побывать в Венеции. Когда-то на него произвели сильнейшее впечатления книги французского писателя де Ренье – смесь плутовского романа с детективом, действие в которых разворачивалось в загадочной и недосягаемой Венеции. Потом – увиденный в контрабандном американском журнале фотоочерк об этом городе, обретшем черты сказочной реальности. Затем случилось почти счастье – он попал на закрытый просмотр знаменитого фильма «Смерть в Венеции» с Дирком Богардом – драма, которой пейзажи Венеции придавали особую пронзительность. Потом были еще рассказы-новеллы глубоко чтимой им Ахматовой, вернувшейся с Апеннин. Город на воде делался все более мучительно притягательным. И после первого же семестра в университете, на первые заработанные деньги он мчится к своей мечте.
Его поражало тут всё. Но более всего, делится он в своих долгих беседах с искусствоведом С. Волковым, «плотность искусства». «В Риме между фигурами апостолов на фронтоне – километр, да? В Венеции эти же апостолы – плечо к плечу, тесными, сомкнутыми рядами. Как в армии. Эта невероятная плотность создает особый венецианский феномен: уже не барокко, а что-то совершенно другое, специфически венецианское, – продолжает он. – И все-таки самое потрясающее в Венеции – это именно водичка. Ведь вода, если угодно, это сгущенная форма времени», – делает он парадоксальное заключение. И подкрепляет его отсылом к библии: «И Дух Божий носился над водою». По мысли поэта, вода впитала отражение Творца и сама ему уподобилась: «Вспомните все эти морщины на воде, складки, волны, их повторяемость…»
Поэту легко было сравнивать два великих города: в Риме, в двухэтажном флигеле, окруженном просторным садом, он прожил несколько месяцев, получив грант от Американской академии. Из своих окон мог любоваться и Колизеем, и собором святого Петра, и Пантеоном, и Форумом. «В Риме, выходя в город – идешь домой. Город есть продолжение спальни. То есть, выходя на улицу, ты опять оказываешься дома», – демонстрировал поэт собственное видение Вечного города. Специалисты считают, что его стихи – в числе лучших в мировой поэзии, посвященных этому городу. В его «Римских элегиях» есть такие проникновенные строки:
Черепица холмов, раскаленная летним полднем.
Облака вроде ангелов – в силу летучей тени.
Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
лишних мыслей, ломаных линий, прячусь
в недрах вечного города от светила,
навязавшего цезарям их незрячесть
(этих лучей за глаза б хватило
на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь
полдня. Владелец «веспы» мучает передачу.
Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль
считаю с прожитой жизни сдачу.
И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
лавр шелестит на выжженной балюстраде.
И Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницах
облака проплывают как память о бывшем стаде.
Поэт проникся атмосферой Рима, настроился на волну его вибрации. А заключительные строчки «Элегии» говорят, что жизненный заряд, полученный здесь, поможет преодолеть грядущие невзгоды:
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей – золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.
Он еще не раз бывал здесь, проведя в Риме в общей сложности более года. Немало написал, вдохновляемый образами и атмосферой Вечного города. В «Пьяцца Матеи» славит воздух свободы, который ощутил здесь. И вновь ее символом становится небесное светило:
В морозном воздухе, на редкость
прозрачном, око,
невольно наводясь на резкость,
глядит далеко –
на Север, где в чаду и в дыме
кует червонцы
Европа мрачная. Я – в Риме,
где светит солнце!
Римское солнце будет и потом всплывать в его стихах. Например, в стихотворении «Пчелы не улетели…»: «…Солнце над зимним Римом// борется врукопашную с сизым дымом». А его отсутствие гнетет и вызывает мрачные ассоциации: «Январь. Нагроможденье облаков// над зимним городом, как лишний мрамор». («Бюст Тиберия»). В целом же, по словам итальянского литературоведа Риты Джулиани, Рим помогал Бродскому «отыскать корни своей культуры, насладиться счастьем их обретения, помочь России возродиться и воспитать новые поколения».
Но Венеция… Она занимала в его душе – и в творчестве – особое место. Он сюда приезжал каждый год, под Рождество, жил, сколько позволяли перерывы между семестрами в американском университете, где он преподавал. Пропитывался этими зимними туманами, одновременно напоминавшими и не напоминавшими родные, питерские. Город воды и мрамора не просто вдохновлял его, но становился его частью. По словам Бродского, человек вольно или невольно смотрит на себя как на героя какого-то романа, а его собственный «заскок» – это то, что действие должно развиваться на фоне Венеции, потому что «Венеция – лучшее, что на земле создано». Рукотворное чудо делалось его музой, вдохновляя на новые поэмы, проникнутые тревожной любовью. Все вокруг столь хрупко и зыбко, так уязвимо и беззащитно. С присущей лишь ему парадоксальностью он говорит о том, что его окружает здесь:
За золотой чешуей всплывших в канале окон –
масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь». («Венецианские строфы (1)»)
И размышляет о вечном и неизбежном:
Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня. («Венецианские строфы (2)»)
И он стремится защитить этот венец человеческой культуры – средствами, которыми владеет поэт: увековечить его в своих стихах. Помимо рифмованных строф он даже посвятил Венеции прозу – почти 100-страничную книгу-эссе «Набережная неисцелимых». По сути, это признание в своем неисцелимом глубоком чувстве к городу воды и мрамора. Буквально на физиологическом уровне Венеция проникает в душу и даже тело поэта. «Глаз в этом городе обретает самостоятельность, присущую слезе, – пишет он. – С единственной разницей, что он не отделяется от тела, а полностью его себе подчиняет. Немного времени – три-четыре дня, – и тело уже считает себя только транспортным средством глаза, некоей субмариной для его то распахнутого, то сощуренного перископа. Разумеется, любое попадание оборачивается стрельбой по своим: на дно уходит твое сердце или же ум…»
В лице жены-итальянки Марии Содзани, с которой они заключили брак в 1990 году, эта страна стала еще роднее. Вскоре у супругов родилась дочь. По наблюдениям друзей, пять лет с Марией были для него счастливее, чем предшествовавшие пятьдесят.
Помимо Рима и Венеции в «итальянской судьбе» Бродского была еще и Флоренция. За вклад в культуру он получил титул почетного гражданина Флоренции. В торжественной обстановке мэр вручил ему золотой флорин и документ почетного жителя города.
В последние свои приезды в Италию Бродский сделался активным участником движения за реставрацию римских развалин, словно стремясь отдать долг. Ведь, по его словам, «русские и Россия столь многим обязаны Италии». Немало усилий он потратил на осуществление давно лелеемой им мечты создать в Риме Русскую академию. Сюда могли бы надолго приезжать для плодотворной работы поэты, писатели, архитекторы, ученые из России. Не успел – уснул и не проснулся в возрасте 55 лет. Он будто предчувствовал свой уход в последнем стихотворении о Венеции:
Удары колокола с колокольни,
пустившей в венецианском небе корни,
точно падающие, не достигая
почвы, плоды. Если есть другая
жизнь, кто-то в ней занят сбором
этих вещей. Полагаю, в скором
времени я это выясню. («С натуры»)
Поэт и стал в конце концов, хотя и трагически рано, тем, кем стремился, – неразрывной частью Венеции, завещав похоронить себя здесь. На тыльной стороне его надгробия на кладбище Сан-Микеле значится на латыни: «Со смертью все не кончается». Эта мысль давно не давала ему покоя. Еще на похоронах Анны Ахматовой его резанули слова поэта Арсения Тарковского: «С уходом Ахматовой кончилось…» Тогда, вспоминал Бродский, «все во мне воспротивилось: ничто не кончилось, ничто не могло и не может кончиться, пока существуем мы… Она стала частью нас, частью наших душ…» И творчество Иосифа Александровича, с пронзительной итальянской нотой, не только не «кончилось», но обретает все больше почитателей, завораживает все сильнее и сильнее. А сын Арсения Тарковского, Андрей, стал еще одним российским изгнанником, нашедшим приют на Апеннинах. И, как и Иосиф Бродский, был удостоен чести стать почетным гражданином Флоренции.
Приют на Апеннинах
Строго говоря, Андрея Тарковского никто за границу не высылал. Ему лишь не позволяли реализовать свое дарование на родине. Игнорировали его заявки на постановки, вели «разъяснительные» беседы в инстанциях, натравливали на него свору кинематографических генералов, устраивали травлю в прессе. А ведь это был уже весьма известный режиссер. Его имя взлетело звездой на кинематографическом небосклоне с выходом картины «Иваново детство». Потрясающий душу и воображение жесткий рассказ о судьбе подростка в невыносимых условиях войны был снят мастерски. Он ошеломил не только рядового зрителя, но и такого искушенного, как Жан Поль Сартр, написавшего подробную рецензию на него. Впечатлил фильм и жюри Венецианского кинофестиваля, вручившее молодому режиссеру главный приз – «Золотого льва Святого Марка». Так в жизнь Тарковского вошла Италия.
Все следующие фильмы давались Тарковскому немыслимой кровью. Сценарии корежились, вивисекции подвергался отснятый материал, готовый фильм печатался минимальным тиражом, кислые, если не разносные рецензии в прессе и – высочайшая оценка зарубежной кинообщественности. «Андрей Рублев», «Солярис», «Зеркало», «Сталкер» – все они вошли в мировой фонд киношедевров. Но всего пять фильмов за 20 лет?! Почти 17 лет он был фактически безработным. Это терзало художника, наполненного новыми идеями и замыслами «Какими же нужно быть идиотами, чтобы не понять, сколько во мне внутренних сил и сколько я могу создать! Я мог бы каждый год снимать хотя бы один полнометражный фильм! Я так мечтаю о работе! Работе! Но кто мне ее даст?» – риторически вопрошал он в своих записках.
И Италия протянула ему руку. Его заметил великий Тонино Гуэрра, сценарист, творивший вместе с Феллини, Антониони и другими мастерами экрана. Он разыскал в Москве автора удивительных лент, предложил ему свою поддержку и дружбу. Наконец-то Тарковский обрел собеседника своего уровня, который не только понимал его идеи, но и всячески поддерживал их. Во время двух поездок Андрея Арсеньевича в Италию в 1979 году они будут в деталях обсуждать совместный творческий проект – документальный фильм «Время путешествия Андрея Тарковского и Тонино Гуэрры». Они приступят к нему весной 80-го, когда режиссер на полгода приедет в Италию. При этом русский соавтор найдет у итальянского друга понимание своей мысли, что «есть только один вид путешествия, которое возможно, в наш внутренний мир».
Параллельно они погрузятся в сценарий новой ленты – «Ностальгия». Весной 82-го Тарковский приедет (или, правильнее, вернется?) в Италию, чтобы завершить «Время путешествий» и приступить к «Ностальгии», которой будет суждено получить в Каннах целых три приза – но не главный, который ей единодушно прочили. Присланный из Москвы обласканный властью известный режиссер на заседаниях жюри яростно выступал против подобного решения. И своего добился. В Москве же появились статьи с фальшивыми сожалениями о «провале» фильма, который Тарковский называл «самым любимым» и «лучшим». Хотя в ходе съемок он ощутил вместо давления цензуры то, что называл «экономическим давлением на режиссерский замысел». Вместо советского кинопроцесса, когда дни простоя не отражаются на зарплатах и съемки можно затянуть на дни и даже месяцы, на Западе был неуклонный финансовый контроль. Простой из-за непогоды должен был компенсироваться отказом от каких-то следующих эпизодов. И все же это была реальная возможность воплотить свои замыслы. И режиссер обращается к председателю Госкино с просьбой продлить его командировку для съемки «Гамлета» и постановке в театре «Бориса Годунова». Высочайшего ответа он не был удостоен. Не нашли отклика и его новые письменные обращения. Устно, через посредников, предлагалось прибыть в СССР, где ему будут создать самые благоприятные условия. Трудно было верить этим посулам, особенно после того, как по завершении Каннского фестиваля Тарковский был официально уволен с «Мосфильма». Перспективам отсутствия работы и новых гонений на родине он предпочел возможность работы за ее пределами. Он даже решился на тяжелый для себя шаг – обратился с многостраничным письмом к генсеку ЦК КПСС. После перечня фактов многолетней травли его как художника вновь повторял свою просьбу о возможности трехгодичной работы за границей с последующим возвращением на родину для постановки фильма о Достоевском. Ответное молчание, видимо, стало последней каплей. «Вернуться в СССР – как лечь в могилу», – говорит он в одном интервью. На пресс-конференции в Милане в июле 1984 года режиссер заявляет о невозвращении в Советский Союз.
Он поставит на сцене «Бориса Годунова», снимет свой очередной шедевр – «Жертвоприношение». И в декабре 1985-го в свои 53 года узнает о смертном приговоре: запущенная онкология. Новый год он захочет встретить в городе, который очень любил, – Флоренции. Столица провинции Тоскана отвечала ему чувством уважения к его таланту и признательности за то, что в картине «Ностальгия» он прославил многие достопримечательные места Тосканы. Муниципалитет выделил семье изгнанника жилье во Флоренции. Впоследствии там будет создан фонд Тарковского, а в 20-ю годовщину со дня его смерти на стене дома на улице Сан Николо будет открыта мемориальная доска.
Последний год Андрея Тарковского был особенно тяжелым: операции, изнуряющее лечение. Были и светлые моменты: призы в Каннах «Жертвоприношению». Однако принять их сможет уже лишь сын режиссера, слишком больного, чтобы появиться в лучах славы и юпитеров. А в августе он с семьей приезжает на берег моря, в Анседонию. «Синее прозрачное небо, солнце, море, волшебный воздух не оставляют равнодушным даже смертельно усталого человека. Здесь царит особая атмосфера, которую можно найти только в Италии и которая возвращает радость жизни и вливает новые надежды, – писал он тогда в дневнике. – …Италия наполняет мирным блаженством. Это единственная страна, в которой я чувствую себя дома, и в которой я хотел бы жить вечно». Ему были отпущены еще лишь считанные месяцы, скрашенные прекрасными днями на итальянском взморье.
Но до последних минут не покидала горечь обиды. В его завещании есть такие слова: «В последнее время, очевидно в связи со слухами о моей скорой смерти, в Союзе начали широко показывать мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным «власть имущим», тем, кто в течение 17 лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы наконец осуществить мои творческие планы…» Он, как обычно, оказался провидцем: посмертно, в 1990 году, ему была присуждена Ленинская премия, состоялось официальное «включение» в число великих. Возможно, лучше всего сказал о Тарковском его друг и единомышленник Тонино Гуэрра: «Он создал для себя собственную единую концепцию веры в духовную силу человека и пронес эту концепцию через все свои фильмы. Он верил в абсолютную силу искусства».
Быть может, гости из России, приезжающие сегодня на Апеннины по туристической визе, задержатся подле мемориальной доски во Флоренции, с томиком Бродского пройдутся по улицам Венеции или Рима, вспомнят Ахматову, бродя по сицилийской Таормине, а, оказавшись в Милане, добрым словом помянут тех, кто когда-то привечал «русского Родена». Как это делала Италия и в отношении многих других российских талантов.
26 июля 2012 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий