СТРЕЛЬБА ВЛЕТ
Шесть покушений на жизнь
к пятидесяти годам -
это многовато, согласитесь. Первое –
в 23 года.
Под топором
Молодой следователь Новошульбинского РОВД (Семипалатинская область) Сергей Золовкин печатал на машинке протокол допроса, а подняв голову, увидел, что подследственный, совхозный тракторист с тюремным прошлым, стоит над ним, занеся топор. Тот самый, которым по большой пьянке и злобе отрубил руку неверной полюбовнице. А 20 лет назад - отрубил голову жене...
Что пережил в те секунды следователь – не нам гадать. Помнит, что сказал: «Хорошо, Паша, что ты вещдок этот с дороги убрал. Поставь-ка топор вон к той стенке».
И уткнулся в машинку – начал будто бы печатать, тыкая как попало в буквы.
«Паша», посмотрев на него с изумлением, сел, прислонил топор стенке.
Потом он скажет: «Свободы сильно захотелось. Но ты ведь не дернулся. Не пикнул даже. Все как-то не так у тебя получилось, начальник. Голову мне подставил. Я ж не зверюга какая. Вот если бы побежал, тогда точно… Жить будешь до-олго, пацан!»
То были будни в прииртышском глухом поселке, и преступления в основном – по дикости натуры, по дикой пьянке, по коварным или трагическим стечениям обстоятельств, от отчаяния. Как это покушение.
Потом будут другие – осознанные, спланированные.
О. Генри писал: не мы выбираем дороги, а то, что внутри нас, выбирает. Родился Сергей Золовкин в казахском ауле Кок-Терек Джамбулской области, в том самом, где отбывал ссылку Солженицын (он работал там учителем в сельской школе - вместе с отцом и матерью Сергея). Родился в День милиции, 10 ноября 1952 года - и выбрал дорогу опера-следователя. Закончил с красным дипломом Карагандинскую высшую школу МВД (первый выпуск), начинал службу в Новой Шульбе, стал начальником следственного отдела в райцентре Аягуз (Семипалатинская область), получил официальное звание «Лучший следователь Казахской ССР». Но затем свернул с той дороги на тропу журналиста-расследователя - как оказалось, не менее рискованную.
Видимо, действительно, судьбу не выбирают. Как и подруг жизни, способных вместе переживать «и слова, и пули, и любовь, и кровь». Поэтому в названии первой книги Сергея Золовкина и Эммы Чазовой-Золовкиной нет ничего эпатажного, все как есть. («Из жизни недострелянных». Издательство «Дом искусств», Самара, 2011.)
Золовкин Сергей Алексеевич родился в День милиции – 10 ноября 1952 года.После окончания (с медалью) Семипалатинской средней школы закончил (с красным дипломом) Карагандинскую высшую школу МВД СССР. До 1980 года служил начальником следственного отдела в Аягузе Семипалатинской области. В послужном списке – длинный перечень благодарностей, знак «Отличник Советской милиции», звание «Лучший следователь МВД Республики Казахстан». В 2000 году МВД РФ открыло библиотечную серию «200 лет МВД России» документальной книгой Сергея Золовкина «Досье следователя».
Под пулями
Многие российские читатели помнят давнюю историю, когда один подонок плеснул серной кислотой в лицо юной Элеоноре Кондратюк, победительнице конкурса красоты «Мисс Сочи». Милиция его найти не смогла. Выследил его в Абхазии собственный корреспондент «Новой газеты» по Краснодарскому краю Сергей Золовкин.
После того, как суд приговорил выродка к ...5 годам заключения, Золовкин писал об этом странном вердикте до тех пор, пока несуразно мягкий приговор не отменили и не вынесли новый, куда более суровый.
Многие читатели помнят его статьи в «Новой газете» о краснодарской мафии, которую «крышевали» люди в погонах. Он писал о распродаже берега Черного моря, где, как грибы-поганки, вдруг и в большом количестве возникли частные усадьбы. (Попробуйте купить кусочек Черного моря в личное пользование!) Он писал о планах застройки заповедной зоны «Красная Поляна», о коррумпированности правоохранительных органов и судейского корпуса, в том числе о странности отдельных приговоров. Вспомним названия некоторых его статей того времени: «Зрение к сочинским чекистам пока не возвращается», «Президентский погромотряд», «За нашей Фемидой нужен глаз да глаз», «Ложись! Суд идет!»
Для многих в Краснодарском крае собкор «Новой газеты» был костью в горле. Чуть ли не каждый день угрожающие звонки, письма, дважды угоняли и разбили машину, напали на шурина, сломали несколько ребер, повредили позвоночник.
11 марта 2002 года, за несколько часов до последнего покушения, Золовкин писал в редакцию: «Такое ощущение, что дышать уже нечем. Кажется, что ненавистью и враждебностью к вашему корреспонденту пропитана атмосфера. Не удивлюсь, если что-то крайне неприятное случится в самое ближайшее время».
Это ощущение постоянной опасности в тот же день спасло Сергея и его жену Эмму. Когда они подходили к подъезду, Эмма услышала шум сзади, повернулась, увидела бегущего к ним человека с каким-то предметом в руках и бросилась наперерез. Первая пуля пропорола джинсы. Развернувшись, Золовкин выхватил газовый пистолет.
Киллер, конечно, знал о милицейском прошлом Сергея. Увидев в его руках оружие, наверно, решил, что у такого человека не иначе как служебный боевой «Макаров», и тут же спрятался за припаркованный поодаль автомобиль. Сделал оттуда три выстрела, промахнулся. И побежал. Пальба из золовкинского газового «Байкала» оказалась такой громкой, что с соседней улицы примчалась патрульная машина. На нее и налетел незадачливый киллер, выронив еще теплый пистолет с глушителем.
На следствии и на суде он признался в покушении на убийство. Но заказчика не назвал.
А Сергея и Эмму увезли в Германию – они живут там под защитой специальной полицейской программы.
Они - и мы
В книге четко пролеживаются три раздела – и не только по времени, а по интонации, по изобразительным, художественным особенностям. Самые яркие, сочно написанные – казахстанские главы из той, советской эпохи. Это красочный поток жизни, где все причудливо переплетено: и преступления (куда ж от них денешься, если рассказчик – мент), и нелепости, и дикая жестокость, и доброта человеческая, и глупости, и смех, и слезы. Конечно, преступность тогда была другая, жизнь другая. Но, кажется мне, сказались не только условия, не только всеобъемлющий взгляд писателя, но и позиция, место автора в той системе. Ведь он был еще и представителем власти, государства, он вместе с государством и от имени государства смотрел на происходящее не только с осуждением, но и с сожалением, пониманием и даже со снисхождением к неудавшимся судьбам сбившихся с пути людей. А еще сказалось то, что были мы тогда все-таки единым советским народом: милиционеры, преступники, начальники, механизаторы, доярки, журналисты... (Может, как и свойственно возрасту, я идеализирую прошлое.)
Раздел о наших днях – суше, ожесточенней, отчетливо полярный. Почти все действующие лица разведены по баррикадам: «они» - и «мы». Ведь герой-автор оказался в непонятной позиции по отношению к власти и государству – с кем они, отдельные представители власти и государства, на чьей стороне? Как-то так выходило, что очень часто – не на его стороне.
Вот, например, наемный убийца, стрелявший в Золовкина, обращается из тюрьмы к Верховному суду. Если перевести его письмо с языка безграмотно-канцелярского на язык откровенный, получится примерно следующее: «Кореша судьи! За что ж вы меня-то? Мы же с вами за одну мазу. Мы же вместе с вами хотим замочить этого фрайера-журналиста, который гавкает на нашу родную власть, на прокуроров и судей. Почему ж я, свой вам в доску, на зоне парюсь, а эта падла на воле ходит?!»
Это письмо дорогого стоит. Простодушный киллер почему-то считает, что он и власть – заодно. Интересно, с чего он решил, какие имеет основания для этого?
«Мы обязаны вас защищать и охранять!»
Третий раздел – девятилетняя жизнь в Германии. Когда посланцы российской мафии выследили Сергея и Эмму в Любеке и пригрозили «достать», древний ганзейский город был буквально поставлен под ружье. Выли сирены, лаяли овчарки, автоматчики в бронежилетах и шлемах высматривали снайперов на крышах, окрестные улицы заполонили агенты, замаскированные под бюргеров. Сергея и Эмму внесли в «общефедеральный реестр охраняемых персон» и перевозили в другой город и край разве что без эскорта бронетранспортеров. И когда они сказали, что чувствуют себя неловко: тратится столько денег, столько людей занято, и вообще..., полицай-президент большого города обиделся и даже оскорбился. А простой немецкий мент с автоматом воззрился на них с недоумением: «Да как вы можете такое говорить?! Вы, журналисты, работаете на общество, и мы обязаны вас защищать и охранять!»
Наемный убийца, стрелявший в Золовкина, получил 10 лет, и вскоре выйдет на свободу. Не выявлены организаторы и заказчики; наверно, они благоденствуют под нашими родными осинами. А отважный опер и журналист скрывается от них за границей, под зашитой германского государства, и дороги в Россию ему нет. Нам остается читать его книги. Эта первая, но, уверен, не последняя. Творческих удач, Сергей и Эмма. Свидимся как-нибудь на нейтральной территории.
(Журнал "Журналист", № 9, 2011)
(Фрагмент книги «Из жизни недострелянных»)
Нас называли «легавыми». Согласно старой, доброй, классической воровской «фене».
Если сравнивать с сегодняшними «эпитетами», звучит почти уважительно – неутомимые, бесстрашные псы с врожденным охотничьим инстинктом. Правда, тогда, в начале семидесятых, нам было очень обидно. Слушатели первого очного набора высшей школы МВД, недавние десятиклассники, мы вытягивали цыплячьи свои шеи из стоячих воротников еще довоенных темно-синих гимнастерок. Готовые дать отпор любой несправедливости этого жестокого мира.
Пришахтинск считался самым бандитским районом Караганды. Страшнее мог быть только Темиртау.
Местная шпана сразу вознамерилась поставить нас на место. Массовая драка на ремнях и свинчатках обсуждалась потом почти месяц. Сошлись мы у Дома культуры горняков. Замполит тщетно пытался разогнать толпу выстрелами в воздух. Кто-то тюкнул майора кирпичом по голове и подхватил выпавший из руки пистолет.
«Препода» вылечили, «Макар» так и не нашли. Потом ствол выплывет совсем в другом месте и по другому, уже «мокрому» делу. А мы начнем держать свой верх не только в районе, но и в городе. Четыре сотни волчат приняли правила вечной игры и разделили мир на своих и чужих.
Свои были всегда в меньшинстве и всегда правы. И потому что – в погонах. И потому, что у власти. Пусть небольшой. Но все же способной карать и миловать.
Поначалу жесткая эта наука давалась мне нелегко: сын учительницы из сельской глубинки, наивный «книжный» мальчик. Воспитанный на идеях торжества коммунизма, добра и справедливости.
А тут со второго курса пошли патрули и рейды. Однажды наша группа нагрянула в подпольный притон – несколько коек в довольно чистенькой комнате «для командированных».
Семейные мужики с партбилетами выскакивали из чужих постелей, бледнели, покрывались испариной, что-то жалко и заискивающе лепетали нашему капитану. Потом в уголке доставали бумажники...
Я тогда так и не понял, что участковый и старший опер из районного угрозыска затеяли эту облаву не ради поддержания нравственности и общественного порядка. Они безбоязненно пересчитывали червонцы. А я пунцовел как вареный рак и обливался потом в своей неуклюже топорщившейся шинели.
Молодые женщины выбирались из-под одеял с ленцой и без возмущения. Их нагота была ослепительна. Я пытался отвести взгляд от плавных овалов грудей и магических треугольников между бедрами. Но не мог. Впервые самое сокровенное выставлялось передо мной так вольно, беззастенчиво и вызывающе.
- Да это ж целочка! – изумленно матюкнулся опер, - Серый, ты хоть целовался когда? Валька, отсоси у НАШЕГО бесплатно! Первой у него будешь. На всю жизнь тебя, блядь эдакую, запомнит, гы-гы!
Маленькая, крепенькая, вся как на пружинках брюнетка подошла ко мне без одежды, юркой ручонкой нащупала ширинку галифе…
Я был готов провалиться сквозь скрипучий и щелястый пол. Для таких вот миниатюрных, неземных, женственных и таинственных сочинялись в ночном карауле и записывались в общую тетрадь, хранимую в голенище сапога, гениальные, как мне тогда казалось, строки:
От слезы остается соль,
Не губи ты свои глаза!
Подниму для тебя, Ассоль,
Алой нежности паруса.
А эта горячая, сноровистая, уже все расстегнула, уже добралась… И, встав на колени, под одобрительный гоготок наставников, стала вытаскивать напряженную плоть на бесстыдный, безжалостный свет.
Я выскочил опрометью, оставив сшибленную дверным косяком шапку на полу. Вдавил пригоршню грязного, как весь этот город, снега в пылающее лицо. И уставился в небо. Звезды там перемигивались точно так же, как в детстве. И собаки вокруг надрывались взахлеб, как в моей далекой деревушке.
Но прежний приветливый, гармоничный и ясно устроенный мир рухнул. А новый, такой неведомый, непонятный и большой, заселялся пугающими меня людьми.
2. Искусство бития
Первую свою следственную практику довелось пройти именно в Темиртау. Казахстанская Магнитка всем давала прикурить. Следствие зашивалось в городке с «особо сложной оперативной обстановкой». Здесь били даже чаще, чем пили. Скотский труд требовал разрядки.
Из цеха доменщик Мякотин приходил никакой. Сил оставалось только на пол-литра. Жена сначала ругалась. А на седьмой год скандалы прекратились. Тамара сделалась подозрительно безропотной и жалостливой.
Мякотин терпел сколько мог. Потом встретил ее с ночной смены у подъезда. Завел в коридор недавно полученной «хрущобы». Попросил не кричать, чтобы не разбудить сына. Сделал вид, что целует. И… откусил Тамаре нос. Подержал его во рту, сглотнул кровь, огрызок сплюнул в унитаз. Изувеченная супруга прижала к лицу сорванный с вешалки халат. И действительно молча рванула на улицу...
«Бытовуха» казалась очевидной. Для расследования очень несложной. Чистая девяносто третья УК Казахской ССР. Взятый под стражу Мякотин ничего не отрицал. Но и не признавал. Поздно женившийся, две «ходки» по «хулиганке» до того имевший, решивший завязать, но по такой пьяной нелепости на зону снова идущий, Мякотин открыто презирал своего следователя-стажера. Он разве что только не плевал в мою сторону.
Страдая, я делал вид, что этого не замечаю. Отвечал «выканьем» на его «ты». И даже подталкивал обвиняемого к оправдательным мотивам.
- Были ли у вас до событий 12 декабря 1972 года неприязненные отношения с потерпевшей? – не поднимая взгляда на ухмыляющуюся рожу, записывал я немаловажный вопрос в протокол.
- С бабами у настоящего мужика могут быть одни отношения. Или - три. Не вынимая… – снисходительно ухмылялся Мякотин. – Только тебе, курсант, этого не понять. Молодой еще…
Я и не заметил, как вырос за моей спиной Володя Митрофанов, «следак» из райотдела и мой куратор. Он слушал Мякотина и багровел:
- А ну-ка, «баклан», встать! Руки – в стороны!
- Ты чо, гражданин начальник?
- На «вы» с офицером, бля! И крылышки расправить, когда приказывают! Ха!
Боковой справа у Митрофанова хлесткий. На себе проверял, когда в спарринге работали. Мякотин охнул, прижал ладонь к почке, сполз по стенке мимо прикрученного табурета на бетонный пол камеры.
- Отдышись, ща вернемся!
Не забыв прихватить дело, капитан чуть не за шиворот выволок меня в коридор следственного изолятора.
- Ты чего это наших позоришь, салабон?
- Так он же до приговора как бы гражданин полноценный… Так соцзаконность же… Нельзя же опускаться до их уровня… Учили же нас…
- Это тебя и всех следаков вместе с тобой сейчас опускают, понял? Забудь, чему тебя там учили! Прокурора над собой помни. Уголовный кодекс и кодекс процессуальный помни. А всякую чухню из книжек забудь!..
Ты о бабе молодой и безносой подумал? Кому она теперь нужна? О пацане ихнем подумал? О том, что этот самый Мякотин завтра по пьяни и за просто так маму твою родную прирежет, подумал?
Для нас это не человек, понял? Никому от него пользы не было никогда и не будет. Моя бы воля, ставил бы таких к стенке пачками…
Иди, предъявляй обвинение! И бей с чистой совестью если что не так. Только не в рыло, чтобы потом вони не было. Засади в печень! Или комментарием к УПК по башке его тупой. Нужная книжка – толстая, тяжелая. Сразу все поймет.
Но до Мякотина, похоже, все уже дошло. Показания он стал давать признательные, чистосердечные. В постановлении о предъявлении обвинения расписался старательно. Потом, кивнув на металлическую дверь с глазком, заметил с ноткой уважительности:
- А начальник у тебя… у вас, ничего, лютый… С нашим братом только так и надо.
4. Живи, пацан!
Первый раз всю зыбкость границы между жизнью и небытием я ощутил в Новой Шульбе, крохотном районном центре. Там все было по-домашнему. Паслись гуси во дворе отделения милиции, разместившегося в бывшей барской конюшне. Густой аромат наваристого борща доносился из бухгалтерии, совмещенной с отделом кадров и секретариатом: кассирша Ниночка подрабатывала поварихой, наливая каждому всего за 15 копеек тарелку с «горкой» и добавкой.
И Садовский, лучший тракторист, страдавший запойным пьянством, как-то буднично, по-семейному, учинил кровавую свою разборку с сожительницей Лизой Полуэктовой.
То, что погуливала она с начальником машино-тракторной мастерской Арнольдом Гейнцем, ни для кого в деревне секретом не было. Но и Арнольд Генрихович на загулы Паши Садовского смотрел сквозь пальцы. С них-то, точнее – без них у Полуэктовой все проблемы и пошли. Напившись, Паша обычно отсыпался. А тут сожительницу во дворе поймал, правую руку к колоде придавил и отрубил наискось половину ладони.
Не только юристам, но и всему мужскому населению Новой Шульбы дело казалось абсолютно понятным: догулялась Лизка до самой до беды. Но и Пашка тоже хорош. Нет бы навешать, как положено, «крендюлей». А он сразу за топор. Непорядок!
Садовский участковому Гришунину сдался сам. Стянул вначале обрубок вожжами, чтобы лишившаяся чувств Полуэктова кровью не истекла. Нашел в кладовке «Московскую», припрятанную запасливой сожительницей к майским праздникам. Опустошил ее из горла и пошел к лейтенанту с повинной. Гришунин привез задержанного в мотоциклетной коляске:
- Принимайте Анику-воина, обрабатывайте!
А чего тут было обрабатывать? Полная, можно сказать, очевидность. Дежурная рутина. Полуэктову в больнице допросил и на медицинское освидетельствование в Семипалатинск отправил. Хотя и так было понятно: тяжкие телесные со стойкой утратой трудоспособности.
Садовский ничего не отрицал и повторял монотонно:
- Моя вина. И она виновата.
Окровавленный топор, по уму, надо было криминалистам в областной центр тоже отвезти. Но – конец первого квартала! Итоги по направленным в суд делам требуется подбить. Прокурор каждый день поторапливает:
- Давай-давай, Золовкин, получай справку о прежних судимостях, предъявляй обвинение по части второй статьи девяносто третьей, а я заключение и без твоей экспертизы подпишу.
Да и Нариман Окапович, начальник райотдела, над душой стоит:
- У нас тут по раскрытию тяжких – недобор, понимаш! Чего тут еще выяснять, понимаш? Все понятно, пиши быстрей! С судьей, понимаш, я уже договорился.
Сижу, пишу.
Кабинет у меня был угловой, самый дальний. За окном полураспахнутым, незарешеченным, сходит последний снег, пробивается нежная травка на взгорке, темная ленточка леса тянется по берегу Иртыша. На самой окраине села расположен наш райотдел, тихий и сонный. И район Новошульбинский весь такой маленький, смирный, для начальства областного незаметный, в плане карьеры милицейской абсолютно бесперспективный.
- …Обвиняется в том, что будучи ранее судимым, находясь в нетрезвом состоянии, на почве личных неприязненных отношений, 17 апреля 1975 года…
Отрываюсь от клавиш трескучей как пулемет машинки. Бросаю взгляд на подследственного. И – цепенею! Садовский уже не обвисает на стуле, согбенный и безучастный. Бесшумно распрямился во весь свой двухметровый рост, занес надо мной тот самый топор, что поленился я, сачок эдакий, отправить на биохимическую и трассологическую экспертизы. И так беспечно прислонил к тумбе казенного стола между собой и арестованным.
Еще мгновение - и хрястнет теменная кость, распадется череп на половинки. Такое уже было по делу Супонина. Или – в драке между бородулихинскими и шульбинскими? Нет, точно, это Супонин по пьяной лавочке развалил надвое башку Заикину.
- Блин, заляпает сейчас мозгами дело, как его потом прокурору нести! – бьет в виски еще одна дурацкая мысль.
Я понимаю, сейчас зарубят, сейчас меня не станет. Понимаю, но в свои неполные 23 года совершенно не верю этому.
Надо бы отшатнуться, попробовать отшвырнуть от себя стол или массивный «Ундервуд», загородиться хоть чем-то… Или сделать блок левой рукой – она к топору ближе. Под углом к его руке и обязательно не под лезвие. С одновременным шагом вперед, подныриванием и «ослаблением противника путем удара пяткой либо носком сапога в голеностоп или коленную область».
Только какая тут, на хрен, «коленная область»! Мои ноги, ставшие вмиг ватными, застряли между канцелярскими тумбами. И потом, от взлетевшего топора, как от опускающегося лома, – нет приема!
А Паша свое дело знает. Паша рубит наверняка. С одного замаха. Особенно, когда озвереет. А с чего это он тогда озверел? Напившись, всегда мирно спит. А тут Полуэктова разбудила, потребовала сапоги грязью заляпанные снять, раздеться. Он ей:
- Ты лучше Гейнца своего раздевай!
Она, дура:
- Да уж лучше культурного человека, чем такую, как ты, пьянь.
Паша догнал ее во дворе. Поволок в избу. Лизка рванулась в сторону, закричала. Паша от сопротивления, по его собственному выражению, стал звереть. Точно, «от ее криков и сопротивления я как будто озверел, голова стала мутная…».
Отшатнусь я сейчас, подам голос. И зверь этот самый в моем смирном обвиняемом окончательно возьмет верх.
Стараюсь не двигаться. Приказываю рукам не заслонять беззащитной головы.
- Хорошо, Паш, что ты вещдок этот с дороги убрал. Поставь-ка топор вон к той стенке.
И – утыкаюсь носом в машинку. Какая же она старая и замызганная! Сто раз себе говорил, надо почистить. Когда теперь успею?
«Прровшшыдсьт…». Господи, чего это я печатаю в постановлении о предъявлении обвинения? Такой важный документ в деле! Как я его завтра Кравченко понесу? Прокурор у нас хотя и слабо пьющий, зато крепко придирчивый. Заставит все переделывать. А то и на ДС, дополнительное расследование, направит.
Как же громко клацают клавиши! Но слышу все. Вот под низеньким окном победно загоготал гусак Вася. Сволочная птица! Мужиковского, старшего и единственного на район опера БХСС, не трогает. Толика Тарасенко, добродушного нашего сыскаря, обожающего жареную гусятинку, боится. Даже сержанта Шалыгина, периодически разгоняющего в разные стороны стаю своим мотоциклом «Урал», предпочитает огибать стороной. А меня постоянно щиплет за лампасы. Портит казенное имущество. Не уважает следствие ни с какой, блин, стороны…
«Ллулкшшарыз…». Странно, но я все еще попадаю в какие-то буквы, все еще слышу чириканье воробьев за окном. Садовский, наверное, тоже их слышит. И, возможно, оглядывается на ленточный бор вдали. Он успеет туда добежать без проблем. Дежурная часть – в другом конце конюшни. Зато Мужиковский – через глинобитную перегородку. Но какой борец с хищениями социалистической собственности после обеда будет сидеть в кабинете? Наверняка опять угощается на халяву в райпо. Или пытается охватить необъятное, свою давнюю любовницу Дору Дормидонтовну из сельмага. У них это называется «контрольная закупка с выездом на место». Интересно, до какого такого места могучей Доры Дормидонтовны этот ненасытный Мужиковский уже доехал? И как он вообще ЭТО может! Коммунист, женатый человек, офицер… Да чтобы я от своей Танечки, да на левую сторону!
Господи, как много и как стремительно копится всякого хлама в «шкафу», который сейчас будут разбивать вдребезги! Но почему он не бьет? И почему заскрипел стул напротив? Я смотрю на Садовского. Он с каким-то диковатым изумлением смотрит на меня. И уже сидит. Топор прислонил к стенке, как я и попросил.
Стараясь не суетиться, очень неторопливо беру вещдок, медленно запираю его в железный ящик, напоминающий сундук, ключ от висячего замка заталкиваю поглубже в галифе, делаю долгую паузу и только потом зову по внутреннему телефону дежурного по райотделу. Боже, как же Яшка Шалыгин бесконечно долго топает по коридору!
Но вот Садовского уводят. Студеная колодезная водица льется за воротник, попадает на китель, на погоны. Зубы стучат о горлышко мутноватого, давно не мытого графина. Нет приятней в мире посуды! Нет вкуснее в жизни воды! Водку, жаль, пока пить не научился. Ох, и вмазал бы сейчас! А может, и хорошо, что трезвый. Сроки ведь поджимают. Квартал кончается. Дело прокурор ждет. Вот только справку о судимостях получу…
Через неделю пришла из Актюбинска копия приговора. 20 лет назад, в моем как раз возрасте, Садовский отрубил голову жене. И покалечил топором дочку. Приревновал дико, незаслуженно. Все время думал: трехлетняя Настенька не от него. Девочка осталась хромой, воспитывалась в детдоме, с отцом больше так никогда и не свиделась
- Меня бы ты тоже, того?.. – спросил я Садовского перед самым судом.
- А х… его знает, – пожал он плечами, – скорее всего. Свободы сильно захотелось. Но ты ведь не дернулся. Не пикнул даже. Все как-то не так у тебя получилось, начальник. Голову мне подставил. Я ж не зверюга какая. Вот если бы побежал, тогда точно…
Уже под конвоем, на выходе в судебный зал, Садовский обернулся, выдавил среднее между улыбкой и ухмылкой:
- Папирос принес бы, лейтенант! Как… подарок за подарок. И потом это… Жить будешь до-олго, пацан!
5. Лекарство от тещи
Галину Яковлевну я любил и люблю до сих пор. Первая и самая лучшая из трех моих тещ. Приехала эта золотая женщина к нам в райцентр на майские. Угодить Галине Яковлевне я пытался что было сил. Но получалось плохо. Тут как раз полоса «жмуриков» пошла. И что особенно обидно, трупы постоянно попадались не милицейские, а прокурорские: убийство, скоропостижная кончина по болезни, несчастный случай…
Только вот старший, он же единственный в надзирающей за нами инстанции следователь как раз запил. А когда пьет Миша Карнаухов – туши свет, убирай оружие! Попадется если под руку даже непосредственный Мишин начальник, советник юстиции, заслуженный юрист Казахской Советской Социалистической республики тов. Кравченко А.В., и ему мало не покажется.
Два раза в году, строго за месяц до международного Дня солидарности трудящихся и за неделю до выстрелов «Авроры», главврач нашей райбольницы Искра Самуиловна Кацнельсон-Карнаухова начинала выписывать мужу больничные листы.
44 дня в году на глухой заимке Миша пил горькую с шурином–лесником и разгонял воплями медведей. Потом отказывался от отпуска, пахал неистово и все трезвое свое время не употреблял ни капли.
Но пока что по полной программе приходилось отдуваться мне.
Не успели мы в законный выходной поднять по маленькой за приезд и встречу, как застонали ступеньки под Тарасенко. Телефона, как, впрочем, и воды, на втором этаже нашего барака не было. Огорчительную весть шестипудовый капитан принес самолично: в лесопосадке за деревней висит Санька-Костыль. До этого часа гражданин Липкин А.Г., «1930 года рождения, инвалид детства, ранее не судимый, склонный к аморальному образу жизни», валялся под крыльцом «Чайной» или под окнами магазина Доры Дормидонтовны.
Пил Александр Липкин не как все в Новой Шульбе, а намного меньше. Мужики даже завидовали: одного сапога, да половины стакана - и хватает! После ста граммов Костыль надолго отключался и никому не мешал. Поэтому милицию Липкин не интересовал вообще. А районный оперуполномоченный КГБ потерял к мирному алкоголику интерес после конфузного вербовочного подхода.
По неопытности и спешке – областная контора срочно потребовала от новичка отчет по новошульбинской резидентуре, агентуре, доверенным лицам и содержателям явочных квартир – лейтенант госбезопасности Есдаулетов предложил общительному Липкину подписать обязательство и сообщать «сведения, представляющие оперативный интерес каждую вторую пятницу и каждый четвертый понедельник текущего месяца». Пообещав в случае «успешной реализации особо ценных донесений» перевод на должность платника, то есть платного осведомителя, с разовыми денежными вознаграждениями, эквивалентными трем бутылкам «Столичной» емкостью 0,5 литра по цене 3 рубля 62 копейки каждая.
Воодушевленный такой перспективой, Санька-Костыль бумагу о добровольном сотрудничестве подмахнул. Своим грозным агентурным псевдонимом «Разящий» возгордился. И принялся настойчиво выспрашивать у местных мужиков про их антисоветские замыслы, соблазняя «диверсантов» третью обещанной за их поимку премии.
И вот тот самый Паша Садовский, что хотел меня сгоряча порубать, да потом передумал, за месяц до своей «ходки» по статье 93 потребовал у новоиспеченного помощника государственной безопасности аванс. Пообещав выдать большую тайну.
Костыль умолил Дору Дормидонтовну. И та «в самый последний раз» записала в долг пару шкаликов.
Садовский одну четверть выпил сам, вторую пустил по кругу, после чего подмигнул дружкам и в кратких, доходчивых выражениях пересказал Липкину реакцию «заговорщиков» из числа местных рыбаков на постановление Совета Министров по строительству Новошульбинской ГЭС.
Уже гораздо позднее, во время отвальной по случаю моего переезда в Аягуз, пьяненький Есдаулетов нарушил страшную служебную тайну и продемонстрировал первое, оно же последнее агентурное донесение Разящего:
«Наш гловарь Пашка Трактарист будит вести собаташ в виде привличения миня и Прохарова Семки который работаит на свинаферми. Прицеп свинскаго гамна мы хочим свалить на государствиный объект. Пашка так и сказал «насрать с бальшой платины на ихню эликтрификацию».
…И теперь вот тянется, да никак не достанет наледь под деревом единственная нога бедного «саботажника», схлопотавшего от гэбешника звонкую оплеуху вместо водки. Что, если у собутыльников по пьяному делу внезапно обострились к стукачу «личные неприязненные отношения»? Не хватало нам к праздникам еще и умышленного «мокрого» при отягчающих обстоятельствах!
Но не было вокруг раскидистого клена никаких следов. Кроме вмятин от костыля да левого Санькиного сапога. По всему выходило, припекло 45-летнего бобыля до такой степени, что снял он веревку с козы, пасшейся на привязи у лесополосы, с отчаянной ловкостью обреченного взобрался на нижний сук, отбросил костыль, прикрепил петлю к ветке над головой да и спрыгнул.
Понятые, несмотря на то, что народ подневольный, административно-арестованный, к пятнадцати суткам принудительного труда по Указу ВС от 1966 года привлеченный, возиться с заляпанным грязью трупом отказывались наотрез. Тарасенко хотел было их заставить методом грубым, но эффективным. Потом махнул рукой, полез на дерево, вытащил из голенища ножичек с выкидывающимся лезвием... Я обхватил остывающее тело под коленом и мысленно поблагодарил бедолагу Липкина за малую для нас работу.
Санька Костыль, как в жизни, так и в смерти никого ничем особо не обременил. Ушел, оставив в подарок чистый отказной материал по пункту 2 статьи 14 УПК Каз. ССР. За отсутствием состава преступления. Работы тут всего на час.
А дома ждут пельмени, какие может лепить только золотая теща моя Галина Яковлевна! ОБХСС по этому случаю проявил милосердие к следствию. Вместо тухлых материалов дознания Мужиковский подбросил свеженького мяска. Фарш получился нежный: треть баранинки, немножко жирной и сочной свининки. И – говядинка для плотности…
Я расслабился, и тело скользнуло вниз. Пяткой сапога мертвый Липкин пребольно ударил по моей ступне. Рвотную массу выбило из распахнутого рта. Роста мы были одинакового. Все угодило в лицо. И меня тоже стало выворачивать наизнанку. Но воды никакой поблизости не было. Даже из радиатора. Мы приехали на мотоцикле. А бортовой ГАЗик «Сельхозтехники», прикрепленный в ту веселую неделю к «безлошадной» милиции, застрял в грязи на дальних подходах к месту происшествия.
Хорошо, что хоть в бане был как раз мужской день. Отмывал я себя хозяйственным мылом. Но омерзение от липкого, холодного, пахнущего пьяной блевотиной и смертью не проходило.
Отвлекла только Генриетта Генриховна, пожилая ссыльная немка из Поволжья. Она чуть не сшибла меня на выходе.
- Теть Геня, так не женский же день…
- Ой, убили, убили…
- Кого, где?
Оказалось, сработала «бомба» замедленного действия.
Агентура из числа местных, хорошо друг друга знающих, давно предупреждала Тарасенко: Хачиев не только из пришлых. Он из самых в районе опасных, непредсказуемых. Первый свой срок Иса получил еще во время войны, по «малолетке».
Везли их с Кавказа в Казахстан долго. Народ стал чахнуть от истощения. В Петропавловске подросток как-то выбрался из оцепленного конвоем товарняка и выхватил у местной женщины прессованый круг подсолнечного жмыха.
Дальше пошло-поехало по накатанной веками колее. В Новую Шульбу Хачиев приехал уже особо опасным рецидивистом. Решил доживать старость с Мамбетом-Голубым. Которого в свое время «опустил» именно Иса.
В «зонах» носил он прозвище Чечен и был «в авторитете». Но потом что-то не срослось, где-то потерялось. И кавказца, редкостный случай, самого в тюрьме изнасиловали.
С блатным миром опозоренный Иса расстался. Жил почти год у Мамбета мирно. Но «источники» информировали – обманчивая это тишина. Тлеют под пеплом угли. И вот на тебе, вырвалось. Да еще как! Пол, стенки и даже потолок были густо окроплены алыми брызгами. Мамбет, хотя и напрашивался все время на статью 104 за пассивное мужеложество, был старичком опрятным, чистоплотным. Белил свою мазанку, что аккурат напротив районной бани, не реже двух раз в год. Поэтому так ярко выделялась теперь кровь Мамбета. Много крови.
Чем это его Чечен? Кухонным ножом, что под самой рукой курящего в затяг Исы? Да нет, из бесформенной груды тряпья торчит острый край берцовой кости. Открытый перелом! Забит Мамбет чем-то тупым и тяжелым. Наверняка табуретом. Изломанным в мелкую щепу.
И что мне, распаренному и безоружному, теперь делать? Еще не переступая порога, ору через плечо:
- Яша! Шалыгин! Поищите там во дворе хорошенечко! Наш Чечен ломом Мамбета приголубил. Так ведь, Иса?
У Хачиева взгляд долгий, пристальный. Но какой-то… неземной. Вроде бы унесло Ису в неведомое далеко. И оттуда, из другого измерения, страшно расширенные зрачки пытаются нащупать помеху. Кто это там пищит-скребется? Какую букашку необходимо еще удалить из отвоеванного только для себя пространства?
Хачиев чифирил. Это было понятно по остаткам бурой жидкости в измятом алюминиевом ковшичке. Сделалось окончательно тоскливо. Дружбан еще в 1972 году преподал мне памятный урок. Тогда мы с бывшим одноклассником Димой Пироговым осуществляли сплав по Иртышу.
На летние каникулы Пирогов вернулся в Семипалатинск из Саратовского среднего конвойно-охранного училища. Я – из Карагандинской высшей школы МВД. У нас тогда дружба была – не разлей вода! Димку, собственно, во внутренние органы я и затащил. Вместе в ВШ намеревались поступать. Чтобы не так страшно было. И поскорее – с материнских плеч. На казенное обмундирование и стипендию аж 40 рэ в месяц. Но мандатной комиссии что-то не понравилось в анкетных данных Димкиных родителей. Не посчитали парня достойным высшего юридического образования…
Еще курсантами мы женились в один день. Оба – на Татьянах. Сыновья родились одновременно. Своего я назвал Димой, он – Сергеем.
Пирогов-младший вырос и стал московским гаишником. Ба-альшим человеком. А мой пацан так и остался навсегда младенцем. Умер в роддоме на третий день.
Но сейчас – про чифирь. Димка взял отцову лодку-«казанку» и ружье. Двигатель у нас окончательно заглох на вторые сутки ходьбы против течения. И мы неспешно стали возвращаться. Это было молодое и звонкое счастье. Удили в протоках рыбу. С пятой попытки подстрелили чирка. И на крохотном островке стали неумело запекать его в глине.
Вот тут-то Дима, демонстрируя конвойную крутость перед чистоплюями «следаками», выпил стакан водки. И отварил для себя «зэковский» дурман. Спокойного, молчаливого парня после такой дьявольской смеси узнать было нельзя. Поначалу он еще орал:
- Серега, прячь «тулку»! А то не удержусь, тебя кокну!
Затем срубил с дикой энергией и силой толстенный ствол, на котором крепился какой-то судоходный знак. И стал гоняться за мной с топором. Было уже совсем темно. Затаившись в кустарнике, я улавливал прерывистое Димкино дыхание, слышал бессвязную его ругань. Вместо флегматичного и добродушного парня возник вдруг совсем другой, страшный и невменяемый человек.
Я уже намеревался было стрелять на поражение. В пределах тогда уже изученной нами необходимой обороны. Но местность оказалась пересеченная, лесистая. Сучья взбесившегося Димку постоянно отвлекали. Пирогов принимал их за змей, отбивался что было сил, устал-таки, свалился и заснул. А утром почти ничего не вспомнил.
Останется ли хоть что-то у Чечена в памяти, когда он начнет меня валить? В свои 55 он казался мне, зеленому, глубоким старцем. Но еще оч-чень даже крепеньким. С волчьей выучкой лагерей особого режима. Такой вцепится - не разожмешь…
Я вытащил «Зенит» из следственного саквояжа, который на выходные всегда прихватывал домой. После Саньки-Костыля в аппарате оставалось еще кадров двадцать. Щелкал затвором, стараясь не приближаться к Исе. Потом измерял рулеткой расстояние от трупа до печки, от печки до дверей, от дверей до окна…
Периодически выглядывал в сенцы и кричал в пустоту:
- Ну, скоро вы там? Шалыгин, мне понятые для осмотра помещения нужны!
А сам вел внутренний отсчет: если исполнительная Генриетта Генриховна сразу дозвонилась из бани в дежурную часть и прокурору, подкрепление прибудет минут через семь. Но это на машине. А если «газон» так из канавы и не выбрался? Тогда минут 15. Это много. Чечену терять нечего. И у него под рукой нож. А что у меня в саквояжике? Коробочка с газовой сажей для выявления пальчиков на светлой поверхности. Окись цинка для папиллярных узоров на темной. Мешочек гипса для фиксации отпечатков обуви и шин. Впрочем – киндец гипсу! Какая падла пристроила с ним рядышком мокрую майку? Ах, это моя майка, пардон. Пришлось ее вместо полотенца… В бане. Попарился хоть, чистенький теперь. И обмывать не надо будет.
Боюсь молчания Чечена все больше. Нащупываю буравчик. Им можно просверлить дырочку у взломанного замка, к примеру. И потом пилкой-струной участок с вдавленными следами взлома от косяка отделить. Не самое удобное приспособление. Не помню, чтобы кто-то из следаков когда-то его применял.
Зажимаю бур в потной ладошке. Не вытаскиваю ее из саквояжа. Жду. И Чечен сидит, делает последние затяжки, усмешка на забрызганном кровью лице появилась. Чует, наверное, мой постыдный страх.
Ну, погоди, гад! Ставлю выдержку побольше: окошки в комнатке у Мамбета низенькие, подслеповатые. Держу между нами дистанцию всего в три шага. Нажимаю на спуск, перевожу рычаг, еще раз фотографирую. Получилось не очень четко, но весьма выразительно.
(Жаль, что домашний фотоархив остался в Сочи. Если бы была возможность сделать эту книжку иллюстрированной, нашлась бы для психоаналитиков работа.)
Кавказец уже напружинился, уже готовится привстать, а, может, и прыгнуть. Но во взгляде, почти совсем трезвом, цепком, все еще остается нерешительность: что, если не блефует лейтенантик, вдруг и впрямь во дворе копается куча легавых? Чем иначе еще объяснить наглость сопляка?
Но еще мгновение, и все должно проясниться. Правая, перепачканная кровью рука уже нащупала нож на столе…
И тут ввалился Толик Тарасенко с «Макаром» наголо. Сообразительная тетя Геня остановила его «Урал», выскочив на середину проселка.
Чечен снова обмяк, закурил еще одну «Беломорину» и спросил не без издевки:
- Гражданин оперуполномоченный, а сержанта Шалыгина куда подевали? Наш лейтенант его звать зае…лись.
- Яшка здесь уже, что ли? Так быстро? – удивился Тарасенко. Но сразу все понял, посуровел, защелкнул «браслеты» за спиной Чечена, постучал желтым от никотина пальцем по отмытому моему лбу:
- Дуракам везет! Ты еще пешком под стол ходил, а Чечен на выводке по разбою, в наручниках между прочим, вырвал ноздрю следаку, разбил яйца оперу и ушел на полтора года в бега. Так что ты это… береги яйца смолоду, Сергей!
Домой я вернулся к вечеру. Стол оставался наготове. Только обжегся первым пельменем, помощник дежурного замолотил в дверь.
- Товарищ лейтенант, ДТП со смертельным! На ферме у колхоза «Красный партизан». Мотоциклист по пьяни разбился.
Упросил я сержанта не портить хотя бы завершение нашей семейной встречи. Все равно получится отказной. За смертью виновного лица. Так что протокол осмотра места происшествия пусть Мурзин, наш гаишник, смастырит. Потом подвезете ко мне домой мотоцикл и потерпевшего. Я все быстренько осмотрю, постановление на вскрытие трупа выпишу… И можно будет продолжить застолье.
…Закаты той весной в Новой Шульбе были знатными. Теща вышла ими полюбоваться и… осела без чувств. Под балконом, в кузове грузовика, «зятек драгоценный» деловито переворачивал и щупал бездыханное, окровавленное тело молодого человека. И собирал мозги, выпадавшие из раздробленного черепа, в мотоциклетную фару без стекла.
Больше Танина мама к нам в гости не приезжала.
10 октября 2011 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий