вторник, 4 марта 2014 г.

О РОССИЙСКИХ ФИЗИКАХ, КОТОРЫЕ МОГЛИ СТАТЬ, ДА ТАК И НЕ СТАЛИ НОБЕЛЕВСКИМИ ЛАУРЕАТАМИ

Декабрь – «нобелевский» месяц, когда лауреатам самой престижной премии торжественно вручают награды.

И почти всегда у многих рождается вопрос: почему за более чем столетнюю историю нобелевки ее героями так редко становятся граждане России?  По их числу наша страна более или менее успешно соревнуется разве что с Данией.

Многое об этом знает известный историк науки А. М. Блох, самый компетентный в нашей стране исследователь именно Нобелевской премии. Вот что рассказал Абрам Моисеевич корреспонденту web-сайта ИМПЭ им. А.С. Грибоедова Надежде Иваницкой:

- После учреждения Нобелевского фонда в 1900 году шведские академики полтора года разрабатывали концепцию самой премии. Без денег Альфреда Бернхардта Нобеля премии бы не было, но без разработанной концепции она слилась бы со множеством других, ничем не выделяясь. Условием присуждения была строгая конфиденциальность. Было решено, что все этапы отбора, судьи и участники не будут известны. Всем, имеющим какое-либо отношение к организации премии, было запрещено распространяться на эту тему. Если такое случалось, то человека сразу отстраняли от премиального сюжета. Какие-то сведения все равно просачивались, но все сообщения в прессе существовали только на уровне слухов. Сразу после выбора очередных премиантов все материалы сжигались и лишь потом объявлялись лауреаты.

Почему у России, страны с таким громадным потенциалом, так мало премий? Причины этого стоит искать в особенностях исторического пути России за последние полтора века. Из комплекса первопричин одно из ведущих мест занимает «утечка мозгов». Люди бежали от погромов, от безысходности, от дискриминации, от невозможности обеспечить детям на родине достойное образование. Первым лауреатом из числа выходцев из России, ставших гражданами США, был Зельман Ваксман, получивший премию за открытие стрептомицина - первого действенного противотуберкулезного препарата. Под категорию несостоявшихся соотечественников подпадают и еще полтора десятка лауреатов, родители которых в свое время покинули родину: Артур Шавлов, Джон Вейн, Бернард Кац, Эрнст Борис Чейн, Пауль Берг, Герберт Браун и другие.

Стоит заметить, что исконно русских номинантов всегда выдвигали лишь иностранцы и никогда свои. Это связано с трагической историей России в ХХ веке, со страшным наследием сталинских времен, когда любые контакты с Нобелевским комитетом могли стоить человеку головы.

Премия носит чисто международный характер. Приглашения рассылаются по всему миру, каждый из приглашенных может выдвинуть чью-либо кандидатуру.

Подробности о премиальном процессе (номинанты, члены жюри, каким большинством голосов был принят тот ли иной лауреат) хранятся лишь в архивах в Швеции. Этот архив был закрыт до того, как в 1974 году в устав была введена новая строка: материалы хранятся в тайне в течение 50 лет, затем ограниченному кругу людей разрешается с ними работать. Я - первый россиянин, который был к ним допущен. Эти материалы уникальны.
 Абрам БЛОХ

В конце ноября 2003 года состоялась встреча с научным сообществом Москвы академика Виталия Лазаревича Гинзбурга, только что удостоенного Нобелевской премии по физике. Большой зал Дома учёных на Пречистенке был заполнен, вплоть до стояния у стен и в проходах, отнюдь не случайной публикой, а слушателями продвинутыми, отлично понимающими, за что Гинзбург был удостоен высшей научной награды мира, и что такое Нобелевская премия вообще.



Во время выступления лауреата, когда вопросы из зала касались механизма предварительного поиска и последующего выбора претендента на награду, Виталий Лазаревич, как бы для самоконтроля, не раз обращался ко мне. Должно быть, поэтому после завершения встречи в очереди к гардеробу незнакомые люди задавали мне разные вопросы. Под конец подошла менторского облика дама и с суровостью в голосе вопросила, почему в 1909 году награду за открытие радио получил итальянец Маркони, а не наш Попов.

Советская пропаганда, особенно в период кампании «борьбы с космополитизмом и преклонением перед Западом», бушевавшей во второй половине 40-х годов прошлого столетия, немало поработала и на ниве связки «Попов-Маркони». Основной тезис, господствовавший в тогдашней прессе и продолженный в 1950 году в художественной киноленте «Александр Попов», заключался в том, что нобелевские учреждения злонамеренно не желали присуждать премии учёным нашей страны — прежде всего по причине господствовавшего среди их членов «антирусского-антисоветского настроения».

Объективные основания для сожалений о низком представительстве отечественных учёных в звёздной плеяде нобелевских лауреатов, без сомнения, имеются. Но связаны они, прежде всего, не с надуманными претензиями по части якобы некорректного поведения шведских академиков при выборе очередного претендента, а с очевидными объективными обстоятельствами, которые мы и постараемся проанализировать.


Мы ограничим себя теми претендентами по разделу физики, которые законно были выдвинуты в качестве номинантов в период между 1901 годом, годом первых присуждений нобелевских наград, и 1954-м, с единственным исключением, касающимся изобретателя радио Александра Степановича Попова. Его в период с 1901 по 1906-й — год кончины учёного — никто ни разу не выдвигал. Ни соотечественники, ни иностранные коллеги. В противоположность Маркони, представления на которого начали поступать в Стокгольм уже с 1901 года.

Отсутствие у Попова номинаций отнюдь не явилось случайным упущением; здесь имелась своя подоплёка. Главным, без сомнения, стало отсутствие у Александра Степановича законно оформленных патентов на его изобретения.

По сути, оба исследователя, не будучи лично знакомыми друг с другом, независимо вышли на одну стезю — так нередко бывает в науке и примеров такого рода множество.

Вот и в данном случае в поисках метода передачи радиоволн («волны Герца») на расстояние оба они с самого начала пошли параллельными курсами. В течение 1895 года Маркони достиг расстояния до 2 км, а Попов 7 мая 1895 года продемонстрировал факт передачи азбуки Морзе с помощью «волн Герца» на публичном заседании физического отделения Русского физико-химического общества. В феврале 1896 года вдохновлённый Маркони отправляется из Италии в Лондон, чтобы запатентовать своё изобретение, а вот Попов не обеспокоил себя такой необходимостью — ни тогда, ни позднее.

Но даже не это стало главным препятствием для получения Поповым премии по физике наравне с Маркони. Шведские академики, подготавливая Устав Нобелевского фонда, утверждённого королём Швеции в 1900 году, мудро предусмотрели вероятность случайного отсутствия среди номинантов данного года кандидатур, также достойных награждения. Потому была предусмотрена для членов Нобелевских комитетов процедура «последнего дня», то есть 31 января, когда любой из них вправе предложить от своего имени кандидатуры тех претендентов, которые достойны награждения, но фамилий которых в данной кампании номинирования в списках не оказалось.

Именно это и произошло 31 января 1909 года, когда член Нобелевского комитета по физике Густаф Гранквист, профессор Уппсальского университета, от своего имени добавил к кандидатуре Маркони номинацию Карла Фердинанда Брауна из Страсбургского университета. В итоге Нобелевская премия 1909 года была присуждена им обоим, на паритетных началах. Хотя кандидатура Брауна, как и Попова, до 1909 года никем ни разу не выставлялась на нобелевскую награду.

А что же Попов?.. Нашему соотечественнику просто не повезло. Александр Степанович скончался рано — 13 января 1906 года, 46-ти лет отроду. По Уставу же Нобелевского фонда премия может быть присуждена только здравствующим лицам. Доживи он до 1909 года, то есть всего-то до 50-ти лет, Гранквист, знаток проблемы «телеграфирования без проводов», без сомнения, помимо Брауна предложил бы и кандидатуру русского первопроходца.


Обратимся теперь к контингенту другихфизиков-соотечественников, которые, не в пример Попову, действительно номинировались на нобелевские награды, но так их и не получили.

Всего нобелевских наград по физике, на которые в рассматриваемый период могли законно претендовать наши соотечественники, четыре. Перечислим их в соответствии с годом номинирования: П.Н.Лебедев (1905 и 1912), Г.С.Ландсберг и Л.И.Мандельштам (1930), Д.В.Скобельцын (1947) и В.И.Векслер (1947,1948 и 1951). Если же учесть вместе с ними выпускника Ленинградского университета, эмигрировавшего в Соединённые Штаты, а точнее — невозвращенца Г.А. Гамова, кандидатура которого была учтена в номинационных списках комитета по физике за 1943 и 1946 годы, то их число возрастёт до пяти.

ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ ЛЕБЕДЕВ

Выдающийся русский физик П.Н.Лебедев первым с помощью тончайшего эксперимента сумел доказать в 1900 году факт существования в природе давления света. Тогда это было показано на примере твёрдого тела, а десятилетием позже — на газах. Последнее открытие получило в мире особенно сильный резонанс благодаря его фундаментальному значению для проблем астрофизики. На близкие рубежи познания независимо от него вышел также англичанин Дж.Г. Пойнтинг, который связывал со световым давлением особенности гелиоцентрического движения кометных тел.

В первый раз Лебедев был номинирован на премию 1905 года петербургским профессором О.Д. Хвольсоном, который одновременно с соотечественником предложил также кандидатуру английского учёного Дж.Дьюара.

Представление Хвольсона было предельно лаконично. Лебедев предлагался на награду «за экспериментальное доказательство давления световой энергии», а Дьюар — «за превращение водорода в твёрдое тело». Завершалась номинация краткой фразой, что «эпохальное значение этих работ не требует доказательств».

Более аргументированной была номинация немецкого учёного В.Вина, лауреата Нобелевской премии по физике 1911 года. Волею судеб это представление оказалось для Лебедева последним. Через полтора месяца после завершения регистрации номинантов 1912 года, 14 марта, Пётр Николаевич скончался от сердечной недостаточности.

Завершая тему Лебедева, полезно сделать акцент на национальной принадлежности номинаторов — из тех, кто действительно мог бы вспомнить о блестящих достижениях Петра Николаевича, вскрывая конверт с приглашением из Стокгольма принять участие в выдвижении кандидатур на очередную награду. Почему лишь один Хвольсон посчитал себя обязанным напомнить членам Нобелевского комитета о московском кудеснике? Притом что другие русские номинаторы отнюдь не манкировали стокгольмскими приглашениями, но предлагали при этом кандидатуры лишь закордонных коллег. Можно поименовать, по крайней мере, трёх профессоров, участвовавших в те» годы в номинировании претендентов на награду и одновременно хорошо информированных о выдающихся достижениях Лебедева.

Это В.А. Ульянин, знавший Лебедева со студенческих лет,  Д.А. Гольдгаммер, ещё в 1901 году пытавшийся теоретически объяснить феномен давления света. И, наконец, Б.Б. Голицын, близкий его друг, вместе с ним развивавший представление о значении давления света на газы в разгадке процесса формирования хвостов у комет. Кстати, именно Голицын нашёл время откликнуться на полученное приглашение Нобелевского комитета, но предложил кандидатуру не московского сотоварища, а французского физика-теоретика А.Пуанкаре.

К потенциальным перечисленным выше номинаторам уместно также подключить академика О.А. Баклунда, директора Пулковской обсерватории. Наиболее выдающиеся достижения астронома связаны как раз с изучением закономерности движения кометных тел, одно из которых было названо его именем (комета Энке-Баклунда). Несомненно, он был прекрасно осведомлён о великолепных экспериментах Лебедева, но, как и коллега по Академии наук Голицын, тоже предпочёл порекомендовать Нобелевскому комитету в 1909 и 1911 годах не Петра Николаевича, а опять же Пуанкаре.

Напрашивается один вывод: коллеги по научным интересам в основной своей массе не сумели по достоинству оценить изумительные научные результаты соотечественника, осознать их достойными нобелевской награды — слепота, с которой уже приходилось сталкиваться на примере А.С.Попова и придётся столкнуться не раз впоследствии. В частности, на примере с номинированием фундаментального открытия московских физиков Г.С. Ландсберга и Л.И. Мандельштама спектров комбинационного рассеяния света. Открытие это оказалось в итоге одним из самых знаковых научных достижений века — прежде всего по эффективности использования в разных областях естественных наук.



ГРИГОРИЙ САМУИЛОВИЧ ЛАНДСБЕРГ И ЛЕОНИД ИСААКОВИЧ МАНДЕЛЬШТАМ

Как и в случае с «беспроволочной телеграфией», тут научный прорыв произошёл независимо и практически одновременно в двух физических лабораториях, никак и ничем не связанных друг с другом: одна из них располагалась в Москве, а другая — в Калькутте. Индийские физики Ч.Раман и К.Кришнан впервые обнаружили необычные спектральные линии в середине февраля 1928 года. 16 февраля краткое сообщение об увиденном они оперативно направили морем в лондонскую редакцию журнала «Nature», где оно столь же оперативно было опубликовано 31 марта. Как были убеждены авторы открытия, именно тогда, в середине февраля, они наблюдали те самые линии, которые впоследствии стали называть рамановскими линиями, а их проявление — Раман-эффектом.

В дальнейшем это утверждение не раз подвергалось мотивированной критике со стороны знатоков эффекта комбинационного рассеяния света. Так, президент Академии наук СССР С.И.Вавилов, выступая 25 сентября 1947 года на собрании сотрудников Физического института (ФИАН), в частности, заявил, что индийцы тогда зафиксировали не «эффект Рамана, а обнаружили флюоресценцию морской воды. Но через неделю (через две недели, 28 февраля; видимо, оговорка Вавилова или описка в стенограмме. — А.Б.) был на самом деле получен Раман-эффект».

У таких скрупулёзных подсчётов чисел имелась своя внутренняя фабула. Дело в том, что московские физики из ФИАН Г.С. Ландсберг и Л.И. Мандельштам, занимаясь собственными экспериментами, обратили внимание на присутствие на негативе спектрограммы ранее не известных им спектральных линий 23-24 февраля того же 1928 года.

Обнародовать обнаруженный феномен, существование которого они предвидели ещё в 1925 году, а приступили к непосредственному его поиску в 1927-м, учёные не торопились. Они посчитали необходимым лишний раз проверить свои выводы, смонтировав на спектрометре более сильное световое устройство. Собственно, проверял себя и Раман — потому и вышел 28 февраля на верную дорогу. Но, в противоположность москвичам, поторопился застолбить свою первую, оказавшуюся в итоге неправильной, интерпретацию увиденного.

Скрупулезность, проявленная московскими физиками, принесла свои плоды. В первой же публикации, направленной в журнал «Naturwissenschaften» 6 мая 1928 года и опубликованной 13 июля, авторы сразу же предложили правильную интерпретацию обнаруженного эффекта. Раман же до появления статьи москвичей успел опубликовать в «Nature» ещё три сообщения, и лишь в последнем, появившемся 7 июля, сформулировал верную расшифровку природы нового явления.

Пока готовилась статья для «Naturwissenschaften», московские учёные успели ознакомиться с первыми сообщениями индийских коллег и, как положено, дали в публикации четыре ссылки на них. Всё это, а именно временной разрыв в публикациях обеих групп исследователей в три с половиной месяца, ссылки москвичей на работы калькуттской группы, создало в научном мире представление о Рамане как единственном истинном первооткрывателе.

Уже в 1929 году в Нобелевский комитет по физике пришли первые две номинации, в которых значилось лишь имя индийского физика. Одним из номинаторов стал такой авторитетный для всего мира учёный как Нильс Бор. О советских первооткрывателях никто не вспомнил. В том числе и потому, что к моменту их публикации в научных журналах разных стран появилось 16(!) статей других экспериментаторов, оперативно взявших на вооружение новый многообещающий метод познания глубин материи. Ссылались авторы вторичных публикаций, естественно, только на Рамана.

В следующем, 1930-м, году Раман получает уже десять номинаций. Уместно пофамильно перечислить наиболее ярких из его номинаторов этого года, среди которых оказалось шесть нобелевских лауреатов: Н.Бор, Л. де Бройль, Ч.Вильсон, Э.Резерфорд, Ж.Перрен, И.Штарк... Насколько же скромнее на таком фоне две номинации соотечественников, московских физиков, поступившие в том же 1930 году в Стокгольм от уже знакомого нам О.Д.Хвольсона и от будущего академика Н.Д.Папалекси.

Искать в решении Королевской Академии наук, присудившей Нобелевскую премию по физике 1930 года только одному Раману, какие-то козни, упрекать членов комитета в каких-то предвзятостях, по меньшей мере, неуместно. В сложившихся условиях история науки распорядилась так, как ей подсказывал гамбургский счёт. Комплект критериев, которыми обязаны руководствоваться нобелевские учреждения при решении вопросов приоритета, иного выбора им не оставил.

И здесь самое время упомянуть о сугубо специфических обстоятельствах, вынудивших советских учёных столь значительно задержать свою первую публикацию. К науке эти обстоятельства отношения не имели и целиком зацикливались на сложившейся в стране политической ситуации. Именно в начале 1928 года в Советском Союзе возникла обстановка тотального демонтажа НЭПа и перевода относительно либеральной экономики страны на рельсы тоталитарной командно-административной системы. Сотни тысяч людей, огульно обвинённых в совершении хозяйственных преступлений, попадали за решётку. Одним из пострадавших в этой вакханалии арестов стал близкий родственник Мандельштама.

Как поведала автору статьи Т.С.Мандельштам, внучка учёного, арестован был муж сестры Александра Гавриловича Гурвича, известного биолога и неоднократного номинанта Нобелевского комитета по физиологии и медицине. Гурвич приходился двоюродным дядей Мандельштаму, и оба экспериментатора с мировыми именами были вынуждены прекратить научные исследования, переключившись на помощь попавшему в беду человеку; того уже успели приговорить к расстрелу. Их хлопоты и собранные свидетельства о невиновности осуждённого позволили достичь положительного результата. При пересмотре дела смертный приговор был заменён на административную ссылку в Вятку.

Нелишне добавить, что немало помог Мандельштаму дельными юридическими советами в будущем «кровавый прокурор», а в то время ректор Московского университета, в котором Леонид Исаакович читал лекции по физике, А.Я.Вышинский...

Человек был спасён. Но потерянного учёными времени возместить не удалось, что дорого обошлось советской науке. Сегодня к числу безвинных жертв тоталитарного режима мы вправе добавить и не присуждённую отечественным исследователям Нобелевскую премию 1930 года, которая могла бы стать первой такой наградой в истории советского периода существования государства российского.

Следующие три номинанта из числа соотечественников, так и не ставших нобелевскими лауреатами, появились в номинационных списках Нобелевского комитета по физике уже в послевоенные годы.


ГЕОРГИЙ АНТОНОВИЧ ГАМОВ

В 1946 году французский профессор из Лиона Ж.Тибо предложил кандидатуру Г.А. Гамова. Талантливый физик, ближайшими друзьями которого в студенческие годы в Ленинграде были такие в будущем яркие фигуры в советской физике как Д.Д. Иваненко и гениальный Л.Д. Ландау, принял внутреннее решение рано или поздно покинуть родину после того, как в 1932 году, без объяснения причин, власти отказали ему в командировке в Рим на 1-й Международный конгресс по ядерной физике. Что ему и удалось совершить двумя годами позже, когда он всё-таки сумел добиться разрешения на поездку на научный конгресс в Париж. Из Франции он, уже нелегально, перебрался в Великобританию, а оттуда — в Соединённые Штаты. За океаном ему сразу же предложили профессорскую вакансию в университете Дж.Вашингтона в американской столице.

Прославился он впоследствии своим фундаментальным вкладом в квантово-механическую интерпретацию процесса альфа-распада и в теорию бета-распада, а также выдвинул гипотезу «горячей Вселенной» и первым обосновал понятие «Большого взрыва» (физической версии творения нашей Вселенной). Но в Нобелевском комитете его теоретические построения внимания не привлекли. Да и в последующие годы представления на него больше не приходили.

Одной из главнейших причин такого невнимания номинаторов к нему можно посчитать хорошо известную в научном мире осторожную, подчас до запредельности, позицию нобелевских учреждений в присуждении премии «чистым» теоретикам, достижения которых не зиждутся на конкретном эксперименте. Если же они в итоге и становятся нобелевскими лауреатами, то только вкупе с авторами эксперимента, получившего убедительное теоретическое объяснение. Яркий пример тому — Нобелевская премия по физике 1958 года, присуждённая экспериментатору П.А.Черепкову и двум теоретикам В.Е.Тамму и И.М.Франку за открытие и объяснение черепковского свечения.

А вот великий Альберт Эйнштейн так и не удостоился высокой награды за созданную им в 1905 году теорию относительности, перевернувшую мировоззрение человечества в XX столетии. Хотя номинировать его за предложенные построения начали с 1910 года авторитетнейшие номинаторы. Премию он получил только в 1922 году (из резерва 1921 года) за существенно меньшее по значимости достижение — «за открытие законов фотоэлектрического эффекта».


ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ СКОБЕЛЬЦЫН

Также не привлекла внимание членов Нобелевского комитета кандидатура Д.В. Скобельцына, предложенная в 1947 году профессором теоретической физики и астрофизики Ч.Бялобжеским из Варшавского университета. Для столь прохладного отношения к такой многогранно яркой фигуре, каковым был Дмитрий Владимирович, у стокгольмских мудрецов, имеющих доступ к обширным досье каждого из тех, имена которых попадают в списки претендентов на престижную награду (подбором таких досье занимаются специально созданные по каждому из разделов премии Нобелевские институты), имелись основания.

Скобельцын вписал немало незаурядных страниц в историю становления физики прошедшего столетия и, прежде всего, физики высоких энергий. Он фактически первым, в 1927 году, обнаружил в небесном пространстве с помощью камеры Вильсона следы заряженных частиц, энергия которых существенно превосходила энергию частиц радиоактивного источника. Интерпретировал он отмеченный феномен как экспериментальное свидетельство реальности космического излучения. То есть поставил догадку австрийского физика В.Ф.Гесса о существовании потоков частиц внеземного происхождения, сделанную в 1912 году, на строго экспериментально выверенный фундамент. Он же первым обратил внимание на то, что частицы переносятся в пространстве в форме закономерно связанных групп (ливней); сегодня это рассматривается как одно из фундаментальных положений физики высоких энергий.

Наконец, он же, и опять первым, наблюдал рождение в космических лучах электрон-позитронных пар. Однако адекватно объяснить замеченное явление в контексте предвидения П.Дирака о вероятности взаимопревращений частиц, и отсюда о возможности существования новой элементарной частицы с массой электрона, но при положительном заряде, он так и не решился. Позднее, в 1932 году, позитрон был зафиксирован в космических лучах американским физиком К.Д. Андерсоном, ставшим вместе с Гессом лауреатом Нобелевской премии 1936 года.

Впоследствии Скобельцын объяснял свою осторожность в завершающих выводах по сделанным наблюдениям тем, что последний шаг в констатации существования «новой элементарной частицы, отличной от обычных, ...сделать было нелегко». Чрезмерная осмотрительность, воспрепятствовавшая ему назвать зафиксированное явление тем именем, которое настойчиво напрашивалось, и лишила блестящего естествоиспытателя славы первооткрывателя позитрона. Для Нобелевского же комитета в 1947 году, одиннадцать лет спустя после награждения Гесса и Андерсона, рассматривать нашего соотечественника в качестве претендента на очередную нобелевскую награду за совокупный вклад в создание физики высоких энергий было явно не с руки...


ВЛАДИМИР ИОСИФОВИЧ ВЕКСЛЕР

Зато кандидатура советского физика В.И.Векслера, также впервые номинированного в том же 1947 году, вызвала в Стокгольме самый восторженный приём. Номинировал его вместе с американцем Эдвином Маттисоном Макмилланом из Беркли коллега последнего по Калифорнийскому университету профессор Л.Б.Лёб. Научный подвиг Векслера и Макмиллана Нобелевский комитет расценил тогда как «сенсационный успех».

Одиссея с обсуждением в Нобелевском комитете кандидатуры Владимира Иосифовича имеет в немалой степени самостоятельный интерес. Потому мы и остановимся на этом примере особо. Тем более что Векслер неоднократно выдвигался на Нобелевскую премию и после 1947 года.

Автофазировка — явление, способное гарантировать ускорение элементарных частиц в ускорителях до высоких энергий (от нескольких МэВ до сотен ГэВ), была обоснована Векслером в 1944 году и независимо от него — американским физиком Э.М. Макмилланом в 1945-м. Приоритет советского учёного никогда не подвергался сомнениям. После появления краткого сообщения американца в «Physical Review» несколько его коллег тут же переслали фотокопии не известных ему двух статей Векслера, опубликованных в «Докладах АН СССР»; журнал в то время ещё печатался параллельно на русском и английском языках. Своё авторитетное слово высказал по этому поводу лауреат Нобелевской премии по физике Эрнест Лоуренс, создатель первого циклотрона, заявив во всеуслышание о неоспоримом приоритете советского учёного. Одновременно патриарх американской физики отметил, что «в развитии науки есть своя логика, которая приводит к почти одновременному рождению открытий в разных частях света».

Нобелевская цена открытия обоих номинантов была очевидна. Неслучайно, что и после 1947 года оба исследователя неоднократно вновь выдвигались на нобелевскую награду. Тем более что Королевская Академия наук, увенчав в 1939 году Нобелевской премией Лоуренса, сама задала меру подобным открытиям. Очередной шаг в создании ускорителей на принципиально новой основе приоткрыл наличие неисчерпаемых возможностей для познания глубин ядерных процессов и обнаружения благодаря этому целого семейства трансурановых элементов.

Вернёмся, однако, в 1947 год, когда оба претендента на награду впервые оказались номинантами Нобелевского комитета по физике.

Комитет предельно высоко оценил открытие обоих учёных. Как отмечалось в заключении комитета, подготовленного для рассмотрения членами Королевской Академии наук — учреждения-наделителя премий по физике и химии, — открытие это следует рассматривать как «сенсационный успех, достигнутый за последнее время в проблеме ускорения заряженных частиц большой энергии». Однако, оценивая возможности предложенного принципа автофазировки для технического воплощения, эксперты комитета вынуждены были опираться только на фактический материал по ускорителям, созданным в Соединённых Штатах; всё, что было связано с ними в Советском Союзе, со второй половины 1945 года оказалось строго засекреченным.

Да и сама публикация обеих статей Векслера представляется сегодня чудом.

В воспоминаниях академика И.М. Франка, лауреата Нобелевской премии 1958 года и коллеги Векслера по ФИАН, директор института С.И. Вавилов, услышав от Владимира Иосифовича о его идее, потребовал немедленно отправляться в академический санаторий «Узкое» под Москвой и не возвращаться без подготовленного материала для срочного опубликования в журнале. Как вспоминал в 1967 году Франк, вернулся он «оттуда с рукописями двух теперь знаменитых работ, и С.И. Вавилов немедленно представил их в «Доклады Академии наук СССР». Большая удача, что они были тогда опубликованы. Это закрепило приоритет советской науки... Немногим позже напечатать статьи В.И. Векслера уже не удалось бы. Всё, что прямо или косвенно было связано с ядерной физикой, вскоре после этого в течение нескольких последующих лет не публиковалось».

Однако вернёмся к заключению Нобелевского комитета по физике 1947 года. Констатировав отсутствие документированных сведений из Советского Союза, члены комитета посчитали за лучшее «подождать новых экспериментов, особенно в отношении использования принципа (автофазировки. — А.Б.) на так называемом синхротроне, прежде чем делать окончательный вывод о премии за этот важнейший вклад в науку».

Но большой необходимости ожидать «новых экспериментов» даже на заре открытия автофазировки уже в 1947 году у Нобелевского комитета не имелось. Именно в том году в ФИАН был создан и запущен под руководством Векслера первый ускоритель — электронный синхротрон с энергией в 30 МэВ. Через два года там же появляется ещё более мощный ускоритель — на 250 МэВ. Таким образом, к концу 40-х годов московские ускорители, опережая весь мир, стали выдавать принципиально новые научные результаты, блестяще иллюстрируя основополагающий вывод, сделанный в Стокгольме летом 1947 года о достижениях Векслера и Макмиллана, что их эпохальное открытие можно рассматривать как «важнейший вклад в науку». Достаточно упомянуть, что на втором советском синхротроне впервые было обнаружено фоторождение мезонов и тем самым положено начало физике адронов — элементарных частиц, создающих сильные электромагнитные взаимодействия.

То есть все предпосылки для присуждения Нобелевской премии Векслеру и Макмиллану имелись уже в 1949-1950 годах. Когда же после смерти Сталина многие научные результаты, полученные на советских синхротронах, были рассекречены, оказалось, что «поезд уже ушёл». В 1951 году Королевская Академия наук присудила Нобелевскую премию по химии «за открытия в области химии трансурановых элементов» профессорам Калифорнийского университета Гленну Сиборгу и Эдвину Макмиллану.

Выступая на церемонии вручения нобелевских наград, председатель комитета по химии Арне Вестгрен констатировал, что, создав синхротрон, Макмиллан тем самым способствовал дальнейшему прогрессу в химии трансурановых элементов. Таким образом, эпохальное открытие метода автофазировки, обеспечившее поток принципиально новой научной информации, уже увенчалось нобелевской наградой. Советского учёного среди триумфаторов не оказалось только потому, что полученные им сенсационные физические сведения в 1951 году всё ещё надёжно охранялись от научной общественности бронированными сейфами секретных служб. Хотя по сути своей они никак не составляли ни военной, ни государственной тайны.

Более поздние выдвижения Векслера на Нобелевскую премию, пришедшиеся на 50-60-е годы, в единственном числе или вместе с Макмилланом, интереса для Нобелевского комитета уже не представляли. Дважды за одно открытие Нобелевскую премию не дают, а единожды роль принципа автофазировки в познании глубин строения материи, как видим, была достойно вознаграждена.

Правда, оба первооткрывателя всё же оказались в итоге отмеченными одной и той же международной наградой. В 1963 году Векслер и Макмиллан за открытие принципа автофазировки были удостоены премии «Атом для мира», которую в 1956 году учредил американский фонд «Форд моторс» за выдающиеся заслуги в области мирного использования атомной энергии. Но разве это сопоставимо с престижем Нобелевской премии?..

(Intelligent enterprise)

Комментариев нет :

Отправить комментарий