Поэт Сергей Барсуков

...догорали кострами святки

на январском, на том снегу.

Акмеисты семидесятых,

мы в чужую бредём пургу.



Точно времени убиенье

наши судьбы — ни в жизнь, ни в смерть,

только тамошних дней круженье

да кладбищ ледяная сеть.



Не обучены, не одеты,

без трагедий и без затей —

мы незваные декаденты —

лицедейники всех мастей —

губы красим — прости нас Боже —

посреди обнищалых птиц

и не можем, никак не можем

позабыть незнакомых лиц.



Наши книги, что наши судьбы —

только дунешь, и след простыл.



С гуттенберговым прессом судьи

нас под гнётом своим простым —

не сказать, что б совсем калечат

или — вдруг повезёт — распнут —

просто книжки по-человечьи

в этом шрифте навек уснут.



Нет, не сели мы и не встали

В полный голос и в полный рост —

нам достались свои скрижали:

роз подкожных чужой мороз.



И скользит, исчезая, конка

Под сверкающий невский лёд...



Наша бедная Незнакомка —

сторублёвая — кто возьмёт?..





...пел кому-то какой-то голос,

пропись сложная, чей-то волос,

задержавшийся на письме...



А потом пришли лесорубы —

голоса у них были как трубы —

гулко так отдавались во мне...



Ничего не поделать —

покою придти не прикажешь,

если в доме рубили

всю ночь напролёт топоры...



И сказать-то об этом —

совсем никому не расскажешь —

погоди — всё трещали

с угрозой дрова —

до поры, до поры...





...из неведомой ерунды,



 из неведомого ниоткуда



эта глупая наша посуда,



на которой ни крошки еды.



А в стаканах ни капли питья,

а в кастрюлях ни супа, ни жира,

видно, долго она нам служила —

просто так, без житья да бытья...





...ты как бебвин средневековый

всё стоишь головою вниз —

не придуманные оковы —

это Пётр в тебе завис,

распинаемый вверх ногами —

так хотел он увидеть нас,

перевёрнутый вместе с нами,

чтобы чёрт его впрямь не спас.



Ученик не любимый — первый —

петушиный крик, как инфаркт,

превращаемый в артефакт,

бьёт из памяти вдоль по нервам.



Но смотря на себя глазами

с крыши прыгающего кота,

зависающего над нами

и летящего вниз с хвоста,

ты стоишь, ничего не зная

в перевёрнутой вновь судьбе —

может, снова ключи от Рая

будут переданы Тебе?





...словно пух тополиный

разлетелись года

 по Тверской, по Неглинной

в никогда навсегда.



По знакомой брусчатке

в одиноком дыму

я шагаю с оглядкой

в никуда к никому.



Только волны и волны,

только воздух и свет,

ветром день переполнен —

задувает вослед.



Ах, какая прогулка! —

солнце в лужах рябит...



Вот за тем за проулком

жизнь откроет кредит,

предоставит по новой

и свирель, и манок,

и скатёркой тканёвой

ляжет прямо у ног,

ничего-то не скроет

и в застенок судьбы

дверь тотчас приоткроет

для привычной гульбы...





...покупала, искала, потом



сорвалась как безумная,



остановилась и смотрит —



вовсе не вдаль, а вокруг —



точно ослепшая



полуистлевшая мумия



в ожидании то ли давно



схороненных любовников,



то ли неких любимых подруг.



Слезы на ветер,

вот и стоишь, их глотая, —

хоть на денёк, а не в силах

даже нарваться

на собственную судьбу.



Жизнь-то простая,

да странная штука какая —

может, чужая, может, ничейная,

может, ненужная самая, а на роду —

то ль написалась,

то ли запомнилась,

то ли истёрлась —

не уходи от колодца бессонниц,

где гулко живёт

эхо воды, словно

чья-то заглохшая совесть,

что пошумит, пошумит

и тихонько, тихонько замрёт...





...эх, трусость и бессилие —

два ангела моих,

одни, хоть и постылые —

свои среди чужих:



один в ладонях прячется,

другой сидит в ногах —

пусть хочется, пусть плачется,

а им бы всё про страх.



Нашёптывают страшное,

прикрыв покрепче дверь:



других — смотри — не

спрашивай,

другим — смотри — не верь,

а что боишься — правильно —

инстинкт тебя хранит...



Два ангела, два пламенья —

как вбитые в гранит —

стоят и не качаются —

бесстрашные как смерть,

а жизнь — и та кончается,

и впору ли — краснеть?..





...никогда и нигде

не бывает тебя,

только изредка —

в самом безумном углу

моего изначально забытого «я»,

где душа так и хочет

подсесть на иглу.



Ты моё сновиденье,

а я твой двойник,

что пытается робко

пробраться сквозь сон

в ту бессвязную грань

меж корпускул и волн,

где друг друга узнав,

мы сдвоимся на миг.

Как согласный и гласный,

мотая свой срок,

всё мечтают о смысле в созвучном бреду,

мы сольёмся, Бог даст,

хоть в какой-нибудь слог

суахили, а, может быть, даже урду...





...уходит вдаль дурной автобус,

 трясётся весь от немоты.



Его невыразимый опус

ломает смачные кусты.



 И грезит сам, что внедорожник,

 ему бы прыгать да плясать,

 а у него одна возможность —

 по трассе старенькой чесать:

 туда-сюда, сюда-оттуда —

 то по ночам, то на заре,

 и бьётся чья-нибудь посуда

 от слишком прыткого плие.



 А он то рвётся, то хохочет,

 то катит, медленно пыля,

 и как же хочет он, как хочет

 сбежать куда-нибудь в поля.





...птичий щебет, шелест, шелест,

своенравные кусты,

утро раннее, коты

под окном орут, ощерясь.



С высоты,издалека ль

катит красное, немое —

прибывающего зноя

пожелтелая спираль.



Голоса твердят: прощай —

безо всякого различья.



Все они: кошачьи, птичьи —

провожают невзначай

незатейливо туда,

где кругом одна вода

вплоть до самого порога,

а за пазухой у Бога —

ни тропинки, ни следа...





...если мы с тобой, страха не узнав,

перестанем спать в этом мире снов —

не стараться, а напрочь забыв о снах,

разбудив хоть какую-нибудь любовь —

ту, которой уже не бывать впотьмах,

ту, которой страсть переходит в боль,

ту, которой нас — удивить — никак,

ту, которая нашей земле — не соль,

что бежит вперёд не за тем, что — страх

- ожиданье прорвы — извечный свищ.



И уже не важно, что сам как птах,

тот, кого прямо в небе разбил паралич.





...карта — туз пиковый,

в горле — точно ком.



Станция Быково

за окном...



Тих осенний поезд,

дождик невзначай...



Встречи нашей повесть

как начать?..



Электричка-кляча

не скрывает дрожь —

чуть плетётся, плача,

в серый дождь.



Станция Быково,

горек твой перрон —

только туз пиковый

да косяк ворон...





...длинных рук задумчивые пальцы

облаков и нежны, и воздушны —

в этих ритмах солнечного вальса

как они небрежно простодушны,

как они глупы и неуклюжи,

как нелепы, как прекрасны всё же,

и гораздо нам они дороже,

чем осенне-золотые лужи —

дорогие, никому не нужные...

 Пришел поэт Сергей Барсуков и подарил книгу своих стихов с замечательными картинками. Или так: пришел поэт Сергей Барсуков и подарил книгу замечательных картинок со своими стихами. И то, и другое верно – это книга такая, она так и называется: сборник-альбом. Ее хочется читать. И ее хочется разглядывать и разглядывать. Читатели нашего журнала знакомы с творчеством художника Клары Голицыной по публикации «Неиссякаемая молодость энергии» («Обыватель» № 2). В этой же книге проявлена еще одна ипостась таланта этой щедро одаренной женщины – она мастер полиграфического дизайна. Откройте книгу на любой странице – и это будет отрада для глаз. Мы приводим тут несколько книжных разворотов – подряд, не выбирая, чтобы и вы получили представление не просто о стихах и не просто о картинках, а о талантливом образце искусства книги.

Родилась в Москве в 1925 году. В 1949 г. окончила Московский Полиграфический институт (художес­твенно-редакторское отделение). После института — работа художником Таджик Госиздата (Душанбе). Потом 20 лет — художником в почтовом ящике в Москве — делала плакаты для коллегий министерства на космические темы. С 1982 года — свободный художник. Участие в выставках с 1976 года. Член Московского Союза Художников. Работы в коллекциях: Государственная Третьяковская Галерея, Государственный Русский Музей, Московский Музей Современного Искусства, художествен­ные музеи Ярославля, Новосибирска, Омска, Кемерово, Нового Иерусалима и др., галереи «Солана» Лондон, «Колод-зей Арт Фаундейшн» Нью-Йорк, и др. Основные персональные выставки: Московский музей современного ис­кусства — 2008 г., Культурный центр, Александрия, Египет — 2008 г., галерея «Солана» Лондон — 2006 г., галерея «На Солянке» — 2005 г., галерея «Манеж» — 2002г., галерея «A3» — 2000 г. и 2004 г., Художественный ярославский музей — 1999 г., ЦДХ - 1995 г., 1998 г., 2007 г.

Родился в Москве в 1956 году. Понемногу учился в различных столичных ВУЗах, закончил сценарный факультет ВГИКа. Печатается, начиная с 1969 года (газета «Пионерская правда»). Принимал участие в коллективных сбор­никах поэзии «Граждане ночи» и прозы «Крест накрест»; стихи, повести и переводы в московских и республикан­ских журналах с 1970 по 1990. Участник последних Московского и Всесоюзного совещания молодых писателей, стипен­диат VI Всесоюзного совещания; в 1991 году был принят в аспирантуру (master degree) к Милошу Форману (Film Division, Columbia University, New York City, USA), но учиться уже не хватило времени. Член Союза писателей РФ. Последние 15 лет — литератор широкого профиля: поэт, прозаик, переводчик, сценарист, драматург, эссеист; начиная с 1991 печатается в основ­ном за границей.

Так говорит Щербакова                                                        

ПОСЛЕСЛОВИЕ. ЛИЧНОЕ

Нет, дорогой поэт. Может, ты и гугнивый[i], тебе лучше знать, но хрен тебя слопаешь, если ты сам не дашься. Спастись от такого пожирающего зева, как нынешняя Россия, можно по-разному. Уйти в запой, в скит, в любовь, в «Единую Россию» или в вышивание по тюлю. Я к тому, что Блоку тоже досталось не лучшее время. И потому, скажем, он справедливо несправедлив в письме к Чуковскому. Диагноз поставлен точно, но сам-то он остался, пусть покусанный, но, тем не менее, живее всех живых совсем не как Ленин. И это оставляет надежду всем талантливым поэтам. И друг мой сердечный Сережа Барсуков тоже, слава Богу, живой и умный, и почему-то не гугнивый. Но, скажем прямо, много провел времени в поисках другого времени над головой, хотя место ему было приписано Богом сейчас и здесь. И я рада этому сборнику как месту постоянной прописки автора.

Стихи Сергея и хороши, и разные. В чем их главное отличие от современной поэзии, ядовитой, задиристой и клубливой? В том, что автор – забубенный классицист, и не больше и не меньше. Ему интересен он сам – во-первых, ему значительно менее интересен пейзаж (в прямом смысле) за окном, а самое главное, он нахально вступает в разговор с Богом. Что ко многому и обязывает, но и задевает заживо нас всех – и посконных атеистов, и ложно образованных Дарвином. Причисляя себя к последним, я, конечно, ближе всего к вот этому Барсуковскому:

…нету правды, нету правды,

а на кой тебе она? –

все равно мы не взаправду,

а картонная страна.



Все мы будто бы с плаката,

а вожди – папье-маше –

не отвагами крылаты,

а бумажными клише.



Все – потемкинские избы –

Лишь фасад, а стенок нет,

И у этакой отчизны

Где возьмется Божий свет?

Но что взять с политизированной дамы, круто замешанной на начале девяностых?

Однако не об этом слово. Барсуков силен перво-наперво самоанализом, тем самым, который «сильные особи» называют ковырянием в себе.

…эх, трусость и бессилие –

два ангела моих,

одни, хоть и постылые –

свои среди чужих:

один в ладонях прячется,

другой сидит в ногах –

пусть хочется, пусть плачется,

а им бы все – про страх.



Нашептывают страшное,

прикрыв покрепче дверь:

других – смотри – не спрашивай,

другим – смотри – не верь,

а что боишься – правильно –

инстинкт тебя хранит…

Стихи Барсукова печальны, потому что он честный талант. И будь он другим – насколько бы легче ему жилось, но он живет, как пишет, а не наоборот. И получается, что именно стихи дают ему ту силу, что выше крыши, а то, что выше нее, дает ему право обращения: «Поговори со мной, Бог! Мне больше не с кем». И эти его вопросы Всевышнему и услышанные ответы – самое интересное, что есть в его стихах.

…мой бедный сирый бог,

коснись меня жезлом,

коснись перстами губ,

устами век коснись,

и нищенским своим

изодранным крылом

укрой мои черты

от прожитых страниц,

где рисовальщик стар,

а время, что вода –

меж пальцами течет

к единственному дню –

к нему бегут мои

отпетые года,

его, бегущий, сам

я скоро догоню.

Или:

…я пишу, потому что пишу,

я живу, потому что живу,

я не знаю, чего я хочу,

знаю только, когда я умру.



Это знанье, как та бастурма,

как не съеденный нежный лангуст,

и дрожит потихоньку струна,

и щекочет, щекочет на вкус…

Бог нашего дня параден и величав. Он похож на шталмейстера. Вот все и смещается от его неуклюжей палки. И тут-то поэзия способна сфокусировать сбитый с панталыку ракурс.

Слова поэт выбирает ощупью. Так в предсмертье бывают суетливы пальцы. Они уже  «там» и точно знают, что ищут.

Рисунки Голицыной в книге – диссонансный вскрик. Вскрик среди печали. Они – протест против религиозного покорства поэта перед судьбой. Да что ж ты такой глупый мужчина, как бы говорит художница. Жизнь так интересна, смотри, как из гнутой линии создается образ, как интересно зачеркивать и начинать сначала. Как многозначимы штрихи и облака. Жить вкусно, говорит художница, поэтому надо жить, только жить. И ничего больше.

Классик-поэт и модернист-художник, опровергая один другого, одновременно хорошо подпитывают друг друга. И чистая безнадежная печаль поэта, как змея от дудочки факира-художника, выпрямляется и тянется вверх. Исполать вам, творцы, исполать. Хорошая у вас книга.

[i] Отзыв написан на еще один сборник стихов под названием «Я гугнивый поросенок», которое сопровождается эпиграфом: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия (меня), как чушка, своего поросенка… (Из письма Александра Блока Чуковскому от 26 мая 1921 года)».