Правду, только правду?

Я родился в Ленинграде, на Петроградской Стороне. Совершенно случайно попал в «привилегированную» по тем временам английскую школу, которую вспоминаю с любовью и нежностью. Окончил музыкальную школу и даже учился в музучилище как пианист. Мечтал стать журналистом-международником. Но реалии жизни показали мне тщету моих мечтаний. Я  бросился в нечто противоположное и поступил в Ленинградский Педиатрический мединститут, который окончил в 1979 году.

Работал  на «Скорой», потом врачом-аллергологом.

В 1988 году после семи лет «отказа» удалось получить разрешение на выезд. Осел в США. Длинный и тошнотворно трудный путь становления в качестве американского врача. Сейчас работаю в своей клинике аллергологом и преподаю в Бостонском университете. Увлекаюсь иностранными языками. В разной степени беглости объясняюсь на четырех.

В настоящее время не женат. Имею сына-умницу. Он занимается политологией, стажируется в Институте стратегических проблем Ближнего Востока в Иерусалиме. Свободно, без акцента говорит по-русски, английски, испански и на иврите.

Б.Бальсон

…Он умирал мучительно и страшно. Уходы в черную бездну и провалы в памяти чередовались с короткими периодами пробуждения, вызываемыми нечеловеческой болью, рвущей его изможденную плоть, усыпанную узлами, кровоподтеками и островками уже умершей ткани. Всей той запредельной гнусностью, что на простом человеческом языке зовется словом РАК.

Врачи пытались затушить сжирающее его пламя боли. Но даже в этом его почти уничтоженное, но, как всегда, упрямо сопротивляющееся тело как бы противостояло всей существующей фармакологии. «Дайте ему больше наркотиков», - плакала находящаяся возле жена. И врачи хосписа, этого последнего медицинского учреждения на этой земле, увеличивали дозу морфия.

А боль не уходила.

Запредельные дозы лекарства как будто столбенели перед волей человека. Несгибаемой волей, которую не могла сокрушить даже доводящая до потери сознания боль.

Дозу морфия увеличили почти до критической. Боль чуть стихла. И тогда впервые за семнадцать лет с того времени, когда в его доме прозвучало страшное слово, он прошептал жене: «Дайте мне умереть». И забылся.

Может быть, ему виделся уютный южный город, где прошла его юность, или широко известный в России музыкальный ансамбль, которым он когда-то руководил и с которым исколесил всю страну? Или жена, посвятившая ему последние семнадцать лет жизни и вытаскивавшая его то из одной беды, то из другой?.. А может быть, он видел множество своих докторов, которые, источая приятное благоухание, месяц за месяцем, год за годом твердили ему: «Вам осталось несколько дней или недель. Собирайте свою семью и готовьтесь к печальному исходу. Ничего больше мы предложить вам не можем».

А он не хотел умирать. Из последних сил он выталкивал по утрам свое полуживое тело из приятной неги постели и заводил старый грузовичок, чтобы хоть как-то поддержать свое детище - с трудом держащийся на плаву и смешной для эмигрантского уха бизнес: торговля рогатым скотом. Иногда он во время работы терял сознание от слабости и болей, и тогда его подменял напарник. Дома он отлеживался часами, но на следующее утро опять хватал себя за шкирку и заставлял заниматься делом. «Мужчина должен работать и зарабатывать деньги», - говорил он протестующей жене.

А в остальное, не рабочее, время - курсы химиотерапии, радиации и озабоченные лица благоухающих «кудесников в белых халатах», печально отсчитывающих дни его бренного бытия.

Он хватался за любую возможность, за любую соломинку, даже сознавая обреченность своего положения. «Зачем вам мучить себя? - говорили эскулапы, разглядывая рентгеновские снимки и указывая пальцем на результаты очередной биопсии. - Ведь здесь вопрос каких-то дней…»

Они, увы, не ошиблись в конечном итоге. Они ошиблись во времени - на годы.

Его пришло хоронить много людей. Хоронили не знаменитость. При всех имевшихся у него в России регалиях он не остался в анналах мирового музыкального искусства. Отдавали дань его мужеству. Воле. Хоронили Человека. Были близкие, друзья, знакомые по делам и по каждодневной жизни.

Не было его докторов. Они спасали другие жизни.

Эту историю я рассказал не для того, чтобы как-то осудить поведение моих коллег, которых я к тому же никогда не видел. Напротив. Их действия полностью укладываются в алгоритм отношений врача и пациента, практикуемый в западной медицине. И уж во всяком случае они не подлежат никакой критике с точки зрения права. Меня, однако, всегда интересовала степень правды, необходимая в отношениях врача и больного. Существующая западная концепция категорична: правда должна быть абсолютной, независимо от того, идет это на пользу больному или во вред. Причины этой однозначности, на мой взгляд, весьма далеки от медицинских понятий и связаны исключительно с материальными и юридическими реалиями. Считается, что больной должен быть подготовлен к смерти, дабы уладить свои финансовые дела. Да и врач, естественно, не хочет иметь никаких неприятностей из-за того, что вовремя не предупредил пациента о ближайшей и неминуемой кончине. Так что логические аспекты подобного поведения очевидны.

На пользу ли это больному - вот в чем вопрос. Не нарушаем ли мы главную заповедь врачевания, предложенную еще Гиппократом, “Noli nocere”- не навреди? Разумеется, встречаются среди пациентов глубоко религиозные люди, истинно готовые к смерти и способные в этих обстоятельствах хладнокровно распределять свое имущество между имеющимися наследниками. Но так ли их много? Они ли определяют состояние массы страждущих несчастных, готовых уцепиться за любую соломинку надежды, чтобы продлить хотя бы еще на день свое земное существование? И не мы ли, врачи, лишаем их самого главного в жизни - надежды - своей хладнокровно-правдивой и подчас убийственной информацией? Какая же жизнь, даже самая кратковременная, возможна, когда нет ее, пусть призрачной, но абсолютно необходимой надежды?

Мой очень близкий друг когда-то заметил: «Самое страшное наказание для человека - точно знать день своей смерти». Не могу не согласиться с этим утверждением. Так за что же мы наказываем наших больных? Неужели этот крест может компенсироваться возможностью распределить свою домашнюю утварь, украшения и даже счет в банке?

В «Записках врача» Вересаев проницательно пишет: «Больной сердится, когда врач не говорит ему правды. О, он хочет только правды. Только с годами я понял, что в действительности значит, когда больной хочет правды, уверяя, что не боится смерти; это значит: если надежды нет, то лги мне так, чтобы я ни на секунду не усомнился, что ты говоришь правду. Болезнь излечивается не только лекарствами и назначениями, но и душой самого больного. Его бодрая и верная душа - громадная сила в борьбе с болезнью».

Особенности западной концепции медицинской этики в данном вопросе представляются мне особенно сомнительными, когда речь идет об онкологических больных. Журналист Ирина Краснопольская пишет о своем друге, мужественном и успешном оптимисте. На приеме у врача-онколога он спросил: «У меня рак?» «Да, - ответил ему профессор, - но у нас есть возможность вам помочь. Весьма вероятно, что вы будете жить». Затем подробно обсуждались вопросы госпитализации, операции, реабилитации… Ничего этого не случилось. Через три дня после этой встречи пациент, оставив подробное письмо-завещание, застрелился. А ведь его, действительно, могли спасти. Вот вам и «не навреди»…

С институтской скамьи помню замечательную фразу одного из древних целителей: «Врач редко может вылечить больного, часто может облегчить страдания и всегда обязан исцелить душу». И вот так мы лечим души больных: «Вам осталось несколько дней, собирайте вещи – и на тот свет»... Не этому я учился столько лет. Да и врачи мы, а не боги. Никакая статистика не может дать абсолютно точного прогноза для конкретного больного. Слишком много привходящих факторов, не зависящих ни от каких математических средних, включая, кстати, и такие, казалось бы, эфемерные, как надежда на выздоровление, вера во врача, хорошее настроение, душевное спокойствие. Отчего же мы решаем подчас, что в нашей власти вершить Высший Суд? Разве не известны каждому врачу случаи, когда совершенно обреченный пациент живет годами вопреки всем статистическим раскладкам, и, наоборот, человек с вполне доброкачественной патологией угасает в течение нескольких месяцев. Так что, может быть, не надо торопиться с категорическими выводами?

Я не против искренности и правдивости в отношениях с пациентом. Однако, по-моему, правдивость оправдана только в том случае, когда она служит высшей цели наших отношений с больным - его здоровью и благополучию. Если она не вредит наиболее благоприятному течению его заболевания.

Любой врач обязан быть психологом. Это абсолютная необходимость для его работы. Прямолинейное же раскидывание приговоров, нередко ошибочных, даже если это может послужить оптимальной дележке имущества, представляется мне ничем не оправданной жестокостью, независимо от любых попыток ее объяснения. Информация, приемлемая для одного, может быть смертельной для другого.

…Этот больной прибыл в лондонскую клинику из России для вполне банальной операции аортокоронарного шунтирования. Он давно страдал тяжелыми сердечными болями и довольно философски относился к предстоящему лечению. Встретивший его хирург, следуя существующим твердым правилам, самым подробным образом рассказал пациенту, как он будет проводить операцию, какие могут случиться осложнения, как будет проходить реабилитация и т. д. Пациент ярко и живо вообразил себе все детали будущих испытаний и через несколько часов умер у себя в отеле от разрыва сердца. Это был великий российский артист Евгений Александрович Евстигнеев.

Несколько лет тому назад мой сын, будучи еще совсем в юношеском возрасте, долго и упорно пытался выпросить у меня уже весьма поездившую машину БМВ.

- Зачем тебе постоянная морока с ремонтом?- спросил я его.

- Ты не понимаешь, - хитро улыбнулся сын. - Имея БМВ, я легко могу познакомиться с любой понравившейся мне девушкой.

- А почему ты не можешь познакомиться просто так, без БМВ?

- Не всегда удобно подойти к незнакомой девушке, - засмущался он.

- А ты подойди и скажи ей: «Вам сегодня никто не говорил, что вы совершенно роскошно выглядите?» - вспомнил я давнишнюю «инструкцию» своего старинного друга.

- Па, так ведь это может быть совсем неправдой? - возмутился он.

- Что ж, тогда, подойди и скажи ей полную правду о своих намерениях.

Мой сын весело расхохотался…