Ах, Генрих Иосифович, как подвела меня ваша удивительная способность убеждать собеседника. Мы сидели на вашей кухоньке на улице Панферова, прихлебывали, помнится, вишневую наливку, и вы говорили, что запрограммировали свой организм на 120-летнюю жизнь («Я ведь говорил вам, сколько раз уже должен был умереть? И что же?.. Так что не сомневайтесь»).
…Но вот уже в сотый раз ваш телефон не отвечает. Звоню в научный журнал, где вы много публиковались. И как обухом по голове: выдающийся этнограф-скандинавист, член Фарерской академии наук Генрих Иосифович Анохин скончался 29 марта 2006 года. Всего в 81 год. А я, не очень-то успешно занимавшийся распространением его идей, все откладывал очередную встречу до лучших времен, и даже не знал этого.
Осталась диктофонная лента с записью рассказа об этой удивительной жизни. Почитайте.
Услыхав лет шесть назад по радио о кончине великого путешественника и ученого Тура Хейердала, я вспомнил о своем знакомстве с московским этнографом, стараниями которого тот в свое время впервые приехал в нашу страну. Созвонившись, я пришел к ученому человеку Генриху Иосифовичу Анохину, а у него и без меня были гости. Впрочем, они уже собирались уходить: представители “Леннаучфильма” из Санкт-Петербурга договорились с хозяином квартиры о том, что вскоре приедут к нему опять и заснимут его четырехчасовой рассказ о том, кто такие варяги, которые создали русское государство.
Однако, кроме намерения порасспрашивать о Туре Хейердале, у меня была еще одна задача.
…Наш брат журналист-профессионал бывает порой бесстыж и умственно ловок. Незадолго до этого я принес в редакцию нового еженедельника «для состоятельных людей» статью Генриха Анохина. За двадцать секунд просмотрев ее название (“Вот она, прародина России”) и подпись (Г.Анохин, действительный член Русского географического общества, действительный член Фарерской академии наук), мне сказали: “Как стать фарерским академиком – вот это было бы действительно забавно узнать нашим читателям”. Чуть взгрустнув о незадачливой судьбе горемычной прародины-матери, я счел за благо воспринять остальную часть высказывания как полупредложение попробовать позабавить “наших читателей”. И, придя к Анохину – между прочим, члену-корреспонденту Международной академии интеграции науки и бизнеса, члену Русского исторического общества и т. д., и т. п., первым делом я задал ему вопрос:
- Генрих Иосифович, мне впервые довелось встретить члена Фарерской академии. Таковые еще есть в России?
- Не было и нет.
- И что же это такое – Фарерские острова?
- Острова дождей. 280 дней в году – полностью дождливых, а в остальные 85 иногда бывает солнце.
- Какая же судьбина связала вас, простого русского ученого, с этим забытым Богом уголком?
- Историю эту можно начать со времен Екатерины Второй и тогдашних приключений запорожских казаков – в моем характере много от пращура Никиты Анохи. А можно и с момента, когда мой отец, штабс-капитан российской армии, а потом – командир батальона красной армии, был схвачен и расстрелян в 1938 году.
- Ну, так расскажите.
…И понеслась удивительная история о некоем театре “Местран”, организованном отцом маленького Генриха сначала в Ейске, потом в Таганроге, ставившем странные пьесы наподобие “Белой гвардии”. О пьянице-директоре школы, заставившем мальчишку-сына врага народа подать заявление о приеме в комсомол и протащившем его в секретари школьной организации. И еще о нескольких личностях, которых мой рассказчик называл “моими святыми”. Впрочем, здесь лучше привести его соображение дословно:
- Оглядываясь в свое прошлое, могу сказать: десять процентов всех двуногих существ – это палачи; что бы ни происходило, какая бы система ни была, они по своей крови палачи; чаще это – наследственное. Остальные – почти девяносто процентов – люди равнодушные, им все до фонаря. И только сотые доли процента, я их называю живыми святыми, откликаются на беды других. В моей жизни есть такие святые. И среди них на первом месте – германский летчик, бомбивший Москву в сорок первом.
17 октября 1941 года Таганрог был оккупирован немцами. Незадолго до этого Генрих со своим приятелем договорились создать подпольную организацию – каждый сбивал свою группу. Для начала надо было как-то устраиваться в жизни. Новая власть на основе Таганрогского института механизации сельского хозяйства и сельхозинститута организовала сельхозучилище. Генрих поступил туда – это и крыша, под которой можно действовать, не вызывая лишних подозрений, и освобождает от посылки строить немецкие укрепления или от угона в Германию.
Парнишка начал с добычи оружия. Для этого надо было бывать в Таганроге, а учхоз находился в 27 километрах от города. Он приходил к шефу учебного хозяйства Францу Дембинскому, бывшему немецкому летчику, бомбившему Москву (он перестал воевать из-за почтенного возраста, ему за пятьдесят было). Он был жесткий человек, вечно размахивал стеком перед лицом, орал, угрожал… Но никого никогда не тронул и пальцем. Так вот, Генрих ему говорил, что в Таганроге мать и сестра умирают от голода. (И это было правдой.) Мол, я здесь бураков, морковки, картошки набрал, разрешите отнести. И, несмотря на все эти его крики, немец всегда говорил: иди. Более того, показывал, что уважает парнишку за заботу о родных.
Но вот беда: у того был сорок шестой размер ноги. В довоенное время такой обуви на юге СССР не было в продаже. И он ходил в тесных ботинках, предварительно разодранных. Это была мука мученическая – 27 километров в тесной обуви по полураскисшему снегу с мокрыми, помороженными ногами – туда и обратно. И так раз, два, три… семь раз.
И ноги стали "совсем гнилыми". Свищи до колен, гной течет. Кричит по ночам, боли адские… 23 августа сорок третьего года Генриха встречает Дембинский, молча делает знак – приглашает в свой флигель. Там лезет в карман мундира, вытаскивает большой бумажный пакет: “Это, русский, единственное, что тебя может спасти”.
Генрих долго думал, как быть. И… побоялся воспользоваться порошком, похожим на крахмал. Все-таки Дембинский – немец. А вдруг яд?!
…В преддверии освобождения Приазовья от немцев Анохин – уже командир вышедшего из подполья истребительного отряда, затем - гвардии сержант, командир отделения Красной Армии, получивший ранение и две контузии. И – участь очень многих - узник СМЕРША, сталинских чекистов-головорезов. Там его в первый же день превратили, как он выражается, в кровавое чучело, много месяцев пытали днями и ночами с одним требованием: расскажи о своей антисоветской деятельности. Наконец 19 сентября сорок четвертого года во дворе Ростовской ЧК на Буденновском проспекте его и Сергея Бондарчука, юношу с Западной Украины, поставили у каменного забора и зачитали приговор о расстреле. Раздался залп. “Бондарчук упал, я стою. А я же не знаю, как на том свете, может, так и полагается. Тут подходит пьяный капитан - и матюками: мол, испугался, да? Я ему харкнул прямо в рот. И получил удар в лицо. Когда пришел в себя, то был уже не в здании СМЕРШа, а в концлагере № 048⁄05. Там я вкалывал в шахте, 825 метров глубины”.
…Вы не забыли о "гнилых ногах" этого парня? Если нет, то должны задаться вопросом: как он мог выжить с ними в подвалах отважных советских чекистов? Да, конечно, не выжил бы. Но, к счастью, он до попадания к ним успел воспользоваться даром бывшего немецкого летчика.
В зиму сорок третьего-сорок четвертого, еще до ареста, Анохин был комсоргом запасного полка. И его все так же, до ночных криков, донимали боли. Замкомполка заметил это и прислал к нему майора медицинской службы. Майор вынес заключение: развивается гангрена, необходима ампутация обеих ног выше колен. Я приду, говорит, с санитарами за тобой.
Но не пришел ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А Генрих, когда никого не было, вытащил порошок, который ему дал Дембинский, и стал им засыпать язвы, свищи и все остальное. И когда майор с санитарами пришел через три дня и стал смотреть его ноги, то испугался: прежде были слизь, гной, а теперь все какого-то желто-коричневатого цвета, но – сухое и осыпается, как старая штукатурка.
- Что, конец тебе?
- Да не конец. Выздоравливаю.
- Ноги-то коричневые! Отмирают!
- Нет. У меня боли прошли.
И только тогда Генрих вспомнил, что еще в марте сорок второго читал в немецкой газете “Дойче майне цайтунг” в таганрогской библиотеке маленькую заметку: “Наконец-то создан препарат, который спасет германских танкистов и летчиков от термических поражений, не оставляя видимых последствий”. Это была секретная разработка фашистской Германии, и если бы кто-нибудь узнал о поступке Дембинского, его бы, вероятнее всего, расстреляли.
…- Выпустили меня в сорок пятом году, пятого июля, инвалидом первой группы с заключением: не годен к физическому и умственному труду, - продолжал рассказ Генрих Иосифович. - Я бродил вдоль колючей проволоки, деться некуда. Все было бы абсолютно безнадежно, если бы однажды не появился еще один мой святой – лысый человек лет под пятьдесят. Он остановил меня и спросил, что я собираюсь делать. Я ответил: “Повеситься”. Он сказал: это никогда не поздно, лучше пойти учиться. “Кто же меня возьмет?” Он ответил: я доцент Иванников, привез сюда студентов на практику. Поезжай в Днепропетровский горный институт, я напишу записку директору Петру Григорьевичу Нестеренко. И я поехал.
Петр Григорьевич, зная из записки, кто он и что – сын врага народа, “спецконтингент” и все такое, тем не менее, зачислил парня студентом геолого-маркшейдерского факультета. Но когда тот, искалеченный в сталинских лагерях, практически перестал видеть, а во время головных болей уже не понимал, что говорят окружающие, его отправили в психиатрическую клинику, где лечили шоковыми дозами инсулина.
- Подходил новый учебный год, - вспоминает ученый. – И я пошел снова к директору Горного института. Он говорит: вот заключение профессора, учиться тебе нельзя. Я пошел в университет. Гляжу, там на прием очередь, которую мне просто физически не выстоять. Поднял над головой какую-то бумажку, изобразил из себя служебное лицо: “Расступитесь, дайте пройти!” И оказался перед дверью проректора Правко. В этот момент пятящаяся оттуда девушка сказала: “Спасибо, Степан Максимович!” Я - командным голосом: “Никому не заходить!” Сам вошел: “Здравствуйте, Степан Максимович. Я вот с заявлением”. - “Вы фронтовик?” – “Да”. – “А где были в прошедший год?” – “Учился в Горном институте”.
Он - за телефон: “Петро, здорово, це Степан…” Они друзья, оказывается. А трубка у проректора громкая, я все слышу. Да, говорит Нестеренко, он у меня был студентом, но после перенесенных пыток учиться не может – головные боли и временами не видит. А человек – очень хороший. “Все слышали? И что мне делать?” – “А мне? Мне идти некуда”. – “Да. На геолого-географическом у нас много сложных точных предметов. Еще страшнее, чем в Горном…” Помолчал, подумал и говорит: “Я вас зачислю на исторический факультет”. И написал на моем заявлении резолюцию.
…Дорогой читатель, ты ведешь счет святым Генриха Анохина?
Надо ли приводить версии о том, благодаря чему этому битому-перебитому молодому человеку удалось закончить пятилетнюю университетскую программу за четыре года? Сам Анохин утверждает: он открыл способ регуляции и программирования работы собственного организма. Он тогда получил диплом с отличием. Но… без права преподавать историю. Почему? Он это не знает до сих пор. Пришлось закончить еще… техникум физкультуры. После чего, переехав в Запорожье, он уже на полном основании устроился в школу учителем физкультуры.…
- В пятьдесят седьмом году мой мозг мне вот что выдает: сегодня 7 августа, и Никита Сергеевич Хрущев пока еще у власти; однако если снова придут сталинские пауки, тебе здесь, Анохин, не видать не то что преподавания истории, но и вообще свободы. Я прямо ночью встал и, можно сказать, по наитию написал заявление. “Москва. Институт этнографии Академии наук СССР (ни адреса, ничего не знал). Заявление. Прошу принять меня в аспирантуру по этнографии скандинавских народов. Учитель такой-то школы”. И еще в заявлении написал, что в университете преподавателем этнографии, археологии, нумизматики и этнической психологии была у нас профессор Малярская из Сорбонны (она репатриировалась в Советский Союз, и ей было определено место жительства в Днепропетровске). И ушел в поход в горы со своими школьниками. Вернулся – лежит телеграмма: позвоните по такому-то телефону в Москве Терентьевой. Пошел на почтамт, заказал разговор. Мне говорят: очень хорошо, что вы прислали заявление, у нас ни одного скандинависта нет. Какой скандинавский язык знаете?
Он взял и назвал… норвежский. Поскольку знал немецкий и то, что норвежский - из северной ветви германских языков. И еще спросили у него: где ваш реферат? Ответил, как пропел: написан в карандаше, сегодня отдам в перепечатку и вышлю… И написал. И получил вызов. И сдал вступительные, в том числе по норвежскому. На сей раз – без святых…
Надо было начинать писать диссертацию. Он решил – подальше от политики, от современности, выбрал тему “Общинные традиции норвежского крестьянства”. По источникам, которых в нашей стране до того не было.
Написал, опубликовал необходимые статьи. Но… не в своем институте. В “домашнем” журнале ему под большим секретом сообщили поступившую установку: у Анохина все принимать и ничего не печатать. Почему? Уже через полтора месяца после поступления секретарь отдела аспирантуры передала ему слова важного администратора, ранее работавшего в КГБ: “Мы напрасно приняли Анохина. Он сын врага народа и сам такой”.
Однако нелюбовь к нему руководства имела еще одну причину – его дружбу с Туром Хейердалом. Вскоре после поступления в аспирантуру он услыхал в зале ученого совета из уст директора института, члена-корреспондента Академии наук Толстова выступление: пора покончить с этими националистами, буржуазными объективистами и пособниками фашистов – Туром Хейердалом и ему подобными. Анохин тогда зачем-то (это его собственное выражение) встал и сказал: “Такие слова недостойны ни Академии наук СССР, ни должности директора академического института. Тур Хейердал никогда не сотрудничал с фашистами, а был добровольцем антифашистской Норвежской освободительной армии”. И написал Хейердалу письмо, даже не зная адреса: “Норвегия, Осло”. Дошло! Доставили его матери, а та переслала в Италию, где жил Тур. Завязалась переписка. Генрих спросил: хочешь ли ты встретиться со своими недругами лицом к лицу? Тур ответил: хочу.
- В то время, - говорит Анохин, - создавалось Общество “СССР - Норвегия”, меня попросили стать его секретарем по вопросам науки и техники. Я не люблю всякие должности, но тут согласился. Именно в первую очередь с целью подготовить его приезд. Я поехал к директору Института географии академику Герасимову. Сказал ему, что материальную сторону визита, мы, Общество “СССР - Норвегия”, возьмем на себя, но хотелось бы, чтобы приглашение ученому исходило от академика. Герасимов согласился. И в конце апреля 1962 года Хейердал прилетел в СССР. Были встречи в институтах, в президиуме Академии наук. И только потом, согласовав вопрос в президиуме, я, как представитель Общества “СССР - Норвегия”, устроил встречу в Институте этнографии.
Надо было видеть свирепую ярость в глазах Толстова, когда он увидел, что Анохин фотографирует его в момент приветствия им Тура Хейердала. В них был еще и вопрос: “При чем здесь этот Анохин?” Потом была дискуссия. Толстов говорил по-русски что-нибудь гнусное в адрес гостя и добавлял, уже Анохину: а ему переведи вот так. Но тот переводил все выступления и реплики дословно. И директор, как говорится, полностью «облажался» и перед гостем, и перед учеными института.
В 1964 году в Москве проходил международный конгресс. Был приглашен и Хейердал, хотя в Институте этнографии делали попытку вычеркнуть его фамилию. Анохин организовал встречу с учеными в “Известиях”. В ходе дискуссии произошло важное: академик Юрий Кнорозов, до того – во всем оппонент Хейердала, вдруг стал соглашаться с его идеями, приводя один за другим доводы в их защиту. И сразу после этого, вдруг, прямо в том же зале, началась резкая переориентация наших ученых. С этого момента Хейердал был зачислен в Советском Союзе в сонм великих…
Не буду рассказывать тягостную историю борьбы Анохина за право защитить диссертацию. До того, как сделать это, он написал много других работ, в том числе - “Фарерцы. Историко-этнографический обзор за тысячу лет существования этноса”. Массу статей посылал в страны Скандинавии, их все печатали.
В восемьдесят шестом году в “Известиях” в разделе “Письма не для печати” поместили его статью “Напоминание из прошлого” - о том, что порядки в стране остались те же, что при сталинизме: специалиста по скандинавским народам никуда не выпускают, он по-прежнему “невыездник”; академия – вовсе не высший орган науки, а, скорее, концлагерь. Директор института бился в истерике: он опозорил нас! Вся страна и мир теперь знают, что мы концлагерь науки!
И вдруг - звонок из отдела президиума Академии: “Мы слышали, вы хотите в Скандинавию поехать?” – “Не хочу, а обязан по работе”. – “Ну, так поезжайте”.
И – чудо! – на этот раз ни партбюро не возражало, ни райком партии. И он поехал на Фарерские острова. Оказалось, тамошняя интеллигенция хорошо знала о таком этнографе. Было много встреч – в Доме приемов, в Академии наук, в университете. Их самих-то, фарерцев, немного – 46 тысяч с чем-то, но все грамотные, образованные.
Пригласил его и премьер-министр. “Мы про вас наслышаны, знаем ваши труды. Теперь, когда вы, наконец, к нам приехали, вы, надеюсь, останетесь здесь?” Это даже не вопрос был, а как бы утверждение, просто нуждающееся в формальном подтверждении.
- Тот лысый параноик… - начал издалека Анохин свой ответ.
Премьер засмеялся:
- Ленин?
- Да. В восемнадцатом году вместе с чубатым параноиком Троцким они выслали российскую интеллигенцию за границу, а родственников оставили. И если высланные за границей открывали рот, чтобы что-нибудь сказать, их родственников отстреливали. У меня на родине – мама, сестра, жена, дети.
- Но у вас же большие перемены, Горби и все такое…
- Пока это – разговорчики. Но что десять процентов двуногих – палачи, это уж точно.
На следующий год его в поездку, как и встарь, не пустили. В 1989 году Фарерская академия прислала ему приглашение на ее годовое собрание. А у него денег на поездку нет. Осталось только отправить благодарственный ответ. В девяностом году – опять приглашение. И опять он не смог поехать.
А они тем временем избирают его своим академиком.
И осенью 1991 года при материальной поддержке фарерцев он наконец отправился во вторую поездку уже как действительный член Фарерской академии наук.
Вот, собственно, и все на тему, как стать фарерским академиком.
Остается добавить, что и связи с их научным миром не прерываются, и работа продолжается, и туда уехал его ученик Ваня Москаленко, стал там учиться и работать. Стал первым, единственным и махровым сторонником полного отделения Фарерских островов от Дании (сейчас это автономная самоуправляемая область датского королевства). Фарерские друзья пишут Анохину: “Что он, с ума сошел?” А он, бедный, не может жениться, поскольку все ищет девушку – такую же убежденную сепаратистку…
Есть у него и другие ученики - и москвич Мельников, и киевлянин Дмитрий Яковенко, который тоже собирается на Фарерские острова.
- А что же все-таки стало с главным святым вашей жизни? – спрашиваю я, может быть, самое важное.
- Ему оторвало голову.
- То-есть?..
- Когда 30 августа сорок третьего года наши войска прорвали линию фронта и отрезали Таганрог, шеф Дембинский на грузовой машине рванул из учхоза через Натальинский мост на запад. Но когда они на мост въезжали, советские танки уже спускались по склону от Натальинки и прямой наводкой открыли огонь. Снаряд, разорвавшийся перед машиной, разлетелся на осколки, один из которых снес голову моему святому. Я об этом узнал через несколько дней, когда освободили Таганрог.
Комментариев нет :
Отправить комментарий