В 1990 году вместе с семьей уехал на постоянное место жительства в Израиль, где подтвердил свой статус врача высшей квалификации и более пятнадцати лет работал в одной из крупнейших клиник страны.
В 4-7 номерах «Обывателя» напечатан его триллер «Deja vu» (http://obivatel.com/artical/119.html)
Степан Андреевич припарковал свою «тойоту» невдалеке от «мазды» Колибри и потянулся за сигаретой. Свою машину он любил, как и любил управлять ею сам. Он давно уже прошел тот этап, когда разъезжал с шофером в окружении телохранителей и машин охраны. И совершенно сознательно от всего этого отказался, когда понял, что ничего иного эти кортежи, кроме раздражения окружающих, не вызывают и в общем не стоят достигаемого ими минимального выигрыша во времени, а охрана лишь создает иллюзию безопасности. Доверяющий ей подобен ребенку, который утыкается в ноги матери, прячась от воображаемого врага. Сам Дед ни минуты не сомневался, что если кто-то по-серьезному захочет его убить, то и защитить его, кроме него самого, никто не сможет. Вопрос в принципе заключался не в том, насколько профессиональна или нет его охрана, а в том, насколько сильна мотивация недругов уничтожить его физически. И, не испытывая иллюзий, не без сарказма осознавал, что, если эта мотивация достаточна, то рано или поздно чьими-нибудь руками, не важно, профессионала или любителя, цель будет достигнута. Зачем тогда суетиться? И он предпочел не столько защищаться от врагов, сколько их не наживать. Хотя, если требовали обстоятельства, не отказывался и от войны. И вел ее жестко. Но при этом своим бойцам всегда повторял, что всю жизнь играть мускулами и (ему нравилось это украинское слово) ухилятися от пуль бесперспективно, а надо заниматься каким-нибудь нормальным делом. Ведь десять или одиннадцать классов были у всех, а значит, необязательно только уметь махать кулаками. Вон Билл Гейтс какое состояние нажил, а высшего образования не получил. Все его пацаны были пристроены при совершенно легальных делах, хотя он, конечно же, всячески поощрял посещение ими спортивных залов.
Он был сторонником здорового образа жизни.
За годы, проведенные на зоне, Дед не только многому научился, но и многое понял. И многое в себе самом невзлюбил. Начиная с разукрашенного наколками тела. Особенно недолюбливал эти последние, в духе моды, художества в виде православных церквей с луковками и крестов. Слава богу, ему хотя бы хватила ума оставить чистыми кисти рук и шею. И то случайно. Он тогда еще только вышел из категории малолеток и, естественно, хотел поскорее стать таким, как все серьезные люди, когда один старый вор ненавязчиво намекнул ему:
- Колоть себе на пальцах перстни или прочую дребедень – это все равно, что на воле ходить с плакатом «Смотрите все, я только откинулся».
Но даже и сейчас Дед страдал, что не может сходить в сауну с приличными людьми и вынужден придумывать, что плохо переносит жар. Да и не каждая дама, или не совсем дама, а, так скажем, партнер, приходила в восторг, увидев его тело во всей красе. Был, кстати, в этой нелюбви к наколкам и странный элемент. Дед родился в Тамбове, куда как русском месте, и вырос русским среди русских, хотя и носил хохляцкую фамилию. Но уже будучи авторитетом, неизвестно почему, в результате какого-то витка самоидентификации стал считать себя украинцем и всячески поддерживать бандеро-мазеповские националистические идеи Малороссии. Некоторые из его наколок стали раздражать его не столько фактом своего существования, а православной направленностью. Ведь Дед, в сущности абсолютный безбожник, стал вдруг считать себя униатом, а, значит, не больше не меньше, как подчиняться самому папе римскому.
А Женя зацепил его крепко. Так крепко, что Дед теперь только сам себе диву давался. Как и собственному бездействию. Прямо-таки отсутствию со своей стороны какой-либо инициативы. И все-то про Колибри он уже знал, и про его мать, и непутевую сестру, и про учебу в университете, и, главное, про его любовь с Владиком. И для завоевания Жени не видел перед собой никаких значимых препятствий. Мог ведь просто грубо наехать и силой или шантажом добиться своего. Но ни о каком насилии он даже и не думал.
Деда замучили сомнения другого рода. Может, постарел и стал сентиментален. Не так уж много на его жизненном пути попадалось людей, у которых все было хорошо. Просто хорошо и все. Безо всяких заморочек. А Дед, похоже, увидел в отношениях Владика и Жени некую гармонию и не решался ее нарушить. Он когда-то давным-давно, еще пацаном ездил единственный раз в жизни на море с родителями. И это был короткий, никогда больше не повторившийся в его судьбе момент счастья. И вот отпуск кончился, и Степа, грустный, но счастливый, стоял на приступке в коридоре вагона, выглядывая в окно в ожидании отправления. А невдалеке, напротив на лестнице перехода между перронами, стоял другой мальчик, постарше, и с любопытством его разглядывал. А когда Степа, переполненный любовью ко всему миру, ему улыбнулся, тот расчетливо и точно плюнул ему в лицо. И поезд тронулся. Этот плевок Дед так и продолжал на себе носить в течение всей своей жизни. Но с тех пор люто возненавидел тех, кто из зависти или ради собственной прихоти осмеливался нарушить принадлежащую другим гармонию или красоту.
Последнее время Женя заскучал. Долбить пособие Кабушкина по гостиничному менеджменту поднадоело, да и не было в нем, на его взгляд, ничего такого уж мудреного. Знания давались Колибри легко, и можно было только пожалеть, что раньше никто не привил ему ни тяги к получению знаний, ни привычки учиться. Поэтому он, на лету схватывая суть, на уровне мелких деталей начинал вязнуть и скучать и, не вникая в дальнейшие подробности, частенько предмет изучения бросал. Именно по этой причине ему больше всего нравилось те науки, где результаты обучения сказывались быстрее всего, например, иностранные языки.
В личной жизни наступил период некоторого застоя. Его чувства к Владику ничуточку не изменились, но мужская сущность Жени начала протестовать против роли верного супруга при общем хозяйстве. Ему захотелось, чтобы в тихой гавани их взаимоотношений хотя бы иногда дул штормовой ветер, напоминая, что абсолютная стабильность бывает только в гробу. Шутки ради он начал поддразнивать Скрепкина заигрыванием, даже ухаживанием за Настей, затем, оказавшись довольным результатом, хоть это и грешно, не мог не забавляться, видя, как тот вдруг взревновал. Что, к удовлетворению Колибри обострило и освежило их переживающие застой отношения. Но и Настя не могла стать решением проблемы. Она была слишком близко, и рано или поздно ей пришлось бы понять, что никакого серьезного интереса у Колибри к ней нет. И, вероятно, это ее очень бы обидело. А этого Женя не хотел. Во-первых, потому что Настя ему действительно нравилась, а, во-вторых, не хотелось ставить интересы бизнеса под угрозу, которая могла стать реальностью при возникновении неприязни между партнерами. Ведь предположить, работая и дружа с геями, что совместное проживание Жени и Владика может быть чуть большим, чем просто любезность, оказанная одним кузеном другому, для Насти вряд ли было бы сложно. А если женщины, мягко говоря, не очень любят соперниц своего пола, то, что же говорить о ситуации, когда «соперницей» становится мужчина. В общем, Жене вовсе не светило стать клином, вбитым между Скрепкиным и Кравчук.
Вечер был хмурый и промозглый, как и весь будничный осенний день. Владик припарковал машину рядом с домом и, бросив взгляд на окна квартиры, с облегчением вздохнул. Был виден свет, значит, Колибри был дома. Через два часа Скрепкину надо было ехать на важную встречу, а пока ему хотелось немного покоя и отдыха, он хотел провести свободное время с Женькой. Он позвонил в дверь раз, потом другой, но ему никто не открыл. Чертыхнувшись и подумав, что Колибри плещется под душем и ничего, как обычно, не слышит, Владик полез за своими ключами и, с минуту поковырявшись, открыл дверь. К его удивлению, из-под двери в ванную не выбивался свет, в квартире стояла полная тишина. «Спит он что ли?» – подумал Владик и, аккуратно поставив «дипломат» и повесив, стараясь не шуметь, плащ, неслышно двинулся в сторону спальни. Но она была пуста. У Скрепкина испортилось настроение. Этот поганец не только куда-то, не предупредив, смылся, но и так торопился, что не выключил свет.
Владик плюхнулся в кресло и включил телик. Почти по всем каналам показывали очередные серии бесконечных сериалов. Владик полез в бар и с неудовольствием отметил, что, как назло, и коньяк тоже кончился. Зато в холодильнике была водка, и, поколебавшись секунду-другую, Скрепкин направил свои стопы на кухню. Там, как-то неестественно свернувшись калачиком, в луже крови лежал Колибри. Его грудная клетка, из которой торчал знакомый Владику его собственный кухонный нож, редко и вяло колебалась в такт неслышно лопающимся кровавым пузырям изо рта. Это была агония. Скрепкин на мгновение окаменел, а затем бросился к Колибри. Он повернул его на спину, не замечая, что пачкается в крови, приподнял ему голову. Глаза Жени были безжизненны. Черная волна безысходного горя обрушилась на Владика, размывая опоры призрачной и очень слабой надежды, что все это ошибка или дурацкий розыгрыш. Какая-то часть мозга продолжала отчаянно сопротивляться, отказываясь принять свершившееся и порождая поток глупых суетливых мыслей и действий. Он зачем-то вытер Колибри окровавленный рот и тут же бросил брезгливо испачканное полотенце на пол. А затем застыл как истукан. После нескольких секунд, а, может, минут прострации, он, наконец, взял себя в руки и набрал номер милиции и «скорой помощи».
И те, и другие приехали довольно быстро с интервалом в несколько минут. Медики сразу заявили, что им здесь делать нечего, а менты, проведя ни шатко, ни валко необходимые процедуральные действия и опросив отупевшего и безразличного ко всему Скрепкина, не мудрствуя лукаво забрали его как главного подозреваемого с собой. Им не надо было быть великими сыщиками, чтобы заподозрить в преступлении испачканного в крови человека рядом с трупом в квартире, не носящей следов взлома и проникновения посторонних лиц.
Допрашивал Скрепкина следователь Безруков Вадим Иванович, откровенно равнодушный к своей работе немолодой служака, который рутинно исполнял свои функции, доверяя интуиции и мнению «оперов». Впрочем, у Вадима Ивановича это было даже не столько равнодушие как признак эмоциональной тупости, а скорее пофигизм, некая защитная психологическая реакция на психотравмирующую сущность самой работы. Но при этом он обладал бесценным качеством. Стремлением к некоему подобию объективности. Он никогда не ставил себе цели посадить подозреваемого или отпустить его с миром. Конечно, если на него давило начальство, он особого сопротивления не оказывал и придавал, так сказать, делу соответствующее нужное направление. Но делать этого не любил, благо всегда находились коллеги, готовые на очень многое, включая фальсификацию, ради того, чтобы угодить начальству. Поэтому к подозреваемым, которых он прежде лично не знал и которые раньше не успели засветиться по криминальным базам, относился без излишней подозрительности, и, сам об этом не подозревая, соблюдал принцип презумпции невиновности. А не верить Скрепкину у него никаких оснований не было. История о том, что у него поселился на время учебы друг, у которого, что не редкость, были далеко не идеальные жилищные условия, характеризовала Скрепкина только с лучшей стороны. Потерпевший и подозреваемый не были родственниками, никаких финансовых взаимоотношений, которые могли бы стать причиной конфликта, у них не было, а трений по работе и вообще быть не могло. Один был студентом, а другой библиотекарем. Никаких данных о злоупотреблении фигурантами алкоголем или наркотиками как распространенной причины бытовых убийств не было. И, если все-таки не сбрасывать со счетов Владика как подозреваемого, то единственным ожидаемым и очень древним мотивом конфликта, по мнению следователя, могла стать женщина, а проще баба, которую не поделили. И эта версия не могла не разрабатываться. Поэтому Безруков ждал информацию о личной жизни Скрепкина и Колибри и результаты дактилоскопической экспертизы орудия убийства.
Отпечатков пальцев на кухонном ноже не было. Его ручка была тщательно вытерта и, судя по следам пищевого жира, посудным полотенцем, которое было найдено рядом с телом. Тем самым, которым, как утверждал Скрепкин, он вытер Колибри окровавленный рот. Это отсутствие отпечатков естественным образом свидетельствовало в пользу его (Скрепкина) невиновности. Если, конечно, не принимать во внимание невероятную возможность наличия у того хитроумного и коварного плана, придуманного и осуществленного, чтобы уйти от ответственности. Мол, взял назло всем вам и вытер нож, убрав таким образом главную улику. А следы крови на одежде сами объясняйте. Он ведь не скрывал, что подходил к трупу и трогал его. Но в чрезмерную хитроумность нарушителей закона Безруков не верил. Он любил читать детективы и для забавы, тайно пользуясь их уроками, иногда пытался ставить себя на место преступника. Правда, не совсем для того, чтобы восстановить картину преступления и найти виновного. Наоборот, Безруков искал наиболее безопасный путь совершить преступление, чтобы убедить себя, почему подозреваемый не мог этого сделать. А думая о гибели Колибри и допустив, что у Скрепкина есть мотив, он, опираясь на свой немалый опыт, считал, что совершенно бессмысленно совершить убийство и тут же вызывать милицию, если только сразу не хочешь в нем покаяться. И, если же нет, то куда логичней было бы оказаться у уже готовенького, созревшего трупа, которому не надо вытирать рот. А, следовательно, после совершения преступления переодевшемуся и подчистившему за собой следы Скрепкину было бы надежнее смыться, чтобы потом засветиться в каком-нибудь людном месте, например, кабаке. И чем позднее бы он в дальнейшем обнаружил труп, тем крепче было бы его алиби. Хотя и такой сценарий был не без изъянов. Поэтому, мысленно предположив некую более безопасную схему преступления, которой должен был бы следовать его совсем не глупый подозреваемый, и не найдя объяснения факту, почему Владик сразу вызвал милицию, следователь склонялся к мысли, что тот скорее невиновен, чем виновен. Кстати, в квартире были найдены отпечатки и третьих, неизвестных лиц.
Для библиотеки убийство Колибри и арест Владика стали настоящей трагедией. Вэвэ теперь не расставалась с валокордином и ходила с опухшими от слез глазами. Но, как ни странно, именно она проявила волю и, вспомнив, что у Скрепкина на белом свете никого, кроме бабушки, нет, включила связи сына и нашла Владику самого что ни на есть лучшего адвоката, правда дорогущего, просто мама родная. Как и следовало ожидать, ей и в голову не могло прийти, что Скрепкин может быть виновен, поэтому она встретила в штыки приход, как она сама выразилась, татаро-монгольского ига в лице азиатского вида опера из убойного отдела Игната Назырова. Тот, впрочем, привык к такому приему и, в принципе, вне пределов своей профессии был просто душкой. И, образно говоря, встретились на реке Калке, то бишь территории библиотеки, таким образом, душечка и душка. Разговор с Вэвэ Игната в целом позабавил, особенно ее горячая защита интересов Скрепкина, восхваление его положительных качеств и, главное, бесконечные восторженные упоминания о его значительной и совершенно бескорыстной помощи библиотеке. Последний факт не мог не заинтересовать Назырова, и он пометил себе на всякий случай - выяснить происхождение денег Скрепкина. Забегая вперед, следует отметить, чтобы зря не тратить время, что Назырову в вопросе выяснения происхождения капитала Владика ничего не обломилось. Официально деньги достались Скрепкину от безвестной старушки, очень дальней одинокой родственницы, тихо скончавшейся от рака желудка в хосписе. Откуда было Назарову знать, что папаша Владика легко разыскал в ближайших домах престарелых подходящую заброшенную, неухоженную, никому не нужную, умирающую старушку, не подозревавшую, что, кроме дома-развалюхи в деревне она владеет более чем крупным счетом в банке, и которая с радостью согласилась написать завещание в пользу мифического двоюродного племянника за несколько, пусть и последних, но все-таки недель человеческой жизни в учреждении соответствующего профиля.
Не удалось Назырову в беседе с Вэвэ найти и никаких доказательств существования каких-либо разногласий и конфликтов между Скрепкиным и Колибри, которого библиотекарша, хоть и поверхностно, но знала лично как абонента и о смерти которого искренне сожалела.
А заплаканная Настя была даже красивее незаплаканной. И Назыров, нехорошо так говорить, но правда важнее, фальшиво изображая служебное рвение, образно говоря, присосался к ней как пиявка. И то ему было интересно, и это. И адрес, конечно, он выяснил, и телефон. Только проку от всего этого был ноль. Типичный случай, когда о покойном только или хорошее, или ничего… Да, он (Колибри) ей нравился, они немного с ним флиртовали, перемигивались, перешучивались. Ну, и что? А со Скрепкиным, в унисон со всеми заметила Настя, Колибри дружил. Даже жил у него. Для Назырова это был очередной тупик, хотя Настя как нельзя лучше подходила бы на роль Елены Прекрасной, послужившей яблоком раздора между мужиками. Игнат, конечно, понимал, что все опрашиваемые или допрашиваемые им люди в какой-то части ответов врут или просто скрывают информацию, и даже считал это нормальным, но пока в разговорах с Вэвэ и Настей не увидел ничего такого, что выходило бы за рамки вполне объяснимого желания не впутываться в историю или защитить свою частную жизнь.
Назыров не любил ходить на похороны, но это в значительной степени облегчало поиск круга знакомых покойного или других заинтересованных лиц, и поэтому он, зябко поеживаясь, стоял с двумя гвоздиками в реденькой толпе пришедших проводить Евгения Калибера в последний путь. Была какая-то крупная, базарного вида женщина средних лет с трагическим закаменевшим лицом, видимо, мать. Рядом с ней, опираясь на руку полного, по виду пропитого насквозь мужика, тщетно пытающегося проявить заинтересованность происходящим, стояла женщина помоложе с желтовато-черным старым фингалом под левым глазом, сестра Колибри. Ее спутник курил сигарету, и Назыров механически отметил, что он правша, а значит, украшение под глазом его спутницы скорее всего было «подарком» от него. Стояли сплоченной кучкой несколько молодых девчонок и парней из торгово-экономического университета, в котором учился Женька. Но их лица не выражали скорби. Было похоже, что они просто из чувства долга пришли отматывать процедуру. И временами они как бы незаметно подталкивали себя плечами и перемигивались, явно собираясь поскорей пойти и выпить за упокой души убиенного. Была группка людей посерьезней, разного возраста, которые в отличие от студентов искренне сожалели о покойном и, как выяснилось, раньше работали с ним вместе в ресторане. Была еще пара-тройка людей непонятного происхождения, которые всегда почему-то оказываются на подобных мероприятиях. И, конечно, плачущие Вэвэ и Настя. А в отдалении, мрачно уставив взгляд в землю, стоял Скрепкин. Его только что отпустили из СИЗО, потому что адвокат сумел убедить следствие в отсутствии достаточных оснований для ареста. И, как бы между прочим, намекнул, что и дело само по себе не выглядело особенно перспективным. Шума вокруг него никакого не было. Звездочку за него тоже никому бы не дали. Так что, если б душа Колибри следила с небес за происходящим, она бы с удивлением обнаружила, что в соответствующих органах никакого «напряга» в отношении поисков убийцы Женьки нет, и дело является хорошим кандидатом на почетное место «под сукном». Тем более что в свете новых веяний вдруг заговорили, что улучшение статистики раскрываемости не должно быть самоцелью.
Впрочем, если отвлечься от генеральной линии, то в реальности было не один, не два, а целых три человека, заинтересованных в поисках преступника. Первым был Скрепкин. Он и сам еще не полностью понимал свои чувства. Потому что это были не обуревающие временами каждого из нас суррогатные фантазии более или менее кровавого сведения счетов, а реальное и холодное желание найти и убить виновного. Вторым, по соображениям далеким от юриспруденции, был Назыров, которому не хотелось прикрывать дело только потому, что он положил глаз на Настю и хотел иметь деловую возможность продолжать с ней отношения. Третье лицо также присутствовало на похоронах. Оно затесалось в ряды официантов и поэтому ускользнуло от внимания Игната. Этому лицу ох как хотелось встретиться с убийцей.
…Утомительная процедура проводов человека в последний путь тем временем подходила к концу. Потихоньку большая часть провожающих с плохо скрываемым облегчением начала расходиться. Игнат же, отойдя в сторонку, продолжал наблюдать, сосредоточив свой взгляд на Скрепкине и Насте. К его удивлению, Владик лишь на минуту подошел к девушке и Вэвэ и, перекинувшись с ними буквально несколькими фразами, снова их оставил. Будто бы и не работал с ними вместе. Словно выполнил, как положено, свой долг, провел со знакомыми необходимый дежурный разговор, и все. А потом Скрепкин подошел матери Колибри и что-то долго эмоционально и с искренним сочувствием ей говорил. И было заметно, что его слова явно дошли до безучастной в своем горе женщины, и она несколько раз ему благодарно кивнула.
Назыров полагал, что сотрудники библиотеки уйдут с кладбища вместе, но этого не произошло. Скрепкин, на прощание махнув рукой и даже не предложив дамам подвезти их, укатил куда-то по своим делам. Но это вовсе не огорчило Игната. По двум причинам. Во-первых, безразличное по отношению друг к другу поведение Владика и Насти убедительно свидетельствовало в пользу того, что между ними ничего внеслужебного нет, а, следовательно, отпадал мотив ревности Скрепкина к Колибри из-за девушки. А, во-вторых, что для сыщика было гораздо важнее, Назыров мог теперь вызваться подвезти Настю, правда, приобретая в нагрузку и Вэвэ. И, наверно, из-за последней поездка получилась мрачнее, чем могла бы быть. Валентина Викторовна была насуплена и вместо благодарности за халявную подвозку с нескрываемым недоброжелательством поглядывала на Игната, несмотря на то, что тот, сажая их в свою «тачку», проявил, так сказать, жест доброй воли. Но, по правде говоря, усталая Вэвэ, которая, отстояв на похоронах, успокоилась и посчитала, что выполнила свой долг перед покойным, просто не любила ментов ни татарского, ни монгольского, ни русского происхождения. Она им не доверяла, хотя никакого собственного опыта общения с ними у нее не было. Зато сколько она о них понаслышала… Поэтому в машине, подавляя всех своей физической (весом) и административной (все-таки заведующая) значимостью, за всех говорила в основном она, нудно и без причины настаивая на том, чтобы Назыров ни в коем случае не вез женщин домой, а высадил у ближайшей станции метро. Причем этот разговор по мере удаления от кладбища, возникал в повторяющихся выражениях у каждой следующей станции. Но Назыров стойко терпел. Даже сделал крюк, чтобы отвести живущую далеко Вэвэ первой, сославшись на пробки на дорогах. А Настя в основном помалкивала, сжавшись, как мышонок, в уголке сиденья машины. Гибель Колибри сильно огорчила ее, но смертельной раны не нанесла. И в связи с этим она иногда испытывала беспричинный болезненный, но, к счастью, непродолжительный укол угрызений совести. И вдруг задумывалась о том, что и сама когда-нибудь умрет, и выяснится, что никому, кроме самых близких родственников, и не была нужна.
Дорога от Вэвэ до дома Насти была совсем не такой долгой, как хотелось бы Назырову. Надо было что-то предпринимать, но он, не придумав пока ничего лучшего, просто разглядывал девушку в зеркальце заднего вида. А та, в свою очередь, хоть и не скрывала, что заметила его взгляды, сидела с безразличным видом, как будто ехала в такси. Между тем, Игнат удивлялся самому себе. Он никогда раньше не терялся в присутствии красивых женщин, а тут почему-то не решался начать обычный, ни к чему не обязывающий треп, служащий обязательной прелюдией для более близкого знакомства. А ведь его время было ограничено. Сколько в Москве и ни было бы пробок, но, в конце концов, они бы приехали, и Настя, хлопнув дверью и на ходу бросив на прощание какую-нибудь ненужную фразу, ушла бы. Поэтому Игнат, не говоря ни слова, просто неожиданно вырулил на обочину и остановил машину. Девушка с удивлением и затлевшей внезапно злинкой в глазах взглянула на него.
- Что случилось, господин мент? – спросила она, впервые за всю дорогу обращаясь непосредственно к нему. – Бензин кончился? Так вон автобусная остановка. Доеду и так. Привыкла.
Настя, конечно же, понимала, что сыщик неровно к ней дышит. И смысл того, первого, чересчур длинного и перегруженного ненужными вопросами «допроса» тоже был ей понятен, как и смысл украдкой бросаемого во время поездки взгляда его по-мужски нагловатых, черных и внимательных глаз. Впрочем, объективности ради следует заметить, что Настя также обратила внимание на то, что Назыров был вполне привлекательным мужчиной.
В жизни Настя, как и Вэвэ, никогда не сталкивалась с милицией, если не брать в расчет работников ГИБДД, но какое-то представление о ментах все-таки имела, так как смотрела телевизор, по которому в последнее время частенько показывали интервью со всякими милицейскими чинами. Правда, девушка не столько слушала чиновничьи глупости, сколько рассматривала, как в цирке, объекты их вещающие. И сделала вывод, что, если не считать министра Нургалиева, то вес и размер живота «ментов» пропорционален чину. Что соответствовало ее предыдущему наблюдению в отношении военных. Знаете, как это было принято когда-то, а, может, и сейчас в Средней Азии: чем важнее был бай, тем больше было и пузо. Только жаль, что менты, как и там, не научились по чину и золотые зубы себе ставить. А то представляете, как было бы здорово и удобно их различать. И погон никаких не надо. Пасть открыл - и все понятно. Что зимой, что летом. А Назыров был все-таки уже капитаном, и, по настиной логике, должен быть вполне откормленным кабанчиком. Но Игнат кабанчиком не был. Он был спортивен и легок в движених. И его без труда можно было представить танцующим какую-нибудь сальсу, а не сидящим и пыхтящим, упираясь животом в край стола, в служебном кабинете. Да и лицо у него было ничего. Знаете, такая интригующая смесь кривляющейся обезьянки с невозмутимым татарским ханом. Но Настя вовсе не собиралась сразу, только отойдя от могилы Колибри, который мог бы стать больше, чем просто приятелем, затевать интрижку с малознакомым мужчиной, к тому же ментом. Да тут еще и неприязнь к нему начальницы сыграла свою роль. Люди – они ведь как собачья стая, если начинают лаять, то все вместе. Поэтому вероятность, что Назырову ничего у Насти не обломится, была весьма высока. Даже мог нарваться на то, что является самым противным и обидным для мужчин, то есть на женское хамство.
А Игнат тем временем даже растерялся от вопроса Насти, поставленного в такой негативной форме. Он просто не понимал причины вот так сразу демонстрировать свое отрицательное к нему отношение. В конце концов, он вел себя с этими двумя, как и любыми другими, дамами корректно. И ни одной из них ничем его присутствие не угрожало и в связи с расследованием. Так какого черта? Конечно, он понимал, что мог просто не нравиться Насте как мужчина, но к чему это показывать так открыто? И вообще, уж если на то пошло, зачем злить мента? Это как минимум, недальновидно.
- Нет, госпожа инженер-радиоэлектронщик, она же уборщица библиотеки, бензин у меня не кончился, - с иронией, прикрывающей раздражение, сказал он. – Но двери машины открыты, и, если хотите, можете дальше добираться сами. Мне, честно говоря, уже хватило присутствия вашей начальницы, которая не пожалела усилий, чтобы продемонстрировать мне свое «фэ». И вашего отдельного «фэ» мне не требуется.
Перегнувшись через спинку сиденья, Назыров распахнул заднюю дверь. Настя, внезапно почувствовав себя полной дурой, было дернулась к выходу, но замешкалась. Глупо, конечно, но бывает, что длинные и стройные ноги тоже мешают. И сейчас она вдруг представила, как неуклюже будет выглядеть, когда начнет двигать в сторону попу, подтягивая вслед за ней ноги. И так попеременно. Попа, ноги. Попа, ноги. Слава богу, хоть юбка не была очень короткой. А то ведь этот гад продолжал сверлить своим черным глазом. Нет, чтобы интеллигентно отвернуться. Одно слово «мент». Настя даже набрала воздуху, чтобы сказать Назырову какую-нибудь колкость, но вместо этого неожиданно для себя спросила:
- Так какого же черта вы, капитан, как вас там, Турсунзода или кто-то другой, остановились?
- С вашего позволения, моя фамилия Назыров. Турсунзода, если не ошибаюсь, был таджикским поэтом. А я татарин, - с легкой издевкой прокомментировал Игнат и добавил: – А вот звание вы запомнили правильно. Хотя вообще-то меня зовут Игнат.
- И на фига мне ваше имя? – продолжая злиться, спросила Настя.
Назыров какое-то время молчал. Наверно, чтобы прибавить себе солидности, как с оттенком презрения подумала девушка. Но тот просто собирался с духом и, наконец, проговорил:
- В принципе это, как вы сами решите. Может, и в самом деле на фиг не нужно. Просто я бы хотел, чтобы вы видели во мне не только мента. А остановился только для того, чтобы сказать, что вы мне нравитесь, и я бы хотел вас видеть не только в силу служебной необходимости. Видите ли, я боялся, что мы приедем, а я так и не успею ничего сказать.
Услышав эту тираду, Настя почувствовала себя еще большой дурой. И в самом деле, что она из себя строит? И чем он ей насолил? Ведь ничем. Нормальный, даже симпатичный мужик просто клеится к бабе. То есть к ней, Насте Кравчук. Так что ж тут такого? Она же не Вэвэ. Но тем не менее ее глаза продолжали сердито гореть, а губы презрительно сжиматься, превращая рот в тонюсенькую черточку. Однако выходить она почему-то передумала. Захлопнув дверь машины, Настя снова поудобнее уселась и, по-куриному нахохлившись, строго проговорила:
- Поехали, капитан. Сегодня плохой день для развития случайного знакомства.
Назыров грустно усмехнулся и, заводя машину, проговорил:
- Знаете, Настя, это ведь только одному богу известно, какой день и для чего хороший или плохой. Мне было одиннадцать лет, когда умерла бабушка, и я в первый раз побывал на похоронах. И вся эта процедура оставила у меня тяжелый осадок. И потом на поминках я все время подходил к матери и отцу и по очереди обнимал их, как будто хотел лишний раз удостовериться, что они живы. День похорон – это день, когда мы начинаем ценить живых, и, может, единственный, когда не лицемерим, говоря о чувствах.
Сердитое неприступное выражение сошло с настиного лица, и оно снова стало печальным.
- Женьку жалко. Ты сумеешь найти его убийцу? – спросила она.
Назыров не мог не заметить и не оценить, что девушка обратилась к нему «на ты», но врать ей не стал.
- Настя, в жизни же все совсем не как в детективных сериалах. А в убийстве Жени отсутствует самое главное - мотив. Не зная «зачем», нельзя строить предположения и «кто». Но Мухтар, то бишь я, постарается.
Тем временем они подъехали к настиному дому. Девушка уже успела перебраться к дверце, и теперь проблема «попа-ноги» на выходе ее не волновала. Да и ледок в отношениях между ними, без сомнения, дал трещину, хотя и друзьями они пока тоже не стали. Настя, восстановив на лице нейтральное выражение и, коротко и суховато поблагодарив, попрощалась. И лишь когда она уже почти повернулась спиной, Игнат спросил:
- Я смогу вас еще увидеть? Скажем, не как свидетельницу по делу об убийстве?
Настя усмехнулась и, сморщив носик, бросила:
- Конечно. Запишитесь в библиотеку.
Назыров изобразил на лице разочарование и, когда девушка отдалилась на достаточное расстояние, по-русски выразил свои чувства в витиеватом матерном выражении. Он умел ругаться и по-татарски, но никогда этого не делал. Татары употребляли такие выражения в конкретных случаях, чтобы оскорбить, а русские просто колыхали воздух, выражая эмоции. Или совсем просто так, вместо междометий. Но и сдаваться капитан не собирался. В конце концов, начать подбивать клинья под даму сердца под видом посещения библиотеки было не такой уж плохой идеей.
Скрепкин и Вэвэ, конечно, сделали кислые лица, когда он пришел записываться, но все же вякнуть, что тот из другого района, не рискнули. А Владик и вообще зачем-то вспомнил в связи с этим книжку Гашека и его знаменитого солдата Швейка. Там была история про то, как тот торговал собаками. И фигурировал в ней некий тайный агент полиции Бретшнейдер, который, пытаясь уличить Швейка в измене Австро-Венгерской империи, завел с ним близкое знакомство и для этого регулярно покупал у него разных псов. Они же, оголодав, его и сожрали. Примерно такую аналогию Скрепкин видел и во внезапно возникшей у мента тяге к книгам. Единственное, что книги не могли сделать с Назыровым, это его съесть. И Вэвэ с Владиком, не сговариваясь, жалели, что у тех нет зубов. Но Игнат по этому поводу и в ус не дул. Конечно, убийство Колибри надо было как-то разруливать, да и по другим делам работы хватало. Однако начальство, слава богу, специфически по этому эпизоду не дергало, а предложенная Игнатом идея углубленной разработки связей покойного в поисках мотива была сочтена разумным шагом, правда, уводящим следствие в даль пространства и времени.
Но, если смотреть правде в глаза, освобождение Скрепкина из СИЗО сильно выбило у сыщиков почву из-под ног. Побудь он хотя бы еще чуть-чуть в камере среди правильных пацанов, глядишь бы и написал чистосердечное признание, а сейчас задерживать его повторно без новых улик после того, как его слишком грамотный адвокат правильно применил плохо понимаемый ментами habeas corpus, было по меньшей мере накладно. А улик-то как раз и не было.
Надо отдать должное, сыщики вполне добросовестно провели следственную работу, т. е. опросили соседей, отработали ближайшие связи убитого, но ничего путного не нашли. Хотя многое можно было списать на простое невезение. Впрочем, оно почти всегда сопровождает любое следствие. Например, как ни странно, видеокамера при входе в подъезд престижного дома убитого, как назло, была неисправна. И это была вовсе не случайная, единичная поломка. В последние месяцы неисправности возникали с завидной регулярностью. Конечно же, их быстро устраняли, жильцы получали свою порцию формальных извинений, но днем раньше, днем позже, но история повторялась снова. И они (жильцы) уже собрались обращаться в свою УК ЖКХ, чтобы поменять организацию, занимающуюся обслуживанием видеокамер. Им было неведомо, что нечто подобное происходило и по соседству, в элитных домах, деловых офисах, дорогих магазинах и пр. Да и откуда всем им было знать, что их район стал ареной конкурентной борьбы двух компаний, устанавливающих и обслуживающих видеонаблюдение, «Аквилона А» и «High-Tech Security». Поэтому сыщики могли надеяться только на сведения, которые можно было получить у весьма дотошной, всевидящей и всезнающей консьержки, которая вне зависимости от того, работал или нет монитор с камер слежения, вела свою надежную, выдержавшую испытание временами Сталина бухгалтерию. Но она клялась, что никто из посторонних во время убийства в подъезд не заходил. Более того, продемонстрировала тетрадь, в которой были аккуратно зарегистрированы по времени, номеру квартиры, а иногда и по фамилии, входящие в дом, но не живущие в нем лица. Одна беда, следствие не знало, что таких тетрадей у нее было две. Одна для парадного, так сказать, а другая для черного входа. Но милицию ее показывать она не собиралась. И все это потому, что ее внук отбывал наказание в Мордовии за квартирную кражу, которую, как она считала, не совершал. А кроме того, этот «черный» кондуит мог пригодиться ей самой. Как пригодились в одной известной истории ордера на конфискованную мебель архивисту Коробейникову. Люди-то в доме Скрепкина жили небедные, и ходили к ним такие же. А не все, знаете ли, хотят, чтобы кто-то знал, что к ним кто-то приходил. Или они к кому-то. Мужья там всякие, или жены. Вот ушлая дама и имела, когда в виде добровольных пожертвований, а когда вследствие ненавязчивого шантажа, «черный нал» за участие в пакте о нераспространении информации. Но все-таки всех, чтобы потом не могли отмазаться, регистрировала, правда, в отдельной тетрадке. А то, что от сокрытия информации могли пострадать интересы следствия, ей было «по барабану». Поэтому, куда во всей этой истории копать глубже, у сыщиков пока не было ни малейшего понятия. А следователь Безруков и вообще не особенно волновался. Так сказать, не брал себе в голову. Убитого парня ему в общем-то было жалко, но он не видел в связи с этим причины сажать, ради «галочки» в отчете раскрываемости, производящего безобидное впечатление Скрепкина. В конце концов, одним «висяком» больше, одним меньше, один хрен.
Но сам главный подозреваемый вовсе не собирался успокаиваться. Впрочем, и на помощь следствия он тоже не надеялся. Слава богу, что его самого хотя бы отпустили. Правда, его дилетантские, в сущности, повторяющие работу сыщиков попытки выяснить что-то у соседей тоже ни к чему не привели. Он рассчитывал, что с ним они, может быть, будут пооткровеннее, но ошибался. Соседи или ничего не знали, или не хотели говорить. Они были обеспеченными людьми и охраняли, как зверье, в первую очередь самих себя и свою территорию. А кто, кого и зачем где-то там, пусть даже по соседству, зарезал, их не волновало. Не хватало еще и показания давать. Не повезло ему и с консьержкой. Ей нравился этот интеллигентный юноша Владик, и она сожалела о гибели Жени, но впутывать в дело о варварском убийстве кухонным ножом нескольких милейших и интеллигентнейших людей, заходивших в подъезд в подходящее время, не собиралась. Кого-то из них она знала и раньше, кто-то был впервые, но, по ее мнению, подозревать их в том, что они могут кого-то убить, значило не только незаслуженно их обидеть, но и зря беспокоить.
И все-таки Скрепкину, видимо, как новичку в сыске, повезло. Не в таком уж сильном отдалении от элитного дома Владика стояла обыкновенная двенадцатиэтажка времен застоя. И жил в ней дядя Муся. Но «жил» - это как посмотреть. Скорее обитал в подъезде на матрасе на лестничной площадке между четвертым и пятым этажом, недалеко от квартиры, в которой был прописан и из которой его выперла собственная дочь. И звали его вовсе не Муся, а Николай Иванович Мусин, ранее вполне уважаемый человек, персональный пенсионер республиканского значения, правда, сильно пьющий. А дядей Мусей он стал из-за глупого стечения обстоятельств с легкой руки семилетнего мальчонки, гордого тем, что родители первый раз в жизни доверили ему самостоятельно вынести мусор. А у мусорных баков, как назло, в этот момент по своим делам крутился злополучный Мусин. Понятно, что мамаша, коршуном глядящая из окна, чтобы, не дай бог, кто-то не обидел ее чадо, увидев Николая Ивановича, заорала на весь двор: «Мусин! Отвали! Пропусти мальчика». А тому ее пацан и на фиг не был нужен. Только мальчику послышалось не Мусин, а Муся, как звали кошку на даче, и, как хорошо воспитанный ребенок, он с тех пор стал приветствовать знакомого взрослого словами: «Здравствуйте, дядя Муся». Так это прозвище, как его хозяин не злился, к нему и прилипло.
После нескольких мелкомасштабных конфликтов за передел территорий и драк между себе подобными контроль над мусорными баками у двенадцатиэтажки перешел к Николаю Ивановичу. Однако с сыщиками ему встретиться не пришлось. Он держал ушки на макушке, и, прослышав про убийство, на несколько дней от греха залег на дно. А когда вернулся и встретил знакомого ему Скрепкина, то, сожалея о его друге, был готов поделиться любой значимой информацией. Это же не с ментами говорить. Впрочем, как оказалось, и он знал не много. Вечером в день убийства хорошо набухался и «отдыхал», как принято у хороших людей, с приятелем в подвале. Разочарованный Скрепкин уже собирался распрощаться с дядей Мусей, сунув тому несколько купюр на «сосудорасширяющую» тинктуру, когда тот, пошуршав благодарно деньгами, бросил:
- А ты бы, Владик, у вашего приятеля поспрашивал, который днем заходил. Может, он что видел?
Естественно, у Скрепкина брови поползли вверх. Он знал, что Колибри поддерживает отношения со своим кругом знакомых и по старой работе, и по университету, но домой он никогда никого не приглашал. Так же, как, не желая лишний раз афишировать, что они живут вместе, и Владик старался не водить гостей к себе.
- Какой приятель? – не скрывая удивления, спросил Владик.
Дядя Муся посмотрел на него, как на совсем тупого.
- Какой-какой. Да такой. Который на серебристом «ауди» ездит. Крутой по виду мужик. Да и не мальчик уже. Скорее мне по годам поближе.
У Владика не было знакомого, разъезжающего на серебристом «ауди». А дядя Муся, видя недоумение Скрепкина, добавил:
- Неужели не помнишь? Он ведь у вас не в первый раз. С полгода как нарисовался. И Женька покойный с ним пару раз куда-то ездил.
Мусин на секунду замолк, а затем, видимо, что-то прикинув в голове, добавил:
- Только ты про этого мужика ничего плохого не думай. Друзьями они были. По всему обращению было видно. Тот просто был ему как отец родной. Может, и в правду отец? Я же не спрашивал.
А Скрепкин внезапно почувствовал укол ревности. Что же, черт возьми, происходило в его отсутствие в доме? Получалось, что он не так уж хорошо знал Колибри. Однако, заметив нарастающее любопытство Мусина, сделал вид, что вспомнил.
- А-а, конечно же, отец. Женя мне как-то говорил, что тот должен приехать из-за границы, а у меня из головы вылетело. Я-то все время на работе.
Но Мусину становилось все интереснее. Надо было быть дураком, чтобы не видеть, что Владик понятия не имеет, о ком идет речь. Интересная получалась история. Два парня вроде жили вместе. Странновато, но и времена такие. Но чтобы один мог не знать, что к другому приехал отец, это уж, извините-подвиньтесь, брехня. Дядя Муся состроил невинную физиономию.
- А что? Ты разве не встретился с ним на похоронах? – спросил он и озабоченно запричитал: - Это что же получается, родной отец не знает, что его сын уже лежит в могилке? Беда-то какая.
Скрепкин скривился. Разговор с Мусиным начал его утомлять.
- Да нет, был, конечно. Я просто был не в курсе, что они виделись в день женькиной смерти, – вяло и не очень убедительно заметил он.
- А-а, тогда ладно, - протянул в ответ дядя Муся, а сам подумал: врет.
Владику было грустно в своей опустевшей квартире. И это была не просто печаль утраты близкого человека. Точнее, в первую очередь, конечно, это, но и еще какое смешанное чувство тоски и обиды. И как он его в себе не пытался подавить, оно все время вспыхивало с новой силой, заставляя признать правду: ему было ужасно больно предполагать, что у Колибри, кроме него, мог кто-то быть. Как-то в своих прежних, до Женьки, связях с мужчинами о таком понятии, как ревность, вообще не шла речь. Люди просто сходились и расходились, уважая и не обижая друг друга. Иногда такие отношения могли продолжаться неделю, иногда месяцы, но, как правило, никто не играл двойную игру. Может, как раз потому, что это был связь только мужчин, в которой не было места для традиционного взаимного лицемерия гетеросексуальных пар. А, может, Скрепкину просто везло. Нет, он, без сомнения, ревновал Колибри и раньше. Но в первую очередь к женщинам, к Насте, например. Именно они, по его мнению, могли представлять для их с Женей отношений реальную угрозу. И поэтому, хотя никогда и не говорил этого Колибри, Владик вовсе не был в восторге от того, что тот учился на факультете, где больше всего было баб. Его собственная учеба в «девчачьем» институте была еще свежа у него в памяти. И у него лично это привело к смене сексуальной ориентации. Впрочем, об этом он ни капельки не жалел. Но кто мог гарантировать, что такое же не могло произойти и с Колибри? И он не вернулся бы к ортодоксам? Плохо это или хорошо, а новизна или, скорее, смена впечатлений всегда манили людей. Но опасность-то, как выясняется, была не там. И откуда мог возникнуть этот неизвестный мужчина? Со старой работы что ли? Ведь не стал бы он знакомиться с кем-то на улице. И рисковать вступить в связь с кем-нибудь из университета тоже бы не стал. Или, может, Владик вообще зря плохо подумал о покойном?
Скрепкин с трудом вспомнил имя парня, с которым когда-то познакомил его Колибри, и с которым перебросился парой ничего не значащих фраз на похоронах. Его звали Артур. И он гордился своим королевским именем. Артур был полон, потлив и несимпатичен своим скользким оценивающим взглядом официанта. Хотя взгляд – это еще не весь человек. Может, он в свободное время кормил бродячих собак и жертвовал на строительство очередного храма. Впрочем, гибель бывшего сослуживца, видимо, не так уж сильно его волновала, потому что ни какого-либо интереса к поискам убийцы, ни особенного желания поговорить о Женьке он не проявил, даже несмотря на то, что ресторан в этот час был пуст, и клиентов не было. Вроде как умер Максим, и хрен с ним. И куда интереснее для него было поскорее избавиться от занудливого друга Колибри и свалить поиграть в «шмен» с пацанами в подсобке. Но от Скрепкина отвязаться было не так легко. Заметив, что Артуру очень нравится собственное имя, он решил потрафить его слабости и как бы невзначай заметил:
- Слушай, Артур, а ты знаешь, что имя тебе очень подходит? Я тут копался в библиотеке и обнаружил интересную штуку. Оно состоит из двух одинаковых по смыслу корней: одного “arth” из валлийского языка и другого “ursus” из латинского. И оба означают «медведь», а вместе - “Arthursus”. Ты ведь водку «Урсус» с медведем пил, небось? Вот и она из латинской оперы. Поэтому великий английский король Артур - на самом деле король Медведь, т. е. человек с именем, не только подходящем ему как воину, но и говорящем о его смешанном британо-романском происхождении. То бишь не просто от каких-то варваров-бриттов, а от благородных древних римлян. Это тебе не хрен собачий.
Артур прямо весь расплылся от удовольствия и, сразу подобрев и сделав заинтересованное лицо, спросил:
- А что тебя так волнует, кто из наших был на похоронах? И кто из них особенно дружил с Колибри?
Правду говорить Скрепкин не хотел и на ходу выдал глупую, но правдоподобную историю:
- Понимаешь, в день накануне убийства, когда я вернулся домой, Евгений был довольно прилично бухой и рассказал, что у него был мужик с работы, с которым он ездил покупать подарок сыну на юбилей свадьбы. И они, так сказать, отпраздновали и покупку, и сам юбилей. А уж потом, после похорон, разбирая женькины вещи, я обнаружил в комнате довольно дорогую вазу из оникса в упаковке. Вот и подумал, что тот мужик ее у меня по пьянке и забыл.
Артур с удивлением посмотрел на Скрепкина.
- Так что же ты теряешься, дурак? Оставь ее себе. На хрена хозяина искать?
Владик усмехнулся и несколько непонятно для Артура ответил:
- Она недостаточно дорога, чтобы я взял грех на душу.
- Чистоплюй, значит, - с оттенком пренебрежения заметил Артур, но тут же уточнил, - но это твое личное дело. А таких официантов в возрасте или еще кого со взрослыми женатыми сыновьями у нас нет. И дружбы особой с Женькой старшее поколение не водило, как и со всеми нами, молодыми. Они ж на кладбище так пошли, мордой поторговать. Поди плохо поглядеть, когда вместо тебя совсем еще пацана в землю закапывают. Да хрен с ними. Их время все равно прошло. У них свои заморочки, а у нас свои.
Скрепкин разочарованно вздохнул.
- А, может, был кто-то посторонний? – в последней надежде спросил он.
Артур пожал плечами.
- Да крутился там один ненашенский. Солидный такой дядечка. Но ни с кем не разговаривал. Морда вроде обычная, рабоче-крестьянская. Глазки долбленые. А вот пальто кожаное навороченное, просто мама дорогая. И часики, что надо. Да и перстень с зеленым камешком недешевенький.
Скрепкин подумал, что, если Артур обратил внимание на такие подробности, то, может, знает, какая у того машина, но тот только отмахнулся.
- Самому было бы интересно посмотреть, да он раньше смылся.
Расследование Владика снова уперлось в тупик. На барахло он никогда особенного внимания не обращал, и никого похожего на описание вот так навскидку вспомнить не мог. Но и унынию он предавался недолго. Существовал шанс, что он все-таки сумеет найти нужных пронырливых и вездесущих людей, которые знают информацию о незнакомце, бывшем на похоронах. И за определенную мзду будут готовы поделиться ей. Их просто не могло не быть. Иначе откуда возьмется «навар» за ритуальные услуги на кладбище?
Но бригаду могильщиков, которые обслуживали похороны Колибри, оказалось разыскать труднее, чем предполагал Скрепкин, тем более что он не был родственником покойного. Впрочем, во многом это была вина самого Владика. Черт его дернул традиционным советским способом обращаться в администрацию и пытаться по-человечески, т. е. просто задавая несложные вопросы, что-то выяснить. Никто не собирался и пальцем пошевелить. Все были ужасно и категорически заняты. Но когда Скрепкин, наконец, очнулся, вспомнил, где он живет, и достал чуточку «баксов», отношение к нему чудесным образом переменилось, и какая-то гнусавая дама средних лет, полистав замызганную тетрадочку, сообщила, что ему нужен дядя Рома, который, к счастью, даже не был в запое и находился где-то при исполнении на территории.
Дядя Рома был веселым умеренно пьяным мужичком без возраста, который, прихлебывая что-то из спрятанной в бумажный пакет бутылки, блаженно перекуривал на куче свежевырытой земли рядом с незаконченной могилой. И, к радости Владика, Колибри он, конечно, запомнил. Все-таки не каждый день хоронят молодых, да еще и на похоронах присутствует одна молодежь. Но главным для Скрепкина было даже не это, а то, что местный Харон очень оживился, когда Владик попытался описать ему личность незнакомца.
- Этого-то? - с оттенком неожиданной нежности переспросил дядя Рома. – Конечно, помню. Правильный джентльмен. Благодетель, можно сказать. Он бригаде солидно отстегнул, чтоб тому пареньку комфортно было покоиться. Уважил, прямо сказать. - Дядя Рома приложился к источнику из пакета и тряхнул головой. – И, знаешь, по повадкам простой мужик. Без говна. Шмотки дорогие, сам ухоженный, а натура наша, человечья. Дай бог ему здоровья.
- А какая у него машина ты случайно не запомнил? – затаив сердце, спросил Скрепкин.
- А что там такого запоминать? – удивился вопросу дядя Рома. – Он в ней долго еще сидел, ждал, когда все уйдут, и мы закончим. Еще и рукой мне помахал на прощание. А потом обратно на могилку вернулся… «Ауди» у него. «Эс - восемь». Прошлогодняя. Серебристого цвета.
Владик, не веря своей удаче, протянул могильщику тысячерублевую купюру.
- Так ты и в моделях сечешь?
Могильщик с хитрецой поглядел на Скрепкина.
- А-то как. Мне ведь по жизни, кроме как жмуриков закапывать да водку грызть, делать не хрена. А погост – это, если не брать в расчет думу, самое верное место, чтобы начать разбираться в иномарках.
Владик, не скрывая уважения, кивнул в знак согласия головой.
- А, может, ты и номер запомнил?
Но дядя Рома, хоть и схавал, не подавившись, как банкомат карточку, владикову денежку, вдруг вместо ответа подозрительно спросил:
- А что это ты так этим мужиком интересуешься? Да и кто ты вообще такой?
Пришлось Скрепкину объясняться и вновь врать про забытую дорогую вазу. Но дядю Рому этот ответ вполне удовлетворил.
- Это правильно возвращать случайно забытые вещи, – рассудительно проговорил он. - А вот с номером вряд ли помогу. Это раньше просто было: четыре циферки и три буковки. Как тут русскому человеку не запомнить. Особенно, три буковки. А сейчас хрен поймешь. Кто во что горазд. Но помню, что оканчивается на МР77, а 77 - это номер моей квартиры, запомнить легко. А «МР» почти как МУР.
Как не трудно было догадаться, третьей фигурой, занимающейся розыском убийцы Колибри, был Дед Мороз.
Продолжение следует.
16 октября 2010 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий