Электронный адрес: vkovner250696mi@comcast.net
Владимир КОВНЕР
ЗОЛОТОЙ ВЕК МАГНИТИЗДАТА
ЗОЛОТОЙ ВЕК МАГНИТИЗДАТА
1. Начало.
Пишу ''начало'', но неожиданно приходится начинать с конца, с наших дней. 14 марта 2008 года на 86-м году жизни скончалась Мария Борисовна Мульяш - звезда первой величины российской эстрады, бессменный организатор и главный редактор концертных программ государственного концертного зала «Россия» с самого открытия этого зала в 1971 году. Её называли ''визитной карточкой'' этого замечательного зала, талисманом российской эстрады. Но, что гораздо важнее, все актёры, от начинающих до самых знаменитых, называли её ''нашей мамой'', ''нашей Мусей''. Вокруг неё всегда царила атмосфера всеобщей влюбленности. Жизнь Марии Борисовны Мульяш - это летопись российской эстрады. Многие выдающиеся артисты обязаны ей своим восхождением на эстрадный Олимп. Благодаря ей, и только ей, зал ''Россия'' стал площадкой не только для лучшей российской эстрады, но и оперным залом, и балетной сценой. Более того, она каким-то мистическим образом умела объединить в одном шоу актёров нескольких поколений эстрады, театра, кино, оперы и балета…
Посещение её московской квартиры дало мне толчок к написанию этих воспоминаний.
Июнь 2003 года. После двадцати пяти лет жизни в Америке мы с женой едем в Санкт- Петербург, а затем в Москву. Дня за два до отъезда американский журналист и писатель, независимый режиссёр-постановщик Национального общественного радио (NPR), бывший главный редактор известной передачи ''Принимая всё во внимание'' (All things considered) Роберт Рэнд обратился ко мне с просьбой поделиться воспоминаниями о начале в СССР Магнитиздата, возникшего в дополнение к Самиздату в конце 50-х годов. В это время он работал над радиопередачей ''Снимая маску со Сталина…''. Мы договорились о времени интервью после нашего возвращения из России[1].
Две московские встречи неожиданно и естественно вернули меня к событиям 40-летней давности. Наша первая встреча в Москве – с тётушкой моей жены Лены, Марией Борисовной Мульяш, - женщиной фантастической энергии и обаяния. За более чем пятьдесят лет своей карьеры она организовывала концерты практически всем, кого Россия любила видеть на концертной сцене, - от Целиковской и Руслановой, Утёсова и Бернеса, Майи Кристалинской, Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, Мироновой и Менакера, Аркадия Райкина и Андрея Миронова до Надежды Обуховой и Ивана Козловского, Майи Плисецкой и Мариса Лиепы, Екатерины Максимовой и Владимира Васильева. Многие из них стали друзьями Марии Борисовны на всю жизнь. Её квартира – это настоящий музей. На книжных полках – масса книг с автографами, все стены, полки и бесчисленные столики завешены, заставлены фотографиями, рисунками, афишами её театральных друзей, большинство - с дарственными подписями.
Одна афиша бросается мне в глаза – Изабелла Юрьева поёт на своём 100-летнем юбилее. Это имя мгновенно возвращает меня назад, к моим первым магнитофонным записям – записям романсов в её исполнении.
На следующий вечер мы – в ''Театре у Никитских ворот'' замечательного режиссёра и актёра Марка Розовского. В одной из афиш на Интернете я обнаружил такую фразу Розовского: ''Мы, конечно, театр для избранных, но вся прелесть в том, что этими избранными могут быть все''. Директор и музыкальный руководитель театра Татьяна Ревзина, по счастливому стечению обстоятельств, – кузина моей жены. Идёт спектакль ''Песни нашей коммуналки''. Зрители входят в зал через сцену. На сцене – кухня, на столе – стопочки с водкой и сухарики. Каждый входящий принимает стопочку, заедает черным сухариком и… готов к песням. У меня – полное ощущение, что я возвращаюсь в пятидесятые годы, в нашу коммуналку, и слушаю мои первые записи на моём первом магнитофоне. …Представьте себе четыре комнаты. В двух из них – муж, жена и ребёнок, там пьют каждый день. В третьей комнате – ещё и тёща, там пьют только по выходным и в день получки (положительное влияние тёщи!), в четвёртой комнате – тот же полный состав плюс магнитофон, здесь пьют без расписания и гораздо реже (положительное влияние тёщи и музыки!). Это социально-архитектурное образование и есть коммуналка. Комната с магнитофоном – конечно, наша. Тёща, как мы тогда говорили, ''врубает телевизор на полную катушку'' и говорит: ''Да ты включай магнитофон, включай, мне не мешает''. А магнитофон я купил с первой настоящей получки в середине 59-го года. По ночам записывал знаменитые джазовые передачи Уиллиса Коновера на «Голосе Америки». Выспрашивал знакомых и незнакомых о старых пластинках. Результат не замедлил сказаться – у меня быстро собралась обширная коллекция; среди первых записей - песни и романсы, в основном цыганские, в исполнении Юровской, Ляли Чёрной, Тамары Церетели, Изабеллы Юрьевой («Калитка», «Прощай, мой табор», «Очи чёрные», «Бирюзовые колечки»…), Клавдии Шульженко. Мне удалось достать и переписать чудом сохранившуюся пробную пластинку Лидии Руслановой, которая должна была выйти в свет незадолго до её ареста. Появились у меня также записи Вертинского, Лещенко, Козина. Каким-то образом просочилась в Россию пластинка цыганских романсов в исполнении американского певца Теодора Бикела и, конечно, не обошла меня стороной. (Бикел – ведущий актёр знаменитого бродвейского шоу ''Скрипач на крыше'', и каких-нибудь тридцать лет спустя мы получим настоящее удовольствие, услышав его в концерте в Еврейском центре города Детройта).
Осенью 59-го мой друг, инженер, певец и гитарист, Леонид Кушелевский приносит записи песен ещё почти никому не известного поэта Булата Окуджавы, напетые на вечеринке у ленинградского кинорежиссера Венгерова. Среди полутора десятка песен: «На Тверском бульваре», «Девочка плачет», «Песенка о последнем троллейбусе», «Не клонись-ка ты головушка», «А мы швейцару...», а также его интерпретация известной блатной песни:
Течёт речка да по песочку,
Бережочек моет.
Молодой жульман, да молодой жульман
Начальничка молит...
Магнитофон во время записи стоял под столом, звук был жуткий, но это была первая известная мне запись песен Булата, и с этого момента его песни стали неотъемлемой частью моей жизни. Через несколько месяцев – мой первый опыт распространения Магнитиздата за границей: я посылаю записи Окуджавы в Варшаву. Неясные в звучании строчки мне пришлось допевать самому. Интересно, что вскоре песни Булата станут в Польше практически так же популярны, как в России. Я не пытаюсь утверждать, что это произошло благодаря мне, а всё-таки... Шутки в сторону, забегая вперёд, скажу: в 1964 году в горном студенческом лагере в Польше мой друг, физик и джазовый певец Сергей Мелещенко и я устроили почти двухчасовой концерт песен Булата к полному восторгу польско-русской аудитории.
В 60-61 годах быстро налаживаются контакты между любителями ''не массовой'' песни. На заводе им. Карла Маркса мой сотрудник, в будущем один из самых активных распространителей Магнитиздата и Самиздата в Питере, Михаил Черниховский, пользуясь моими записями, ''гонял'' в обеденный перерыв по местному радио песни Окуджавы, Вертинского и др., пока партийное руководство не спохватилось и ''серьёзно не указало''.
К 1962 году у меня собирается огромная (по тем временам) коллекция песен Вертинского, и Театральный музей предлагает мне обменять мои записи Вертинского на пластинки известной негритянской певицы Махалии Джексон, привезённые из Америки кем-то из труппы балета Мариинского театра.
Один из моих хороших знакомых - талантливый профессиональный фотограф Борис Шварцман (в будущем - автор замечательных фотопортретов Ахматовой, Бродского, Акимова, Ростроповича, Володина, Окуджавы, Аксёнова, Твардовского, Ахмадулиной, композитора Слонимского и других наших знаменитых современников). Он представляет меня журналисту Михаилу Балцвинику, активному ''самиздателю'', который, среди прочего, тоже имел массу записей Вертинского. На этом собрание исполнений Вертинского, можно смело сказать, было завершено!
Несколько лет спустя у меня произошла очень интересная встреча, связанная с моим собранием Вертинского. Опять же через Шварцмана и его жену Софу Финтушал я познакомился с математиком и драматургом Алексеем Смысловским и его женой, художницей Анютой Юнгер, дочерью главного режиссёра Ленинградского Театра комедии Николая Павловича Акимова и известной актрисы Елены Владимировны Юнгер. Анюта с мужем и матерью жили в одной квартире, где я время от времени бывал, делясь моими магнитофонными сокровищами. Однажды Елена Владимировна попросила меня устроить вечер Вертинского. В тот вечер в гостях у неё была известная ленинградская балерина Татьяна Вечеслова. Здесь меня ждал настоящий сюрприз! Как только зазвучал голос Вертинского, запела и Вечеслова. Она знала практически весь его репертуар. Надо сказать, пела Вечеслова прекрасно, и это был редкий, но, к сожалению, не записанный дуэт. Не могу не вспомнить стихотворение Ахматовой, посвящённое Татьяне Вечесловой:
Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камней.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла.
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.
Летом или осенью1961 года (не помню точную дату) Булат Окуджава гостит в Ленинграде, встречаясь со своей будущей женой Олей Арцимович. Булат, как и все мы в то время, мягко говоря, не при деньгах. Чтобы помочь ему, один из его друзей писатель, востоковед Борис Вахтин предлагает организовать его концерт.
Включился Борис Шварцман, человек фантастической коммуникабельности, кажется, знает весь белый свет. Он звонит двум своим подругам, профсоюзным активисткам в Пулковской обсерватории, и в результате выкристаллизовывается историческое событие – первый, собравший несколько сот людей, полуофициальный концерт Окуджавы в Ленинграде, в Пулковской обсерватории. Накануне знакомый Бори Шварцмана тогда ещё молодой писатель Владимир Максимов просит его сделать копию с ещё неизданной повести ''Баллада о Савве'' и передать её Булату. Повесть из жизни беспаспортных беглых заключённых, описанных не без сочувствия, да ещё с одним из главных героев по имени Зяма, была, естественно, неприемлема для советских журналов, и посему стала типичным произведением Самиздата. Уже упомянутый мой сотрудник и друг Миша Черниховский уговаривает знакомую девушку-секретаршу в милиции, и она прямо под носом у блюстителей порядка перепечатывает за один день эту повесть. На следующий день, спасибо Шварцману, Черниховский и я первыми гордо входим в конференц-зал Пулковской обсерватории, представленные: ‘'Эти с Окуджавой''. Булат приехал на концерт с двумя Борями, Шварцманом и Вахтиным, и с Василием Аксёновым, который в то время тоже оказался в Ленинграде. Перед началом концерта Окуджава, ещё не знакомый с большими аудиториями, сидел за кулисами весь какой-то зажатый, напряженный и молил друзей: ''Коньячку бы сейчас, рюмочку...''
Не могу сказать, что этот первый концерт Булата прошёл с грандиозным успехом, скорее, он прошёл спокойно, не было буйного восторга, но не было и оскорбительных выкриков: ''Осторожно, пошлость...'', как случилось в Московском Доме кино в 60-м году. Ленинградцы оказались гораздо интеллигентней и открытей искусству, нежели сытые московские киношники.
Окуджава начал со стихов: ''Берегите нас, поэтов, берегите нас...‘', ''Эта женщина такая: ничего не говорит...'', ''Дышит воздухом, дышит первой травой...'', затем спел три–четыре песни, встреченные молчанием разношерстной публики. И только после того, как он спел ''Четвёртый год подряд война твой дом, солдат...'' и ''До свидания, мальчики'', зал стал аплодировать, и лёд тронулся... К середине концерта Булат расслабился, стал немножко шутить, вытащил на сцену Василия Аксёнова. Аксёнов чутко разобрался в ситуации, ответил на пару вопросов, дав Булату несколько минут передышки, и переключил зал обратно на Окуджаву. (Если кого-то интересует, сколько заплатили Окуджаве за концерт, где было несколько сотен зрителей, могу сообщить: семьдесят рублей; кстати, зарплата начинающего инженера в то время была - сто десять).
Забавная деталь: концерта и экскурсия по обсерватории закончились поздним вечером, с автобусами было весьма напряжённо, и Булат с друзьями, поймав на шоссе какую-то полуторку, не без приключений прогромыхали в кузове до города.
В том же году Клуб Ленинградского университета пытался организовать концерт Окуджавы с помощью немного знавшей его Нины Аловерт. (Ныне Нина – одна из самых известных балетных фотографов по обе стороны океана, автор многих балетных монографий и альбомов). Но партийное руководство университета затребовало список песен, которые он собирался исполнять. Булат отказался, и концерт не состоялся.
События для Окуджавы развиваются с бешеной скоростью. Уже в декабре того же 1961 года с успехом проходит его выступление в ВТО (Всероссийское театральное общество), где конная милиция пыталась управиться с толпой, жаждущей попасть на концерт. После концерта Нина Аловерт с небольшой группой друзей и с Булатом поехали в гости к балерине Татьяне Михайловне Вечесловой, о которой я уже писал. Сначала всё было замечательно, Булат пел всё, что Нина просила его петь. Он крайне удивился, кода его попросили спеть ''А мы швейцару: ''Отворите двери!'' Нина объясняла Булату, что он недооценивает силу своих песен. Затем слегка подвыпившая хозяйка дома Вечеслова стала ему подпевать, а затем предложила послушать парочку романсов в исполнении Сорокина. Окуджава справедливо обиделся и петь перестал.
С начала 62-го он даёт уже десятки ''разрешённых'' концертов, но одновременно так называемые молодёжные газеты наперебой обливают его потоками грязи, вторя своему главарю – секретарю ЦК Комсомола С.Павлову, заявившему в середине 1961 года: ''...что касается Булата Окуджавы и иже с ним, то уж таким сподручнее делить свои лавры с такими специалистами будуарного репертуара, как Лещенко''.
Усталость ноги едва волочит,
Гитара корчится под рукой.
Надежда голову мне морочит,
А дождь сентябрьский льёт такой.
Мы из компании. Мне привычны
И дождь, и ветер, и дождь и ты.
Пускай болтают, что не типичны
В двадцатом веке твои черты.
Пусть друг недолгий в нас камень кинет,
Пусть Ардаматский своё кричит -
Моя гитара меня обнимет,
Интеллигентно она смолчит.
Тебе не первой, тебе не первой
Предъявлен веком суровый счёт.
Моя гитара, мой спутник верный,
Давай хоть дождь смахну со щёк.
Я уже не помню, кто такой Ардаматский, наверно, какой-нибудь гнусный секретарь Союза писателей, особенно нападавший на Булата, в дальнейшем Булат заменил эту строчку на более общую: ''...пускай завистник своё кричит...''
Это был, я думаю, типичный домашний концерт в одной из ленинградских квартир с парой десятков внимательных, понимающих, любящих слушателей и, как водится, с парой магнитофонов. А у меня появились добрых два часа первых сделанных мной самим прекрасных записей песен и стихов Булата. Одну из фотографий с этого вечера, сделанную Балцвиником (Булат у железной, времён войны, печки) много лет спустя я дал для публикации в книге Владимира Фрумкина ''65 песен Булата Окуджавы''. Другие фотографии, насколько я знаю, были представлены в 2000 году на выставке в Музее Анны Ахматовой в т.н. Фонтанном Доме - Шереметьевском дворце в Петербурге и хранятся сейчас в фондах этого музея как часть архива Михаила Балцвиника.
К 62-му году магнитофоны активно входят в жизнь многих семей; Магнитиздат так же, как и книжный Самиздат, становится всё более массовым. Я знакомлюсь ещё с одним серьёзным собирателем Борисом Рахлиным, который в то время с женой и двумя детьми жил в одной крохотной комнате коммунальной квартиры. Довольно большую часть этой комнаты занимало фантастическое по тому времени, записывающее оборудование, списанное с какой-то подводной лодки. С помощью этого оборудования качество наших перезаписей резко выросло, хотя сам процесс в Борином доме был постоянным испытанием нашего мужества, ибо каждый раз, когда я появлялся с магнитофоном, Борина жена клялась немедленно и безжалостно нас обоих убить.
2. Магазин Поэзии. Встреча с Ахматовой. Таганка
Вскоре Миша Балцвиник знакомит меня с Геннадием (Гидалием) Моисеевичем Рахлиным, человеком очень красочной и, одновременно, как часто случалось в России, печальной биографии. Рахлин лично знал многих крупнейших деятелей российской культуры (портреты Ахматовой, Шостаковича и Улановой с дарственными надписями Рахлину украшали стену гостиной в его доме). Бывший директор магазина Союза писателей на Невском проспекте, с 1949 по 1955 год он отсидел по т.н. ''ленинградскому делу'', по которому была арестована и расстреляна большая часть ленинградского городского и партийного руководства. А Геннадий Моисеевич имел несчастье по окончании войны помогать комплектованию их библиотек. По его рассказам, он был в одном лагере с погибшим в 1953 г. Николаем Николаевичем Пуниным, крупнейшим искусствоведом и художественным критиком, мужем Анны Андреевны Ахматовой. Вернувшись из лагеря после реабилитации, Рахлин становится директором Магазина Поэзии рядом с Мариинским театром.
При магазине он организовал круг любителей поэзии с ''ядром'' из десятка 25-30-летних молодых людей, куда попал и я. Первая встреча, в которой я участвовал, состоялась в доме Анны Андреевны Ахматовой под Ленинградом, в Комарово, летом 1963 года.
Среди приглашённых, кроме постоянных членов кружка, был наш хороший знакомый, солист балета Мариинского театра Анатолий Нисневич. В тот день мы впервые услышали целиком знаменитый ''Реквием'', только что опубликованный на Западе:
Это было, когда улыбался
только мёртвый – спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
возле тюрем своих Ленинград...
Анна Андреевна читала спокойно, негромко, величественная, как императрица. К сожалению, я постеснялся взять с собой мой магнитофон.
Затем она показала нам несколько своих фотографий; на вопрос о встрече с американским поэтом Робертом Фростом отмахнулась: ''Свели двух стариков вместе, ни ему, ни мне это было абсолютно не нужно''. И вдруг, показав журнал с копией незадолго до этого найденного гравюрного портрета Дантеса, Ахматова воскликнула: ''Мы, женщины, чувствуем себя отмщёнными – Дантес оказался некрасивым''.
Борис Шварцман попросил у Анны Андреевны разрешения её сфотографировать. Она страшно обрадовалась: ''Я уже забыла, когда последний раз фотографировалась вместе с внучкой'', и позвала её. Анна Андреевна имела в виду Аню, которая, на самом деле, была внучкой Николая Николаевича Пунина; всю свою жизнь, до самой смерти Ахматовой, та жила вместе со своей матерью Ириной Николаевной Пуниной и Анной Андреевной в разных ленинградских квартирах, а летом – на даче в Комарово. Мой друг Михаил Юрьевич Евсевьев, автор нескольких работ по произведениям Н.Н.Пунина, профессор кафедры истории русского искусства Петербургского университета, считает, что есть некая историческая несправедливость в том, что на Фонтанном доме в Петербурге рядом с именем Ахматовой не стоит имени Пунина.
В той злой тишине, в той неверной
Тени разведённых мостов
Ходила она по Шпалерной,
Моталась она у ''Крестов''…
А.Галич.
Ахматова продолжала жить в Фонтанном доме вместе с дочерью и внучкой Пунина до 1952 года.
…В тот день Шварцман сделал целую серию замечательных, удивительно искренних портретов Анны Андреевны, впоследствии опубликованных в бесчисленных книжных и журнальных изданиях и уже много позже выставлявшихся на выставках в России и Америке. Одна из фотографий этой серии - на обложке книги переводов Ахматовой ''Стихи зарубежных поэтов'' с её автографом для Бори была передана ему в день похорон Анны Андреевны. Видимо, это был один из её последних автографов.
После встречи с Ахматовой Геннадий Моисеевич приглашал к себе (домой или в магазин) многих из наших любимых поэтов: Окуджаву, Ахмадулину, Бродского, Вознесенского, Соснору, Кушнера. Иногда он проводил нас в Дом писателей, например, на встречу с Давидом Самойловым и Окуджавой. Естественно, везде, где можно, я был со своим магнитофоном. Записанное на магнитофоне немедленно расшифровывалось и распечатывалось на трёх-четырёх пишущих машинках. Магнитиздат и Самиздат слились воедино.
В 1965 году в Ленинград впервые приезжает Театр на Таганке. Среди актёров – Владимир Высоцкий. Практически никто ещё не знает Высоцкого как автора песен, хотя у нас уже есть записи нескольких блатных песен в его исполнении. Сразу после спектакля ''Добрый человек из Сезуана'' главный режиссёр театра Юрий Любимов, директор театра Дупак, завлит Элла Левина и несколько актёров приглашены в дом к Геннадию Моисеевичу и Лие Яковлевне Рахлиным, где, как всегда, – щедрое застолье. Два магнитофона, мой и журналиста Славы Попова, на всякий случай наготове. Наготове и две камеры: Миши Балцвиника и Изи Иоффе. После естественных тостов за успехи молодого театра Любимов просит Высоцкого спеть несколько своих песен. Но начинает Высоцкий с песни Галича ''Это гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот...'', а затем на одном дыхании выдаёт нам концерт своих песен минут на сорок пять. В середине вечера Любимов попросил его спеть песню, сочинённую буквально накануне, в поезде из Москвы в Ленинград, ''Песню о штрафниках''... Так ещё один великий бард сделал шаг в жизнь. На второй встрече с таганцами, 23 апреля 1967 года, Высоцкий, уже известный актёр и автор, поёт опять – один или с Вениамином Смеховым и Валерием Золотухиным. Через две недели 9 мая состоялась ещё одна встреча с таганцами, где все присутствовавшие актёры подписали общую фотографию, которая хранится у меня. Надо сказать, что несколько фотографий с этих трёх вечеров разошлись по бесчисленным изданиям российских и зарубежных книг и журналов, включая воспоминания жены Высоцкого Абрамовой, ''Дребезги'' Золотухина, книгу Михаила Балцвиника «Воспоминания современников» и т. д.
К сожалению, один не очень чистоплотный коллекционер, впоследствии неоднократно печатавший статьи о бардах в нью-йоркском ''Новом русском слове'', ''одолжил'' у Изи Иоффе оригиналы нескольких фото и благополучно уехал с ними в Америку.
Эти три домашних концерта Владимира Высоцкого и других таганцев в доме Г.М. Рахлина были, несомненно, значительными событиями в истории распространения песен бардов.
Расширяется горизонт гитарной песни - у меня уже собралось около трёх десятков песен Александра Галича, весёлые и легкие песни Юлия Кима, песни Александра Городницкого, Юрия Кукина, Новеллы Матвеевой, Анчарова, Визбора... В домашнем концерте записываю Клячкина, и хотя песни, написанные им самим, не производят на меня особого впечатления, он пишет очень неплохую музыку и хорошо исполняет песни на слова Эренбурга, Вознесенского, Бродского, Кузьминского и т. д. Девушки–слушательницы его обожают. Появляется плёнка с записями песен талантливого сценариста Геннадия Шпаликова. В 1962 году Хрущёв лично разгромил его фильм ''Застава Ильича'', но в том же году на фестивале в Каннах с успехом прошёл его фильм ''Иваново детство'', поставленный режиссёром Тарковским. В 1964 году вышел фильм ''Я шагаю по Москве''. Помню наше удивление - две песни в исполнениях Галича и Шпаликова пересекаются: ''Слава героям'' («У лошади была грудная жаба...») и ''За заборами вожди''. Тайна раскрылась много позже, когда в одном интервью в Мюнхене Галич рассказал, что эти песни они написали вдвоём, отдыхая в Болшеве, в Доме творчества работников кино. К сожалению, плёнка с записями Шпаликова оказалась его первой и последней – в январе 1974 года в возрасте 37 лет он покончил жизнь самоубийством.
В Ленинграде становится известным клуб «Восток», открытый в 1961 году и названный так в честь космического корабля ''Восток'', на котором взлетел в космос Гагарин. Мои друзья и я ходим туда крайне редко (не хватает времени), хотя надо отдать должное активистам этого клуба: они сыграли немалую роль в популяризации гитарной песни. Кроме ''больших'' имён, в этом клубе пели десятки авторов, о которых Окуджава как-то сказал: ''Ну, это уже совсем другая полочка''. В конце 80-х годов один из руководителей клуба Михаил Крижановский подарит мне плакат-буклет, выпущенный к двадцатипятилетию клуба. Плакат – это больше полуметра высотой портрет Окуджавы с посвящением Булата: ''Клубу ''Восток'' многая лета!!!'' На развороте буклета – портреты многих популярных исполнителей, выступавших в клубе.
Но вернёмся назад, в 60-е годы; Булат ещё дважды поёт и читает стихи на квартире Г.М. Рахлина.
3. Наши первые ''контакты'' с КГБ
Параллельно с ростом Магнитиздата растёт и, главное, смелеет литературный Самиздат. Помните, это был золотой век "Нового мира", уже был опубликован ''Один день Ивана Денисовича'', в самиздате появились ''Колымские рассказы'' Варлама Шаламова, знаменитое письмо Фёдора Раскольникова, письмо бежавшего за границу Аркадия Белинкова со списком около 600 репрессированных при Сталине литераторов. Я позволяю себе роскошь на курсах лекторов по международному положению в Центральном лектории на Литейном проспекте прочесть учебную лекцию о культе личности Сталина, построенную на базе письма Белинкова. Эпиграфом к лекции я выбрал стихотворение:
Один король в былые годы
Был ростом ни высок, ни мал,
И уж таков был грех природы –
Он с детских лет слегка хромал.
И царедворцы – род лукавый -
Такой обычай завели:
Кто левою ногой, кто – правой
Хромали дружно, как могли.
Обычай сделался законом,
Все подчинились – стар и млад
В парламенте и зале тронном.
Весь двор хромал, хромал, хромал… и т. д.
Это стихотворение в те годы казалось очень смелым. В зале стояла глубокая тишина. Прочитав всё стихотворение, я сообщил, что оно написано французским поэтом Гюставом Надо, умершим в 1893 году. Стихотворение было переведено на русский язык поэтом-сатириком Абрамом Арго. Затем я стал зачитывать сокращённый список писателей и поэтов, репрессированных при Сталине, некоторые произведения которых только- только стали появляться в книжных и журнальных изданиях. Руководитель семинара прервал меня примерно через 15 минут, мотивируя необходимостью обсуждения технической стороны лекции (организации материала). Текст лекции у меня забрали для оценки, и так и не вернули. Легко представить, где этот материал закончил свой путь. После разгромного выступления Хрущёва по поводу молодых писателей и поэтов поэтесса Юнна Мориц прочитала в Доме учёных Ленинградского политехнического института взрывные стихи ''Кулачный бой'' (кажется, это было в самом начале 60-х годов):
Мне, узкоглазой и ширококостной,
Февральским утром в год бы високосный,
Когда по небу мечется заря
В тулупе красном, речью бы несносной
На лобном месте мне б гневить царя. И крикнуть: - Царь! Ты много войска маешь,
Но ни черта в стихах не понимаешь,
Черства твоя порода и глуха…
Опричнина – жестокая затея,
Кровопролитье – до-о-о-лгая затея,
Опричник зря кровавый бой затеял
Со мной на понимание стиха.
Вот он впрягает шею, руки, плечи
В дилемму – не убить, так искалечить,
Но – не читать, не слышать, не видать.
Столкнуть с земли, покончить с днём рожденья,
В то солнечное яркое сплетенье
Строфы - ногой, обутой в хром, поддать!
И далее:
Поэт – это священная корова,
И если государство нездорово,
Ты песню топором не отрицай!
Юнне Мориц тогда едва перевалило за двадцать лет! Это стихотворение произвело на меня такое мощное впечатление, что я запомнил его со слуха на всю жизнь, как теперь выяснилось, с крошечными изменениями. Поразительным оказалось послесловие, написанное Юнной Мориц много лет спустя: ''Эти стихи немедленно попадают в черные списки, их запрещают читать, никогда ни в одну из книг они не войдут и не будут изданы. Но в шестьдесят каком-то году поэт Владимир Цыбин, ведавший отделом поэзии в журнале ''Молодая гвардия'', печатает эти стихи, прекрасно зная, что немедленно будет уволен. Этот номер журнала автору не достался, весь тираж расхватали, в архиве у автора нет этой публикации. СТИХИ ВОССТАНОВЛЕНЫ ПО МАГНИТОФОННОЙ ПЛЁНКЕ''.
Как я уже писал, магнитофон стал мощным инструментом самиздата.
Мы собираем и печатаем (особенно активен в перепечатке Михаил Черниховский) сборники стихов Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Заболоцкого и молодых Иосифа Бродского, Виктора Соснору, Глеба Горбовского. Миша Балцвиник делает несколько фотокопий ''Доктора Живаго'' и книги Ильи Эренбурга ''Бурная жизнь Лайзика Ройтшванеца ''. Про эту книгу Хрущёв однажды ''тепло'' заметил в таком духе, что в своё время буржуазная пропаганда долго носила её на своих знамёнах. Интересным примером Самиздата было несколько экземпляров книги, выпущенной друзьями Бориса Шварцмана: четыре молодых писателя - Борис Вахтин, Владимир Марамзин, Игорь Ефимов и Владимир Губин - собрали свои рассказы под одной обложкой ''Горожане''. Обложка представляла собой сделанную Шварцманом фотографию ночных городских окон.
Возвращаюсь к нашим сборищам. На одной из вечеринок Виктор Соснора неожиданно поёт очень простую, но ''ох! неправильную'' для советского поэта песенку: ''Шатаясь, как основы государства, я выхожу один из кабака. Я пропил всё: и бобочку, и галстук, да и любовь почти наверняка...'' И, как говорят, так далее в том же духе. На маленькой книжке стихов, опубликованной в 1962 г. в издательстве ''Советский писатель'' и подаренной мне, Соснора мощными росчерками пера исключил ''Советский'', выделил ''писатель'' и направил стрелку к автографу В.Соснора.
Мы и не подозреваем, что над нашей компанией сгущаются тучи. На одной из вечеринок Миша Балцвиник читает вслух книгу, написанную выпускниками Ленинградского химико-технологического института Валерием Ронкиным и Сергеем Хахаевым: ‘'От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата''. К сожалению, в этот день среди всех своих в гостях оказалась какая-то знакомая из Риги, оказавшаяся стукачкой. В мае 1965 года Геннадия Моисеевича Рахлина вызывают в Большой дом (КГБ), повод, по словам Рахлина, – вернуть ему ордена, отобранные при аресте в 1949 году. По ходу разговора расспрашивают его о нашей группе, называют (сверяют) имена постоянных участников: Михаила Балцвиника и его жены журналистки Галины Зябловой, журналиста Славы Попова и его жены Лины, Михаила Евсевьева, в то время техника Института полярной гидрографии, участника нескольких арктических экспедиций и, одновременно, студента вечернего отделения Ленинградского университета, и его жены Тамары, работавшей в Научно–исследовательском институте синтетического каучука вместе с будущим ''преступником'' Валерием Ронкиным, дочери Рахлина Инны и вашего покорного слуги Владимира Ковнера с женой Лялей. Из всех нас только Миша Евсевьев уже имел опыт ''контакта'' с КГБ: в 1963 году на американской технической выставке в Ленинграде он познакомился с Зоей Бриннер из Института Гувера в Стэнфорде, Калифорния, (двоюродной сестрой знаменитого американского русскоговорящего актёра Юла Бриннера), и получил от неё книжные подарки. Сразу по выходе с выставки ''тяжёлая рука советского правосудия'' легла на его плечо – он был немедленно арестован, а книги - отобраны. (Сорок лет спустя мне удалось поговорить с Зоей Бриннер, и я был поражён её изумительным ''набоковским'' русским языком.)
Вернувшись из Большого дома, Рахлин немедленно собирает нас и предупреждает: ''Поверьте моему опыту, будет обыск''. 12 июня 1965 года сотрудники КГБ нагрянули на несколько десятков ленинградских квартир. Впоследствии вся эта история получила название Дело ''Колокола'', группы, распространявшей вышеупомянутую книгу ''От диктатуры...'', выпустившей два номера журнала ''Колокол'' и другие материалы, что было достаточно подробно описано в выпуске 1 исторического сборника ''Память'' (Москва, 1976 г.- в Самиздате; Нью-Йорк – 1978 г.). Мне частично повезло: жили мы в квартире жены, где хранилась большая часть самиздата, особенно нового, а прописан я был у родителей, где мы часто бывали и где я держал материалы, накопленные годами, старые фото и часть магнитофонных записей. Туда и заявились непрошенные гости в шесть утра, о чём я, естественно, не имел ни малейшего представления. Появились они и в Текстильном институте, где я преподавал. Часам к 11 я уже знал об обыске в квартирах трёх моих друзей (по телефонному звонку Балцвиника мы все встретились у Казанского собора), и я немедленно поехал к родителям, чтобы забрать оттуда возможные ''обличающие'' материалы. Сюрприз, сюрприз! Как только я открыл дверь, за ней стоял огромного роста мужчина, выхвативший у меня из рук портфель. Мне дали подписать ордер на обыск, уже подписанный моей матерью. Четыре человека перевернули всю квартиру (''Хоть антресоли почистили'', - позже шутила мать.), не поленились разобрать радиоприёмник и даже почему-то будильник. Из печки, оставшейся от старых времён, вытащили комсомольский билет моей жены. Я объяснил, что у неё как раз кончился комсомольский возраст - 28 лет, и я посоветовал выбросить билет в печку. К моему удивлению, их это объяснение вполне удовлетворило. Было в комнате и два ''понятых''. Лицо одного из них было мне ужасно знакомо. Вдруг я вспомнил, что в течение последних нескольких дней я встречал его всюду в городе, мы даже ехали с ним одним поездом в пригород Ленинграда Зеленогорск и обратно, и я подумал тогда: ‘'Что значит теория вероятностей!'' И в самом деле: ''понятые'' - сотрудники КГБ – какое изящное решение!
Случился при обыске и забавный эпизод. Один из кагебешников взял с полки книгу ''Поэты Израиля'' и спросил: ''Где это вы её отыскали?'' К моему ужасу, из меня выскочило: ''Наверно, не там ищете''. Ни малейшей реакции не последовало. Всё прошло вполне цивильно. Забрали массу фотографий и всё, что было из печатных материалов. Мои магнитофонные плёнки с записями песен бардов в первый, но не последний раз оказались в руках КГБ. Затем был допрос в Большом доме, а перед допросом – несколько часов в глубочайшей тишине маленькой комнаты, наедине с портретами Ленина и Дзержинского и с одиноким журналом на столе, открытым на статье ''Последние дни маршала Тухачевского''. Чтоб не потерять концентрацию, я заставил себя читать ''Теоретическую механику'' Лурье, которую штудировал для приближающегося кандидатского экзамена. На допросе, несмотря ни на какие свидетельства, впрочем, все косвенные, я твёрдо стоял на своём: ''Ничего не знаю''. (Помните знаменитую фразу из ''Шведской спички'': ''Жила только с вами и больше ни с кем...''?). К концу третьего часа допроса в комнате вдруг откуда-то сзади меня появился какой-то, очевидно, более высокий чин, который сделал мне неожиданный комплимент: ‘'Ваше поведение сегодня воспринимаем, как разведку боем!'' Два месяца спустя - второй вызов в Большой дом, к следователю по особо важным делам города Калинина (своих уже не хватало!). Через пару часов вместе с вежливым ''поучительным'' разговором я получаю назад мои магнитофонные записи и фотографии, на обороте каждой из которых красуется: ''Изъято при обыске'' и моя подпись. Печатные материалы они оставили себе, конечно же, с моего согласия.
''Владимир Яковлевич, вы уверены на сто процентов, что это действительно письмо Раскольникова?'' - ''Нет''. - ''Представляет ли оно для вас какую-то особую литературную ценность?'' - ''Нет''. - ''Тогда вы не возражаете, если мы оставим его себе?' - ''Нет, что вы! Какие могут быть возражения?''
Примерно так же развивались события для моих сотоварищей по этому делу. Михаил Евсевьев сохранил по сию пору ''Протокол обыска'' в его квартире и ''повестку в КГБ''.
Как мы узнали много позже, кроме бригады, состоящей из девяти следователей, в их работе принимал непосредственное участие и начальник следственного управления полковник М.М. Сыщиков. Какое удачное имя!
Ровно через три месяца после всего этого арестовали Синявского и Даниэля. Брежнев закручивал гайки. В сентябре закончился процесс по делу группы ''Колокол''. Девять человек получили от двух до семи лет заключения и были отправлены в лагерь Дубровлаг в Мордовии. Никто из моих близких друзей не был привлечён к уголовной ответственности, но, тем не менее, журналистов Балцвиника, Зяблову и Попова и меня как преподавателя института (не достоин воспитывать молодёжь!) выгнали с работы; Балцвиника и Попова – с лишением права работать журналистами вообще. После окончания процесса по многим учреждениям были разосланы официальные уведомления о ''криминальных'' действиях их работников. Попытались меня выгнать и с завода, куда мне помог устроиться, не задавая никаких вопросов, мой институтский профессор Иосиф Исаакович Вульфсон, но чья-то ''высшая санкция'' была – ''неосуждённых'' трудоустроить. Труднее всего для КГБ, я полагаю, было придумать наказание для техника Евсевьева. Выслать его в Арктику, где он и так постоянно работал? Не разрешить ему ездить в Арктику? А кто туда рвался? Оставили в покое.
Вскоре ко мне на улице подошёл один инженер (большой книжник!), хорошо знакомый по моей предыдущей работе. Прямым текстом он сообщил, что приставлен следить за мной – такое простенькое профилактическое мероприятие, чтоб знал, что ''органы'' всегда обо мне помнят (недавно я прочитал в ''Аквариуме'' Виктора Суворова, что открытая слежка была стандартной в ''спецназе''). К этому времени я выработал в себе железную привычку ничему не удивляться и ничем себя не выдавать. Внешне до конца 70-го года меня оставили в покое. Надо сказать, что это ''дело'' закалило меня чрезвычайно. Но, пожалуй, самый главный для меня положительный опыт всей этой истории был такой: неважно, сколько людей служило карательным органам государства, чтобы разрушить наши жизни, гораздо важней – сколько нашлось людей, готовых немедленно придти нам на помощь.
В первые месяцы моей работы на новом месте в конструкторском бюро Станкостроительного завода им. Свердлова жизнь моя могла легко стать абсолютным кошмаром, если бы не поддержка нескольких сотрудников и, особенно, моего начальника отдела Игоря Андреевича Гидаспова, ныне профессора Петербургского Северо-Западного политехнического института. А ведь жизнь этого человека, талантливого инженера, умного и, главное, честного руководителя, была куда тяжелее моей. Его дед, православный священник, расстрелян в 1938 году, так же, как брат деда, тоже священник (у меня хранится документированная история их жизни – я хочу написать о них); отец, начальник планового отдела на заводе, умер в тюрьме в 1941 году – до суда, в 1949 году вспомнили и о детях - старшего брата, молодого офицера, понизили в чине, а самого Игоря выбросили из военного училища во флот. Чудом удалось матери вырвать его, 17-летнего пацана допризывного возраста, из когтей армии.
В конструкторском бюро волей судьбы собралась группа замечательных людей: математиков, механиков-теоретиков, блестящих конструкторов, одним словом – инженерной элиты. В то же время многие из них были любителями искусства и литературы, людьми сходных интересов и, как оказалось, в определённой степени сходных судеб (расстрелян тесть, тёща отсидела 19 лет в лагерях; арестована жена; раскулачена семья деда; сидел сам, но всего три года - в сорок первом выпустили - и на фронт, выжил - повезло! - как в микрокосмосе, отразилась здесь страшная судьба миллионов людей в Стране Советов). С некоторыми из моих коллег мы стали друзьями на всю жизнь. Надо сказать, что, несмотря на различие в возрасте, титулах и степенях, увлечение ''гитарной песней'' захватило всех.
Вспоминаю крошечную комнату, четыре пары друзей (не без пива, конечно), вместо воздуха синий табачный дым, и магнитофон с плёнками Окуджавы, Высоцкого, Галича… Полагаю, такая сцена была вполне типичной для тех времён.
Историю знаменательного 65-го года я хочу закончить на оптимистической ноте. В этом году, несмотря ни на что, мы рвёмся и, конечно, попадаем на первое представление ''Зримой песни'' театра-студии при Театральном институте (в Театре юных зрителей), спектакля, название которого придумал зам. главного редактора журнала ''Театр'' Александр Свободин. Инсценировки двух десятков песен Окуджавы, Кима, Городницкого, Дулова и др., а также известного романса ''Калитка'', исполненные с естественным студенческим энтузиазмом, были приняты с восторгом…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
КОНЕЦ.
Комментариев нет :
Отправить комментарий