"ТОЛЬКО КОГДА УРАЛ СТАЛ МОГИЛОЙ РОМАНОВЫХ, УСПОКОИЛИСЬ РАБОЧИЕ ВСЕЙ РОССИИ"

Организатор, как он ее стал называть, «игры» «Имя России» Александр Любимов уже неоднократно заверил всех, что самому главному любимцу советского и российского народов официального свидетельства об этом посмертно не дадут. Еще он сообщил, что на финишную прямую «игры» «есть шансы» выйти именам Высоцкого, Пушкина, Есенина, Достоевского, Толстого. Видимо, для того, чтобы придать мало-мальски интеллигентное лицо финалу «игры», где «наверняка будут руководители государства, которые символизируют этапы развития России». Возможно, через недельку-другую мы будем уже знать и первую тройку, а там… Короче, следите за рекламой.

Так случилось, что (отчасти благодаря и усилиям канала «Россия» и Любимова) нынешний июль проходит под знаком памяти Николая II и царской семьи. 90-летие со дня их уничтожения стало заметной вехой в общественной жизни страны. Стержнем своей яркой телепрограммы на 1-м канале «Последняя ночь последнего царя» Эдвард Радзинский сделал демонстрацию абсолютной бесчеловечности и законченного аморализма как непосредственных палачей, кремлевских вдохновителей и покровителей екатеринбургских душегубов, так и самой большевистской идеологии Ленина-Сталина.

Самое главное для нас, сегодняшних, здесь то, что мы как народ продолжаем являться не только наследниками этой идеологии, но и ее носителями, поклонниками. Это для России – как взведенная граната на рождественском столе, вокруг которого безбашенные затейники устраивают «игры», слизанные с заграничных забав людей, устроенных, прямо скажем, по-другому.

Неусвоенные уроки следует повторять. Поэтому и «Обыватель» возвращается к событиям 90-летней давности. В те дни на Урале дали волю своему кипящему разуму и садистским эмоциям большевики не только в Екатеринбурге, но и в Алапаевске, и в Перми, и в Мотовилихе…

Об убийстве великого князя Михаила Александровича Романова и о том, что предшествовало этому, рассказывается в исследовании известного московского врача и замечательного публициста Виктора Тополянского. Наша публикация – это фрагменты из его большой работы «Жития вождей» (В.Тополянский «Сквозняк из прошлого. Время и документы. Исследования», Новая газета/ИНАПРЕСС, 2006).

  

Виктор ТОПОЛЯНСКИЙ

    «Величие Смердяковых»: партийный отчет об убийстве

Забвение прав личности, свойственное каждой сатрапии, в Российской империи искони сопровождалось демонстративным преклонением перед волеизъявлением коллектива. Демагогическую сущность этого освященного веками обычая, весьма удивлявшего порой иностранцев, ни власти, ни население попросту не воспринимали.

 Сокровенную традицию пренебрежения индивидуальным ради общественного или, точнее, кланового большевики довели до логического  завершения и обратили в один из основных догматов своего вероучения. Извратив само понятие права, они наполнили его политическим содержанием и подменили пролетарской интуицией и практической целесообразностью. Окрестив свои рефлексы «принципами», а ксенофобию и обусловленную ею злобу - «революционным правосознанием», они приступили к беспощадной борьбе за собственные представления о прогрессе и социальной справедливости.

Если декабристы разбудили одного лишь интеллектуала Герцена, то большевики распалили пугачевское окаянство у тех, кого психиатры в XIX столетии называли нравственно помешанными, а в первой половине XX - антисоциальными или бесчувствен­ными психопатами. «Эмигранты, дезертиры и уголовные - вот три социальные элемента революции», - записывал в своем дневнике М. М. Пришвин в январе 1920 года. Привлеченные необъятной перспективой беспрепятственного и безнаказанного мщения не только своим личным обидчикам, но и всему обществу в целом, «прирожденные преступники», по терминологии Ч. Ломброзо, влились в ряды большевиков и отменно отличились в покарании сограждан. В начале лета 1918 года провинциальному вождю Гавриилу Мясникову и подчиненным ему пермским ратоборцам с «отжившей буржуазной культурой» подвернулся под руку великий князь Михаил Александрович. Сообщение о его убийстве впервые попало в печать лишь в 1923 году.
Великий князь

Природа, как известно, скачков не совершает, но иногда проказничает. С любимым сыном императора Александра III, великим князем Михаилом Александровичем (1878-1918) она слегка пошалила, наделив его честью и достоинством, но забыв присовокупить к ним государственный ум и твердую волю. Из-за прискорбного несоответствия между высоким происхождением и слабостью характера великий князь со­вершенно не оправдывал возникавшие у придворных и общественных деятелей иллю­зии, именуемые по обыкновению надеждами.

Граф С. Ю. Витте, обучавший Михаила Александровича народному и государственному хозяйству (политической экономии и финансам), видел в нем личность «благородную в высшем смысле этого слова», но не достигающую по уму и образованию уровня его старшего брата, императора Николая II, а к управлению и вовсе не подготовленную и не пригодную. Сдержанно, как и положено искушенному царедворцу, граф сокрушался по поводу неадекватного воспитания великого князя, которого продолжали пестовать, словно молодую девицу, и по достижении совершеннолетия.

Тем не менее, Михаил Александрович оставался официально объявленным наследником престола с 1899 (после смерти цесаревича Георгия Александровича) по 1904 год (до рождения Алексея, сына Николая II). На случай своей внезапной кончи­ны манифестом от 1 августа 1904 года Николай II назначил младшего брата прави­телем государства до совершеннолетия цесаревича Алексея, а 30 декабря 1912 года специальным указом Правительствующему Сенату снял эти обязанности с Михаила Александровича.

Сам великий князь никаких властных устремлений не выказывал и в государственных делах принимал участие скорее поневоле, нежели по призванию. Человек искренний и деликатный, лишенный политического честолюбия и амбиций, он даже в беспо­койные 1905-1907 годы не возбуждал ни малейшего интереса у террористов и запрос­то встречался с революционно настроенными студентами.

Частная жизнь прельщала его, похоже, куда сильнее придворной. Ему нравилось музицировать и восседать за рулем своего тихоходного автомобиля, похожего на экипаж XIX века, хотя поездки в неповоротливой машине вызывали у него почему-то непреодолимую сонливость. Он увлекался фотографией, верховой ездой и своей двоюродной сестрой, принцессой Кобургской. Не получив согласия на бракосочетание с принцессой, он сошелся с дважды разведенной особой - дочерью московского адвоката Н. С. Шереметевской, в первом браке Мамонтовой, во втором - Вульферт.

Крайне неудачный, по мнению света, роман завершился мезальянсом. В 1912 году великий князь и бывшая супруга кирасирского ротмистра Вульферта тайно обвенчались в Вене у сербского православного священника (расторгнуть этот брак Священный Синод не мог). Морганатическая супруга Михаила Александровича получила титул графини Брасовой (великому князю принадлежало имение Брасово). Родившийся у нее 24 июля (6 августа) 1910 года сын Георгий был возведен, согласно указу Николая II, в потомственное дворянское Российской империи достоинство с предоставлением ему фамилии Брасов и отчества Михайлович.

 Дама волевая, решительная и, очевидно, склонная тем или иным образом влиять на политическую ситуацию в стране,     графиня Брасова стала причиной резкого расхождения Михаила Александровича с Государем, царской семьей и двором, считавшими его теперь персоной не только слабохарактерной, но чуть ли не слабоумной. Последнюю черту под высочайшим недовольством и придворными пересудами подвел императорский указ Правительствующему Сенату от 15 декабря 1912 года:

«Находя ныне соответственным учредить над личностью, имуществом и дела­ми Великого Князя Михаила Александровича опеку, Мы признали за благо взять на себя главное руководство означенною опекою, а непосредственное заведование всеми принадлежащими Великому Князю Михаилу Александровичу движимыми и недвижи­мыми имуществами, а также капиталами возложить на Главное Управление Уделов. Правительствующий Сенат к исполнению сего не оставит сделать надлежащее распоряжение».

Великий князь с женой и сыном покинул континентальную Европу и поселился неподалеку от Лондона. На юбилейных торжествах по случаю 300-летия дома Романовых, проходивших в Петербурге 21-24 февраля и в Москве 24-25 мая 1913 года, он не присутствовал. В начале Первой мировой войны ему даровали высочайшее прощение, а с его имущества сняли опеку, после чего он вернулся в Россию и отправился на фронт.

В армии, где Михаила Александровича знали как офицера скромного, но далеко не робкого и способного хладнокровно находиться на передовых позициях вопреки попечению охраны, к нему относились вполне уважительно. На германской войне он командовал сначала Кавказской туземной конной дивизией, сформированной из горских добровольцев и более известной как «Дикая дивизия». Фанатично преданные великому князю абреки видели в своем военачальнике настоящего джигита и, чтобы заслужить его поощрение, были готовы на совершенно невообразимые подвиги; так, однажды они в пешем строю вырезали кинжалами пулеметную роту неприятеля. В феврале 1916 года Михаила Александровича назначили командующим кавалерийс­ким корпусом, а в январе 1917 года - генералом-инспектором кавалерии.

Тем временем в Государственной думе нашла пристанище идея государственного переворота с отстранением от престола Николая II и передачей монархической власти законному правопреемнику Алексею при регентстве Михаила Александровича до совершеннолетия цесаревича; «мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю». (Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 449). Недозревший заговор не успел воплотиться в путч - его опередили волнения в столице и бунт Петроградского гарнизона. Стихийные беспорядки превратились в Февральскую ре­волюцию после отречения Николая II от верховной власти в пользу младшего брата, подписанного 2 марта 1917 года в 15 часов.

Меньше суток Михаил Александрович числился номинальным царем из династии Романовых. На следующий день, 3 марта 1917 года, около полудня высокий, тон­кий, хрупкий офицер с длинным, худым, почти юношеским лицом - таким великого князя запомнили в тот день собравшиеся у него члены правительства и Временного комитета Государственной думы - объявил о невозможности для себя принять престол... и заплакал.

Ошеломленные сановники долго молчали. Общее безмолвие первым прервал А.Ф. Керенский. «Ваше Высочество, - воскликнул он в умилении, - Ваш поступок оценит история... ибо он дышит благородством. Он высоко патриотичен и обнаруживает великую любовь к Родине».

Еще совсем недавно великий князь допытывался у главы Временного комитета Государственной думы М.В. Родзянко, сумеет ли тот гарантировать ему жизнь, если он согласится вступить на престол, и услышал в ответ: «Единственно, что я Вам могу гарантировать - это умереть вместе с Вами». Тем не менее, лидер кадетской партии П.Н. Милюков и лидер октябристов А.И. Гучков попытались уговорить Михаила Александровича принять корону. Профессиональный историк Милюков отчетливо понимал, что монархический принцип оставался «единственный осью» воюющей державы и от­каз великого князя от престола означал не только крах многовековой идеологии, но так­же освобождение от присяги многомиллионной армии. Авторитарный председатель Центрального военно-промышленного комитета Гучков, почти сутки назад вместе с В.В. Шульгиным принявший отречение императора Николая II, не допускал и мысли о том, чтобы великий князь сумел так просто разрушить воздвигнутые им планы. Как вспоми­нал Гучков в эмиграции, «я не учел, я не мог себе представить, чтобы Михаил мог отречься - это не входило во все комбинации, какие у меня проносились через голову».

Между тем великий князь ясно видел все последствия своего неожиданного для окружающих поступка. Обращаясь в Шульгину, он проронил: «Брат отрекался только за себя; я ставлю крест над династией». Родзянко же он сказал: «Лично я думаю, что мы с вами не доживем до мирных дней; много горя выпадет на долю всех нас здесь присутствующих, пожар еще не начался». Затем собравшиеся принялись состав­лять текст обращения Михаила Александровича к народу; утром 4 марта его воззва­ние напечатали все газеты:

«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной борьбы и волнений народа.

Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием избрать представителей своих в Учредительное собрание, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникше­му и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основании всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

3 марта 1917 года. Петроград. Михаил».

Самовластие всегда наказывает себя за то, что выдает полное бесправие за наилуч­ший порядок. Не боги покарали последнего российского царя, словно лишив его разу­ма, не рок обрушился на российскую державу в 1917 году, когда взлелеянный многове­ковым рабством произвол обернулся против правительства, а заодно и всего населе­ния страны, - государство поплатилось за безответственность самодержавия и присущую ему неспособность к подлинным реформам. И в довершение всего своим отречением от верховной власти в пользу младшего брата последний самодержец нарушил не просто закон о престолонаследии, а исторический правопорядок в Российс­кой империи. Как заметил еще в 1919 году Пришвин, «всякая власть, приходя, обещает рай и, уходя, запирает общество в собственный нужник».

Великий князь же поступил сообразно своему характеру и воспитанию. Он не принял незаконно уступленный ему трон, не рискнул взвалить на себя тяжкий крест государственных забот, но и не отрекся окончательно от верховной власти, подобно старшему брату. Он всего лишь отложил самое важное в его жизни решение на неопределенный срок или, вернее, переложил непосильную для него ответственность на волю народа и Учредительного собрания, а пока суть да дело санкционировал, не отдавая себе в том отчета, узурпацию власти Временным правительством и наравне с братом оказался, таким образом, в ответе за беззакония последующих десятилетий.

Для российской армии Февральская революция стала событием экстремальным. Из традиционной присяги «За Веру, Царя и Отечество» внезапно выпала ее центральная составляющая; вслед за ней обрушились и две остальные. Спустя триста лет и четыре года после избрания на царство Михаила Федоровича в стране вновь наступило смутное время. Негативный опыт мировой войны и окопной грязи расплескался во все пределы державы, способствуя перманентному погрому и веры, и отечества. Боль­шевикам оставалось лишь воспользоваться беснованием солдатских толп и приступить к замене религии коммунистическим вероучением, монарха - вождем, а древней отчизны - социалистическим отечеством.

Не испытывая излишних сожалений по поводу отказа от короны, великий князь поселился, как заурядный обыватель, в Гатчине, где приобрел ранее небольшой дом, и на политическом горизонте больше не фигурировал. Временное правительство не забыло, однако, о его существовании, и 21 августа 1917 года, в тот самый день, когда германская армия овладела Ригой, кипучий экстремист Б.В. Савинков, назначенный в июле управляющим Военным министерством, направил Главнокомандующему войс­ками Петроградского военного округа приказ: «Задержать 6ыв[шего] вел[икого] кн[язя] Михаила Александровича как лицо, деятельность которого представляется особо угрожающей обороне Государства, внутренней безопасности и завоеванной Революцией Свободе, причем такового надлежит содержать под строжайшим домашним арестом с приставлением караула, коему будет объявлена особая инструкция». Графиню Брасову взяли под стражу одновременно с мужем.

Через три недели Временное правительство сменило безосновательный гнев на запоздалую милость, и 13 сентября Михаила Александровича и его супругу из-под ареста освободили. Ободренный мягкосердечием верховной власти, великий князь тотчас же попросил об охране своего имения «Брасово» надежной воинской частью, дабы предотвратить расхищение винокуренных заводов и складов на территории поместья.

После октябрьского переворота великий князь удостоился пристального внимания новой власти. Как только бесславный поход на Петроград конного корпуса генерала П.Н. Краснова 31 октября 1917 года завершился перемирием с советскими войсками, Троцкий распорядился об аресте Михаила Александровича. Великого князя, подозреваемого в «контрреволюционных намерениях» сначала заперли в одной из комнат  Смольного, а 13 ноября перевели в Гатчину под домашний арест. Его браунинг присвоил себе Троцкий. Такие трофеи вожди демонстрировали иногда своим посетителям с чувством нескрываемой пролетарской гордости.

Тайные офицерские организации трижды предлагали великому князю скрыться из Гатчины, однако он не допускал и мысли о побеге. В первых числах марта 1918 года Михаила Александровича вновь заточили в Смольном якобы для того, чтобы помешать неким рабочим «разделаться» с несостоявшимся императором. Как уверял через сорок лет бывший комендант Смольного (затем комендант Кремля) П.Д. Мальков, «сколь ни справедлив был гнев рабочих против великого князя, беспрестанно интриговавшего и строившего различные козни советской власти, допускать самосуд было нельзя».

О дальнейшей судьбе арестованного князя позаботилось советское правительство накануне своего переезда в Москву. Согласно постановлению Совнаркома от 9 марта, Михаила Александровича выслали «впредь до особого распоряжения» в Пермскую губернию вкупе с его личным секретарем, подданным Великобритании Брайаном Джонсоном, бывшим начальником Гатчинского железнодорожного управления полковником П.Л. Знамеровским и делопроизводителем Гатчинского дворца А.М. Власовым. Вместе с Михаилом Александровичем добровольно отправились в ссылку его камердинер В.Ф. Челышев и шофер П.Я. Борунов. Морганатическая супруга великого князя сопровождать мужа не отважилась, но через два месяца навестила его в Перми.

Вслед за великим князем классовой чистке подверглись его родственники, в том числе самые отдаленные. Этому акту пролетарской справедливости предшествовало предписание председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого: «Все члены бывшей династии Романовых, независимо от степени родства их с Николаем Романовым, имеющие от роду не менее 16 лет, проживающие в Петрограде и в ближайших к нему окрестностях, обязаны явиться в течение 16, 17 и 18 марта между 11 и 5 часами дня в Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, Гороховая 2, по возможности с удостоверениями о личности и 2 фотографическими карточками. Уклонившиеся от исполнения настоящего распоряжения будут арестова­ны и преданы суду за неисполнение распоряжений Советской власти».

Между тем Пермский Совет признал полезным выделить Михаилу Александровичу казенную койку с тюремным пайком в губернском застенке. Тот воспротивился. Тогда Пермский Совет вознамерился предоставить ему приличную жилплощадь (и одновре­менно укрытие от возможных посягательств на его жизнь) в недавно отремонтированном помещении тюремной больницы, но великий князь безопасной обителью пренебрег и даже сумел отбить телеграммы наркому просвещения Луначарскому и управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу: «Сегодня двадцатого [марта] объявлено распоря­жение местной власти немедленно водворить нас всех [в] одиночное заключение [в] Пермскую тюремную больницу вопреки заявлению Урицкого о жительстве [в] Перш [на] свободе, но раздельно с Джонсоном, который телеграфировал Ленину, прося Совет не разлучать [нас] ввиду моей болезни и одиночества. Ответа нет. Местная власть, не имея никаких директив центральной, [не знает] как иначе поступить. Настоятельно прошу незамедлительно дать таковые. Михаил Романов».

К безмерному удивлению губернских большевиков, жалоба младшего брата последнего царя без удовлетворения не осталась: в телеграмме от 25 марта Бонч-Бруевич предложил выпустить его под присмотр Пермского Совета, а Урицкий разрешил ссыльнопоселенцу свободное проживание в городе. Изрядно огорченный легкомыслием цен­тральной власти и своеволием великого князя, Пермский Совет отступился, поручив милиции и губернской ЧК осуществление гласного надзора за сосланным «кандидатом на престол».

Михаил Александрович въехал в скверную провинциальную гостиницу «Королевские номера», возведенную в 1907 году на средства лесопромышленника В. Н. Ко­ролева и сразу поразившую местных жителей необычной постройкой и шикарным, по мнению обывателей, интерьером. Поднадзорный князь снял на третьем этаже две небольшие комнаты с убогой старой мебелью и стал усердно заполнять вынужденный досуг. Он принимал у себя знакомых и сам наведывался к ним, гулял по городу и его окрестностям и катался на лодке, иногда даже сам греб, ходил в театр и щедро оплачивал билеты на благотворительные концерты, играл на гитаре и много читал, несколько дней промаялся от боли в животе, напоминавшей по описанию язвенную и, видимо, не раз посещавшей его раньше, и аккуратно заносил в свой дневник скудные впечатления праздного человека.

Местные власти хоть и пытались непроизвольно копировать деятельность ненавистного жандармского управления, визиты и переписку репрессированного князя практически не контролировали и только потребовали, чтобы с 21 мая он каждое утро отмечался в окружной ЧК. Обыватели же относились к нему равнодушно или благожелательно. В страстную субботу, по возвращении в гостиницу после заутрени, он нашел у себя в номере много цветов, куличей и пасхи от лиц, не дерзнувших раскрыть свои имена.

Велико же было потрясение местных жителей, когда в середине июня Михаил Александрович и его секретарь вдруг скрылись из города. Слухи не то о похищении, не то о бегстве ссыльного покатились по стране со скоростью курьерских поездов, обрастая по пути фантастическими подробностями и вызывая легкое замешательство в советских кругах, ошарашенных к тому же телеграммой из Перми от 13 июня:

«Срочная, вне всякой очереди.

Москва, Сов[ет] нар[одных] ком[иссаров], Чрез[вычайная] Ком[иссия], Петроград, Коммуна, Зиновьеву, копия Екатеринбург, Облас[тной] Сов[ет] деп[утатов], Чрез[вычайная] Ком[иссия].

Сегодня ночью неизвестными лицами [в] солдатской форме похищены Михаил Романов и Джонсон. Розыски пока не дали результатов. Приняты самые энергичные меры. Пермская окружная чрезвычайная комиссия».

Центральная власть притихла в недоумении. Репортеры силились отловить неясные толки. Первое официальное сообщение о случившемся пермская пресса опубликовала 15 июня 1918 года:

«В ночь с 12 на 13 июня в начале первого часа по новому времени в Королевские номера, где проживал Михаил Романов, явились трое неизвестных в солдатской фор­ме, вооруженных. Они прошли в помещение, занимаемое Романовым, и предъявили ему какой-то ордер на арест, который был прочитан только секретарем Романова Джонсоном. После этого Романову было предложено отправиться с пришедшими. Его и Джонсона силой увели, посадили в закрытый фаэтон и увезли по Торговой улице по направлению к Обвинской.

Вызванные по телефону члены Чрезвычайного Комитета прибыли в номера через несколько минут после похищения. Немедленно было отдано распоряжение о задержании Романова, по всем трактам были разосланы конные отряды милиции, но никаких, следов обнаружить не удалось. Обыск в помещениях Романова, Джонсона и двух слуг не дал никаких результатов. О похищении немедленно было сообщено в Совет Народ­ных Комиссаров, в Петроградскую коммуну и в Уральский Областной Совет.

Производятся энергичные розыски».

Пронеслись еще несколько взвихренных дней галопирующего 1918 года, и скромные правительственные чиновники, пожелавшие остаться неизвестными, поделились с журналистами конфиденциальной информацией. По их сведениям, подпольный «монархический комитет», связанный с необычайно засекреченными иностранными организациями, через бывших помещиков, священнослужителей и пермских обывате­лей, симпатизирующих великому князю, установил контрреволюционные контакты с Джонсоном, внушившим своему патрону порочную мысль возглавить некое «движение». После долгой и тщательной подготовки побега заговорщики умыкнули ссыльного и потаенными тропами доставили его в ближайший лагерь чехословацких легионеров, откуда он направился либо под Архангельск, либо в глубь Сибири.

Ответные действия властей последовали незамедлительно. Петроградские чекисты отправили в тюрьму жену беглого князя. В Перми приступили к массовым арестам и обыскам всех подозреваемых в тайных сношениях с монархистами вообще и Михаилом Романовым в частности, а для почина заключили под стражу камердинера великого князя Челышева, шофера Борунова, полковника Знамеровского с женой, управляющего гостиницей «Королевские номера», архиепископа Андроника, четырех священников и одного протоиерея. Допросы арестованных ничего существенного к сообщениям прессы не добавили.

Тем временем из Екатеринбурга на имя Дзержинского, Бонч-Бруевича и Свердлова поступило телеграфное уведомление: «После побега Михаила Романова [в] Алапаевске нашим распоряжением [в] отношении всех содержащихся лиц романовского дома введен тюремный режим. Председатель областного Совета Белобородов».  Возмущенные пролетарии города Севска Орловской губернии разгромили и сожгли дотла сахарный завод в имении, еще недавно принадлежавшем великому князю. Не остались в стороне и эсеры; убежденные в преимуществах северного маршрута побега, они установили в Архангельске неусыпное наблюдение за сторонниками царского режима, дабы произвести своевременные аресты при появлении Михаила Александ­ровича и угрозе монархического переворота.

Вскоре пошла, однако, молва, будто Михаил Романов объявился в Омске, встал во главе сибирских повстанцев и выпустил манифест с призывом к свержению советской власти, восстановлению законности и созыву земского собора. Центральная пресса опровергать эти домыслы не захотела, но предупредила злопыхателей, что революционный пролетариат ни крупицы власти никому не уступит, несмотря на происки бур­жуазии и «социал-соглашателей» в лице меньшевиков и эсеров.

«Летом 1918 года, - вспоминал спустя много лет А. И. Деникин, - ко времени первых успехов Сибирской армии распространился широко по советской России и Югу слух о том, что сибирские войска ведет против большевиков великий князь Михаил Александрович. Газеты печатали его манифест. Периодически эти слухи и печата­нье апокрифических манифестов в провинциальной печати, преимущественно крайней правой, возобновлялись даже в 20-м году (в Крыму)».

На третьем году великой российской смуты в стране объявился видный самозванец. Выступить в этом амплуа пожелал популярный в армии П.Н. Врангеля генерал Я.А. Слащёв, действительно обладавший отдаленным внешним сходством с великим князем. Когда слухи о претензиях Слащёва на роль пропавшего брата Николая II достигли Западной Европы, эмигранты возвестили о втором пришествии «тушинского вора». В тот же период другой генерал, командир Конно-азиатской дивизии, руководивший борьбой против советской власти в Забайкалье и Монголии, барон Р.Ф. Унгерн фон Штернберг провозгласил одной из главных задач своей программы восстановление монархии и возведение на престол младшего сына императора Александра III. Самого же Михаила Александровича никто больше не встречал, но мелкие самозванцы, выдававшие себя за великого князя, еще долго шастали по Сибири.

Странный побег Михаила Александровича подтолкнул уральских чекистов к весьма решительным действиям: великих князей, высланных в Алапаевск (заштатный город Верхнетурского уезда Пермской губернии на реке Нейве), заключили под строгий арест в местной земской школе. Больше месяца о них ничего не было слышно. Только 19 июля 1918 года в Москву и Петроград примчались телеграммы из Екатеринбурга: «Алапаевский исполком сообщает о нападении утром 18 июля неизвестной банды на помещение, где содержались под стражей бывшие великие князья Игорь Константинович, Кон­стантин Константинович, Иоанн Константинович, Сергей Михайлович и Палей. Не­смотря на сопротивление стражи, князья были похищены. Есть жертвы с обеих сторон. Поиски ведутся. Председатель областного Совета Белобородов».

Позднее обнаружилось, что в ночь на 18 июля пятерых родственников Николая II и не упомянутую Белобородовым княгиню Елизавету Федоровну тайно вывезли из Алапаевска, чтобы подвергнуть мучительной казни. Великого князя Сергея Михайловича, оказавшего сопротивление, красным палачам пришлось убить сразу; остальных же просто скинули в заброшенную шахту, где они скончались через несколько дней от телесных повреждений, полученных при падении с высоты.

Через два месяца после исчезновения Михаила Александровича пермские чекисты удивили вождей необычным запросом: «В тюрьме находится прислуга Романовых. Ходатайствуем об освобождении. Телеграфируйте, как поступить». Ответную телеграмму от 20 августа подписал сам председатель высшего законодательного органа советской власти Свердлов: «Относительно прислуги Романовых предоставляю поступить [по] вашему усмотрению согласно обстоятельствам».

Не сформулированное прямым текстом пожелание Свердлова пермские большевики легко уловили своим натренированным революционным чутьем. Уже 3 сентября они торжественно обещали «доказать на деле, что красный террор страшнее и действительнее белого»; через неделю местная пресса уведомила читателей о расстреле группы заложников и в том числе камердинера великого князя Челышева, а через месяц - о казни полковника Знамеровского, его жены и шофера Борунова.

Графине Брасовой удалось эмигрировать вместе с сыном. Она поселилась сначала в Лондоне, потом перебралась в Париж, жила в безвестности, терпела жестокую нужду и в 1952 году скончалась. Сын великого князя Георгий Михайлович Брасов, поразительно похожий на отца внешне и, как полагали эмигранты, по характеру, погиб 19 июля 1931 года в автомобильной катастрофе; через две с половиной недели ему мог бы исполниться 21 год.

Окончание следует.

Об убийстве великого князя Михаила Александровича Романова и о том, что предшествовало этому, рассказывается в исследовании известного московского врача и замечательного публициста Виктора Тополянского. Наша публикация – это фрагменты из его большой работы «Жития вождей» (В.Тополянский «Сквозняк из прошлого. Время и документы. Исследования», Новая газета/ИНАПРЕСС, 2006).

Представляя в прошлом номере «Обывателя» первую часть этой публикации, мы  говорили  об абсолютной бесчеловечности и законченном аморализме как непосредственных палачей, кремлевских вдохновителей и покровителей екатеринбургских душегубов, так и самой большевистской идеологии Ленина-Сталина. И о том, что мы как народ продолжаем являться не только наследниками этой идеологии, но и ее носителями, поклонниками. Это для России, писали мы во вводке к исследованию, - как взведенная граната на рождественском столе.

И вот она взорвалась. На сей раз – в Грузии. Россия могла стать в глазах всего мира тем, кем ее стараются представить сейчас ее правители,  – защитницей людей от потерявших разум политиков. Но она предпочла образ действий, свойственных дикой и безмозглой военщине. И это оказалось столь естественным для существ, ощущающих себя духовными наследниками «святого дела» Ленина и Сталина, от начала до конца основанного на море крови ни в чем не повинных людей. 

Да, скажем еще и еще раз: неусвоенные уроки следует повторять. Как все-таки научиться усмирять свой кипящий разум и кровожадные наклонности?..

 Окончание.

Тайна, запертая в шалой голове, рано или поздно тухнет и взрывается, как просро­ченные консервы. Не проболтайся старый большевик, организатор оппозиционной Рабочей Группы Гавриил Ильич Мясников (он же Ганька для соратников или просто Ильич для подчиненных) о своей роли в исчезновении Михаила Александровича, и этот эпизод великой гражданской бойни продолжал бы, наверное, постепенно скисать в чуланах памяти отдельных пермских коммунистов. Но в азарте препирательства с Ильичом Первым пермский Ильич полностью утратил чувство реальности. Целиком поглощенный идеей собственной значимости, он вошел в раж настолько, что в конце 1921 года издал недозволенную брошюру о собственных идейных разногласиях с ле­нинской партией и даже всучил ее ответственным товарищам в Москве и на Урале.

Означенная брошюра пустилась гулять по свету и неведомыми путями попала в руки историка и публициста С. П. Мельгунова, изгнанного в Западную Европу (со­вместно с другими бесполезными для советской власти интеллектуалами) и опублико­вавшего в 1923 году свой знаменитый труд «Красный террор в России». Назвав Мясникова убийцей великого князя, Мельгунов не преминул процитировать в этой книге чуть сокращенный фрагмент из скандальной брошюры: «Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет, который свои коммунистические взгля­ды омыл страданиями, а был бы я просто слесарь-коммунист того же завода, то где же бы я был? В Чека или больше того: меня бы «бежали», как некогда я «бежал» Михаила Романова, как «бежали» Розу Люксембург, Либкнехта».

Историография большевиков включала в себя по крайней мере два варианта минув­шего: один для наружного употребления, а другой - для внутреннего; первый, в форме нередко разноречивых легенд, - для укрепления большого советского мифа, а второй, в виде засекреченных архивных документов, - только для себя. В конце 1923 года вдруг обнаружилось, что ЦК РКП(б) никакой информацией о судьбе великого князя не распо­лагает и вынужден поэтому обращаться за справкой к пермским большевиками.

Обстоятельный отчет о событии шестилетней давности Пермский окружной коми­тет РКП(б) сумел подготовить к 29 мая 1924 года, да и то лишь после неоднократных напоминаний из центра. Многостраничной машинописи мышиного цвета предше­ствовала объяснительная записка с шаблонным грифом «Совершенно] Секретно»:

«В ЦК РКП(б)

Истпарт - отдел Пермского окружкома РКП не мог согласно всем прежним от­ношениям Вашим, а также последним за № 12/40256 и за № 65 выполнить в срочном порядке Ваше задание, так как материалов готовых в Истпарте, т.е. дел об убий­стве Михаила Романова, не было. Только в последние дни удалось исчерпать весь показательный материал (который приведен полностью, в надежде на Вашу редак­цию) путем опроса, наконец, всех участников дела. <...>

Секретарь Окружкома РКП(б) Туркин

Зав. Истпартом Ольховская».

В построении отчета был использован, как обычно, важнейший партийный принцип подмены: раз большевики представляют собой авангард  рабочего класса, а их местный комитет олицетворяет этот самый авангард, то секретарь Пермского окружного комитета РКП(б) уполномочен вещать (и, соответственно, лгать в интересах дела или просто по обычаю) от имени всех уральских рабочих. К чистосердечным коллективным признани­ям «участников дела» были приложены их групповые фотографии, дневник великого князя и сообщение прессы о его похищении и неустанных поисках пропавшего.

С[овершенно] Секретно

Похищение Михаила Романова

В местной газете «Известия Совета Раб[очих] и Кр[естьянских] Депутатов» от 15-го июня 1918 г[ода], в отделе местной жизни была помещена заметка о похищении Михаила Романова.

Но дело обстояло несколько иначе, чем говорится в заметке.

В 1918 г[оду] Урал послужил местом высылки и ссылки исконных врагов рабочего класса России и Советской власти. В частности в начале 1918 г[ода] прибыл в Пермь один из членов царской семьи, поднадзорный Михаил Романов.

Вскоре вслед за Романовым в Пермь стали съезжаться никем не высылаемые лица, т.е. вся «великосветская» публика - семьи быв[ших] великих князей, «великие» кня­гини и князья, их телохранители и т. п.

В общем можно заключить, что негласно вслед за ссыльным Романовым выехала сюда постепенно вся его свита и различные родственники, которые селились в отдаленных кварталах Перми.

Михаил Романов был помещен (согласно директивам из центра) в центре города, в одном из роскошных домов - в номерах бывшего «Благородного собрания», - где и жил до перевода его в Королевские номера.

Жизнь Михаила, вернее великолепные условия его жизни на глазах у рабочих, сделали свое дело.

Не раз и не два проходившие мимо «благородного собрания» - белого дома с колоннами - рабочие Мотовилихи возмущались: не так, дескать, жили мы, когда нас арестовывали в царские дни... давно бы его того... укокошить надо бы, а не так...

Вот к чему по существу сводились замечания рабочих по поводу пребывания и жизни Михаила в Перми. Кроме этого и в Перми и Мотовилихе среди рабочих шли толки о том, что Михаил Романов очень уж часто гуляет не только по городу, но и за город, поднимается «на Горки» (район Перми, расположенный на высоких крутых холмах), откуда любуется на завод, на реку Каму, на противоположный берег ее.

Необходимо отметить, что в те дни обывательщина Перми была сильно встревоже­на «гонением на церковь», которое принесла с собой советская власть, производившая учет церковного имущества в связи с отделением церкви от государства.

Набожные старушки стали утешаться тем, что ходили «хотя глазком взглянуть на будущего помазанника божия»...

Таким образом, около Михаила Романова и его прогулок создалось нечто вроде паломничества обывательщины.

В те дни большевикам в Перми все еще приходилось вести ожесточенную борьбу за большинство в советах против эсеров и меньшевиков; так, даже в Мотовилихинском совете рабочих депутатов 50 % [составлял] чуждый большевикам элемент, с кото­рым приходилось бороться. Между тем, положение Урала становилось все тревожнее - в Сибири скоплялись силы белогвардийщины, а на Урале уже проявляли себя чехословацкие банды.

Рабочие вооружались, составляя отдельные отряды, которые уходили отражать чехословаков.

Создавалась военная обстановка работы - Урал находился под определенные уда­ром колчаковщины.

При всех указанных условиях работы тех дней, в апреле т. Иванченко Василий Алексеевич был назначен Губисполкомом начальником милиции и комиссаром по охране г[орода] Перми. В первую же неделю его службы Пермская Губернская Чрезвычайная комиссия передала т. Иванченко, как начальнику милиции, поднадзорного Михаила Романова со строжайшим наказом от Губисполкома и от ЧК «хранить Рома­нова, как зеницу ока» (среди руководящих товарищей постоянно мелькала мысль о возможности побега Михаила).

Приняв под свой надзор Романова, т. Иванченко несколько изменил его режим. Первое время жизни в Перми Михаил Романов пользовался относительной свободой, являясь в Чрезвычайную комиссию лишь раз в неделю для регистрации. Теперь же т. Иванченко заставил являться Романова и его секретаря Джонсона три раза в неделю для отметки в журнале милиции. Не довольствуясь этим, т. Иванченко часто заходил к своему поднадзорному и часто не заставал его дома. На вопрос его, где Михаил Рома­нов, отвечали: ушел гулять.

Тов. Иванченко овладела мысль о полной возможности побега Михаила.

- А все-таки он у меня может убежать, говорил он себе.

В конце мая часов в 9 вечера к т. Иванченко, который занимался один в своем кабинете в управлении милиции, вошла дама «шикарно одетая», по словам т. Иван­ченко, которая просила повидаться с комиссаром.

- Я самый, ответил т. Иванченко.

Ей по-видимому, очень уж подозрительным показалось, какой это я такой комис­сар, рассказывает т. Иванченко.

Обращаясь к «комиссару», вошедшая дама заявила, что она жена Михаила Романова и просит разрешить погулять с ним, конкретно не указывая места назначенной прогулки.

Т. Иванченко в просьбе отказал, указывая, что Романов пользуется свободой и хо­дит, куда хочет.

Но в этот же вечер т. Иванченко окончательно решает вопрос о необходимости избавиться от Романова так или иначе и делает в Губисполком заявление, пробуя на­толкнуть Исполком на мысль об окончательном избавлении от Романова.

Губисполком в целом категорически отрицает предложение т. Иванченко(кроме его председателя т. Сорокина В.).

Тов. Иванченко на этом не успокаивается, он говорит об этом некоторым ответ­ственным работникам в том числе т. Мясникову Гавриилу Ильичу.

Мясников, выслушав т. Иванченко, обещал ему во что бы то ни стало решить вопрос о Романове, в связи с тем, что Уралу угрожает уже явная опасность в самом неда­леком будущем.

В первых числа июня т. Мясников встречает в Управлении Мотовилихинской ми­лиции т. Иванченко и говорит ему:

- Из-за тебя дело стоит. План покражи Михаила Романова готов, остается обсу­дить дело практически.

Затем т. Мясников звонит управляющему Мотовилихинского электротеатра «Луч» т. Маркову, вызывает его в милицию.

Марков вскоре явился, и здесь состоялось первое совещание трех лиц - Мясникова, Иванченко, Маркова - о создании плана похищения Михаила Романова. Намечен­ный ими план выполнить втроем не представлялось возможным. Поэтому по рекомен­дации т. Иванченко был приглашен еще т. Жужгов Николай, служивший в Мотовили­хинской милиции, по рекомендации Маркова пригласили Ивана Колпащикова.

Марков предложил перенести на дальнейшее совещание в кино «Луч», так как в милиции их могли слышать, но и в конторе кино было небезопасно, поэтому все пяте­ро забрались в будку кино.

Здесь уже происходило окончательное распределение ролей при осуществлении намеченного плана.

Вечером 12 июня 1918 г. тов. Жужгову как служащему в милиции было поручено достать два крытых фаэтона с хорошими лошадьми, в которых все участники загово­ра отправлялись в Пермь.

Доехав до управления Пермской городской милиции, лошадей поставили во двор, а сами ушли в управление милиции. Здесь в заговор был посвящен т. Дрокин, по­мощник т. Иванченко, которому было поручено дежурство у телефона т. Иванченко (как начальника милиции), чтобы в случае тревоги задержать выезд конницы, находящейся в распоряжении милиции, которой пользовалась ЧК при подобных обстоятельствах.

Здесь же план похищения Михаила был  окончательно выработан.

Решено было явиться в номера Королева (куда был переведен Романов, занявший комнаты под номером первым и вторым), к 11 часам вечера, предъявить ему документ, подписанный т. Малковым (в то время Малков был председателем Губернской Чрезвычайной комиссии), о срочном выезде Романова из Перми по указанию лиц, предъя­вивших мандат.

В случае, если Романов откажется ехать, брать его силой.

После принятого решения Мясников и Марков ушли в ЧК готовить фиктивный мандат на право ареста Михаила от имени и за печатью Губернской Чрезвычайной комиссии. Марков сам сел печатать мандат.

В это время в комнату вошел т. Сорокин, председатель Губисполкома. Он, по-видимому, догадался в чем дело, рассмеялся и ушел.

На заготовленном мандате была подпись т. Малкова и приложена печать Чрезвы­чайной комиссии.

К указанному времени Мясников ушел пешком к Королевским номерам (последний дом на левой руке по Сибирской улице у реки Камы), а т.т. Иванченко, Жужгов, Марков и Колпащиков сели по два в каждый фаэтон и в свою очередь поехали туда.

Лошади остановились у парадного подъезда номеров. Жужгов и Колпащиков, пра­вившие лошадьми, поспешно соскочили с козел и направились вверх по лестнице к комнате под № 1, где жил Романов. Иванченко и Марков остались у лошадей. Тут же по панели около дома ходил Мясников. Пройдя с Жужговым одну лестницу, Колпащи­ков дальше не пошел, а сел на диванчик рядом со швейцаром, который стал расспра­шивать, зачем они сюда пришли. Колпащиков отвечал:

- К Михаилу Романову.

-   Минут через 10 я услышал крупный разговор. Неизвестное лицо говорило, что
Романов болен и итти не может. Жужгов, не настаивая, требовал, чтобы Романов одевался, - рассказывал Колпащиков.

В это время поспешно спустились с лестницы к телефону два человека, которые стали звонить в управление милиции, в Чрезвычайную комиссию. Это были телохранители Романова; один из них матрос, другой ходил в штатском, как говорят, бывший жандарм из Гатчины.

Колпащиков выбежал на улицу и заявил товарищам, что происходит скандал, так как Романов не идет.

Действительно, Романов отговаривался, требуя вызвать по телефону «Малькова».

Мясников послал на помощь Жужгову Маркова Андрея; сам же поспешил уйти.

Вооруженный бомбой («коммунистом») и наганом Андрей Марков вместе с Колпащиковым вошли в помещение Романова.

Между тем Жужгову уже удалось путем угроз заставить Романова одеваться, но последний все еще продолжал упорствовать, не шел, ссылаясь на болезнь, и требовал то доктора, то «Малькова».

Вооруженный Марков, видимо, произвел на Романова впечатление. Михаил стал поспешно собираться, спрашивая, не нужно ли брать вещей и какие вещи.

Но Марков отвечал ему:

- Вещи ваши возьмут другие.

После этого Романов просил взять с собой своего личного секретаря Джонсона.

Ввиду того, что об этом обстоятельстве дела была договоренность между всеми участниками дела, Марков не стал возражать. Михаил накинул на себя плащ и вышел из номера, сопровождаемый Джонсоном. С ним шли Жужгов, который все время вел Романова, Колпащиков и Марков. Когда Михаил вышел на улицу, с ним случился обморок, он упал на колени, его подняли и посадили в первый фаэтон. Туда же сел с ним рядом т. Иванченко, на козлы вскочил Жужгов.

На второй лошади поехали Марков с Джонсоном. Правил лошадьми Колпащиков.

Погода стояла пасмурная, стало совершенно темно, шел дождь.

Лошади тронулись, завернули по Торговой улице и понеслись по направлению к Мотовилихе по тракту.

Между тем швейцар номеров Королева и телохранители Романова все еще звонили по телефону в милицию и Чека.

С распоряжениями Чрезвычайной комиссии выходила какая-то непонятная замин­ка, не могли собрать конницу, не было начальства и т. д. - это т. Дрокин делал свое дело, выжидая условное время, когда похитители Романова должны были быть уже за чертой города.

После этого сам Дрокин звонит в Чека, о том, что Михаил убежал и погоню следует направить по Казанскому и Сибирскому трактам (т.е. как раз в обратном направле­нии маршрута похищенного Романова). К этому времени оба фаэтона подкатывали уже к Мотовилихинскому заводу.

Внутри фаэтона происходило следующее. Ехавший с Марковым во втором фаэто­не секретарь Романова Джонсон знал, чем должна кончиться их поездка - сопровождавший его Марков все время держал наготове заряженный револьвер. Но Джонсон вел себя спокойно и говорил Маркову:

- Зачем вам расстреливать меня. Богатством я не обладаю, живу на жалованьи. Есть у меня одна лишь старуха - мать. Романова Михаила также расстреливать не за что. Он человек либеральный, его любит народ.

Когда стали подъезжать к Мотовилихе, он спросил Маркова, куда их везут.

Марков отвечал, что на поезд, который стоит на разъезде - там в особом вагоне их отправят дальше.

Но затем Марков отказался отвечать на вопросы.

Впереди на расстоянии нескольких саженей ехал Михаил Романов.

Узнав т. Иванченко, сидевшего с ним рядом, Михаил успокоился. Иванченко все­гда относился к нему предупредительно, когда он приходил к нему в управление мили­ции, и Михаил считал его своим непосредственным начальством. Когда оба фаэтона поднялись на городские «Горки», Иванченко остановил лошадей, вышел из фаэтона и прислушался, нет ли погони, но ничего не было слышно.

Стало еще темнее, по-прежнему шел дождь.

Когда подъехали к Мотовилихе, Романов вдруг спросил:

- Неужели меня сегодня расстреляют?

Его тревожило, главным образом, присутствие Жужгова, на которого он и указал т. Иванченко. Но Иванченко стал его успокаивать, рассказывая всю дорогу о том, что Перми грозит опасность в связи с наступлением белогвардийцев, что возможны вос­стания, неорганизованные выступления массы и т. д.

- Не помню еще какую чепуху я говорил ему, - рассказывает т. Иванченко.

В ответ на все эти речи Михаил крепко жал руку т. Иванченко и говорил ему:

- Знаешь начальник, если только я спасусь, я засыплю тебя золотом и богатством.

В то же время Михаил вынул записную книжку и в темноте записал себе на память фамилию Иванченко.

Проехав Язовую (район Мотовилихи), около керосинного склада свернули напра­во по дороге в лес.

Раздалась команда: Стой!

Не успел Иванченко попросить Романова выйти из экипажа, как раздался выстрел.

Это т. Марковым был убит наповал выстрелом в висок секретарь Джонсон, по требованию Маркова вышедший из фаэтона, Колпащиков тоже стрелял, но курок его дал осечку, застрял патрон.

Испугавшись выстрелов, лошадь Иванченко понеслась в глубину леса. Иванченко бросился за ней.

В то же время Жужгов выстрелил в Михаила Романова, но только ранил его.

Раненный Михаил бросился с распростертыми руками к Джонсону и, желая про­ститься с ним, кричал:

- Разрешите проститься с ним.

В это время Марков в упор на расстоянии сажени дал второй выстрел. Романов был убит.

Вернулся из лесу Иванченко и, желая удостовериться, что все покончено, при свете электрического фонаря увидел лежащих Романова и его секретаря.

Вскоре начало светать.

Остерегаясь, чтобы не заметили большую группу людей с двумя экипажами, участни­ки дела забросали трупы убитых прутьями, хворостом и уехали обратно в Мотовилиху.

Там в управлении милиции обсудили, когда и как зарыть трупы.

Решили, что на следующую ночь Жужгов и Колпащиков должны выкопать ямы приблизительно на три сажени глубины, сложить в них трупы и, засыпавши, зало­жить дерном вровень с землей. Так и сделали.

На следующий день, т.е. 13 июня, как только т. Иванченко явился на службу в управление милиции, ему подали рапорт о побеге Михаила Романова.

Все сотрудники были взволнованы. Губчека была вся на ногах. В рапорте были указаны все обстоятельства похищения Михаила и принесена жалоба на т. Дрокина Василия Андреевича, который в то время, как дана была тревога, и конница милиции начала уже выезжать, задержал ее, ссылаясь на то, что он не может без начальника дать распоряжение о выезде конницы.

Таким образом, действительно, благодаря дежурству т. Дрокина, удалось предотвратить погоню.

На другой день Губчека уже знала настоящее положение дел. Но это не мешало ей, однако, вести дело своим путем, в результате которого были арестованы родственники и «телохранители» Романова и преданы суду, как соучастники побега Михаила.

В первые же дни похищения Михаила Романова в Перми и Мотовилихе стали ходить разные слухи. Говорилось о том, что Романова похитили какие-то офицеры, но какие и кто неизвестно. (Этот слух пустил заведующий номерами, который принял Маркова Андрея за офицера, так как ему показались нашивки на рукаве Маркова, какие носили раненые офицеры; кроме того у Маркова на левой руке были часы).

Со стороны красногвардейцев шли слухи, что похищение Романова совершили белогвардийцы; даже в самой партийной организации разносились слухи о том, что Романова похитили ответственные работники - коммунисты, подкупленные белогвардийцами. Рабочие бранили Чрезвычайную комиссию, у которой «из-под носа» украли Романова и т. д. Слухи все росли.

На третий день похищения Романова Мясников вновь созывает всех участников

дела в управление Мотовилихинской милиции и сообщает следующее: ввиду того, что

в Перми идут различные толки о побеге Романова, что взбунтовалась не только обывательская масса, но и рабочие, необходимо вырыть трупы и подкинуть их на Егошихе (местность между Пермью и Мотовилихой) или к Королевским номерам обратно.

Мясников основывался на том, что масса считает Михаила похищенным и живым и белогвардейщина может воспользоваться ходячими слухами и восстановить сибир­ским царем какого-нибудь белогвардейца, назвав его Романовым. Мясников объяс­нил, что таким путем - подкинув трупы - можно заставить замолчать обывательщину и успокоить рабочих.

Тов. Иванченко категорически запротестовал. Также и Марков серьезно убеждал товарищей не делать этого. Марков говорил, что такая политика для нас недопустима, так как, во первых, здесь замешан английский подданный, секретарь Романова Джонсон, и это грозит последствиями; во-вторых, на похороны съедется вся белогвардей­щина, и у нас создастся обстановка при которой будет возможно восстание.

После этого Мясников не стал возражать, остальные же поддерживали Иванченко и Маркова.

- Но неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Мясников знал место, где зарыты тела похищенных. Но дело в том, что никто из участников дела не согласился ука­зать местность Мясникову, - заканчивает свои показания т. Иванченко.

Вскоре в Москву ездил т. Туркин, который будучи в курсе дела, докладывал Свердлову Я. М. о происшедшем. Мясников, также будучи в Москве, как непосредствен­ный участник дела информировал о совершенном факте убийства Романова.

Свердлов послал привет остальным участникам дела, вспоминая 1906 г., когда он жил во времена подполья у т. Иванченко в продолжении 3-х недель.

Расправившись в силу сложившихся обстоятельств с Михаилом Романовым, рабочие Мотовилихи не успокоились. Та же группа задумалась над существованием в то же время в Екатеринбурге самого Николая Романова.

Составив план похищения Романова, группа рабочих поставила в известность о своем намерении Чрезвычайную комиссию в Екатеринбурге, предлагая свои услуги.

Но в ответ на это рабочие Мотовилихи получили обещание в самом недалеком будущем решить самим вопрос о Николае Романове в официальном порядке.

Через месяц этот вопрос, взволновавший Областной Совет Рабочих Депутатов, был решен окончательно и в середине июля, в ночь с 16 на 17-е число Николай был расстрелян.

Только тогда, когда Урал стал могилой Романовых - старейших врагов рабочего класса России - успокоились рабочие не только Мотовилихи, всего Урала, но успоко­ились рабочие всей России.



Этот поразительный документ сохранился в недрах бывшего Центрального партий­ного архива как редкая в своей непритязательности иллюстрация «революционного творчества масс», умилявшего некогда вождей. Заранее спланированную, преднаме­ренную расправу с великим князем и его секретарем не случайно рассматривали в дальнейшем как заурядный в период гражданской войны расстрел, осуществленный, хоть и «тайной группой» во главе с Мясниковым, зато по требованию рабочих Перми и Мотовилихи, то есть по воле народа.

Но никакие попытки обелить заговорщиков не могли скрыть ни проявленного ими машинального бесстрастия, близкого по сути к частичной эмоциональной тупости, ни абсолютно бессмысленного характера совершенного ими злодеяния. Убийцы стреля­ли не в любимого сына Александра III, не в боевого генерала и не в того слабого человека, который отказался принять престол и фактически ничем и никогда не угро­жал советской власти, а всего лишь в безоружного и беззащитного представителя чуж­дого племени, живой символ монархии, заброшенный волею вождей в ареал обитания провинциальных преступников. «Нужно знать историю русского преступления, и поймешь русскую революцию, - констатировал Пришвин в марте 1919 года. - Неда­ром в конце Империи преступники государственные перемешались с преступниками уголовными, и постоянно в ссылке уголовные выдавали себя за политических. Завет революции: мщение всем, кто знал благо на родине».

Часть имущества, принадлежавшего убитым, сообщники поделили, а кое-чем поклонились руководству. Мясников подношениями побрезговал из идейных побужде­ний, а начальник милиции в Мотовилихе А. И. Плешков (или Плешанев), осенью того же года судимый за взяточничество и, очевидно, расстрелянный, взял себе на память золотое кольцо великого князя, его пальто и штиблеты. Непосредственных исполните­лей преступления одежда и обувь убитых не привлекали. Начальнику Пермской городской милиции Иванченко полюбились золотые шестиугольные часы Михаила Александровича, а комиссару по управлению культурно-просветительными учреждения­ми Маркову - оригинальные серебряные часы секретаря великого князя. В те годы наручные часы ценились очень дорого...



Ночь с 12 на 13 июня 1918 года словно подвела незримую черту под первой половиной биографии Г.И. Мясникова (1889-1945). Немало довелось ему бесчинствовать и до, и после революции, изрядно сумел он покуролесить в бескомпромиссной борьбе за сугубо личное понимание правды и социальной справедливости, но именно убийство великого князя считал своим беспримерным подвигом, вспоминал как свой тай­ный триумф и даже описал, в конце концов, в графоманских мемуарах под заглавием «Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова».



На закате XX столетия пресса сообщила о создании в Перми благотворительного фонда для строительства историко-культурного центра и, прежде всего, часовни и звон­ницы на предполагаемом месте гибели великого князя Михаила Александровича. Инициаторами учреждения этого фонда стали Пермское епархиальное управление, Уральский филиал Российской академии живописи, ваяния и зодчества, некая организация под названием «Ультрасаундфильм» и почему-то клуб спортивных единоборств.

Такое благое начинание давало, казалось бы, повод для смутной надежды на долгожданное покаяние. Не случайно, наверное, утверждали когда-то: в чем молод похвалится, в том стар покается. Католическая церковь, например, повинилась во всеуслы­шание и за костры инквизиции, и за крестовые походы, и за осуждение Галилея. Но реально ли покаяние на постсоветском пространстве, где пить далеко не всегда озна­чает утолять жажду, а глаголы погулять и напиться давно обратились в синонимы, где Санкт-Петербург остается центром Ленинградской области, а Екатеринбург - цент­ром Свердловской области, где массовый патернализм обеспечивает стабильность вла­сти, а правители по-прежнему пестуют ксенофобию своих подданных?