ЛОРКА

Недописанная книга

Чуть ли не два года я время от времени удивлялся одному обстоятельству. Просматривая интернет-версии заметок про Галину Щербакову, не раз тормозил на фразах типа: Галина Николаевна сочиняла свой очередной роман, который, увы, так и не успела закончить; в последнее время Щербакова работала над новым романом, он остался незаконченным; говорят, что осталась недописанная книга...

Да нет же, мысленно спорил я с написавшими заметки, это ваше авторское стремление усилить драматизм происходящего… На самом деле на ее столе, кроме «Эдды кота Мурзавецкого», никакой другой  рукописи не лежало.

И вдруг…

Была в писательском хозяйстве автора невзрачная канцелярская папочка, обозначенная словом «Началы». Там лежали странички зачинов сочинений, отвергнутых самим автором. Я, зная, что она принципиально не заглядывала в эту папку, после ухода писательницы не спешил ее открывать. Сделал это недавно. И понял, что совсем незадолго до ее трагичного 2010 года (или даже в начале его) она проревизовала ее, выделив и отложив несколько текстов, несущих определенное самостоятельное значение. И вот эти в основном давние эскизы оказались дополнены  началом… романа, написанным ну никак не ранее все того же предпоследнего года ее жизни.

Выходит, авторы биографических заметок были правы в своем предчувствии: Галина Щербакова - из тех нередких писателей, которые непременно оставят после себя что-то незавершенное, до последнего момента творя «другую реальность», только им ведомую…

А.ЩЕРБАКОВ

Предлагаем вам прочесть отрывок из неоконченного (точнее, только начатого) сочинения Галины Щербаковой. Эту публикацию мы решили дополнить несколькими маленькими рассказами, написанными примерно в 1971 году. Тогда был план сделать книгу «Рассказы из авоськи». Но… планы изменились, а то, что написалось, со временем улеглось в упомянутые выше «Началы».  

Галина ЩЕРБАКОВА


Отрывок из неоконченного романа

Странное дело, но последние дни перед отъездом ноги не болели. Она знала, что это шутки страха. Он может убрать боль, даже если из нее течет кровь, а может вызвать ее же на ровное здоровенное место, и будешь крутиться от незнания, что приложить, что выпить, как изогнуться.

Она боялась поездки, пять лет не была в России, едет наобум Лазаря. Конечно, если бы с ней ехал Семен – другое дело. Но тут как раз для него подвернулась возможность работы в небольшой художественной лавке. Семен в России на этом собаку съел, выпуская альбомы. Хозяин же лавки пришел в это дело из зубных техников. На бывшей родине  техник лихо ставил те челюсти, которые только русские могли носить, тут же его на порог не пустили имеющие понятие стоматологии. Но ловкий зубодел не боялся жизненных подлянок, он женился на барышне, отец которой имел приличный интеллигентный магазин-салон. Дефицита художников ни в какие времена не бывает, дело шло хорошо, папе нравился деловой зять, а зять уже скумекал, что ему понадобится помощник по искусству. Семен же там все время  крутился, давал толковые советы, ну тот и предложил ему работу консультанта. Как раз перед отъездом. И не дали и дня отсрочки, а не то, чтоб ехать в саму Россию.



Дело в том, что Лорке нужен был тот врач, который делал ей когда-то операцию на ноге. Ныне он стал в Москве большим деятелем, но оперировать продолжал.

Здесь, в Израиле, у Лорки полезли, как на дрожжах, вырезанные косточки и рвали до крови когда-то заштопанную кожу. Операция здесь стоила сумасшедших денег, Россия такими цифрами еще не считала. Ее капитализм ходил еще в мальчиках по сравнению с еврейским.

- Лора, езжай без меня, - сказал Семен. – С тобой же Люся.

Конечно, Люся с ней. Она у ее ноги. Но с Люсей еще двухлетний Мишаня. Одним словом, выезд с пением и музыкой – и тайным расчетом, что двадцатилетняя мать-одиночка Люська обратно уже не вернется. Ни с какой стороны она не пригодилась умным евреям, а они ей. «Это ж надо, - кричала она. – Воображают из себя черте что. Пейсы-мейсы, кипы-чипы…»

- Как тебе не совестно, дрянь, - кричал на падчерицу Семен. – Страна приняла тебя и кормит. А ты даже родить от еврея не смогла. Нашла оболдуя из хохлов. Матери сделала позор и горе.

И теперь вот ехать им без Семена. Лора заходилась от страха. Всего боится – и самолета, и того врача, который когда-то делал ей ноги и был в нее влюблен. Конечно, она уверена, он сделает все как надо. Она посылала ему открытки на все праздники, а перед эмиграцией была на приеме.

- Не нравятся мне твои ноги, девушка, - сказал врач. – Невовремя уезжаешь.

Но Семен тогда очень торопился. Хорошие деньги давали за квартиру в Москве, и мать его, он этого не ожидал никак, потрясла бумажником довольно щедро.

- Считай, что это твое наследство, - сказала она.

В общем, уезжали уверенно. Это-то и соблазнило юную дурочку Люську, когда она увидела сумму прописью в чековой книжке.

- Ни фига себе, - сказала она и плюнула на родину, на отца, который говорил ей, что она дура и никому не нужна в этом Израиле. Были еще бабушка с дедушкой, но кто с ними теперь считается вообще?

Люська была девочка алчная. В ульпане она сразу познакомилась с красавцем из Полтавы, шепнула ему, что она тоже на четвертинку украинка. Им обоим, Люське и Павлу, не давался иврит,  хоть кол им на голове теши, Они были заняты другим, куда более интересным делом.

И через год из Люськи выскочил как из пушки мальчишечка, хотя Павел, как честный хохол, ничего не обещал, ни венца, ни кольца. Он собирался в армию, после в университет, родители его были люди ухватистые. Им нравилась новая родина, и украинский папа даже сделал обрезание, чтоб не было лишних разговоров. Обрезанию подвергся и Павел, но Люська про это не знала, она как раз рожала сына не от обрезованного хохла.

Почему-то дурочка решила, что он все равно на ней женится. Девочка верила в любовь, которая превыше всех этих предрассудков. Например, мать Павла сказала ей, что теперь, после греха, ей даже гипюр не поможет. Она, Люська, - отребье. Ну, не знала полтовчанка, кому она это говорит. Люська развернулась и так двинула бабушку своего сына, что та просто рухнула на землю, громко при этом пукнув. Тут на Люську напал смех, и она покатилась, как тот самый пятак, что упал, звеня и подпрыгивая.

Громким пуком кончился страх перед всеми взрослыми навсегда. А с Павлом она разберется, съездив в Россию.

Одним словом, мать, дочь и внук летели в Москву на время, и только Семен знал, что их отлет навсегда. Нет, он не подкладывал в багаж женщин тротил или что там еще, он не покупал киллера, чтоб тот осторожно в Домодедово тихонько пристрелил семейство. Все было куда проще.

Но тут надо отступить во времени назад, когда Лорка с новенькими красивыми ступнями давала в Москве дрозда в поисках нового, как и ноги, счастья.



Девушка из приличной семьи, где пальто носили не менее пяти лет, где лишние деньги шли на книги, где слово «демократия» было свято, а за славословие Сталина могли набить и морду, а уж выставить из дома могли и за менее крайние мысли, одним словом… храни вас Бог родиться у шестидесятников. Лорке  не повезло  с этим крупно. И хоть она читала нужные книжки, слушала кухонные речи, но однажды вдруг обратила внимание, как далеко от обшлагов старенького пальто находились ее кисти. Какой выход ищет барышня, начавшая разочаровываться в родителях-шестидесятниках? Естественно, замуж.

И она привела в дом еще одного с выросшими из пальто руками и из штанов ногами. И родители полюбили его как родного, потому что так были воспитаны. Ну, разве они могли представить себе, что худшего для дочери нельзя было ничего придумать.

Воспротивься они полунищему избраннику – дочь вошла бы в гнев и, глядишь, обрела бы характер, а не душевную пиковую даму, которая есть тайное недоброжелательство. Чем больше любили родители молодых, тем злее делалось прелестное дитя. И обшлага подымались все выше и выше, а многие уже рядились в такие вещи, что молодой жене и не снились.

Замуж был не тот. Молодой муж стал читать старые «Хроники текущих событий» и отксеренные страницы «Архипелага ГУЛАГА». Люська оказалась одиночкой в собственной семье, но тут подфартило с покупкой квартиры. И родители выложили все, что могли, записывали в листок тех, у кого брали взаймы, мать продала единственную стоящую вещь, рисунок Репина, доставшийся ей по невежеству тетки, которая, скупясь на деньги, подарила рисунок на день сорокалетия матери. А в гостях как раз был друг, художник из Челябинска. Он просек ситуацию, как скупость сама себя обдурила, и тихонько сказал матери на кухне, что рисуночек ценный, что сейчас, когда идет заваруха - конец восьмидесятых, - никто ничего не понимает, но лет через пять цена ему будет настоящая. Вот и долежал репинский набросок до покупки квартиры. Его действительно оторвали с руками.

И - нате вам, дети, - двухкомнатка с окнами на Ботанический сад – ваша. Родители зятя были смущены своим неучастием в торговом процессе, а мать сроду перед ними такой задачи и не ставила. Те сидели без работы, отец сторожил чей-то гараж, а мать делала пестрые, из кусков, покрывала, они хорошо шли, веселые такие, с выдумкой. Свекровь все норовила пристроить к этому искусству ничего не делающую молодую невестку, но та так возмутилась предложением! Она что, швея-мотористка какая-нибудь?

Она писала заметки в «Крестьянку» и «Работницу» про женщин-недотеп, а главное - про мужчин-недоделок, которые не могут взять на свои плечи семью, взять и гордо нести через годы, через расстоянья. И тот миг счастья родителей, что у тетей своя крыша, и под крышей все, что надо, и холодильник, и стиральная машина, и палас три на четыре, купленный свекровью еще по советским талонам, был для Лорки моментом откровения: она ненавидит это размножающееся шестидесятничество, ненавидит мужа, который приносит из возникающих и лопающихся фирм-однодневок жалкие гроши. Эта жизнь ей противна, она не понимает, откуда у людей машины и откуда они вообще взялись, эти длинноногие девицы, пахнущие новыми запахами, и самцы с до блеска выбритыми мордами.

Ее одноклассница позвала ее в гости. Матушки мои! Она сроду не видела таких квартир, таких бокалов, таких цветов, не в кулаке принесенных, а растущих тут же, в красивых горшках. Муж подруги работал по сбыту избыточного в России (какой симпатичный словесный кувырок получился), но остро необходимого на ближнем востоке.

- Говна, что ли? - грубо спросила Лорка подругу. Та было обиделась, но потом рассмеялась и сказала, что нечего ей, Лорке, язвить, молчала бы уж, ходит незнамо в чем. А на Лорке был клевый костюм из голубого бархата. Он сидел на ней идеально и шел к ее зеленовато-серым глазам и волосам цвета спелой вишни, которые красиво лежали на плечах, слегка свернувшись в полуспираль. Лорка видел, что мужской состав на нее пялится, а на подругу нет, пятимесячное пузо – не та картина, перед которой замираешь. У Лорки слабое место – ноги. Вернее, от  попы и до полу – полный блеск, а вот стопа – не фонтан. Косточки больших пальцев выросли за последнее время, уже не всякая, тем более стильная, обувка была ей впору.

И вот чем кончилась эта гулянка. Прямо с нее Лорка договорилась с врачом, которому уже показывала ноги, об операции. Позвонила матери и сказала, сколько это будет стоить. У матери как раз набиралась новая группа иностранцев по изучению русского языка. Это были деловые господа, которые не боялись пустить корни бизнеса в бестолковой России. Язык им нужен был не сейчас, а еще вчера. И они не скупились. Мать оказалась в нужном месте и в нужное время. Обыкновенная учительница школы обернулась необыкновенным мастером общения и обольщения чужим языком. Ей предлагали написать методику, а вся методика была в ней самой, немолодой даме, с которой было интересно: пересчитывать на чужом языке гусей в хозяйстве, рассматривать и считать звезды в лужах, учить стихи, от которых хотелось плакать, а потом вместе выпевать русские скороговорки. Мать работала с утра до ночи, приносила хорошие деньги, преуменьшая их в разговоре с мужем, который в своем полуумершем КБ был не то сторожем, не то главным специалистом, не то дальним родственником некоего маленького принца, который считал, что за все прирученное надо отвечать и оное беречь.

На мамины деньги была выправлена лоркина стопа. Без звука была вынута нужная сумма денег. Теперь она мечтала о туфлях на гнутом каблучке, к которым полагалось слегка сдвинутое с плечей платье с высоким разрезом на юбке, чтоб только самое чуть-чуть отделяло его от заветного места.

Лорка не знала, что была уже беременна, что нервный период до операции, во время и после слегка сбил цикл, и она просчиталась как последняя дура. Но до того она все-таки попала еще раз к богатой подруге, та уже родила и хвасталась младенцем в люльке из кружев, висящей на четырех шелковых шнурах с потолка. При виде ребенка к горлу Лорки подступила тошнота. И она быстренько вышла на лоджию, где ее и прихватил здоровый, как бык, нефтяник с забытых богом мест. Не говоря плохого, он пальцем залез в разрез платья и легко стянул трусики. Остальное было делом быстрым, простым и весьма приятным. Махровым полотенцем с веревки Лорка подтерлась, а когда их стали искать, то они уже вовсю говорили о другом, о запахе нефти, который не остается на деньгах, и в этом ее сила. О том, что мужчина-бык был холост, но жену имел в виду как перспективу.

Договорились встретиться на другой день в гостинице, но Лорке очень поплохело в тот день, тошнило, рвало, голова кружилась, как на карусели. Тут-то и выяснилось, что она беременна уже три месяца. Новые ступни, не спросясь у головы, стали прокладывать новые дороги, оставляя после себя неизвестный чужой след.

К примеру. Как обмануть нефтяника и впарить ему не его дитя? С тех пор, как она побывала в квартире новых русских и увидела эту свисающую с потолка колыбель, ей просто воняло паласом из очереди по номерам, классиками, что чинно, по-солдатски стояли на румынских полках, диваном, который расхлопывался в неудобное ложе, зеркалом в орнаменте из металлических виноградных гроздей. Все разило в ванной с клеенчатой шторкой  и стопкой тазов, один в одном, что пыжились на стиральной машине. О! Пещерный век! – кричала тошнота. Все у нее, как у матери, как у свекрови, как у тысячи других теток, гордых клетушками-хрущевками, в которых человеку должно было «жить стыдно», если он видел другое.

Так она сказала Коле, мужу, а он от растерянности не знал, что сказать, потому что ему нравилась их квартира на десятом этаже. И ему в ней хорошо пахло, а унитаз и ванну он драил до душевной радости, а не просто до блеска. И отстающие от стены обои подклеивал филигранно, и к кому бы ни попадал в гости, внутренне отмечал: а у нас чище и лучше. Он обожал Лорку за все: за капризы, за ворчливость, за придирки к зарплате, подумаешь, - все равно она была лучшей. Посмотрит – рублем одарит. А скажет – так умоет. И еще. Он только подумает мысль, а она уже ее говорит. Умная, как сатана! Жаль, конечно, что не хочет учиться. Он представлял жену с ее проницательными мозгами любым крупным начальником, даже президентом.

Скажем так: этот период в жизни Коли можно назвать периодом безоглядного счастья. Как-то в детстве он на саночках с горки чуть не врезался в дерево. Дедушка, который ловил его внизу, сказал: «Ну тебе, парень, свезло так свезло». Имелась в виду крупная удача промахнуться головой мимо дерева. Повезло, скажем прямо, в этом случае звучит невыразительно, можно сказать никак. А вот «свезло» - это уже куда круче. Это точка в точку обстоятельству. Коля, думая о своем семейном счастье, тоже мысленно повторял дедушкино: «свезло так свезло». А когда он узнал, что Лорка носит в себе его ребеночка, он взял ее на руки и стал носить и петь какую-то дурацкую колыбельную из сложенных в кучу всех слышанных колыбельных вместе с собственными рожденными под языком словами. Такую, например:

Спи, моя радость, усни,

В доме не слышно дрелѝ,

Конечно, по правилам – дрѐли,

Но это не важно, Кубеля.

Кубеля, Кубелечка моя! Беременная!

Птицы затихли в саду,

Рыбки уснули в пруду,

Серенький глупый волчок

Лег на свой левый бочок.

Нет у них одеял,

Нету у них и подушек,

Жаль этих милых зверушек.

Но ты ничего не боись,

Спи, моя радость, уснись!

Кто бы чужой не пришел,

Дам ему в ухо, чтоб шел.

Кубелечка, в дождь иль в мороз или зной

Глазки закрой,

Ребеночку нужен покой.

- Ну и дурак ты, Колька, - спрыгивала с его рук Лорка. Она думала, как найти того богача, что на чужой лоджии, не боясь и не стесняясь, грубо вставил ей пистон, как будто сто лет знал туда дорогу. Ее давно достал муж своей деликатностью. Ей хотелось, чтобы ее рвали в клочья, не задавая глупых вопросов и не донимая нежными ласками.

Навела справки у той же подруги. Вышла на лоджию. Острое желание связало узлом, едва добрела до кресла, принявшего всю ее влагу.

- А где же он, этот? Быкастый такой? – как бы между делом спросила.

Подруга бросила ей на колени газету. На первой полосе бык улыбался, не смущаясь из-за кривого зуба, что нагло налег на соседа. Она сунула газету в сумку. «Я возьму? Тут сканворд».

Писать она все-таки долго не решалась. Бык идиотом не был, и три лишних месяца в унитаз не спустишь. Написала как бы пробник. Мол, увидела в газете, лихой он такой, завидный мужик, вспомнила тот вечер и ту лоджию. Было клево. Правда, подзалетела по дури, теперь собираюсь на аборт. Щемит только сердце, что дитя от такого дядьки пойдет в слив. Ну ему, видать, к такому не привыкать.

В сущности, глупое письмо, Коля, прочитав бы такую муть, вряд ли бы что-то понял. У него был другой ум.

Но уже на следующий день Лорка была сама не своя от письма. Ее обуял страх возможной насмешки над ней, страх позора, страх правды. И не дай бог узнает муж.

И в жизни Коли наступил второй период – преданности жены, ее желания угодить, уластить мужа. Благостность их отношений не осталась незамеченной, и родители Лорки подарили им машину. Не ахти какую, но с колесами.

Лорка не ждала ответа и в доме подруги не появлялась, боясь случайной встречи. Ужас! Ужас! Но ответ пришел, как и было указано, до востребования.

«Киска! Спасибо, что сказала, как тебя зовут, а то так бы и не знал. Не имел я тебя, дуреха. Дети от поцелуев не рождаются. А я по тебе мальчиком провел сверху вниз, и вся игра. Если ты от этого сумела забеременеть, то требуй книгу рекордов Гиннеса. Случай – исключительный. Но, увы, мимо денег. Так что живи себе спокойно, если я захочу сына, я знаю, как это сделать по правилам. Но это будет не с такой как ты, трусоватой стервочкой. Живи! И найди кого-нибудь подурее. Чао, бамбино, сори».

С почты вышел совсем другой человек. Ее мать потом, через годы, все искала корень, из которого выросла ее дочь. Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки? Из запаха советского паласа, алюминиевых тазов, из мутных зеркал в фальшивом металле, из зависти к чужим занавескам и сервизам, квартирам с кондиционером и много еще из чего.

Страх и зависть несла в себе Лорка, идя домой. Страх бедности, когда появится ребенок, и завести к тем, у кого мужья носят на руках обожаемых жен и одновременно делают для них роскошную жизнь, которую ей, судя по всему, не иметь. К горлу подступало нечто, от чего хотелось кого-нибудь убить.

Теперь она боялась, что когда-нибудь бык появится в Москве и, открыв рот, выдаст, как его ловила на мякине одна баба. И все будут ржать, слушая подробности про «мальчика, что сбегал снизу вверх». Лорка перестала ходить к подруге, обливая ее ни за что, ни про что грязью. Потом стала бояться, что это дойдет до нее, и жизнь превратилась в ад. Исходя ненавистью и завистью, она тут же падала в преисподнюю страха. Но удержаться не могла.

Самым близким виноватым был Коля, он таскал ее по невропатологам, боялся за ребеночка. Приходил советоваться к теще. Та давала ему тайком деньги: «Купи ей чего-нибудь. Порадуй. Это беременные бзики».

Родилась Люська. Огромными темно-синими глазами (впоследствии они окажутся карими) она посмотрела на родителей и бабушку. У той все внутри оборвалось. В глазах-сливах было столько тайного потустороннего знания… Так застывала взглядом в одной точке ее мама, глаза ее в этот момент странно блестели вовнутрь, будто высвечивали именно там что-то важное для себя. Такие замирания обычно бывали во время откусывания нитки в процессе шитья или когда протирался тонкий, неграненый стакан. Достав полотенцем донышка стакана, мама замедленно лениво вертела по нему пальцем, как бы завораживая себя. Странноватое свечение глаза было и у бабушки, для рожденной Люськи – прабабушки, правда, у серых глаз не было такого свечения, но зато бездны и омута было больше.

И вот сейчас пятидневное существо, еще без имени, смотрело именно на бабушку так, будто признало пуповину, но не ту, что отрезали от матери и выкинули, а ту, что живет вечно, вне материи, вне телесности, а в пламени других начал. Самое же удивительное, малышка улыбнулась, не просто бездумно растянула губешки, а вполне хитренько: «Здрассьте, мол, родичи. Я вас всех узнала, потому что знаю». И если верить в существование абсолютного счастья, то оно было именно тогда, когда Люська была малышкой.

Поглощенная дитятей, Лорка похорошела и как бы стала забывать, как живут в параллельном богатом мире те, что ездят на крутых тачках и носят искусственные шубки.

Но истинно говорят: от волка убежишь, от врага спрячешься, змею обдуришь – от себя самой никуда не денешься. И летел к чертовой матери уже третий по счету палас, и Коля с банками красок перекрашивал окна и двери, и возвращались к родителям отданные детям книги, в них Лорка учуивала застарелый запах пыли родительского дома. Он ей «вонял». Из солнечной квартира делалась салатной.

- Ненавижу теплый цвет. Дом должен быть прохладным. – Такой была новая установка жизни.

Стоило только начать. И когда родители получили случайное наследство от бездетной тетки в виде двухкомнатной квартирки, то не задумываясь продали ее, чтобы дать дочери деньги для расширения площади. Люська уже собиралась в школу.

И снова Коля носил ведерки с краской, и снова мужики-строители выполняли разные причуды Лорки уже в трехкомнатной квартире, и выкидывалась мебель, и искалась новая, и Коля крутился с долгами, менял работы на нолик больше, а Лорка кричала, что он не мужик, не добытчик. Она уже ненавидела мать за то, что та, имея дела с иностранцами, не нашла ей подходящего немца или американца, да хоть кого, кто бы не носил ведерки с краской, не смотрел виновато на очередной неудавшийся цвет стен, на зеркало не той конфигурации, которое жило в ее башке. Ведь есть же мужчины, которые, не задавая лишних вопросов, просто переносят женщину в тот комфорт, который ей блазнится.

Коля же был олухом царя небесного. Ему было хорошо, где были его девочки. А ей нужен был богатый мачо. Но эту дуру Коля любил, и даже когда увидел, что она шарит жадным глазом по всем сторонам света, сделал вид, что не видит. Как говаривал один старый словесник, уча детей во времена отнюдь не дистиллированные: «Чистому все чисто». Ну и что за глупость он говорил? Как это может быть? Чтобы не видеть гадость и грязь, мало быть не просто чистым, а надо быть еще и слепым, и глухим, и с полипами в носу.

Так смеялись над стариком его ученики. И только до некоторых из них доходил глубинный смысл в общем с виду простых слов. Чистый не видит грязи, ибо он не способен обмараться ею, а будучи чистым душой, не способен уличить в дурном другого. Ну, может, все немного глубже, и не просто о чистоте – антиподе грязи говорил словесник, а имел в виду духовную сущность, которая чиста по определению и способна очистить пространство вокруг себя.

Короче, Коле все было чисто в Лорке. Таскается по три раза в год по Турциям – так ведь сидючи в четырех стенах дома затоскуешь. Пусть птичка попорхает крылышками.

Самое удивительное было то, что мелковатую подлость Лорки первым заметил  тот, что любил ее больше Коли хотя бы потому, что дольше. Отец. Он мыл руки в ванной и смотрел на свой совсем облысевший череп, вокруг которого по-детски кудрявились абсолютно белые волосы.

«Боже! – подумал он. – Я ведь сейчас совсем другой. Я потерял свое привычное лицо и ношу теперь это. Как же я не заметил постепенности превращений? Разве я первый раз смотрю в зеркало? Я каждый день бреюсь перед ним, но пальцы мои не натыкались на эти чужие кости. Разве это мой подбородок, мои скулы, мой лоб? Я ведь совсем, совсем другой!»

И тут он услышал, как кричит Лорка на девчонку за то, что та медленно зашнуровывает сапожки. Лорка не кричала, как кричат матери на копуш-детей, недотеп-мужей. В лоркиных словах был перебор ненависти, но не может же его дочь ненавидеть собственное дитя?

Он вышел из ванной.

- Пока, дедуля! – сказала Люська, стоя уже на ногах. В глазах ее было ясно, значит, тон матери удивительным не был.

- Пока, - сказала Лорка, ткнувшись носом в щеку отца.

Такое коротенькое, никакое слово «пока». Ну попробуй насытить его чувством – любым, добрым ли, злым. Надорвешь пупок! Но отец – с момента разглядывания и неузнавания себя в зеркале – обрел как бы другое видение и слышание. Коротенькое слово с глухими согласными просто разило нелюбовью и неприязнью. «За что?» - подумал он.

Он посмотрел на жену. В глазах ее стыла боль.

Они имели привычку провожать всех до лифта. Тот как раз и подошел. Лорка шмыгнула в него, дергая за руку дочь. Жена едва успела поцеловать свисающее по спине внучки кашне. Девчонка махала ручонками, пока закрывалась дверь, дочь что-то поправляла в обуви. Чтобы не видеть их?

Новое зрение отца автоматически отметило именно это – опущенные глаза. Они были чужие. Откуда родителям было знать про уже долгое, долгое лоркино основное состояние: «Они мне чужие. Зачем я сюда хожу?» С тех еще пор, как жизнь, с ее точки зрения, не удалась – не те деньги, не тот муж, не та дочь, не те родители, не тот дом, не те одежды. А главное – полная пустота в себе самой. Пустота по закону физики стала наполняться ядовитой злостью. Она не училась, не работала, но и не хотела ни того, ни другого. А хотела иметь все и быть всем известной, если не знаменитой. Тихонько, по секрету от всех, тыркалась во всякие модельные агентства, ходила на кастинги - но все мимо дела. И ведь не дура и не уродка, но она нигде и никому не подходила.

Главной виноватой, конечно, была мать. Крутится всю жизнь среди иностранцев, ну шевельни пальчиком, покажи им дочь. Найди того, кто остолбенеет и увезет ее из этой богом проклятой страны. Но мать как не видела, как не слышала. О возможности уехать за границу она говорила так: «Ты знаешь формулу, которую не знают там? Или сможешь взять «ля», которое у них не получается? Там нужны гении. Потому что своих ленивых и бездарных у них пруд пруди».

- Я ленивая? – кричала Лорка.

- Увы, - отвечала мать. – Ты зубрилка. Ты никогда не пользуешься всеми возможностями мозга. Тебя хватает на пять минут раздумий и решений. Я поздно это увидела. Твою показательную старательность я приняла за целеустремленность. Мне не износить вину собственной слепоты. Попробуй обдумать это сама.

Мать попала в точку. Думанье у Лорки всегда замещала мечта. О несказа̀нной возможности оказаться родственницей какого-нибудь принца.

«Ты мне рассказывала, - говорила она матери, - что во время войны твою тетку увез то ли немец, то ли итальянец. Ты ее смешно звала». – «Я звала ее Уня Лена». – «Но ведь потом она объявилась?» - «Да, она искала нас после войны. Приходили письма. Но бабушка запретила отвечать. После войны многих сажали за связи с врагами». – «И что же, не сообразили списать хотя бы адрес?» - «Откуда я знаю? Страх в доме помню. Сидел дядька, сидел прадед, и тут на тебе – письмо из-за границы». – «Идиоты!» - это обо всех сразу. Но глаза ее смотрели вдаль, уже рождая очередную прекрасную мечту.

- Займись Люськой, - говорила мать, - она тоже все норовит вызубрить. – И не ори на нее, как резаная. Крик ее парализует и делает глупой.

- Отстань от меня. Как ты не поймешь, что если твои знания и умение ловко учить языку еще кому-то годятся, то учить жить  кого бы то ни было ты не имеешь права. Мысли твои долбаные не конвертируются. Сейчас время хватать удачу в жизни любым способом. Ради этого можно и убить.

- И ты могла бы? - мать говорила каким-то мертвым голосом, как будто ее душили и выходящий из нее звук был последним.

- Могла бы! – дерзко отвечала дочь и, хлопнув дверью, уходила.

Самое же дикое из дикого было то, что мать после этого звонила ей и у нее же просила прощения. За то, что завела неправильный разговор, а от глупого слова можно договориться черт знает до чего. И Лорка милостиво прощала мать. Об этом не знал отец. В момент, как он увидел в лифте склоненную к сапогу голову дочери и понял, что она прячет не лицо стыда, раскаяния, а лицо врага, а жена торопится поцеловать шарфик внучки, он сказал себе: «Кажется, я разлюбил дочь». И все. На этом кончились их отношения. То есть еще пили чай с черничным вареньем, еще мать выпекала что-то особенно вкусненькой для детей. Он присутствовал при этом, говоря в основном с зятем, а то просто включал компьютер и пропадал в нем.

Семья разламывалась, как разламывается на куски поднятый лопатой грунт сырой земли, как некрасиво разваливается под тупым ножом коврижка залежалого хлеба.

Лорка тоже часами проводила за компьютером. Родители не знали, что, опробовав на богатую жизнь знакомых и полузнакомых мужчин и не найдя ее, она стала искать эту жизнь новейшим способом. Возникали одноразовые встречи, мимолетные романы, обманки были расставлены в интернете куда чаще, чем в жизни.

Муж находил следы поисков легко, но не придавал этому значения. Надо было обихаживать новую трехкомнатную квартиру, построенную при помощи родителей. И Лорка принимала в этом участие – выбирала шторы, изогнутые стульчики для кухни. В общем, глядя со стороны, птица вила гнездо, ну а эти компьютерные глупости – от ее раннего замужества. Святой человек, Коля был выше самой мысли о распутстве, его понятия парили где-то совсем в других эмпиреях, и когда кто-то из знакомых толкал его в бок и говорил ему какие-то не те слова о Лорке, Коля на секунду замирал от обиды, но тут же понимал другое: он все стерпит, только бы она была тут, дома, с ним. Укрыть ее, скулящую от обиды на все человечество, на родителей-идиотов, на него самого, бестолочь, на дуру Люську, которая халда во всем, укрыть и гладить по костистой спине и утешать, что все будет хорошо, он ей обещает.

- Правда будет? – шептала она как маленькая. – Правда?

И он ей врал, неумело, глуповато, да ей в сущности и не требовались правда и умелость, он помогал ей нырнуть в засыпальную мечту то ли золушки, то ли старухи с корытом.

Коля шел в кухню, курил в форточку и думал, где взять деньги, которые не выплачивают уже два месяца. Фирма у него хероватая, начальник – истерик, его бьет жена по той же самой, лоркиной причине. А третий их партнер пьет горькую, потому что его половина в поисках того же необыкновенного «мужика, который умеет все», подцепила нехорошую болезнь, лечится тайком от мужа, но он в курсе, ему рассказал сам бациллоноситель.

«Твоя тоже ведь таскается». Коля пошел пятнами и неловко ткнул его в бок.

- Я понимаю, - засмеялся тот, - знание давно не сила. Знание – придурок с кляпом во рту. Не лезь с руками, я могу двинуть круче.

Такой свойский мужской разговор, других как бы и не бывает.

И Коля укутывал вечно знобящую Лорку и поил из ложечки железистой настойкой от анемии, целовал круто стриженый затылок (зачем она его так? Ему нравились ее волосы) и уходил в кухню.

Люська пила чай из поллитровой чашки, нарезая толстые куски колбасы на тоненький хлебок.

- Не многовато ли? – спрашивал он.

- А у нас разве был сегодня ужин? – отвечала та. – Мама бегала целый день, к вечеру свалилась, а ты, кроме колбасы, ничего не принес.

- Люська! – говорит отец. – Ну есть же яички, есть мясо, картошка, большая уже, сообразила бы что…

- Ты не переживай. Мне и так хорошо.

- А мне плохо, - говорит Коля. – Не знаешь, где моталась мама?

- Искала работу, наверное, - отвечала Люська. Отсутствие матери дома имело две причины – поиски работы и парикмахерская. – Ты бы ей помог. Она же умная и талантливая.

- В чем? – вырвалось у Коли, хотя он сам и посеял это объяснение для дочери: талантливым и умным трудно, легко дуракам и наглецам. И это «в чем» было как бы не по делу и сбивало дочку с толку.

- Она же пишет заметки, - ответила Люська. Я читала. Клево.

Коля хотел сказать, что все, что Лорка знала, она уже написала: как рожала, как отводила в первый класс дочь, какими предателями бывают лучшие подруги и как отвратительно пахнут старики в транспорте. Теперь вот Люська требует, чтобы он отвозил ее в школу  на машине – в троллейбусе ей воняет.

- Мама про это даже писала, – кричала она.

Но именно эту заметку никто не опубликовал, потому что Лорка требовала от стариков наличия дезодорантов и свежих вещей, а не тех, что из эпохи «задонщины».

-Ты что – сволочь? Ты знаешь их пенсии? Ты знаешь, сколько стоит пальто?

Лорка оскорбилась и ушла. Как это она не знает, что почем? Есть же, наконец, у стариков дети? В эти минуты она видела, как покупает матери двубортный брючный костюм и блузочки цвета чайной розы.

Ей казалось, что так и было. Но в жизни она приносила матери только ненужные ей вещи и ненавидела, как та их раскладывала. «Это будет еще носить Люська». «Это – внучке соседки, лишними шерстяные вещи не бывают». Лорке все это было противно, и мать, раздающая барахло, и те, кто это брал и благодарил. Сколько стоит пальто, она на самом деле не знала, ряды, где висели эти серые и черные уроды с цигейковыми воротниками, были ей отвратительны только на том основании, что носил их народ, к которому она никакого отношения не имела и не хотела иметь. Это ошибка, что она родилась в этой непригодной для жизни стране.

И тут же автоматом она спускалась по трапу самолета, прилетевшего в Ниццу, и в толпе встречающих стоял высокий красавец шатен со слегка посеребренными висками. И все было уже улажено, и номер в гостинице, и ужин на двоих, и небрежный поход в казино, где она дрожащими пальцами ставила фишку – и выигрывала. И тут же они уходили. Она трусиха. Испытывать судьбу дважды не стоит. Да и деньги ей не нужны. Деньги идут рядом. Они в шатене, в его висках, в его длинных пальцах с наманикюренными ногтями. И сейчас у них будет секс, такой бывает только у красивой и богатой женщины. Секс – симфония. Нет, лучше иначе: симфосекс.

Так она и жила, паря в фантазиях и давясь обыденностью.

Однажды она перепутала в голове свое место пребывания и грохнулась в обморок – от несовпадения реалий. Врач был груб и сказал Коле, что это истерика, что по части спасения от смерти тут делать нечего. От ватки с нашатырем девушка очнулась, только лицо было не совсем ее – для Коли, врач сроду Лорку не видел, и откуда ему знать, что у нее не было острых носа и подбородка, не было этих безумных, а одновременно и тухлых рыбьих глаз, что Лорка в общем-то была красотка, а эта сидящая перед ним на полу женщина вышла откуда-то из мира дам, пьющих абсент.

Уже уходя, он спросил Колю, не выпивает ли жена, тот затряс головой: «Что вы, что вы». - «Тогда к психиатру. Истероидный тип личности». Да она не такая, хотел сказать Коля, она же хорошенькая, но врач сказал сам: «Не похожа на себя? Психогенный ступор. Лечите жену. У вас девочка. Это передается. Двух истеричек даже Боливар не вынесет».

Коля вернулся в квартиру, а Лорка уже по телефону жаловалась матери на хама-врача, который принял ее за сумасшедшую, а у нее просто голова закружилась. «Нет, не ударилась, давление в норме. Ну, ты же знаешь, что это такое?» - кричала она матери. Мать успокаивала и соглашалась, что врачи через одного попадаются хамы, что пусть она выпьет валосердин, и все будет хорошо.

- Все будет в порядочке? – спрашивала детским голосом Лорка.

- Все будет в порядочке, - отвечала мать. - Я  тебе обещаю. Ложись, и пусть тебе приснятся зайцы на лужайке.

Коля увидел, что жена обрела свое лицо, он уложил ее в кровать и стал нашептывать глупые любовные слова. У него разрывалось сердце от жалости к ней. И приготовленную для Лорки валерьянку Коля выпил сам.

Галина ЩЕРБАКОВА

РАССКАЗЫ ИЗ АВОСЬКИ 

ЖЕНЩИНА В КРАСНОМ

Загадочная история

Лёне Петрову дали квартиру. По-быстрому сбросились, сбегали в угловой «Гастроном», кое-чего купили, прижали ордер не квартиру в самом центре стола стаканчиком для карандашей и торжественно выпили. Женщины мелко после этого вздра­гивали и целовали Лёню а темечко, Мужчины вздрагивали крупно, хлопали Лёню по плечу и требовали честного слова, что ново­селье он не замотает.

Лёня пил, не закусывая. Все принимали это за признак взволнованной рассеянности и на закуске не настаивали: ее и так было мало. А если Лёня и будет чуть не в норме, так кто же этого не поймет? Кто осудит? Ему и полагалось сегодня быть пьяным от счастья.

- Ты не в себе, старик? - спрашивали Лёню. - Вот скажи, что ты испытываешь?

Лёня смотрел на всех круглыми трезвыми глазами, и вид у нeгo был такой, что ему задают явно что-то бестактное.

- Офонарел! - альтруистически радовалась мужчины, доедая закуску, а женщины собирали в газету крошки и сочувственно вздыхали.

Они бы очень удивились, если бы узнали, что Лёня трезв, как то самое неизвестное стеклышко, что выпитое вино - 176 грамм - непостижимым образом превратилось в ею организме то ли в компот, то ли в квас, а состояние замеченного офонарения можно было рассматривать только в смысле «просветления», «озарения», когда видишь, как с шумом летят во все стороны брызги от отряхивающейся мокрой мухи и с каким треском падает на тротуар осенний лист.

Лёню одарили поцелуями в темечко, этот блиц-стол с ордером под стаканчиком, эти дружеские подталкивания в бок с напоминаниями о новоселье…

«Они прекрасные люди, - подумал Лёня. - Это надо использовать. Другого случая не будет».

Когда все ушли, он снял пиджак, предварительно спрятав во внутренний карман ордер. Вынул из стаканчика самый длинный карандаш и на чистом листе бумаги столбиком записал фамилии всех сотрудников их отдела. Было их 16 человек.

Потом Лёня напротив каждой фамилии поставил цифирь. Означала она заработок. Следующий этап был творческим. Лёня закурил, походил по комнате, почеркал что-то там на другом, дополнительном листке, а когда через два часа вышел из комнаты, лицо его было вдохновенным и уставшим.

Мимо пробегали туда-сюда люди, его снова потолкали в бок, напомнив о новоселье. Кто-то из опоздавших поохал на тему «как повезло», и после этого Лёня снова вернулся в свою комнату.

«Очень прекрасные люди. Я их, пожалуй, недооценил». И он слова стал колдовать над списком, что-то там зачеркивая и дописывая вновь.

В конце рабочего дня Лёня пошел по комнатам.

Начальник отдела прижал Лёню к груди и шёпотом ему рассказал, как он вырвал из горла квартиру для Лёни у начальника соседнего отдела.

- Еще немного - и заглотнул бы тот её, - довольно смеялся начальник. - Но я не простак! Я тут все козыри - и молодой, и перспективный, и кандидат, и женился недавно, и здоровье слабое, и сирота.

Начальник удовлетворенно любил в этот момент Лёню, а тот, опустив голову, ждал.

- Так что теперь гони новоселье!

- Вот я потому и пришел, - встрепенулся Лёня. - Не хочу откладывать.

- Да ты устройся вначале! Но торопись!

- Неразумно, - мягко сказал Леня. - Я вам сейчас объясню. Устроюсь я, куплю там что-то, поставлю, повешу, а вы потом завалитесь...

- И все у тебя порушим! – захохотал начальник.

- Да это уж ладно. Рушьте. Но вы же с подарками придете?

- Само собой!

- А вы знаете, что мне надо?

- А ты скажи, - веселился начальник. – Ложки, плошки, сковородки?

- Что вы, - возмутился Лёня. - Зачем же вам лично бегать по хозяйственным? Это пусть женщины. Я думаю, Иван Кондратьич, чтоб вам не морочить голову, вы мне люстру купите двухламповую, а к ней в комплекте бра продаются, 35 рэ стоит.

Иван Кондратьич крякнул. Он смотрел на Лёню, на его благодарные и ласковые глаза и думал, что все это повернулось как-то неожиданно, но не отказываться же?

- Ладно, я посмотрю! - растерянно буркнул он.

- Вот спасибо! - обрадовался Лёня. - А захотите переиграть в пределах суммы, поставьте меня в известность. Очень прошу об этом, чтоб дубляжа не было.

И Лёня пошел дальше. Он подходил ко всем вежливый, ласковый, и все, как по команде, сами заговаривали о новоселье.

- Не будем тянуть! - убеждал Лёня. - Не к чему, дорого яичко ко Христову дню. Нет, нет, нет, никаких бра. Бра будут! Мне шторы в синюю клетку нужны. Шесть метров. По три пятьдесят за метр. У меня диван серо-голубой...

Старенькая машинистка, которая знала Лёнину покойницу-маму, была сговорена на набор ножей и вилок, но уже после Лёня сообразил, что, кроме зарплаты, она еще получает полностью пенсию, а значит, имеет почти столько же, сколько их отдельские мэнээсы. Лёня догнал мамину подругу в коридоре, когда она уже уходила домой, и попросил добавить к ножам и вилкам сувенирный деревянный кухонный комплект за пять семьдесят.

На другой день Лёня написал два заявления о материальной помощи в местный комитет и в дирекцию.

В АХО договорился о бесплатной машине для переезда. В комитете комсомола выпросил на часок урну для голосования, наклеил на неё бумажку с игривыми словами: «Для веселья на новоселье!» и пошел, ласково улыбаясь, по комнатам.

- Сколько можете, бросьте в эту самую щелочку. Все вам пойдет на радость!

Бросали неохотно. Но медь бросать стеснялись. Полтинники отсортировывали в кармане, чтоб не достать случайно. Больше всего летело в урну почему-то пятнатчиков. Улов разочаровал Лёню, где-то из глубины стали подниматься мысли о скаредности человечества.

И он еще раз, для напоминания, прошел со списком.

- Я старый сервиз - он у меня был без трех блюдечек - продал, так что ты, Петро, смотри не подведи. Сейчас конец месяца, заглядывай в «Посуду».

- Зеркало, учти, не шире шестидесяти сантиметров, иначе в проем не войдет. И, смотри, прямоугольное, мне круглое в ванную Мария Александровна покупает.

- Слушай, детка, ты молодая, легкомысленная, боюсь, подведешь. А сейчас как раз в магазине есть разноцветные коробки для круп. Вот если сейчас все бросишь и поедешь – достанешь.

- Старик! Не профилонь! Стопки, о которых мы договаривались, есть в подарочном отделе гастронома. Taм, правда, наценочка выходит, они туда шоколад сунули, белую балерину и ленты пять метров. На шоколад не претендую! Балерину и ленту бери себе!

- Знаешь, Лёнь, - оказала ему Тамара Зотова, - я к тебе не приду. Мне ведь кандидатский сдавать на другой день. Ты уж извини…

- Жаль! - сокрушался Лёня. – А мы с тобой о чем договаривались?

- Скатерть за мной с салфетками...

- О, мать! Нe убивай! У меня твоя скатерть запланирована железно. Ты, ладно уж, сиди, зубри, а скатерть принеси на работу, ладно? Вырвись, купи, только по забывай: гладко-белую или голубую. У меня шторы в клетку синие, диван с голубизной, ковер у меня серебристый. Мне гамму нарушать нельзя. Я и то боюсь, Муратов мне должен настенную живопись купить, а мне теперь что зря вешать не годится.

И Лёня бегом бежал к Муратову прямо с дрожащими руками и ногами.

- Я тут с Зотовой говорил о скатерти. И испугался. Ты мне живопись еще не брал? Нет? Некогда? Ты брось, брось, всем некогда. Ты только помни. Мне надо две горизонтальные одну вертикальную. И тона чтоб были спокойные, холодноватые. Без всякой желтизны. Ищи зиму. Или деревья без листьев. Ежели женское лицо будет – то бледную брюнетку с большими глазами, платком закутанную. Хорошо бы платком серым.

- А зеленым не хочешь? - спросил Муратов.

- Нет, что ты! - испугался Лёня. - У меня сине-серая гамма.

- Гамма, говоришь, - тихо переспросил Муратов. - А если я по это гамме красным мазну? А?

- Ни в коем случае! У меня красные мазки в коридоре.

- А еще где? - спросил Муратов.

- Кухня у меня слоновой кости, ванная зеленоватая, коридор в красное ударяется, так что платок мне только серый.

- Для гаммы? – прицепился Муратов.

- Я же тебе и говорю!

- А гамма-глобулин у тебя есть?

- Зачем? - удивился Лёня. - Это же для инъекций. Ты брось шутить, я с тобой серьезно.

- И я тоже, - мрачно говорил Муратов. – Мне хочется, как в твоем коридоре, удариться в красное. Или опять же что-нибудь для инъекции...

- Муратов! Я с тобой буду шутить на новоселье, - рассердился Лёня. - Ты уходишь от вопроса. Тебе хочется мне приятное сделать?

- Нет, - сказал Муратов. - Иди ты к черту.

Лёня забеспокоился не на шутку. В конце концов, живопись не самое главное, можно обойтись, но если так каждый начнет, то прекрасно задуманное и организованное мероприятие может лопнуть.

Зотова - пac. Одно дело она идет в дом - тут с пустыми руками стыдно, а на работу вполне может не принести скатерть с салфетками. Я что с ней сделаешь? Бесчестные люди были, есть и будут.

Теперь этот хам Муратов. Тут уже явный отказ, хотя свинство это с его стороны неимоверное.

А до новоселья всего три для. И еще кто-нибудь найдет себе уважительную причину.

Лёня нервничал. Все валилось из рук, а тут еще случайно услышал, что начальник в командировку собирается.

Лёня решительно взял список и пошел к нему.

- Иван Кондратьич! - спросил он жалобно. - Это правда, что вы уезжаете?

- Да, скорее всего, - ответил начальник.

- А как же новоселье? - совсем заскучал Лёня.

- Ну, Петров, это уж вы без меня обойдетесь. Я свое дело сделал.

- Купили? - радостно спохватился Лёня.

- Что купил? - растерялся Иван Кондратьич.

- Люстру двухламповую и бра. Как договорились.

Непонятным цветом замигали глаза у начальника, заскрипел он своим кожаным креслом, задвигал бумагами на столе.

«Стыдно ему. Что забыл,- тепло думал о Иване Кондратьиче Лёня. - Все-таки хороший человек».

- Сколько я тебе должен? – не своим голосом спросил начальник.

- Ну, уж! Должны! - засветился Лёня. - 35 рублей с копейками стоит все это хозяйство.

И снова заскрипел креслом Иван Кондратьич. Но бумажник достал. Вынул четыре десятки, посмотрел, что осталось. Вздохнул.

- Я вам сдачу дам, - сказал Лёня. Достал тройку и два рубля, подождал, пока положит Иван Кондратьич деньги на стол. Поменял их местами.

- Жаль, - сказал, - что не будет вас, Иван Кондратьич.

- Ох, как жаль, - сказал тот.

А Лёня пошел дальше.

- Не надо тебе бегать! - сказал он Taмape. - Ты мне скатерть отдай в денежном выражении.

Звонким рублем получил он зеркала – круглое и прямоугольное, шторы в синюю клетку, ножи и вилки, стопки с шоколадом, сувенирный набор за пять семьдесят.

И так обидно, так обидно стало Лёне, что стены в его квартире по-прежнему оставались голыми.

«Ему потом самому будет стыдно», - горько подумал Лёня и пошел к Муратову.

- Иди, иди! - сказал Муратов. - Нет у меня бледных брюнеток! Не написал я еще картину в холодной гамме.

- И не надо, - ласково засмеялся Лёня. - И не надо. Мне сегодня подарки в валюте отдают. Оно, может, и лучше. Свой глаз - алмаз...

- А ко мне чего? - спросил Муратов. - Ждешь от меня холодноватого блеска пятерки?

- Ну нет! - взвеселился Лёня. - Как раз здесь вполне можно красным мазнуть.

- Разрешаешь? - переспросил Муратов.

- Даю добро! - ликовал Лёня.

…С тех пор Лёню никто не видал. Приходили из милиции. Со всеми беседовали. Все с Лёней в тот день разговаривали. Муратов последний.

- Мы с ним все больше о живописи калякали. Очень он любил искусство, - объяснял Муратов симпатичному следователю.

- Загадочная история, - говорил следователь.

Жена Лёни неожиданно получила приличную сумму денег от неизвестного адресата. Говорят, утешилась.

Муратов защитил диссертацию и на первую кандидатскую зарплату купал себе портрет бледной брюнетки в красном платке.

- Мазнул я его все-таки красным, - любил он загадочно повторять.

НЕВИДИМЫЕ МИРУ СЛЕЗЫ

Раз в неделю мы собираемся не редакционную летучку. Во вторник или в четверг. В зависимости от редактора, у которого - что совершенно естественно для его положения - кроме редакционных, есть еще тысяча других дел, среди которых летучка стоит в ряду «передвигаемых». Чтобы вам это понять, поясняю: непередвигаемые дела у нашего Главного связаны с двумя обстоятельствами - Совещаниями На Высоком Уровне и Собственной Машиной вместе с Ее Запасными Частями.

Все это существенно влияет на нашу жизнь, потому что, если летучка со вторника переносится на четверг, мы всю среду маемся. Начинать дело смешно - может быть, завтра выяснится, что мы вообще все давно и упорно делаем не так. Кончать же что-то тем более смешно - по той же причине. Ехать в команди­ровку - нельзя: всех, неуспевших исчезнуть еще с воскресенья, держат для кворума «на приколе».

Мы ходим из отдела в отдел, ищем подготовившегося еще ко вторнику обозревающего, выпытываем у него, что он собирается сказать о тебе лично. Некоторые говорят, некоторые туманно намекают, некоторые тщательно темнят. Есть, которые сообщают по большому секрету. Есть, которые договариваются: «Ты, мол, обо мне - тра-ля-ля...», а я потом о тебе - тра-ля-ля...».

Мир многообразен…

Так вот, в четверг мы приходим на летучку, раздавленные тонкостью отношение между людьми и запутанные сложностью и многообразием мира. Среда забрала у нас все силы, и только воля еще не дремлет, сохраняя на губах иронический изгиб, который подойдет для всех трех возможных вариантов:

тебя похвалят;

мимо тебя пройдут, как мимо стенки;

тебе намекнут, что пора, мол, старик (старуха), менять коньки на санки.

У меня тоже такой изгиб, хотя меня всегда от него тошнит. Какая-то есть, наверное, связь между мышцами рта и тоскливым подкатыванием к горлу. Как только я начинаю иронически улыбаться, чувствую себя как в самолете на коротких рейсах.

Поэтому я, чтобы не видеть сразу столько одинаковых из­гибов, начинаю придумывать каждому новое лицо.

…Нашему главному очень подходит маска хоккейного вратаря, похожая на череп. Тем более что своими порывистыми движениями то в одну, то в другую сторону стола он окончательно дорисо­вывает мне личность, напряженно ждущую в ворота шайбу.

…Заму новое лицо придумывать не надо. На летучках он совсем другой. Его одного не касается иронический изгиб. Вытянув шею, он смотрит куда-то вдаль, а когда он временами начинает розоветь и дышать взволнованно, то я почти уверена, что он действительно что-то там видит, может быть, даже в каком-то другом измерении.

…Ответсек, маленький человек с лицом постаревшего мальчика, преображается для меня сразу, как только я посмотрю на его руки. Они беспокойно лежат на столе, и я вижу, как белые ман­жеты его рубашки начинают туго стягивать синие сатиновые нарукавники. Вот они ловко обхватили его запястья, а дальше уже сами собой в его пальцах оказываются крест-накрест запелёнутые пачки денег. Беспокойные руки находят себе дело. Они рвут бумажные свивальнички и с неповторимым, единственным в мире хрустом начинают пересчитывать деньги.

Рядом с ним сидит мой зав. Он очень больной человек. Ему не хватает веса - ровно 25 кг. А есть ему много тоже нельзя, у него много больных внутренних органов. Никто об этом не знает, потому что зав. мой гордый и самолюбивый. Свои минус 25 он носит как дорогой подарок, время от времени для убедительности заламывая руки единственно доступным ему приемом самбо другим, полноценным в весовом отношении мужчинам. И я вижу, что на самом деле никакой иронической усмешки у него нет. Что он сидит, пощелкивая полиартрическими суставами, а из правого его глаза бежит тонкая нервущаяся слезная нить. Нить эта ломается на изгибе рукава и, отломанная, падает на пол.

Я смотрю, смотрю на невидимую миру слезу, жалею своего зава, мысленно добавляю ему 25 кг, стараясь распределить все равномерно. Ничего получается мужчина… Почти человек.

Согласитесь, что если летучка переносится на четверг даже через раз, два раза в месяц я вижу светлые холодные глаза главного, смотрящие на меня через дырки в черепе;

розового от своей далекой тайны зама;

слышу, как постоянно похрустывают в очень ловких пальцах моего ответственного покрасневшие стыдливые десятки;

слежу, как путается в рукаве нервущаяся слеза моего зава, -

согласитесь, что даже два раза в месяц пережить это нелегко. Тем более, если от иронического изгиба тебя всегда тошнит.

Я пробовала заменять образы-маски, Извините, ни фига…

Я одевала редактора во фрак и давала ему в руки дирижерскую палочку, а на его викинговый нос водружала пенсне. Уже через минуту он отгонял палочкой шайбу, а вокруг пенсне все равно вырастал череп. А что лучше - череп в пенсне или без?

Я поворачивала зама спиной к летучке. Это было все равно. Через другую стену он так же хорошо и далеко смотрел.

Я заставляла ответственного, который был членом союза писателей, придумывать метафоры, все-таки это ближе как-то по специфике, чем сатиновые нарукавники. Все его метафоры были серыми и прямоугольными, похожими на сберегательную книжку.

Я отрезала слезу зава ножницами. Подходила и щелкала ими у самого правого глаза. Слеза сухо падала. И тут же начинала вытягиваться следующая.

В справочнике я потихоньку переписала номер соответствующих больниц, ибо нервущаяся слеза из глаз моего неполновесного зава мне стала сниться… «Пришла, значит, пора…», - сказала я себе. На всякий случай я поделилась своими опасениями с приятельницей из отдела публицистики.

- Ха! - сказала мне она. - Ты сидишь и отрезаешь слезу. Подумаешь, проблема. А я вот иду по улице и вдруг вижу, что мне улицу надо перейти по тому заголовку, который я накануне придумала: «Несправедливость - плохой помощник». И перейти надо только с буквы на букву. Так вот, я дошла до тире, а перепрыгнуть его не могу. Стою и реву посреди улицы. А уже свет красный, а я перед тире, как перед речкой. Изловчилась как-то, перепрыгнула, может, это был даже рекорд. Но ты заметь: я теперь в заголовок ни одного тире не вношу.

Я посочувствовала ей и пошла к другой своей приятельнице.

Она пожалела меня, но сказала, что с образом Главного как вратаря не согласна. Она его видит в виде выросшего бобового зерна.

- Ты представь, - пояснила она мне, - ребенок в утробе похож на фасолину. Увеличь это все до размеров Главного…

Я поняла, что другим еще хуже. Когда я уходила, она мне вслед крикнула: «А лайковые перчатки похожи на черносливы!»

К себе в комнату я пришла и расстроенная, и успокоенная одновременно. Всем «видится» - это, конечно, плохо, но то, что не мне одной, уже лучше.

Мне теперь надо было проверить все это на абсолютно здоровом человеке в коллективе. Один такой был. У него была парашютнопрыжковая книжка, он скафандр космонавтов надевал, и вообще у него была справка, что он обладает крепким телосложением. Он показывал ее женщинам, которым хотел понравиться.

Я рассказала ему про нервущуюся слезу.

- Не... - сказал он. Все ты не так видишь. Я его вижу с мешком. Большим таким мешком. Он сам худой, вот он и ходит всегда с мешком, где лежит ровно 25 кг. И всюду с ним взвешивается. И справку потом предъявляет - вес, мол, нормальный... И то, что зам куда-то там смотрит, тоже не то... Ты заметила, какие у него большие уши и как они у него мелко дрожат? Большие-большие, а дрожат мелко-мелко...

Многообразный мир, оказывается, был значительно многообразнее, чем я думала.

Когда пришел мой зав, я вежливо спросила, не кажусь ли я ему похожей на гитару с выдернутыми струнами.

- Я давно заметил, что ты шизофреничка, - сказал он спокойно. - Тебе давно пора в клинику имени Кащенко. Это даже на работе отражается. Ты одну чепуху пишешь... - Потрещав суставами, он уселся за стол, я щелкнула ножницами у него под правым глазом, а он мне тихо сказал:

- Какая же ты гитара? Да еще со сломанными струнами? Ты типичная курица, на которую сзади подул ветер! Это же так заметно...



ЦЕНТР БЕЗОПАСНОСТИ

У Бори Мосина патологическая мнительность.

Это начало рассказа, а дальше я попрошу набрать мелкими буквами, потому что прежде чем идти дальше, я должна поделиться некоторыми теоретическими соображениями о человеческом организме.

То, что мы несмотря ни на что еще сколько-то лет живем (см. все медицинские справочники, а также демографические статьи в «Литературной газете»), говорит о том, что нас что-то охраняет. Это что-то – наш внутренний Центр Безопасности, который приходит нам на выручку, когда кажется, что никаких сил уже нет.

Он совершает там какое-то перераспределение по внутренним отсекам – и, глядишь, пришла пора идти на пенсию, а человек еще полон энергии, так разумно Центром распределенной, что опять приходится вмешиваться «Литгазете» в защиту энергичного и резвого пенсионера.

Центр Безопасности спасет нас в почти безнадежной ситуации, порывшись в ваших внутренних закромах, а теперь, пожалуйста, опять большими буквами, я продолжаю свой рассказ.

Итак, у Бори Мосина патологическая мнительность. Уже как мания. Не такая, что на него нужно заводить медицинскую карточку, а такая, что работать с ним вместе нет никаких сил. Одно спасение – моя теория о Центре, о которой я рассказала своим братьям по общению с Борей и на которую все стали безумно надеяться.

Пожалуйста, мелкими буквами. Эксплоатировать безжалостно любое научное открытие вредно и антигуманно. Тем более – рассчитывать на науку больше, чем на самоё себя.

Дальше – как раньше.

- Встретил вчера Главного в гастрономе, а он сделал вид, что не видит меня, - с ужасом рассказывает нам утром Боря. - Я понимаю, я задерживаю сроки работы, но ведь - подтвердите, ребята, - не по собственн6ой же вине. Зачем же сразу увольнять?

- Боря! - вопим мы. - Кто тебя увольняет?

- А он не просто меня не заметил. Он выразительно это сделал. Смотрел в глаза, но сквозь… Понимаете? Сквозь. Мол, вижу я тебя, но знать не хочу.

- Боря, - спрашиваем мы его, - в каком отделе гастронома ты встретил Главного?

- Я не помню, - кипятится Боря. - А какое это имеет значение, если смотрят сквозь?

- Я тебе сейчас все объясню! - обнимает Борю за плечи самый терпеливый из всех нас Володя Кравцов, которого мы зовем Баптистом. - Если Главный был в мясном отделе – один коленкор. Если в кондитерском – другой. Но мы не будем обсуждать эти два варианта, ибо их не существует в природе. Ты видел Главного, покупавшего пол-литра. А Главный, покупающий пол-литра, выглядит неэстетично. Вот он и посмотрел на тебя сквозь… Чтоб подчеркнуть, что это не он берет пол-литра, а некто другой, кто волею судеб похож на него внешне плюс пьет водку.

- Но это был он! - кричит Боря.

- А я тебе что говорю? - тихо отвечает ему Баптист. - Конечно, он! Но он так высоко, - Баптист даже засвистел от восторженного шепота, - та-а-ак высоко ценит твою добропорядочность, что не хотел, чтобы ты видел – а ты видел! – что он покупает пол-литра.

- Я не видел! - орет Боря. - Я только видел, что он на меня посмотрел сквозь…

- Но он ведь не знал, что ты не видел, поэтому сделал вид, что это не он…

- Но это был он! – Боря уже почти плачет.

- Он хотел, чтобы ты его не узнал, - теряет терпение Баптист. - Ты непьющий, он - как ты теперь знаешь - да. Конь свинье – не товарищ…

- Кто свинья? - пугается Боря.

- Главный, конечно, - успокаивает его Баптист.

- Я так не говорил! - возмущается Боря.

- Это я так говорю, - смиренно отвечает Баптист. - Поэтому успокойся. Иди работай. Все чудно. Тебе дадут премию. Пол-оклада. Может, даже оклад.

- Я с тобой не согласен, - патетически говорит Боря. - Как бы со мной ни поступили, я останусь справедливым до конца.

- Валяй, - говорит Баптист, - оставайся!

- До конца? - уточняет Боря.

- До конца! - подбадривает его Баптист.

- Значит, ты согласен, что на этой работе мне, того, конец?

- Иди ты к черту! - возмущается Баптист. - Ты чего меня подлавливаешь на слове?

- Если все скрывают правду, - печально говорит Боря, - приходится рассчитывать только на личные выводы.

- Чушь – твои выводы, - говорит Баптист.

- Что ж я, по-твоему, из двух посылок не сделаю логического заключения?

- Сделаешь!

- Вот я и сделал!

- Не те, значит, были посылки, - уже кричит Баптист.

- Успокойся, - тихо говорит Боря. - Я просто не люблю, когда к людям относятся несправедливо.

- Да кто к тебе так относится? - кричит на всю комнату Баптист.

- Разве я о себе? - возмущается Боря. - Я о Главном. Ты же его назвал свиньей?

- Так это ж поговорка такая: непарнокопытное парнокопытному не товарищ. Так ты - не… И ему, то есть парнокопытной свинье - не товарищ.

- Я прекрасно это понял, - тихо сказал Боря. - Не акцентируй. Я – не товарищ.

- Ты не товарищ свинье. Понимаешь? Ты – конь! Иго-го-го! – заорал Баптист. – Конь! Гордый и непарнокопытный! Иди, детка, иди без страха и упрека! Иди работай! – и Баптист выпихивает Борю из комнаты.

Мы открываем форточку, три минуты дышим по системе йогов, а потом пытаемся найти тот конец мысли, который вырвал у нас из рук своим приходом Боря. Находим. И только начинаем плести от этого конца разные нужные для народа соображения, как Боря входит вновь…

- О какой премии ты говорил? - шепотом, чтобы нас не отрывать, спрашивает он Баптиста. - Премии же уже были.

Баптист смотрит на него очумело.

- Какие премии, Боренька?

- Пол-оклада или оклад, - настойчиво уныло повторяет Боря, - которые будто бы мне дадут?

- А! - смеется Баптист. Это я так. Фигурально. В том смысле, что ты – хороший.

- Конь? - дрожащим голосом переспрашивает Боря.

- Хороший, работящий конь, - уточняет гордо Баптист. - Конь именно в смысле работящий… Улавливаешь этот оттенок?

- Я улавливаю. Спасибо, друг, - печально говорит Боря. - Ты только и скажешь правду. Я – конь. Как я не понимал этого раньше? А еще точнее – лошадь, та самая лошадь, о которой уместно спросить: как эта лошадь попала в исследовательский институт? Вот именно так он на меня вчера и посмотрел. Не сквозь - я ошибся - а, мол, где я видел эту лошадь? Понимаешь? Я не представляю для него интереса как творческая личность. Ни грамма! Он держит меня только в качестве лошади… Но эта лошадь перестала тянуть… Ребята, подтвердите, что я не виноват в задержке работы… Но если ты лошадь, кому интересно вникать?.. - Боря идет к двери, по-лошадиному опустив голову и подергивая ртом так, будто грызет старые, пенсионного возраста удила. В дверях он встряхивает гривой и, копытом открыв дверь, с тихим печальным ржанием уходит.

- Слушайте! - кричит кто-то. - Надо требовать молоко за вредность.

Лично мой Центр Безопасности явно в критическом положении. Я пять минут дышу как йог и все равно чувствую: с перераспределением сил Центру уже не справиться. Боря вторгается в другие отсеки.

Мы снова начинаем искать истерзанный конец мысли, как в дверях раздается дрожащий от решительности голос Бори.

- Я не буду ждать приказа. Я уйду сам. - И с унылой иронией добавляет: - Лошади везде нужны.

…Борины заявления никогда дальше нашей комнаты не уходили. Мы их рвали в клочья, торжественно сжигали в пепельницах, делали из них самолетики и выпускали их в форточку с нашего одиннадцатого этажа. Борю это успокаивало. Он терся мордой о наши пиджаки и кофточки, ел прямо с руки конфеты, уходил под восторженные признания в нашей любви и его гениальности, и какое-то время упругая нить мысли ловко откуда-то вытягивалась.

На этот раз мы молчали. Каждый думал о своем Центре Безопасности. А этот Центр уже недвусмысленно намекал, что у него нет больше сил, что все перегородки в разных отсеках сломаны, и мы тратим:

а/ силы основные, рабочие – на Борю;

б/ силы домашние, остаточные - на работу;

в/ силы резервные, которые для радости, - идут на домашние, естественно, дела.

Итого: ни жизни, ни радости – один сплошной Боря. И каждый из нас под давлением природы хотел, чтобы кто-то другой сказал Боре:

- Пиши, старик, пиши свое заявление.

…- Пиши, старик, пиши, - сказал Баптист. У него дергалась голова. Мелко дрожали пальцы, а глаза излучали бешенство бутылочного цвета.

- Тебе дано пора… Того… Дуй! Шуруй! – И тут мы все заорали. Мы прокричали Боре все: о Центре Безопасности, о замусоленном конце мысли, о самолетиках в форточку, о силах для радости, которых нет.

Если Боря и не плакал, так только потому, что у лошадей нет слез.

Он перекатывал что-то во рту, согласно кивал длинной головой, волосы, разделенные христианским пробором, висели вдоль запавших щек, а левой ногой он притопывал в такт нашему ору.

А когда он взял листок бумаги и, уже не слушая нас, написал заявление и пошел к двери, мы кинулись ему наперерез. Это было алогично. Но мы повисли на бориных удилах. Кто-то уже шептал ему, что мы дураки, а он – сокровище, кто-то усаживал и доказывал, что все это – проклятые нервы. Кто-то звонил по телефону, требуя немедленно закончить работу, без которой Боря ни тпру, ни ну.

А Баптист, Баптист… Он разжигал в пепельнице костер, где вместе бориным заявлением сжигал и свое собственное – об отпуске. Дым шел коромыслом, в нем гибли без кислорода наши загнанные в угол, затюканные идеи, а когда мы открыли форточку, чтобы развеять пепел бориного отчаяния, мы услышали, как плачет в нас вторым голосом Центр Безопасности.

Но что делать? Что делать? Если прямо с руки ел у нас Боря. Мы гладили его по бокам, чесали ему гриву, он терся о наши пиджаки и кофточки. И было это прекрасно.

Хоть рыдающий Центр и сказал, что уже с трудом собирает в отсеках наши силы.

Последний раз, пожалуйста, самыми мелкими буковками. Теория без практики мертва. Даже моя прекрасная теория о Центре Безопасности.

ЭМАНСИПАЦИЯ

До остановки ходу пять минут. Я преодолеваю это расстояние за три. Во-первых, потому что холодно. Во-вторых, я опаздываю, в-третьих, если я пойду спокойно, он меня догонит. Он живет в соседнем подъезде и видит, как я выхожу из дома. Его цель - меня догнать. Моя - бежать быстрее. По ходу бега я загадываю: если автобус придет раньше троллейбуса, значит, денег мне до зарплаты не хватит.

Я всегда все загадываю, и не было еще случая, чтоб не сходилось. Вот и сейчас я мчусь и думаю: если у почты кто-нибудь опускает письмо в почтовый ящик, значит, он уже стоит на остановке и мне надо не бежать, а наоборот - идти тихо. В ящик опускает письмо бабушка. Она становится на цыпочки, придерживает одним пальцем захлопку и осторожно, как яйцо, вкладывает письмо в отверстие. А потом осторожно его закрывает. Я могу постоять еще и посмотреть, что она будет делать дальше, потому что, хоть и холодно, хоть я и опаздываю, но все лучше, чем встретиться с ним на остановке.

Я еле-еле плетусь. На остановке очередь. Давно, говорят, ничего не было. Ни троллейбуса, ни автобуса. Все-таки что придет раньше?.. А он, как миленький, в толпе, в самой густоте, где теплее. Ну, думаю, грейся, а я тут, за столбом схоронюсь. Хотя это все напрасные уловки, нам ведь все равно вместе ехать, вместе пересадку делать...

Из толпы он сейчас не вылезет, ему это невыгодно. Толпа его греет, а потом и в транспорт внесет - он ведь в середине.

Пришел автобус. У кого же мне стрельнуть до получки?

Его внесли, я, вынырнув из своего захоронения, втиснулась только потому, что вопрос стал так: или я помещусь ценой любых потерь или машина дальше не пойдет, потому что ей «не положено ехать с открытыми дверями». Какой-то мужчина поднял портфель вверх, какая-то женщина выдохнула, кто-то аккуратно сжал коленки, и я заняла
освободившееся пространство.

Он сидел слева от меня на заднем сидении.

- Привет, - сказал он.

- Угу! - ответила я.

- Я не уступлю тебе места, - громко сообщил он мне. - У меня ночью приступ был. Сжало так, и жмет, жмет... Пульс без всякой наполняемости. А ты сумку просунь вот сюда, между ногами... Почему ставить на пол не хочешь? Новая что ли? Я не возьму, у меня руки заняты.

- На остановке меня дверью прижало к его ботинкам. Я почти села на них.

- Тише ты! - возмущенно сказал он. - Уселась! Смотри все-таки куда!

Я повисла на алюминиевой перекладине.

- Ты на остановках выходи, - сказал он мне. - Нехорошо ты стоишь. Не войдешь из-за тебя, не выйдешь.

Я начинаю выскакивать. Не потому что он мне сказал, мне на него наплевать, а потому что, если оставаться в автобусе, каждый раз придется садиться ему на ботинки.

Мне уже давно не холодно. Я взмокла. У сумки оторвалась ручка.

- Зря мы вас эмансипировали, - говорит он мне. – Баб пол-автобуса. Сидели б себе дома. Мы бы спокойно ехали. Ты вот зачем работаешь? Муж не прокормит, что ли?

Остановка. И мне не нужно отвечать. Жаль, что последняя. Потом нам идти вместе.

- Возьми папку, - говорит он мне перед выходом. – Ты скакнешь - и все, а мне тут толкаться.

Я скакнула. Он вылез степенно, взял папку. Пошли.

- Вот черт! - выругался он. - Нога теперь болит. Ухнулась прямо всем весом. У меня ж мозоль!

- Извини, - говорю.

- Что мне с твоего извини! - возмущается он. - Надо было смотреть, куда гукаешься.

Мы пересаживаемся в троллейбус. Слава богу, почти пустой. Он быстро проходит вперед, устраивается, у окна. Потом поворачивается ко мне,

- Оторви и мне билетик!

Я бросаю гривенник, отрываю два билета. Жду, когда кто-нибудь даст мне две копейки сдачи. Но никто на остановках не садится. Мы выходим вместе. Четыре копейки он мне не отдаст, я это знаю. А он в ответ на мои мысли звенит в кармане мелочью, достает пригоршню, внимательно разглядывает ее.

- Нету четырех. А пятак не дам. Самому нужен.

- Мне тоже нужен! - возмущаюсь я! – Мне после работы домой надо ехать!

- Ты что? - говорит он. - Спятила? Из-за четырех копеек поднимаешь бучу? Как тебе не стыдно, на себя посмотри. Интеллигентная вроде женщина, растрепалась вся, сумку починить не можешь, из-за меди базаришь... Ты лечись, лечись у психоаналитиков.

Мы поднимаемся вместе в лифте. Оскорбленный, он выходит первым, я плетусь за ним. Вместе входим в комнату. Садимся рядом.

Да, я же не сказала главного. Я начальник отдела, в котором он работает. В отделе, кроме него, еще четыре женщины. Когда мы входим, все занимаются своими привычными делами. Ольга вешает за окошко курицу - успела все-таки до работы купить. Нина старательно зашивает петлю на чулке. Аннушка говорит по телефону. Зины, как обычно, еще нет.

- Привет, бабы! - кричит он. - Закрой сейчас же форточку, - это он Ольге, - я ночь не спал. А эта корова, - уже мне, - наша начальница, села мне на мозоль.

- Села? - переспрашивает Нина. - Как это?

- Го-го-го! - звучит он. - А ты подумай, сообрази. Никто бы не смог - а она смогла. Потому как талант. А потом, девки, устроила такой базар из-за троллейбусного билета, что я вам скажу...

Я молчу. Девчонки сочувственно смотрят на меня.

- Ну все! По коням! - говорит Ольга. - Анна, кончай трепаться!

- Не, - говорит он. - Я не могу! Я разуюсь. - Он расшнуровывает ботинки, вынимает из них ноги и начинает шевелить пальцами в зеленых безразмерных носках.

- У Зинаиды в столе есть тапочки без задников, вытащите мне их, - говорит он. - Пол все-таки холодный.

Натянув зинины тапочки, он относит ботинки под батарею. Аккуратно вынимает из них язычок, вытаскивает войлочную стельку, кладет на батарею сверху.

- Убери! - говорит Нина. - К нам же люди заходят.

- А я кто? - возмущается он. - Ты свои варежки сушишь, а я не могу? Зарвались вы, бабы, совсем. Не продохнешь. Ни в транспорте, ни на работе.

Распахивается дверь, вбегает Зиночка.

- Во! -кричит он. - Явилась! Что ж ты ее, - обращается он ко мне, - не чехвостишь?

- Ты что с утра орешь? - спокойно спрашивает его Зина. На мозоль тебе наступили?

- Умница!!! - кричит он на весь этаж. - Гениальная женщина! Мне сели на мозоль, сели... Вот как в жизни бывает! Я сегодня в твоих тапках буду ходить. А заодно и стельки высушу. Дома батарей нет. Нас стенами обогревают. Понимаешь теперь ситуацию? А этим дурам не нравятся мои ботинки! Вид или может что другое? - орет он.

- Ладно. Хватит, - говорит Анна. - Давайте повкалываем чуток.

- Одну секунду, - говорит Зина, - я только один звоночек сделаю. Не сердись, - говорит она мне. - Я наверстаю.

Я не сержусь. Я знаю.

- Звони, звони, - говорю.

- А я бы не дал! - начинает он. - Ты руководить народом не умеешь. Она ж тебе на голову сядет, если ты ей будешь потрафлять.

- Уж кто-кто на голове, - говорит Ольга.

- Намеков не понимаю, - заявляет он. - Распустили вы, бабы, языки. Корчите из себя черт знает что... Да я бы вас близко к делу не подпустил. А не то что - в начальство. Все вы психопатки...

Закрыв ладонями уши, мы работаем. Он ходит между столами в зининых тапочках, переворачивает на батарее стельки. Время от времени шевелит зелеными пальцами, далеко вытянув ноги. За час до перерыва с хрустом поднимается со стула.

- Я перекусить пойду.

- Тапки-то оставь, - говорит Зина.

- Перебьешься! Только через дорогу перебежать. Я после обеда мозоль срезать буду. Вы мне тут бритвочку организуйте.

В перерыв мы ставим чайник, достаем из сумок кому что бог послал. В столовку мы не бегаем - холодно и долго. Открываем форточку. Батарею со стелькоми и ботинками завешиваем газетой. 0т открытой форточки дует, мы греемся стаканами с чаем.

- Нет! Ты должна это решить! - Сколько же можно?

Их трое - я одна.

Он, не отрывая, подошв от пола, возвращается с обеда.

- Черт знает чем кормят! - Он закрывает форточку, снимает с батареи газету, щупает стельки, потом бодро подходит к нашему столу. Мы с ужасом следим, как перетрогав все огурцы, он выбирает самый твердый и, сняв с хлеба кусок
ветчины, начинает громко грызть. Мы расползаемся за свои столы, стараясь не смотреть, как вылавливает он в банке маринованную сливу.

- Бритвы у вас нет? - спрашивает он, разгрызая сливовую косточку. - А что вас тогда есть? Языки у вас есть длинные... Го-го-го! Да дурьи головы... Ну я пошел искать...

В десять рук мы мигом убираем остатки обеда, я даю команду делать все быстрее, вся влезаю в схемы, анализы, закрыв ладонями уши.

- Нашел! - кричит он. - Ну чего молчите, курицы? Оглохли, что ли? И нечего ломаться. ? Мы тут не мужчины и женщины. Мы рабочий коллектив. Да и не штаны же я собираюсь снимать? Вот бабы - дуры, - сокрушается он.

Анна хлопает дверью. За ней Ольга. Зиночка берет меня за руку и выводит. Мы стоим в коридоре и девчата, ласково подталкивая меня, просят:

- Ну, сходи! Ну еще разочек сходи!

Начальник нашей организации обнимает меня за плечи.

- Это я ему бритву дал. Мозоль, говорит, ты ему отдавила. Как же это ты так?

Я рассказываю, как. Он понимающе кивает головой.

- Не можем мы больше, - говорю. - Сил нет. Он же все равно пустое место.

Начальник морщится,

- Я ж тебе все объяснял. Вас, женщин, у меня 200 человек, а мужчин всего пятеро. Прошлый раз новые столы привозили, совсем таскать было некому... Ну а ежели что прибить надо? Или подвинусь тяжелое? Женщину я ж не трону! Без мужчины совсем нельзя оставаться, милая! Плакат повесить, лампочку вкрутить...

- Да мы сами, сами, - говорю ему я.

- Ты это брось, - возмущается начальник. - Я этого никогда не допущу. Я женщин уважаю. Они у меня мужскую работу делать не будут. Так что ты зря хорохоришься. Я ж о вас всех и думаю.

Я и знала, что этим кончится. Всегда этим кончалось. Девчата меня ждут. Развела я руками, и пошли мы назад.

В нашей комнате густо пахло «Красной Москвой». Достав флакон из моей сумочки, он поливал порезанный палец и перевязывал его носовым платком, который достал у Зины. Все наши сумочки стояли открытые, а он, роясь в них, ругал почем свет эмансипацию, из-за которой «у этих баб никогда нет ничего, нужного в хозяйстве».

КОТ, С КОТОРЫМ ХОТЕЛОСЬ ПОЗДОРОВАТЬСЯ

Я надеваю брюки, полосатую тельняшку навыпуск, щеткой взбиваю волосы на левое ухо, делаю совершенно легкий мазок помадой и только тогда беру мусорное ведро. До контейнера мне шагать ровно семьдесят метро – сто сорок моих шагов. Мимо четырех подъездов, двадцать два окна на первом этаже с поднятыми занавесками. И в каждом втором кто-нибудь стоит. Смотрит, как я несу зеленое эмалированное ведро. Не специально, конечно. Просто по теории необходимости одному надо посмотреть, какая погода, другому – кого-то высмотреть вслед, третий ждет, как вскипит чайник, и глядит от нечего делать в окошко. А тут иду я… Небрежная такая, элегантная. Ведро несу, как букет цветов. Человеку и погода покажется лучше, и чай вкуснее. Он, может, даже отчета себе не отдает, что это я во всем по-хорошему виновата. Так я пыталась наполнить смыслом самые прозаические дела, которые приходится делать даже самому возвышенному человеку.

А тут появился кот…

Я такого еще не видела. Нет, вру. Видела. В передаче по телевизору, где показывали заевшуюся американскую миллиардерку, возмущавшуюся забастовкой. Она возмущалась, поглаживая громадного кота. По замыслу режиссера, это должно было обозначать, что откормленный кот тоже против забастовщиков. И вдруг вижу я такого ровно кота на крышке мусорного контейнера. А если быть точной, то не такого, а в сто раз красивее. Просто обалденный кот.

Хвост у него с крышки до самой земли свисает. Я один такой хвост видела, еще до войны, на бабушкиной горжетке. Такой рыжий, с седыми дорожками.

Вокруг морды – белоснежнейшее жабо, как у Фамусова, только белей и воздушней. А в глазах – высокомерие, как у миллиардерки.

Вытряхнула я свое ведро, застучали по стенкам консервные банки. А он так презрительно отвернулся и слегка своим горжеточным хвостом пошевелил. «Ах, ты, - думаю, - зверь!» А сама безотчетно рукой к нему тянусь для установления контакта. Он так легко, изящно перепрыгивает через мою руку, стараясь ее не задеть, и усаживается на заборе с тем же высокомерием. Только теперь уже целенаправленным. На меня.

- Брысь! – сказала я ему и ушла.

На другой день складываю я в ведро вчерашние банки вместе с накопившейся и давно не сдаваемой стеклянной посудой и вспоминаю кота. «Возьму, - думаю, - что-нибудь ему». Лезу в холодильник. Отрезаю от рыбного филе кусок, заворачиваю в газету и несу это – обратите внимание – в другой руке. Прихожу. Он сидит на крышке. Я перед ним газетку расстелила, филе выкладываю. Ругаю себя последними словами, что ума не хватило у меня кусочками рыбу порезать.

- Ешь, котик! – и заглядываю ему в глаза, что занимают полморды. Зрачки в них живые, то растекаются чернотой, то почти исчезают. Такое впечатление, что они со смеху катаются.

Думаете, он посмотрел на мою рыбу? Он шевелил рыжей кисточкой на конце хвоста, обливал меня черным презрением смеющихся глаз, а потом сделал, как и в первый раз. Перемахнул через мое подношение и уже на заборе дал волю своему пренебрежению. Он смотрел на меня не мигая, откровенно, и я не выдержала.

- Ты не кот, - сказала я ему, - а сволочь. К тебе как к человеку… - Но тут я поняла, что что-то говорю не то. А он мне в ответ полыхнул таким черным цветом, встал на все четыре лапы и так лениво, насмешливо выгнул спину, спрятав нос в жабо, что я почему-то подумала о том, что в отпуске давно не была, что сегодня у меня два заседания, что в моду вошли белые кофты с оборками и юбки макси. И тут надо еще прикинуть: то ли отпуск, то ли новый наряд. А кот шел по заборной кромочке, мелькали розовые подушечки его лап, а рыжий свой натуральный хвост он ритмично перебрасывал слева направо, справа налево.

Вечером я купила себе на юбку ткань под названием «Ливерпуль».

Два дня мы с котом не встречались. На третий было прекрасное утро, капало с крыш, пахло оттаявшей землей, во всех двадцати двух окнах первого этажа были открыты форточки, брюки были еще в моде, вместо теплой тельняшки я надела трикотажную жилетку, она мне была длинна, но это было как раз то, что нужно.

Кот сидел на крышке.

- Здравствуй, кот! – сказала я.

Он слегка пошевелил манишкой.

- Вот так-то, - чувствуя полное освобождение от кошачьего презрения, продолжала я. – Ты не булгаковский кот. И даже не миллиардерший. С какой стати ты полыхаешь на меня глазами?

Кот не уходил с крышки. Он меня слушал. Чуть шевелился его роскошный хвост, чуть топорщилась манишка. Я постучала ведром по краю контейнера и в знак примирения протянула коту руку. Он отодвинулся к краю и посмотрел на меня внимательно и с интересом.

- Ну, кот, - сказала я. – Ну дай лапу.

Сзади зазвенело ведро. В черном французском костюме подходил мужчина. На вытянутой левой ладони он нес блюдце, на котором лежал кусок говяжьей вырезки. Подходя к нам, он поставил ведро, поправил широкий модный узел галстука и на цыпочках пошел к коту. Тот продолжал сидеть на крышке, и в глазах его было животное удовлетворение.

- Сегодня у нас вырезочка, - шепотом сказал мужчина. - А что тебе сделать завтра?

Кот понюхал блюдце, отодвинул его от края, пошевелил ушами.

- Очень красивый кот, - сказала я мужчине. – С ним даже поздороваться хочется.

Мужчина непонимающе посмотрел на меня.

- Что вы говорите? – спросил он. И тут же, не ожидая моего ответа, будто извиняясь перед котом за то, что отвлекся, он сказал снова. – Так что тебе сделать завтра?

- Сделай так, чтоб эта рыба, - он кивнул в мою сторону, - больше сюда не приходила.

- С той стороны, - вежливо сказал мне мужчина, - есть еще одна мусорка. По-моему, вам к ней ближе.



…Определенно, жилетка была мне не к лицу.

Рисунки Б.Прибыловой.
26 ноября 2011 г.