Юрий Анатольевич Петкевич родился в 1962 году. Закончил Белорусский институт народного хозяйства и Высшие сценарные курсы. Печатался в журналах “Новый мир”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Континент” и других, выпустил в Москве несколько книг своей прозы. Живет в Белоруссии, в деревне Николаевщина Столбцовского района Минской области.
ИЗ РАБОТ Ю.ПЕТКЕВИЧА
Разговор с писателем, которого сравнивают с Гоголем и Платоновым
Помню, как ненастным московским вечером добрая сотня столичных интеллектуалов продиралась через прорву металлических перегородок, солдат и милиционеров, расставленных там и сям вокруг Триумфальной площади в честь проходившего где-то неподалеку какого-то международного форума. Добравшись до особнячка с доской “Здесь в такие-то годы жил А.П.Чехов”, они, поозиравшись, начинали разглядывать развешенные по стенам картины. Картины были красивые и чудные. Да кого нынче этим удивишь! Никто и не удивлялся.А по пространству особнячка туда-сюда невозмутимо шастал их автор. Тоже какой-то чудной. В свитерке, худенький, с неухоженной, стихийной челкой – подросток подростком, а в темных глазах – цепкость и старательно припрятываемое, но неистребимое хитрованство. Автор стаскивал из разных углов и расставлял рядами стулья.
Не прошло и часа, как появился писатель Евгений Попов. Началось главное – презентация книги тогда тридцатидевятилетнего белорусского писателя Юрия Петкевича “Явление ангела”, выпущенной московским издательством “Вагриус”. Чудные картины были приложением к ней, поскольку писатель оказался еще и художником.
Московские интеллектуалы на всякий случай сразу договорились: не умиляться тем, что писатель и художник живет в затрапезной белорусской деревеньке (этим в России тоже не больно-то удивишь) и содержит коз, свиней, курей и прочее, на что и живет.
Говорили о литературе. И тут звучали речи удивительные. Истоки особенностей восприятия мира Петкевичем находили у Гоголя, по писательскому подходу к жизни, по языку многие сравнивали его с Платоновым. И вот что главное: для тех, кто прочитал первый его сборник повестей и рассказов, эти слова не казались притянутыми за уши или чрезмерными. Вспоминали в связи с “Явлением ангела” еще и Маркеса. Ну, да ладно, это дело спецов - вставить автора в некий существующий в литературном времени и пространстве ряд. Ясно одно: его сочинения в этом пространстве – явление. А кто он и что он сам – это и захотелось выяснить, когда довелось встретиться с Юрием Петкевичем с глазу на глаз.
- Юрий, для начала частный вопрос: чувствуете ли вы себя человеком, пишущим “здесь”, дома, а печатающимся и самореализующимся “там”, за бугром, в зарубежье?
- Совершенно не ощущаю такого.
- А вот у нового Петкевича, который придет, скажем, через десять лет, не возникнет вопроса: а чего это я не печатаюсь в родном Минске?
- Не знаю. Я получил художественное образование в Москве, здесь мои учителя, однокурсники, друзья, здесь мне все такое же родное. Если бы я писал на белорусском языке, то действительно должен был бы печататься в Минске. Но я пишу на русском. Наверное, по той же причине, по какой на нем писали Гоголь, Газданов, или, допустим, Набоков, который писал на русском, а потом стал писать на английском.
- Лично я не знаю, почему Гоголь писал на русском.
- Помните, как у Бунина в “Жизни Арсеньева” хорошо сказано про “Старосветских помещиков”: “Какие незабвенные строки! Как дивно звучат они для меня и до сих пор, с детства войдя в меня без возврата, тоже оказавшись в числе того самого важного, из чего образовался мой, как выражался Гоголь, “жизненный состав”. Эти “поющие двери”, этот “прекрасный” летний дождь, который “роскошно” шумит по саду, эти дикие коты, обитавшие за садом в лесу, где “старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на мохнатые лапы голубей…”. Надо к этому что-нибудь добавлять?.. Вероятно, великая русская литература – это определенная школа, и, конечно, белорусская литература не может с ней соперничать. Надо быть очень сильным человеком и необыкновенно крупным писателем, чтобы чуть ли не на голом месте вырасти.
- Такие вопросы неправомерны. Я читал Лескова и обратил внимание, как много у него белорусских слов. Если бы я их сейчас употребил, редактора в России сказали бы: что это такое?! Наша культура настолько едина, и не надо нас разъединять. Все это родное и близкое. Мне кажется, если бы Гоголь писал на украинском языке, если бы он остался у себя и не уехал в Петербург, он не стал бы великим писателем. Кстати, он жил не только в Петербурге, в Москве, он очень долго жил в Италии… Это все расширило его мир. Глупо даже подумать, как его великие петербургские повести могли бы быть написанными на украинском языке. Он писал же о Петербурге, и представьте, что петербуржцы разговаривают по-украински. Это было бы смешно.
А если бы он остался на уровне автора “Вечеров на хуторе близ Диканьки” (да, это, конечно, замечательные повести), то он не перепрыгнул бы через себя, не создал бы более великую литературу, более значимую. А он породил целое направление в литературе, и не только в русской, поскольку и Достоевский, как я думаю, вышел из Гоголя (а от него ведет отсчет своего творчества большая часть писательского мира), и Сологуб с его “Мелким бесом”, и можно еще продолжать и продолжать. Тот же Булгаков…
Его гений требовал более широкого простора. Им-то и были русский язык и русская литература.
Это очень важно – не быть провинциальным писателем. Я помню, читал у Хемингуэя, как однажды Джойс у него спрашивал, сомневаясь в самом себе, не считает ли Хемингуэй его провинциальным писателем, то есть он боялся этого. И у него же столько угрызений по поводу того, что он не писал на родном ирландском языке (он работал на английском). Это была его рана. Но его талант тоже требовал простора.
И еще. Как это ни жалко, но, видимо, белорусский язык… чуть ли не умирает. Дай Бог, чтобы он жил, однако тот красивый, замечательный наш язык, на котором разговаривали старики, что уже поуходили, на котором писал мой земляк Якуб Колас, люди другого поколения не знают. На чистом белорусском говорят только профессионалы – радио, телевидение, критики, которые занимаются литературой. Но это язык не народный, ущербный, а писатель – он ведь подпитывается только народным… А то, что я слышу в жизни, - это уже непонятно какой язык. Я пытаюсь работать в кино, и видел фильмы, где актеры играют на белорусском: сразу возникает ощущение ненастоящего.
Я ведь сам при этом многое теряю. Мы жили с сестрой у бабушки и дедушки, и была у бабушки такая особенная кофта. И вот мы забыли слово, которым она ее называла, а более молодые люди это слово уже не употребляют! И даже мои родственники, которые усердно стараются создавать некие общества белорусского языка, сами разговаривают на языке казенном.
- В деревне, откуда вы родом… кстати, как она называется?
- Новый Свержень.
- …на каком языке там говорят?
- Это какой-то смешанный язык. Гвоздь так и называют - “гвоздь” (а не цвик), сахар, а не цукор, подсолнечное масло редко кто назовет олией…
С приходом ХХ века у нас возникли образование, школы, люди стали читать книги. И оказалось, что трудно перевести на белорусский язык западноевропейскую или американскую литературу. Бессмыслица – переводить на него великую русскую. Я видел переведенных Есенина, Льва Толстого. Это абсурд для человека, который может читать на русском. Издавать научные сочинения на белорусском – тоже проблема.
- У вас что-нибудь написано на белорусском?
- Да, я свои первые опыты делал на нем, но потом уехал учиться в Москву. Первую вещь, написанную на Высших сценарных курсах, я, будучи патриотом, перевел на белорусский и пытался опубликовать в тамошних журналах. Меня не захотели печатать, а в Москве стали. Ну, и пошло-поехало, а сейчас я уже создал некий свой литературный стиль и…
- И сейчас уже не свернешь.
- Да.
- Вы по-прежнему живете в Новом Свержне?
- Я долго жил там. А не так давно купил дом в девяти километрах от него в деревне Николаевщина, в том же районе, но на другом берегу Немана. Эта деревня – родина нашего знаменитого писателя Якуба Коласа. Там немножко дальше от цивилизации, немножко тише. Одна из задумок моей новой прозаической вещи основана на истории, как я покупал дом: ходил, искал, встречался с разными людьми. Жизнь там замирающая, угасающая, жалко стариков. И мне кажется, такое положение дел в глубинке одинаково и для России, и для Беларуси.
- А вообще знают писателя и художника Петкевича в Белоруссии? В Новом Свержне? В Николаевщине? Любят ли?
- В Белоруссии меня не знают. Как художник я выставляюсь иногда в очень престижных помещениях в Москве, порой рядом с очень хорошими живописцами. Здесь есть состоятельные люди, которые могут что-то купить, а зачем выставляться в Минске, где практически никто ничего не купит?
- Вы живете на родине с самоощущением деревенского жителя или, напротив, инородного тела?
- Ну, конечно, меня замучили вопросом: где я работаю? И не устают советовать: Юра, надо обязательно ходить на службу. После школы, не зная, чем заняться, я поступил в Институт народного хозяйства, закончил факультет экономики сельского хозяйства, после чего два года служил каким-то инженером. Но все это было не то. Я стремился изменить свою жизнь, и после инженерства работал плотником в Гродненской области на реставрации средневекового замка. Уже тогда начал находить в себе силы не ходить на службу - чтобы заниматься творчеством. Это было очень сложно, потому что окружающим было непонятно. Поэтому потом я еще работал в комбинате бытового обслуживания, делал надгробные памятники. И уже после этого поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве. Еще до того я, занимаясь искусством, зарабатывал деньги, на которые как-то можно было жить. Но нам так вбили в голову, что надо непременно ходить на работу, что от меня потребовались большие усилия, чтобы оторваться от этих штампов и заниматься своим делом. Я пытался растолковать людям, чем я занимаюсь, но оказалось, что я этим только… обижаю их.
- Так что – “среда выталкивает”?
- Ну, я все-таки занимаюсь сельскими делами. У меня есть огород, помогаю родственникам по хозяйству. Я вроде бы существую и в том мире.
- В общем, не отторгают как чужого, но и не любят как своего.
- Наверно, махнули на меня рукой. Многие воспринимают меня как неудачника: я достаточно бедный человек, не могу решить какие-то простые житейские вопросы. Как-то двоюродная сестра (она живет в Москве) спросила, за свой ли счет я издал книгу. Когда я сказал, что нет, она была разочарована: если бы за свой – в ее глазах я был бы более состоятельным и состоявшимся человеком.
- А что бы вам взять и на такие расспросы ответить: я работаю Шолоховым – он ведь тоже в деревне жил.
- Ну, зачем такие громкие слова? Я скромный человек, которому, может, чуть-чуть удается сделать что-то в живописи и литературе.
- Может, вы обидитесь, но, на мой взгляд, многие ваши герои, как говорится, “с придурью”. Это их местное качество? Или, на ваш взгляд, непременная составляющая человеческой сущности?
- Во-первых, наиболее интересные люди всегда с какой-то придурью. И я очень люблю таких людей, которые, например, не хотят идти работать, как все, они хотят жить по-своему и у них не получается быть образцом. Да вот хоть меня взять… Когда хочу сделать девушке комплимент, то непременно так скажу, что она не знает, как на это реагировать… Ну, так надо же быть с юмором. Зачем быть скучным, когда можно все-таки жить с радостью?
- Есть еще места в России, кроме Москвы, к которым вы испытываете какое-то личное отношение?
- Это чаще связано с местами, где жили наши замечательные писатели и поэты. Мне очень нравится Константиново. В Михайловском был. Помню, уже вечер, озеро, берег, стало смеркаться… Я ни в какую гостиницу не пошел, так и спал на берегу. Пошел дождь, я под кустиком лежал, и такое все родное… Часто бываю в Ясной Поляне.
- Раз уж вы вспомнили Ясную Поляну, поясните, пожалуйста, вскользь задетую вами во время презентации вашей первой книги параллель Толстой – Платонов.
- Когда я начал писать, то, видимо, делал это под невольным воздействием Платонова. Хотя нет, не так. Платонова я очень мало читал, и начинал его осваивать с большим трудом. “Котлована” я по первому разу осилил три страницы, и было мне это неинтересно. Через некоторое время я уже прочитал семь страниц. Но опять отложил. И только с третьего раза Платонов пошел. И я его полюбил. Я понял: моя мать, когда рассказывала истории из жизни семьи, она делала это чисто платоновским языком. И, видимо, когда я писал, перелагая и ее истории, я невольно язык матери перенимал. А это оказалось сродни Платонову.
Но и сам Платонов – он ведь возник не ниоткуда, а из каких-то традиций. Я как-то взялся читать Льва Толстого. У него есть такие маленькие рассказы – совершенно необыкновенные. Ничем не хуже его капитальных вещей. И обнаружил в них… язык платоновский, с той же интонацией. Видимо, все это имеет истоком русскую сказку.
-А помните, на презентации книги задали вопрос: вам бабушка рассказывала сказки? И вы ответили: я не помню их, потому что сказки растворились в жизни, а…
- ...сама жизнь была как сказка.
- Сама жизнь была как сказка. Что под этим подразумевалось?
Моя сестра часто вспоминает, например: у нас там у церкви – три креста. И она из своего детства вынесла: люди склонялись к могилам у этих трех крестов, слушали могилы и слышали. Вы представляете, какие люди были?! Сколько вот в этом – “слушали и слышали”. Я тут ничего не выдумал. Два слова – но вот как это передать? Наверное, поэтому я и занимаюсь литературным трудом. Потому что узнал такие вещи, которыми грех не поделиться, не сохранить их. А как? Это… слово на слове…
- Что означает “метафизика”, я не знаю, это чуждые для меня навороты. Ну, а славянское начало – конечно. Потому что – что такое Беларусь? Мы славяне, и, естественно, я пишу о людях, отмеченных этой метой. В своей хронике “Возвращение на родину” я рассказываю о многих людях, в том числе о нашем родственнике, который еще до революции уехал в Америку, заработал много денег и вернулся в Полесье, чтобы купить землю, ради чего он, собственно, и ездил за океан. И он привез с собой собственный портрет, сделанный в натуральный рост. Представляете себе, как этот мужик вез на пароходе картину, как приволок ее в свою деревню… Жизнь у него была потом трагической. Когда я описывал его, то выразился так: глаза его были с врожденной грустью. Мне кажется, у нас, славян, есть какая-то врожденная грусть, какой нет у других народов.
Вспоминаю Феллини, его замечательный фильм “И корабль плывет”. Там, на лайнере, протекает веселая, беззаботная жизнь, и вдруг появляются сербы на пароходе, и через стекло виднеются их лица – совершенно из другого какого-то мира. Видимо, мы, славяне, по отношению к другим народам как-то противопоставлены, отделены этой своей трагичностью. Потому что, я думаю, судьба славян более драматична, чем судьба других народов Европы. Почему – не знаю. Но если вспомнить нашу Беларусь... Возьмите только Чернобыль, Хатынь и вообще всю войну.
Вот опять маленькая деталь. Двоюродная сестра жены моего дяди пережила одну из многочисленных трагедий хатыньских – когда уничтожали всю деревню, и не немцы это делали, а наши люди, говорившие по-белорусски и по-русски. У ее брата, маленького мальчика, было колечко на пальце, его застрелили, а каратель отрубил топором палец, чтобы снять это колечко. А девочка, его сестра, спаслась тем, что забралась на чердак. И когда каратель заглянул, есть ли кто там, с балки на нее упал какой-то мешок и укрыл ее.
Мои родители – школьные учителя. Произошли они из крестьянства, и вся беда наша, не то что моя, моего поколения, а очень и очень многих в Белоруссии и России: люди много лет жили на земле – и вдруг все разрушилось, и крестьяне начали своих детей наставлять, чтобы они не жили в деревне. И люди стали уезжать со своей родины неизвестно куда. Это очень больная тема. Поэтому я и назвал хронику так: “Возвращение на родину”. Там много раз повторяется эта тема обретения и потери родной земли. И воссоздаются жестокие судьбы тех, кто все же хотел жить на ней, несмотря ни на что возвращался к ней.
Одного такого захватили партизаны, вывели его, поставили у стены и дубовыми плахами забили, превратили его в блин. Гробов не было, положили этот блин в двустворчатый платяной шкаф и похоронили в нем. Это был тот самый “американец”, который в Америке зарабатывал деньги на покупку земли на родине.
- Когда выходит ваша очередная книга – это радость?
- Видимо, в каждом из нас сидит несколько человек, и, наверно, во мне есть такой, в котором живет тщеславие. Но есть и много других, которым совершенно наплевать на эту книгу, на ее выход. И сейчас я это воспринимаю, что так, наверное, оно и должно было произойти, что это просто работа. Тем более что опять возникают сомнения: хорошая ли эта литература и литература ли вообще? Павел Финн, мой учитель на Сценарных курсах, мне как-то сказал: “Юра, если вам нравится ваша работа, это катастрофа”. Я всегда полон сомнений, и думаю, что есть люди, которым не нравятся мои сочинения, моя живопись. Наверное, это нормально.
А по отношению к таким вещам – вышла книга, открылась выставка – я на самом деле очень спокоен. Хотя, повторю, есть внутри человечек с капелькой тщеславия. И это плохо.
- Вам бы хотелось, чтобы отношения между Белоруссией и Россией менялись в какую-либо сторону, или вам это все равно?
- В народе эти отношения не меняются, какие были, такие и остаются. У власти, у политиков все время будут происходить какие-то там повороты, сгибы, перегибы в ту сторону и в другую. Мне кажется, что власть существует для простого человека, чтобы он жил нормально, суть власти – чтобы она не мешала простому человеку. А у нас часто наоборот: власть пытается маленького человека все время ограничивать, ставить его в какие-то рамки, экспериментировать на нем. И поэтому мы, простые люди, в большинстве случаев власть презираем и ненавидим. Не зря Мандельштам писал, что власть отвратительна, как руки брадобрея. Мне кажется, что власть, будь то в Белоруссии, в России, в Европе, в Америке или в Азии, она, по сути, какая-то одна.
Когда началась перестройка, мы восторженно отнеслись к западному миру, к западным политикам, бизнесменам. Но после бомбардировок Югославии отношение к Западу все-таки изменилось. Конечно, у них больше свободы, у них разумная экономика, и нам очень многому следует поучиться там. Но сейчас я и многие видим, что власть на западе ничем не лучше нашей.
На разговоры о том, что они намерены уничтожить что-то там агрессивное, я хочу рассказать историю на тему, что значит взять в руки камень.
У меня в огороде много камней. А на горе – целая их груда. И я как-то взял мешавший камень и бросил его на эту груду. Я делал так, чтобы просто убрать его с пашни. Метрах в пятнадцати от места, куда я бросал, лежала курица, которая болела, у нее было что-то с ножкой, хромала. А мой камень, брошенный совсем в другую сторону, ударяется о другой и катится прямо на эту бедную курочку. Она все-таки сумела крыльями как-то захлопать и отползти, а булыжник проехался прямо по тому месту, где она лежала. Мне было очень нехорошо и больно: я же не хотел, чтобы камень навредил этой курочке. Так что нельзя брать в руки камень.
Беседу вел
Александр ЩЕРБАКОВ.
Комментариев нет :
Отправить комментарий