Не странно ли? Одно дело, когда мы вспоминаем о технических, художественных, научных открытиях (создание телевидения, вертолетов, «Темных аллей» и «Лолиты», методики межотраслевых балансов, балетов, картин, музыкальных или шахматных шедевров и т. д.), сделанных выходцами из России или детьми и внуками тех, кому волей провидения или собственной прозорливостью удалось спастись от Большого террора. Здесь же речь – об испанце, и близко не подходившем к границам нашей страны. Тем удивительней та, можно сказать, мистическая история, которую художник рассказывает в автобиографическом повествовании «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим».
Если бы я не встретил Галу,
я кончил бы свой век в конуре,
в отрепьях, изъеденный вшами…
Когда мне исполнилось семь лет, отец решил отвести меня в школу… К тому времени родители обучили меня читать и писать свое имя. По окончании первого класса они с изумлением обнаружили, что я совершенно разучился тому и другому.
Никакой моей вины в этом не было. Этим поразительным итогом я целиком и полностью обязан учителю, который являлся в школу исключительно затем, чтобы спать. Фамилия его была Трайта…
…Так что же я делал в этой злосчастной школе целый год? Скажу: с отчаянной страстью я предавался воспоминаниям о том, чего не было. Между воспоминанием о том, что было, и воспоминанием о том, чего не было, такая же разница, как между настоящим драгоценным камнем и поддельным: фальшивые куда крупней и ярче блестят.
…Именно тогда я узнал всемогущую власть сна и воображения; тогда миф вторгся в мою жизнь, проник во все поры обыденности, и с тех самых пор для меня граница между тем, что было, и тем, чего не было, исчезла.
Память моя сплавила воедино быль и небыль, и только тщательный анализ, которому я подвергаю крайне неправдоподобные, запечатлевшиеся в моем мозгу события, позволяет мне разобраться, к какому роду воспоминаний их следует отнести. Так мои воспоминания о событиях, произошедших в России, я вынужден счесть воспоминаниями о том, чего не было, ибо путешествовать по России мне никогда не доводилось. Однако именно там разворачивается многое из того, что помню.
Это сеньору Трайта я обязан первыми образами России.
Когда кончались так называемые уроки, сеньор Трайта уводил меня к себе. Его кабинет и посейчас кажется мне одним из самых таинственных мест в мире. Наверное, таким был кабинет доктора Фаустуса. По стенам книжные полки, уставленные толстыми пыльными фолиантами вперемежку с диковинными вещицами, причем одни были обернуты материей, а другие – полуприкрыты так, что виднелось немногое, но как раз то, что воспламеняло всегда пребывающих начеку арабских скакунов моих фантазий, и они, закусив удила, срывались в галоп; а серебряные шпоры моей мифомании терзали их окровавленные бока.
- Сейчас я тебе покажу диковину! – провозглашал сеньор Трайта, исчезая, и спустя какое-то время появлялся из темной каморки, волоча, к примеру, гигантские четки. Ярмом они висели у него на шее, пригибая старика к земле и катясь за ним двухметровым грохочущим шлейфом, вздымая клубы пыли.
…Но ничто не могло сравниться с той вещью, что приводила меня в исступление, - большой квадратной коробкой, театриком оптических иллюзий, который и выправил мне зрение. Я не знаю и тогда не знал, как он устроен, помню только, что смотрел я словно сквозь воду на дно, причем изображение колебалось, а вокруг, расцвечивая контур, расплывались радужные круги, и образ двоился, троился, неведомо как меняясь до неузнаваемости. Это похоже на вереницу перетекающих друг в друга образов, проплывающих, когда засыпаешь или просыпаешься, в полусне. Так вот, именно в чудесном театрике сеньора Трата я увидел то, что перевернуло мне всю душу, - я увидел русскую девочку, которую в тот же миг полюбил. В каждую клеточку моего существа от зрачков до кончиков пальцев впечатался в ту минуту ее образ. Мою русскую девочку, укутанную в белый мех, куда-то уносила тройка – почти чудом моя девочка спасалась от стаи свирепых волков с горящими глазами. Она глядела на меня, не отводя взора, и столько гордости было в ее лице, что сердце мое сжималось от восхищения. Блестящие глаза и резко обозначенные крылья носа придавали ей сходство с каким-то таежным зверьком, но мягкий овал лица, столь же соразмерного, как у мадонн Рафаэля, и вся гармония ее черт говорили о высочайшем даре нежности, особенно редком в сочетании с жизненной энергией, сквозившей во всем ее облике. То была Гала? Я никогда в этом не сомневался – то была она.
В театрике сеньора Трайта я увидел Россию, и меня заворожили призраки ее сияющих куполов и снежные горностаевые поля, отливавшие всеми огнями Востока. Эта дальняя белая страна как нельзя лучше отвечала моей патологической страсти ко всему совершенно необычайному, и чем явственнее становилась для меня Россия, тем смутнее и нереальнее казались привычные улочки Фигераса.
В довершение всего пошел снег. Исполнилось – ибо то, чего я упорно и страстно жажду, всегда исполняется – мое бессознательное, яростное желание. Впервые я наблюдал это явление природы… Я так ждал и жаждал этой метаморфозы, что нисколько не удивился, просто душа моя тихо возликовала – с тех пор и длится мой беспробудный сон наяву, и чего только не случалось со мной в этом сне…
Снег чудно скрипел под ногами, и я упивался счастьем, слегка досадуя на то, что белизну, устилающую улицы, марают шаги всякого встречного.
…Над грязными стенами, на высоком сводчатом потолке классной комнаты от сырости выступали темные пятна. Я вглядывался в их причудливые очертания и успокаивался. Сон наяву продолжался: в расплывающихся влажных пятнах проступал четкий рисунок, и в его клубящемся хаосе я вдруг различал образ, пугающе точный, выписанный в мельчайших подробностях, узнаваемый и живой.
…Тройка, которая уносила Галюшку, вдруг оборачивалась панорамой русского города в густой щетине куполов, город превращался в сонную бородатую физиономию сеньора Трайта, а она – в стаю озверелых голодных волков, что рыщут в тайге…
…И вот я снова в России, но снега на этот раз нет. Однако его отсутствие меня не удивляет, хотя прежде снег в моих видениях всегда означал Россию. Я в парке. Жаркий летний день клонится к закату. Какие-то люди поливают аллею. Народ собирается смотреть военный парад. В толпе много нарядных женщин; они легко скользят по лабиринту неровных рядов, отыскивая места, и важно рассаживаются.
…На каменной эстраде военный оркестр потихоньку настраивает инструменты. Дико и яростно, как чаша со святыми дарами на деревенской мессе, полыхают трубы.
…В тот день все, что несли с собой вестники музыки – звуки настройки, обрушилось на меня с невиданной силой, ибо вдруг я ощутил ее присутствие. Галюшка здесь, рядом! Вот она сидит прямо напротив меня, на той стороне аллеи – нас разделяют какие-то десять метров!
Я чувствую, что она тоже видит меня, и хочу укрыться от пронзающего взора – мне нестерпимо стыдно. И я припадаю к широкой покатой спине могучей кормилицы, усевшейся прямо на землю.
…Скорее бы стемнело! Ни о чем другом я не мог думать. Стемнеет – и стыд перестанет мучить меня. И я смогу во все глаза глядеть на Галюшку, и она не увидит, что я заливаюсь краской.
А сейчас, взглядывая на нее украдкой, чтобы удостовериться в ее присутствии и возликовать, я всякий раз сталкиваюсь с ее пристальным пронзающим взглядом. И прячусь, но напрасно. Ее взгляд проникает сквозь мой щит: он вырезает в спине кормилицы квадратную дыру, и она, ширясь, становится окном и оставляет меня на виду. Я сникаю под безжалостным взглядом обожаемых, жестоких, печальных глаз. И вдруг замечаю, что окошко в спине кормилицы не пригрезилось мне – оно зияет прямо передо мной, но за ним ни нарядной толпы, ни аллеи, ни оркестра, ни Галюшки – ничего! Только море и пустынный берег, залитый суровым безрадостным светом.
Как это ни покажется удивительным, но в это время в России действительно жила девочка Гала, как называла ее мама (и она сама предпочитала называть себя так), хотя вообще-то звалась Еленой Диаконовой. Она родилась в Казани, растет в Москве, получает отличное образование, овладевает несколькими европейскими языками, дружит с одноклассницей Асей Цветаевой, младшей сестрой Марины, является свидетельницей появления первых стихов будущей великой поэтессы. Они часто общались в огромном московском доме Цветаевых.
У Галы обнаруживают чахотку, и по окончании гимназии ее отправляют на курорт в Давос. Там девушка знакомится с юным французом Эженом Гранделем. Он тоже сочинитель, и его первые стихи перед их отправкой в Париж переписывает Гала, она же принимает деятельное участие в издании первого сборника начинающего поэта… Поля Элюара. Под этим именем вошел в историю литературы Э.Грандель.
В дни, когда Россия содрогалась в судорогах февральской революции, Гала и Поль сочетались браком в парижской церкви Сен-Дени-ля-Шапель. Через год с небольшим в молодой семье появляется дочь Сесиль, а поэт Элюар начинает обретать верно нарастающую славу. Последующие бурные события их жизни, наверное, достойны целого романа, возможно, и не одного. Но они не тема этой публикации. Для нее важна, казалось бы, мелочь: летом 1929 года чета Элюаров, находясь на отдыхе, садится в машину и отправляется в поездку по Европе. По дороге из Швейцарии они оказываются в небольшом каталонском городке Кадакесе, куда Поля пригласил едва с ним знакомый молодой художник Сальвадор Дали.
…Я вернулся в Кадакес, и на меня нахлынуло детство… Я очутился среди своих детских фантазий, радостей и страхов. Вновь перед моим потрясенным распахнутым взором пронеслись образы детства – я сроднился с ними бесконечно давно, когда не знаю, но еще в те незапамятные годы они стали частицей моей души…
…Я целиком погрузился в чудный мир моих детских фантазий и в конце концов решил запечатлеть их на полотне в точности такими, какими видел; столь же мощными, в том же порядке. А расположу я их по наитию, не обдумывая заранее композицию: пусть рука работает сама, автоматически, пусть ее ведет чувство…
…В те дни у меня в первый и в последний раз в жизни случилась галлюцинация. Тогда меня вообще необычайно радовали всяческие проявления моей психической ненормальности, я даже пытался вызывать их нарочно… Дошло до того, что у меня начались припадки неудержимого смеха. Я хохотал до упаду в буквальном смысле слова – приходилось ложиться, чтобы передохнуть. От смеха у меня начинало болеть внутри. Над чем же я смеялся? Да над чем угодно…
…Вот так же я покатывался со смеху, когда к нашему дому подъехало такси. Из него вышли Поль Элюар, поэт-сюрреалист, и его жена…
…У Галы, жены Элюара, было на редкость умное лицо, но мне показалось, что она раздражена и жалеет, что приехала…
…Тем же вечером я завел с Галой серьезную беседу. Она поразилась, обнаружив в моих рассуждениях последовательность и цельность. Гала даже оповестила меня, что там, под платанами, я ей показался до невыносимости агрессивным, не говоря уж о моей элегантности. Одна набриолиненная причесочка чего стоит. Как у профессионального танцора-латиноамериканца: «А ля аргентинское танго», - сказала Гала.
…Кадакесский колокол отзвонил одиннадцать. Я подошел к окну. ОНА стояла на берегу. Вы спросите: «Кто?» А я скажу: «Не перебивайте!» ОНА стояла на берегу – и этого было достаточно. Гала, жена Элюара. Это ОНА! Галюшка Возрожденная! Я узнал ее по обнаженной спине. Это ее кожа, нежная и гладкая, как у ребенка. Эти выступающие ключицы; сильные, как у молодого атлета, спинные мышцы – и женственно-плавная, изящная линия бедра. Контраст между ними подчеркивала тонкая, может быть, слишком тонкая талия – мастерский, завершающий штрих…
…Говорить с нею я не мог, зато всячески старался услужить ей: кидался за подушкой, чтобы поудобнее усадить на тахте, бежал за стаканом воды, предлагал пойти к скамейке, откуда открывается изумительный вид. И с несказанным восторгом сто раз на дню помогал переобуть сандалии. И если на прогулке моя рука ненароком касалась ее руки, меня пробирала дрожь, и дождь мелких зеленых яблок, плодов моей любовной мечты, обрушивался на мою голову – так, словно бы не руки наши соприкоснулись, а мощная великанья десница сотрясала деревце моей страсти, осыпая незрелые плоды…
…Я дотронулся до нее, обнял за талию, и Гала едва ощутимо сжала мою руку, вложив в это легкое движение всю свою душу. Этот миг следовало ознаменовать приступом хохота – и я нервно рассмеялся, понимая всю неуместность своего поведения и предвидя свои грядущие страдания по этому поводу. Но Галу мой хохот не оскорбил, более того - она пришла в экстаз. И, явив нечеловеческое самообладание, вновь, чуть сильнее, сжала мне руку – а не отшвырнула ее брезгливо, как сделала бы всякая другая! Интуитивно, как медиум, она угадала истинный смысл моего смеха, столь же загадочного для нее, как и для всех остальных… Изо всех моих убийственных взрывов хохота этот, разразившийся в ее честь, оказался самым убийственным: я кинулся в бездну, к ее ногам – с какой заоблачной высоты!
И она сказала: «Дитя мое! Мы никогда не расстанемся!» Ей было предназначено стать моей Градивой (“Градива” – роман В.Йенсена, проанализированный Зигмундом Фрейдом… Градива – имя той, что излечивает героя от душевной болезни. Ничего не зная о толковании Фрейда и прочитав первые несколько страниц романа, я воскликнул: “Гала, жена моя, ты истинная Градива!”), той, что идет впереди, моей победой, моей женой. Но прежде она должна была вылечить меня – и вылечила.
Дали и Гала прожили вместе сорок пять лет. Прожили, что называется, душа в душу, никогда не ссорясь по-крупному. Их союз выдержал много испытаний, но он сохранился. Гала стала для художника не только возлюбленной, но и той единственной музой, которой ему не хватало. Она вдохновляла его и побуждала к творчеству.
Не будет сильным преувеличением сказать, что Дали писал Галу всю свою жизнь, все то время, когда они были вместе. Трудно даже приблизительно подсчитать, сколько раз художник оставил ее изображение на холсте и бумаге. Той, что 117 лет назад родилась в России и кого поначалу звали Еленой Диаконовой.
КАК ПОВАР НА КУХНЕ
Сальвадор Дали об искусстве и о себе
Сальвадор Дали об искусстве и о себе
Еще в раннем детстве я приобрел порочную привычку считать себя не таким, как все, и вести себя иначе, чем прочие смертные. Как оказалось, это золотая жила!
Я часто думаю, что ведь куда труднее (а значит и достойнее) – достичь того, что я достиг, не обладая талантом, не владея ни рисунком, ни живописью. Именно поэтому я считаю себя гением. И от слова этого не отступлюсь, потому что знаю, чего это стоит, - без всяких данных сделаться тем, что я есть.
Испания – страна самого дурного в мире вкуса. При общем засилье кича она поставляет непревзойденные его образцы. Испания способна рождать таких гениев, как Гауди, как Пикассо. И произвести на свет пакость, до того немыслимую, что она даже хороша. И потому я считаю, что дурной вкус плодотворен. Хороший же – им наделены французы – бесплоден. Пикассо – образец дурного вкуса. И Дали, ваш покорный слуга. Правда, есть еще Веласкес, чей вкус так безупречен, что искупает все наши промахи. Французов же губит хороший вкус – все выходит у них или слишком сереньким, или слишком розовеньким. Потому что француз боится показаться смешным, боится «недовести» свою вещицу, как говаривал Д’Орс. И все портит. Испанец же не боится. И в итоге получается и дикость, и безвкусица, но живая, с искрой божией. Банальность – это просто боязнь безвкусицы.
Больше всего на свете я презираю Родена, который изваял этого «Мыслителя». В такой позе не то что мыслить, даже гадить неудобно.
Искусство низачем не нужно. Меня же притягивают бесполезные вещи. И чем никчемнее, тем сильнее.
Я – живое воплощение поднадзорного бреда. Это я сам держу его под надзором. Я брежу, следовательно, я существую. И более того: я существую, потому что брежу.
Академиста с талантом я всегда предпочту бездари под знаменем авангарда, что бы там она ни вытворяла.
Природа подражает художнику. Бредовый ландшафт мыса Креус изо всех сил старается походить на пейзажи Дали.
Я бы не купил ни одну из своих картин.
Американская кухня чудовищна и, заметьте, в странах, где национальная кухня ужасна, нет живописи. Ведь поварское искусство схоже с ремеслом художника. Чтобы приготовить великолепное блюдо, нужно немножко того, немножко этого, нужно попробовать, добавить, подправить – так и достигается искомый вкус. Очень похоже на то, что делает художник. Но в США в поварском деле нет эстетического смысла. Там просто валят в кастрюлю необходимые компоненты.
Когда меня спрашивают: «Что нового?», я отвечаю: «Веласкес! И ныне и присно».
Кино – вершина идиотизма. В кино все можно. Хочешь – летай, хочешь – ныряй, тут тебе и Париж, и Лондон, и пещера на дне морском. Но когда все можно, не получится ничего и никогда.
Будь я поглупее, я бы куда лучше рисовал. Художники, мягко говоря, не отличаются умом. Но музыканты много превосходят их в этом отношении. Им доступны вершины идиотизма.
Моя живопись – самое настоящее дерьмо.
Как хорошо, что ни современное искусство, ни русский коммунизм не оставят по себе ничего кроме архивов!
Когда я смотрю на Мадонну Рафаэля, всегда думаю: «Какое счастье, что Дали родился в ХХ веке! Прежде на него и внимания бы не обратили».
Открою вам тайну из тайн: самый знаменитый на земле художник (речь обо мне) до сих пор не знает, как писать. Никто и представить себе не может, как страшно мне браться за кисть.
Я столько умею, что не могу допустить даже мысли о собственной смерти. Это было бы слишком нелепо. Нельзя разбазаривать богатство.
Великие художники – такие, как Веласкес, - не заботятся о вдохновении, а работают, как повар на кухне, делают себе потихоньку свое дело, не впадая в экстаз. Мы, классики, должны иметь ясную голову. Только так делается то, что волнует зрителя, читателя, слушателя.
Если бы я мог выбирать между долгой жизнью и шедевром, я бы выбрал долгую жизнь.
Искусство – ужаснейшая болезнь, но жить без нее пока нельзя.
Я до неприличия люблю жизнь.
Перевод текстов С.Дали Натальи Малиновской.
В комментарии использована книга “Женские истории” (Минск, “Современный литератор”, 1999).
3 сентября 2011 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий