Воровал у ЧК дрова и говорил: Видите, вот и я стал советским!

Осень и начало зимы – «нобелевская пора», время, когда присуждаются и вручаются премии, ставшие самыми престижными в мире. Нынешний сезон – это 50-летие одной из самых страшных «провокаций» «так называемого свободного мира» против Страны Советов, присуждения Нобелевской премии по литературе российскому писателю Борису Пастернаку.

Мы вспоминаем нынче некоторые штрихи жизни одного из лучших поэтов двадцатого века и перепечатываем два его стихотворения, написанные в те самые дни, когда его азартно и всенародно травила вся страна.



НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.



ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздыx
Сирень вбирает свежести струю.

Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы,
И высь за черной тучей голуба.

Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.

Воспоминание о полувеке
Пронесшейся грозой уходит вспять.
Столетье вышло из его опеки.
Пора дорогу будущему дать.

Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Душе воспламененной чьей-нибудь.

Михаил ВОЗДВИЖЕНСКИЙ

Письмо шестилетнего Пастернака к отцу пора­жает стилем. Сегодня, пожалуй, и доктор филологических наук едва ли способен так нестандартно и в то же время с кристальной ясностью объясниться.

За мальчика, которому вышел срок учиться, хлопотал князь Вл. Голицын. Ответ директора московской пятой гимназии гласил: ничего сделать не могу, «...по­скольку на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет сверх 3%, обусловленных Министерским распоряжением».

По такому же распоряжению мальчику, чтобы поступить в гимназию, требовалось кончить подготовитель­ные курсы исключительно на все пятерки. Чтобы по­ступить в университет, такой же уровень требовался от ученика гимназии. Пастернак выполнял требования своей страны с необыкновенной легкостью.

В том, что у сына знаменитого художника был дар художественный, удивительного мало, однако по причи­не как бы заведомой дешевизны дара он и бросил рисо­вание в 13 лет, чем рассердил отца: «мог бы стать ху­дожником, если б работал!» А музыкальный дар, до­ставшийся от матери, известной пианистки, так сразу не отверг. Бредил Скрябиным, усиленно готовился к экзаменам по курсу композиторского факультета Мос­ковской консерватории, а в учителя ему выбрали всего-навсего Р.М. Глиэра. Кстати, две прелюдии Пастернака играют в концертах и сегодня.

С юридического факультета переходит на историко-филологический. Вслед — увлечение философией. На обороте реферата «Психологический скептицизм Юма» стихи: «Опять в висках весна стучится...».

Пастернак не раз повторял, что он начал поздно. Первые стихи прочел приятелю в 21 год. От поэзии отвлек­ся в 1912 году, когда, написав работу по психологии, уе­хал в Германию, в Марбург, к знаменитому в то время философу Г. Когену. Пробыл он там три месяца, а нем­цы увековечили пребывание русского писателя улицей его имени и мемориальной доской.

Проклиная суету, то есть необходимость сдавать экзамены, встречать и провожать родителей, лечить зубы, хлопотать об отсрочке от военной службы, Пастернак буквально ворвался в поэзию, резко вклинившись в борьбу течений, выпустил альманах «Руконог» — про­тив футуристов. Те, как известно, не давали никому спуска, трое знаменитых и самых боевитых из них пи­шут грубое, вызывающее письмо, после чего все встре­чаются за одним столом, готовые к долгой вражде. Од­нако двое из них никак не могут найти друг в друге вра­га и, в конечном счете, влюбляются друг в друга. И — на долгие годы: смерть Маяковского, пожалуй, больше всего ранила Пастернака.

Поэзия увлекала, но не кормила. В 15-м году начались погромы немцев (кого только из соотечественни­ков не громили россияне!), и устраивавшая Пастернака работа гувернером у немца Филиппа больше не приносит денег (кстати, место Пастернака занял А.Ф. Лосев, только что окончивший университет). Пастернак уезжает на Урал, где у завод­чика Збарского работает конторщиком, занимаясь по­ставкой угля, остаточного спирта, «выбивая» в качест­ве снабженца железнодорожные вагоны.

Странно, но при довольно состоятельных родителях Борис не то чтобы остро нуждался, но был крайне ско­ван в средствах. В голодную и холодную зиму 20-го го­да он воровал у ЧК, по соседству, дрова. И не без гордо­сти говорил: видите, вот и я стал советским!

Пастернак в поисках заработка составляет библиографию Ленина, пишет стихи для детей. Свою поэму «905 год» называет «относительной пошлятиной» и по­ясняет: шел на это сознательно из добровольной идей­ной сделки со временем. Оброненная фраза: «Мы гиб­нем от собственной готовности» — будто тоненький шнурочек, вдруг вылезший из будущего бунтарского периода.

Пастернак принюхивается к роману, к новой прозе, которая легла бы «как крышка на все неоконченное». Некий Л.Авербах, правда, чутьем отъявленного партийца улавливает дух тихого бунта в душе скромного поэта: «Пастернак перестает быть попутчиком и превращается в носителя буржуазной опасности».

Странной выглядит его переписка с Горьким. Блаженный дар разумной речи как бы изменяет ему. Пись­ма его утомительные и, хотя написаны во имя помощи друзьям, в частности М.Цветаевой, выглядят путано, благие намерения великий стилист будто сознательно умертвляет. И нарывается на неблагоприятный отзыв Горького о Цветаевой: «Талант ее мне кажется крикли­вым, даже — истерическим, словом она владеет плохо... Она слабо знает русский язык и обращается с ним бес­человечно, всячески искажая его». Наконец, случилось убийственное письмо от Горького, кончающееся слова­ми: «Грустно, что все так вышло, но писать Вам я боль­ше не стану».

…Стремительно-страстный, красивый мужчина влюблялся в женщин неожиданно, бурно, бесповоротно. Особенно фантастическим выглядит его брак с Зинаи­дой Николаевной, женой его кумира-пианиста Нейгауза. Влюбился Борис Леонидович на глазах собственной жены и Генриха Густавовича. Вышел не треуголь­ник, а сущий квадрат с двумя лишними гранями. Уди­вительно, что объясняться в любви Пастернак пришел к Нейгаузу. Положил на рояль две баллады как писательское преподношение и сказал, что полюбил его же­ну. Оба мужчины плакали. Потом, надо полагать, пла­кала первая жена Евгения Владимировна, хотя бы по­тому, что письма к ней Пастернака едва ли могли по­зволить хоть на секунду усомниться в любви вечной, неземной.

Зинаида Николаевна ушла к нему с двумя детьми, один из которых всем известен — Святослав Нейгауз. Такая же буря случилась и с Ольгой Ивинской, ну раз­ве что не в гостях, а в редакции журнала. За этим зна­комством — четырнадцать лет бурной страсти, не очень тайной, но все же с большими ограничениями, дабы по­щадить и без того несчастную Зинаиду Николаевну. У Ольги Ивинской тоже было двое детей. Пастернак одинаково сильно любил четверых приемных детей. Лю­бил, содержал и воспитывал. А еще двух своих. Бог не дал родиться их ребенку с Ивинской.

…И все же в центре этой судьбы — роман, Нобелевская премия за него и политический бум вокруг нее. Величайшей силы поэт, первый, кто сказал о чувстве стадности, о том, что марксизм не наука, о трескучей фразе, вдруг как бы ломается и выглядит сущим трусом, отказыва­ясь получить премию. Человек, гулявший по жизни с гордо поднятой головой, враз склонился.

Жестокие репрессии к нему в те годы едва ли могли быть применены, рассуждаем мы сегодня, понимая, как великолепно устроили бы жизнь писателя его европей­ские почитатели. Страх перед Нобелевской премией выглядит сегодня, по меньшей мере, болезненным позерством.

Все так. Но опрометчиво судить Пастернака с позиций сегодняшнего дня. Это предостережение надо дополнить и впечатлением, которое охватывает всякого, кто внимательно и непредвзято ознакомится с документами нобелевского периода, письмами Пастер­нака. А впечатление одно — глубоко скрытая ирония поэта к происходящему. Он не просто не трусил, а, на­против, был безоглядно смел и независим. Ибо никакие догмы, привычные для советского общества, не могли убить в нем собственный взгляд на вещи.

О какой трусости речь, если в страшный период травли он пишет стихотворение «Нобелевская премия» — столь же крамольное, как и роман. Даже друзья, кото­рые, не читая романа, поносили его, не вызвали у поэта ожесточения, хотя много раньше он, словно предвидя фантастическую способность их продаваться, сказал: «Я не терплю нашей интеллигенции за раболепие пе­ред силой и половинчатость. Это какие-то полулюди!» ...Пастернак умирал тяжело и как-то унизительно тяжело. Жена рядом — и любимая под окном. Привиле­гированные врачи, которых надо было побаиваться. Безденежье — а рядом мешки заработанных денег, к ко­торым не прикоснешься. Любимая, которую вскоре арестуют, и жена, которой суждено долгие годы выма­ливать скудную пенсию, — он сквозь муки болезни как бы видит, чувствует их страшные судьбы.

Его уважали и травили. К полулюдям примкнуло большинство тех, кто уважал. На Пастернаке споткну­лась советская интеллигенция.