Как-то странно они знакомы
Как-то странно они сплелись…
Полина Слуцкина
Я припадошная, суматошная,
Я блажная, всеми брошенная.
Вот на ключ запирают дверь –
«Ты навеки наша теперь».
Я искала себе учителя –
Находила одних мучителей.
Я искала себе исповедника
Между Богом и мной посредника.
Натыкалась на собеседников,
Собутыльников и бездельников.
Приоткрыл мне учитель двери –
«Убирайся с моей постели!
Я тебя научил всему».
И шагнула я прямо во тьму.
Закрутилась тут пыль столбом,
Распростер мне объятья дурдом,
Вот за мной запирают дверь:
«Ты навеки наша теперь!»
Я встретил Полину лет двадцать пять назад в Институте Психического Здоровья, где томилась моя жена, мучившаяся депрессией. То была своего рода блатная больница с бесплатным комфортом (отдельные номера, душ) – последний советский отблеск перед надвигавшейся «перестройкой». Навещая Иру, я с любопытством наблюдал, как хорошо одетые дамы ходят парами, под ручку, по красивому зеленому парку. Непосвященным подобное могло бы представиться сценами из курортной жизни. Но… То был всего-навсего сумасшедший рай.
Ира гуляла с Полиной. Мы познакомились. В ней сразу угадывалась какая-то затаенная печаль, так не вязавшаяся с живостью ума, речи и ясной улыбкой. Впрочем, тогда болезнь (с годами буквально пронзившая все ее существо) была еще не столь жгучей. Но женское ее одиночество бросалось в глаза. Из мужчин, кроме брата, никто Полину не навещал. Но я-то уже знал, что значит для женщины, страдающей психикой, мужская любовь.
Однажды я пришел к жене с подарком ее лечащему врачу, молодой гречанке, делавшей поразительную карьеру: в свои тридцать готовилась уже к защите докторской. Она обожала народное искусство, и я дарил ей кое-что из своей коллекции. На этот раз принес гагаузскую тыкву, орнаментированную выжиганием. Гладя пальцами выжженную на золотистом фоне черноокую пастушку, она вдруг спросила:
- Вы любите свою жену?
- Да, конечно, - насторожился я.
- Тогда заберите ее отсюда. Маниакально-депрессивный психоз не лечится. Не только у нас, нигде в мире. Еще год жизни в больнице с нашими допингами – и ваша жена обречена навсегда. Здесь у Ирины нет шансов. А с вами… Быть может, пять процентов, но они есть.
- Пять процентов, - пробормотал я. – И что я должен делать?
- Не знаю. И никто этого не знает. Но есть надежда – ваша любовь.
Я забрал жену из больницы, в жизнь без лекарств. И за прошедшие с тех пор годы она не приняла ни одной таблетки.
А Полина осталась. У нее не было альтернативы. И когда она все-таки вернулась домой, то оказалась наедине со своей болезнью. Рядом была старая мать, их обеих любовно опекал младший брат. Но они уже не могли ее спасти. И тогда она сама бросила отчаянный вызов терзавшему ее недугу.
Я еще жива Я существую
Я в воздухе круги рисую
Преодолевая сопротивление бумаги
Набираюсь сил и отваги
Большим серебряным жуком
Я переползаю с травинки на травинку.
Повожу усиками-локаторами,
Будто пытаюсь проникнуть в завтрашний день.
Примеряюсь к нему,
Будто хочу прожить его загодя.
Чувствую его неустойчивость,
Как травинку, по которой
Мне предстоит проползти.
И совершенно забываю о том,
Что в любую минуту
Могу взлететь –
В сегодня, в сейчас.
Мой мир еще шумит на ветру,
Как смертельно раненная черемуха.
А раньше он был так бодр и лукав,
Так целеустремлен и болтлив.
Казалось, он знает куда меня ведет…
Прочтя такую автобиографию, любой решит, что ее автор вполне благополучный и успешный человек. Но поглядим на другую сторону медали.
- Мне не везло с самого рождения, - рассказывает Полина. – Я была, как говорят евреи, «шлемель и шлемаель» (что на жаргоне идиша означает – неудачница). Вокруг меня всегда крутились ярые коммунисты, кагебешники и антисемиты. На экзаменах в институт я решила задачи по математике своим соперницам-абитуриентам. И они поступили, а меня «зарезали», смешно сказать, на устном русском и литературе. Первый курс проучилась на заочном. Но мама обила все пороги Министерства образования и добилась-таки, что меня перевели на дневной…
Многие, вероятно, хотели бы иметь такую маму, которая ведет по жизни и сметает все преграды на твоем пути. Но вглядимся в одну из строк автобиографии Полины: «По воле моей мамы я окончила математический класс…» Вот так, по воле своей мамы Полина жила и до школы, и в школе, и в институте. И вовсе не потому, что была таким уж нерадивым, нерешительным и бестолковым, требующим постоянной опеки ребенком, а позже и студенткой, и специалистом и, наконец, ученым, кандидатом филологических наук. Шлейф жестокости чувств, недоверия, непризнания за собой определенных достоинств, бичевания за любой поступок Полина ощущала чуть не с самого рождения. В глазах матери (забота которой о дочери не знала границ!) она всегда была гадкими утенком, которому не суждено обратиться в прекрасного лебедя. А Полина этого так хотела!
Во сне
Я обнимаю весь земной шар.
Я хватаюсь
Растопыренными пальцами за Америку, Францию, Англию,
Мои руки утопают в Тихом и Индийском океанах…
Но что это?
Земной шар выскальзывает из моих рук!
Я кричу на английском, французском, немецком,
Но все бесполезно.
И я просыпаюсь вся в поту на своей Вселенной - кровати,
Сжимая в своих слабых руках
Ортопедическую подушку.
Эти стихи появятся позже, когда Полина уже станет инвалидом. Но именно тогда, когда болезнь взяла ее в свой железный обруч, измученная душа вдруг обрела фантастический духовный подъем и разразилась стихами и прозой, в которых Полина раскрыла всю свою сущность и силу. Она увидела себя и свою жизнь как бы со стороны. И решила объясниться.
«Вы не знакомы с девочкой Ялоп? Познакомьтесь. Она толстенькая, с большой головой и двумя косичками. Это я Поля-Ялоп. Поля наоборот.
Моя мама рассказывала всем подряд, какая у нее ужасная дочка, что она творит, и какой у нее ужасный характер. И все, кому мама об этом рассказывала, смотрели на меня с жалостью и брезгливостью: наделил же бог девочку таким упрямым и злым характером. С их точки зрения я была девочкой навыворот, не Поля, а Ялоп…».
В потрясающем своей откровенностью, криком души - рассказе «Горькая ягода детства» Полина Слуцкина с редким мужеством снова входит в свое истерзанное детство. Это не жалость к себе, не попытка высказать свои обиды, не отповедь матери (которая и в самом деле любила и любит дочь!). Это исповедь человека и писателя, осознавшего свое прошлое и настоящее – во имя будущего.
Я прожила пятьдесят лет в стране дураков и инвалидов.
Хотя даже и сейчас задумываюсь –
Прилично ли дураков считать инвалидами,
И порядочно ли инвалидов называть дураками…
Но я сейчас не об этом.
А о том, как жить дальше.
Я не верю в теорию о переселении душ.
Хотя были люди, считавшие,
Что я родилась от мухи, и мухой умру.
Меня гнали отовсюду,
Как надоедливое насекомое.
И я тихо ушла на инвалидность…
И в этой «тишине» нашла свое настоящее призвание. В 1996 году вышла первая книга Полины Слуцкиной «Под знаком льва», в которой я и нашел «Горькую ягоду детства», высветившую все мрачные закоулки памяти и, тем самым, освободившую героиню рассказа и автора от тяжкого гнета давивших на нее комплексов. Так бывает, когда всю жизнь таишь в себе нечто, связывающее по рукам и ногам, заставляющее цепенеть при малейшем воспоминании о том, что трудно даже высказать – не поймут. Но в том и отличие писателя: сел за стол, открыл душу, описал, что в ней накипело и…
«Первая двойка врезалась мне в память на всю жизнь. Мама плакала в голос. Причитая, легла на диван и продолжала биться в рыданиях. Кричала о своей горькой жизни. О том, что одна, без мужа, тянет двоих детей с ужасным характером и без всякого прилежания, что они вырастут никчемными людьми, не смогут обеспечить себя, а она не вечна, скоро выдохнется и умрет, потому что такие огорчения непременно доведут ее до могилы. И я горестно выслушивала вопли своей родительницы и в каждой клеточке моего мозга отпечатывались все последствия этой несчастной двойки. Детство кончилось. Я превратилась в маленькую старушку, обязанную каждым куском хлеба своей матери и принужденную отрабатывать свой долг, пока не выплачу его до конца. Оплачивая свой долг пятерками, я испытывала постоянное чувство вины перед мамой.
- У мужа был прекрасный глазомер, - говорила мама в гостях перед тем, как разрезать торт на две равные части, - и он передался Поле. А ну, Поля, разрежь!
И я со своим никудышным глазомером резала вкривь и вкось, пока у меня не отбирали нож. Из этих бесконечных соревнований я выходила всегда оплеванной, а мама – недовольной и несчастной, будто поставила на неверную лошадку, которая ее без конца подводит».
Горечи и обиды детства – тяжкое ярмо взрослеющей души (с которым большинство людей живут до конца своих дней, не понимая, отчего подчас даже трудно дышать) Полина снимала с болью и страданием. Но то был единственный путь в борьбе с болезнью, к возвращению в жизнь.
«…А потом мама привела меня на родительское собрание и собственными руками отдала на поношение. Маленькую преступницу вводят в класс, все дяди и тети на нее смотрят, а она никого не видит от слез. И меня охватил страх, ужас, который потом так часто охватывал меня, не тот разумный страх, когда стоишь на горке и думаешь: съехать или не съехать. Разве это страх? Просто осторожность, попытка избежать неприятных последствий. А когда тебя мучают, терзают неизвестно за что, а ты знаешь, что невиновна, но виновна за все и за всех, тебя отдают в жертву суетному и непонятному миру, ты просто избрана быть страдалицей, таков твой жребий, и нет никакого выхода. И впервые свою судьбу – отвечать за мировое зло – и жуткий безотчетный страх перед ним, и полное свое бессилие я почувствовала именно тогда, второклассницей, стоящей перед сидящими дядями и тетями – толстыми и худыми, добрыми и злыми, старыми и молодыми… И ни один из них не защитил меня. Родительский суд избрал для меня изощренное наказание – на зимних каникулах не ходить ни на одну елку.
Так мама боролась со мной за меня, за свой образ идеальной дочери, и неизменно побеждала».
В последние десять лет у Полины Слуцкиной вышли пять поэтических сборников: «Путешествие по времени», «Мое лицо», «Белый печатный свет», «Под колесами», «Евроньюз». В этом большая заслуга издательства «Литературный салон. Классики ХХI века», которым руководит Елена Пахомова. Она же организовала в своем клубе «Классики ХХI века» творческий вечер Полины Слуцкиной, где, помнится, автор прочла стихи, посвященные брату - строителю, архитектору, бизнесмену, который, подобно легендарному Тео (брату Ван Гога), все эти годы помогал сестре жить и творить.
Мой брат – древний римлянин.
А я древняя гречанка.
Он дисциплинирован.
А я бывшая куртизанка.
Он, стиснув зубы, вкалывает
И выгладит молодо и энергично.
А я все свободное время болею…
Мой брат сам создает события,
Он воздвигает их, как свои дома,
Как крепости, за которыми
Можно укрыться.
А мои события
Караулят меня за углом,
Как иномарка,
На полной скорости
Вылетающая из-за угла.
Я знаю Семена. Его преданность сестре, забота о ней достойны восхищения. Сколько таких вот шальных «иномарок, вылетающих из-за угла» - наездов болезни на сестру, перехватывал и останавливал Семен!
Закончил инженерно-строительный институт, работал прорабом. И, строя дома, как бы собирал камни, разбросанные в детстве. На его долю тоже пришлось немало обид. Он выстоял. Прошел путь от прораба до создателя и генерального директора архитектурно-строительной фирмы. И, заново строя свою жизнь, собрал воедино семью, в которой родился и вырос, принес в нее мир, помог матери и сестре понять и полюбить друг друга. И все чаще в стихах Полины сквозь слезы об утраченном прорывается голос надежды.
Меня посыпали нафталином,
Чтобы не портила мою шкурку моль.
Летом хлоркой убивали на мне
Божьих коровок…
Но каждую весну в купели дождя
Я вновь ощущаю
Ужас и сладость своего рожденья.
- Сейчас я живу с мамой, - рассказывает Полина. – Я воссоединилась с ней и часто, смиряя гордыню, ее слушаю. Я, наконец, поняла, что в зависимости от мамы ничего страшного нет. Она мудрая женщина и может многое мне подсказать…
Так говорит человек, сумевший все осознать, понять и простить. Маме уже за девяносто. Но она в ясном уме и, кажется, тоже все понимает. Знает все, о чем вспоминает дочь.
«…Время идет, я взрослею. Мое тело растет быстрее меня и причиняет мне много неприятностей. Оно мешает мне прыгать, кувыркаться, двигаться - как и куда хочу. Оно вызывает у меня отвращение к себе самой. Я ложусь спать в надежде проснуться совсем другой – тонкой, длинноногой и быстрой, как ветер. А просыпаюсь – тяжелой и рыхлой девочкой, которая постоянно потеет и всего боится.
Как мне хочется тебя защитить, моя милая девочка, оградить твою беспомощность и доверчивость от злых и наглых душ, от злых и наглых рук…»
Полина протягивает к ней свои руки - издалека, из дня сегодняшнего. Поздно? Поезд детства ушел? Но ее стихи настигают этот фантастический поезд, врываются в неумолимый перестук колес, возвращают в детство. И она просыпается не «тяжелой рыхлой и потной от страха, а тонкой, длинноногой и быстрой, как ветер». И ощущая необыкновенную жажду жизни, стремясь вернуть утраченное, мечтает:
Уже сентябрь на дворе,
Но нет желтизны на зеленых листьях.
Уже прохладным октябрем дышит мое тело.
А я все еще зеленая,
Все еще кудрявая, гибкая и молодая…
Белле Ахмадулиной.
Надоело кудахтать жадной курицей,
Будет каркать завистливой вороной.
Я хочу залиться трелью соловьиной
Запрокинув головку перед микрофоном.
Взять высокую сильную ноту,
Целый вечер петь на одном дыханье
На помост взойти, как на Гологофу…
В этом стихотворении в голосе Полины и в самом деле слышатся бессмертные лебединые нотки Беллы Ахмадулиной, и возникает ее образ, не сломленный никакими болезнями. Я видел Беллу за месяц до ее смерти на выставке Экстер в музее современного искусства. Она сидела в кресле, любуясь картинами, и все мужчины, что были в зале, один за другим подходили и целовали ей руку.
Пришло время собирать камни. И Полина Слуцкина мужественно собирает себя. В шестьдесят – это нелегко.
Я кидаю драгоценный окурок на асфальт
И давлю его каблуком.
Я бросаю курить –
Жить!
Леонид ЛЕРНЕР,
член Союза журналистов,
Союза литераторов России
14 июня 2011 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий