МЫ В ОТВЕТЕ ЗА ТЕХ, КТО НАС ПРИРУЧИЛ

Я родился в Ленинграде, на Петроградской Стороне. Совершенно случайно попал в «привилегированную» по тем временам английскую школу, которую вспоминаю с любовью и нежностью. Окончил музыкальную школу и даже учился в музучилище как пианист. Мечтал стать журналистом-международником. Но реалии жизни показали мне тщету моих мечтаний. Я  бросился в нечто противоположное и поступил в Ленинградский Педиатрический мединститут, который окончил в 1979 году.

Работал  на «Скорой», потом врачом-аллергологом.

В 1988 году после семи лет «отказа» удалось получить разрешение на выезд. Осел в США. Длинный и тошнотворно трудный путь становления в качестве американского врача. Сейчас работаю в своей клинике аллергологом и преподаю в Бостонском университете. Увлекаюсь иностранными языками. В разной степени беглости объясняюсь на четырех.

В настоящее время не женат. Имею сына-умницу. Он занимается политологией, стажируется в Институте стратегических проблем Ближнего Востока в Иерусалиме. Свободно, без акцента говорит по-русски, английски, испански и на иврите.

Б.Бальсон

Борис БАЛЬСОН,

Бостон, США

Это был хороший Дом для престарелых. Современное здание в станице Камышеватская, Краснодарского края. Два этажа. На первом - прикованные к постелям и «колясочники», на втором - ходящие. По 50 человек на каждом этаже. Три санитарки и одна медсестра в смену.
Я пишу «был», потому что его больше нет.  В ночь с 19 на 20 марта прошлого года он сгорел. Вместе с шестьюдесятью тремя своими обитателями.

Их опускали в землю молча. При жизни о них не очень-то вспоминали, после смерти не так чтобы  очень оплакивали. Некоторые гробы были «бесхозные» - у погибших не оказалось родственников. А у некоторых гробов - люди. Больше всего людей пришло хоронить медсестру Лидию Паченкову. Когда загорелся первый этаж, она стала вытаскивать парализованных больных через окно на улицу. Свою пациентку Аню Шеремет Лидия  вытащила, но сама не спаслась.



А санитарка Таня Супрун с мужем Сашей, живущие по соседству, били стекла на втором этаже и помогали вытаскивать стариков. Удалось спасти 15 человек.

Когда через 50 минут приехали пожарные, спасать уже было некого: ехали из Ейска и станицы Кухаривка, за 30 и 50 километров. В соседней Моревке на птицефабрике были пожарные машины, но директор Елена Проскура не сочла нужным послать их на помощь.

Больше половины стариков, живших в Доме престарелых, имели родственников и близких людей, которые сочли возможным сдать их в казенный дом. После опознания трупов многие из этих «близких» обратились к  губернатору с требованием выплатить денежную компенсацию…
Я

 вспоминал эту историю недавно, когда меня пригласили прочитать лекцию в одном из дневных  Домов для престарелых нашего города. Его у нас называют «дедсадом». Великолепные огромные комнаты отдыха, залы для игр, просторная столовая, лекционный и концертный залы, комнаты для массажа и педикюра.

Я понимаю, что люди, вкладывающие в это дело свою энергию и предприимчивость, делают это себе не в убыток. Но и бизнес бывает разный. Бывает на прахе погибших. А бывает на благе живых. Я не могу не сказать спасибо этим людям. Они делают достойное, благородное дело.

«Мы живем при коммунизме, доктор», – улыбнулась мне одна моих пациенток. Нет, господа! Вы живете не при коммунизме. Вы просто живете в стране, где давно уяснили, что качество жизни определяется совсем не количеством долларов или автомобилей на душу населения, а тем насколько достойно живут наши мамы и папы. Потому что душа страны - в том, как живут ее старики. Не взрослые и даже не дети. Жизнь детей, возможно, определяет будущее страны. Но в жизни стариков наверняка отражается ее настоящее. Ее духовность, благородство доброта, человечность.

Понимаем ли это мы?

С реди поразительных этических перемен, происходящих в обществе, одна особенно часто заставляет меня размышлять. Почему понятия долга родителям и любви к детям кардинально сменились на долг детям и - в лучшем случае - «телефонной любви» к родителям?

Нет, мы, конечно, перезваниваемся с нашими стариками, осведомляемся о их здоровье и даже время от времени подвозим их в магазин за покупками. А в больших перерывах между этими похвальными поступками делаем свои дела и… истово отдаем долги детям.

Вот и моя пациентка, милейшая дама, только что после тяжелой операции, не может прийти ко мне на прием, поскольку «обязана в этот день помогать детям нянчить внуков». Обязана помочь детям - с руками в гипсе? Что с нами происходит, господа?

Мы сами себе внедряем в сознание: наш долг в том, чтобы наши дети все имели, получали, узнавали.

А давали?.. Научить их этому - разве не наш главный долг? И разве не с этого начинается то, что называется ответственностью, отсутствие которой вряд ли могут компенсировать все элитные университеты и золотые запасы Вселенной. Поскольку, не имея чувства ответственности, человек никогда не сможет сделать счастливыми ни людей вокруг, ни (это важно!) себя самого. А разве не этого мы хотим больше всего для наших детей?

А наши родители стареют. У них портится характер. Они часто раздражают своими болячками и проблемами. Они требуют внимания, которое мы гораздо охотнее отдаем нашим детям. Ведь в них мы видим свое будущее, а какое уж будущее в стариках? Да и не голодают наши родители и ходят в замечательные «дедсады».

«Чего-чего, а денег им хватает», - говорит мой хороший знакомый. Да, денег им хватает. Достаточно ли у нас совести? - вот в чем вопрос. Да и не требуют они от нас ничего. Тащили они нас через блокаду и войны, лагеря и голод, «жидовские морды» и пятый пункт совсем не для того, чтобы мы отдавали им какие-то долги.

О долгах не напоминают. Долги отдают. «Мы в ответе за тех, кого приручили», - написал когда-то Сент-Экзюпери. А я смотрю на изборожденные морщинами лица отцов и матерей, внимательно слушающих мою лекцию в «оазисе коммунизма», и думаю, что мы гораздо больше в ответе за тех, кто приручил нас. Это наш долг. Долг оставаться людьми.
Я часто прихожу сюда. Здесь долго не стаивает снег. Часто ветрено и сыро. Да и серо-черные обелиски с могендовидами (шестиконечные звезды – два переплетенных треугольника. – Ред.) навевают вселенскую тоску. Здесь похоронена моя мама. Я прихожу сюда не для того, чтобы вспомнить ее. Я ее всегда помню. Не для того, чтобы помолиться. К сожалению, я никогда не умел это делать. Я прихожу сюда за советом. Потому что я знаю: мама всегда меня выслушает и, возможно, я получу совет, как мне поступить сегодня. Она ведь всегда мне помогала. Даже после смерти.

Последние восемь месяцев своей жизни она была недвижная, без сознания и меня не узнавала. Даже когда я таскал ее в туалет или кормил (сгущенной смесью, чтобы она могла проглотить). А один раз, когда я притащил ее в кровать, она пришла в себя, открыла глаза, посмотрела на меня и спросила: «Ты покушал, сынок?» А потом она закрыла глаза. Больше она в сознание не приходила.

Холод. Кладбище. Мрачно.

Шелест листьев опавших.

Ветер бьет по щекам.

Сбить пытается с ног.

И как будто ты смотришь,

И во взгляде уставшем

Я читаю: «Укройся,

Не замерзни, сынок».



Наши мамы уходят

В темноту мирозданья.

Мы стоим у подножья,

У гранитной плиты.

Так в какой же стране ты,

Стране без названья?

Я пришел к тебе, мама,

Я пришел, где же ты?

В тексте использованы фактические данные Ольги Алленовой («Ъ»), Николая Гритчина (Ставрополь), Елена Строителевой (Камышеватская), Владислава Сорокина (НТВ).