Один из них – создание книги Полины Слуцкиной «Жить!».
С Полиной как художницей и человеком болезненной судьбы мы уже знакомили читателей «Обывателя» как раз вкупе с представлением Лернера (см.по ссылке). «Когда в моей душе возникает боль или чувство протеста, - говорила она ему, – я пишу стихи. Когда возникает ситуация, которую я хочу проанализировать, я пишу прозу и ставлю себя на место главной героини. Иначе говоря, как у актрисы – «я в предлагаемых обстоятельствах». Когда же в моей душе возникает чувство восторга от увиденного, я берусь за кисть или карандаш». Не удивительно, что у Леонида зародилась мысль соединить воедино три ипостаси таланта этой удивительной женщины.
Осмелюсь предположить, первоначально была идея свести в одном издании литературные и живописные сочинения автора. Но стихи и рассказы неизмеримо раздвигали замысел. И в итоге в творческой фантазии писателя и искусствоведа, Леонида Лернера, они слились с тремя сотнями рисунков и картин выдающихся художников – от Ренессанса до наших дней - и воплотились, не побоюсь опасного слова, в шикарной книге. Но и произведения, созданные кистью и карандашами Полины, уместились в этом томе, в особом разделе.
Представляем текст предисловия к книге, где Л.Лернер - автор проекта, редактор и составитель, автор вступления и дизайнер. Пусть не смущает тех, кто полтора года назад читал в «Обывателе» представление Полины как художника, текстовые повторы: новый очерк более чем вдвое обширнее прежнего и, на мой взгляд, еще более интересный, чем прежний.
А.Щербаков.
Леонид ЛЕРНЕР
...Я избрал себе путь, двигаясь
по которому безостановочно,
я буду идти и идти, пока на свете
хватит чернил и бумаги
Мишель Монтень
...Я избрал себе путь, двигаясь
по которому безостановочно,
я буду идти и идти, пока на свете
хватит чернил и бумаги
Мишель Монтень
Я припадошная, суматошная,
Я блажная, всеми брошенная.
Вот на ключ запирают дверь –
«Ты навеки наша теперь».
Я искала себе учителя –
Находила одних мучителей.
Я искала себе исповедника-
Между Богом и мной посредника.
Натыкалась на собеседников-
Собутыльников и бездельников.
Приоткрыл мне учитель двери –
«Убирайся с моей постели!
Я тебя научил всему».
И шагнула я прямо во тьму.
Закрутилась тут пыль столбом,
Распростер мне объятья дурдом,
Вот за мной запирают дверь:
«Ты навеки наша теперь!»
Я встретил Полину лет двадцать пять назад в Институте Психического Здоровья, где томилась моя жена, мучившаяся депрессией. То была своего рода блатная больница с бесплатным комфортом (отдельные номера, душ) – последний советский отблеск перед надвигавшейся «перестройкой». Навещая Иру, я с любопытством наблюдал, как хорошо одетые дамы ходят парами, под ручку, по красивому зеленому парку. Непосвященным подобное могло бы представиться сценами из курортной жизни. Но… То был всего-навсего сумасшедший рай.
Ира гуляла с Полиной. Мы познакомились. В ней сразу угадывалась какая-то затаенная печаль, так не вязавшаяся с живостью ума, речи и ясной улыбкой. Впрочем, тогда болезнь (с годами буквально пронзившая все ее существо) была еще не столь жгучей. Но женское ее одиночество бросалось в глаза. Из мужчин, кроме брата, никто Полину не навещал. Но я-то уже знал, что значит для женщины, страдающей психикой, мужская любовь.
Однажды я пришел к жене с подарком ее лечащему врачу, молодой гречанке, делавшей поразительную карьеру: в свои тридцать готовилась уже к защите докторской. Она обожала народное искусство, и я дарил ей кое-что из своей коллекции. На этот раз принес гагаузскую тыкву, орнаментированную выжиганием. Гладя пальцами выжженную на золотистом фоне черноокую пастушку, она вдруг спросила:
-Вы любите свою жену?
-Да, конечно, - насторожился я.
-Тогда заберите ее отсюда. Маниакально-депрессивный психоз не лечится. Не только у нас, нигде в мире. Еще год жизни в больнице с нашими допингами – и ваша жена обречена навсегда. Здесь у Ирины нет шансов. А с вами… Быть может, пять процентов, но они есть.
-Пять процентов... - пробормотал я. – И что я должен делать?
-Не знаю. И никто этого не знает. Но есть надежда – ваша любовь.
Я забрал жену из больницы, в жизнь без лекарств. И за прошедшие с тех пор годы она не приняла ни одной таблетки.
А Полина осталась. У нее не было альтернативы. И когда она все-таки вернулась домой, то оказалась наедине со своей болезнью. Рядом была старая мать, их обеих любовно опекал младший брат. Но они уже не могли ее спасти. И тогда она сама бросила отчаянный вызов терзавшему ее недугу.
Я еще жива, я существую,
Я в воздухе круги рисую.
Преодолевая сопротивление бумаги,
Набираюсь сил и отваги
Большим серебряным жуком
Я переползаю с травинки на травинку.
Повожу усиками-локаторами,
Будто пытаюсь проникнуть в завтрашний день.
Примеряюсь к нему,
Будто хочу прожить его загодя.
Чувствую его неустойчивость,
Как травинку, по которой
Мне предстоит проползти.
И совершенно забываю о том,
Что в любую минуту
Могу взлететь –
В сегодня, в сейчас.
Мой мир еще шумит на ветру,
Как смертельно раненная черемуха.
А раньше он был так бодр и лукав,
Так целеустремлен и болтлив.
Казалось, он знает, куда меня ведет…
«Я, Слуцкина Полина Ефимовна, окончила по воле моей мамы математический класс средней школы. И поступила в Московский Государственный институт иностранных языков (ныне Лингвистическая Академия), который закончила, как специалист по прикладной лингвистике, и переводчик английского и французского. Работала постановщиком лингвистических задач в отделах АСУ министерств и ведомств. Поступила в аспирантуру Института языкознания Академии Наук СССР, защитила кандидатскую диссертацию на тему «Предикативность и модальность, как конституирующие признаки предложения и суждения»…
Прочтя такую автобиографию, любой решит, что ее автор вполне благополучный и успешный человек. Но поглядим на другую сторону медали.
-Мне не везло с самого рождения, - рассказывает Полина. – Я была, как говорят евреи, «шлемель и шлемазель» ( что на жаргоне идиша означает – неудачница). Вокруг меня всегда крутились ярые коммунисты, кагебешники и антисемиты. На экзаменах в институт я решила задачи по математике своим соперницам-абитуриентам. И они поступили, а меня «зарезали», смешно сказать, на устном русском и литературе. Первый курс проучилась на заочном. Но мама обила все пороги Министерства образования и добилась-таки, что меня перевели на дневной…
Многие, вероятно, хотели бы иметь такую маму, которая ведет по жизни и сметает все преграды на твоем пути. Но вглядимся в одну из строк автобиографии Полины: «По воле моей мамы я окончила математический класс…» Вот так, по воле своей мамы, Полина жила и до школы, и в школе, и в институте. И вовсе не потому, что была таким уж нерадивым, нерешительным и бестолковым, требующим постоянной опеки ребенком, а позже и студенткой, и специалистом и, наконец, ученым, кандидатом филологических наук. Шлейф жестокости чувств, недоверия, непризнания за собой определенных достоинств, бичевания за любой поступок Полина ощущала чуть не с самого рождения. В глазах матери ( забота которой о дочери не знала границ!) она всегда была гадкими утенком, которому не суждено обратиться в прекрасного лебедя. А Полина этого так хотела!
Во сне
Я обнимаю весь земной шар.
Я хватаюсь
Растопыренными пальцами за Америку, Францию, Англию,
Мои руки утопают в Тихом и Индийском океанах…
Но что это?
Земной шар выскальзывает из моих рук!
Я кричу на английском, французском, немецком,
Но все бесполезно.
И я просыпаюсь вся в поту на своей Вселенной - кровати,
Сжимая в своих слабых руках
Ортопедическую подушку.
Эти стихи появятся позже, когда болезнь взяла Полину уже в свой железный обруч. Но именно тогда ее измученная душа вдруг обрела фантастический духовный подъем и разразилась стихами и прозой, в которых Полина раскрыла всю свою сущность и силу. Она увидела себя и свою жизнь как бы со стороны. И решила объясниться...
ГОРЬКАЯ ЯГОДА ДЕТСТВА
Пусть детство смотрит вперед, старость – назад:
не это ли означают два лица Януса?
Мишель Монтень.
«Овальные деревянные рамки с фотографиями... На меня смотрит толстый надутый ребенок с наморщенным лобиком. Потом девочка с большой головой и ясными глазами. А вот она сидит за пианино: руки лежат на клавишах как-то бессильно, не напряжены для будущей игры, прикасаются к клавишам спокойно, лениво, без боязни, без позы, как будто лежат на столе, а девочка и не смотрит на клавиши. Эти клавиши – простая декорация, девочка сидит боком, а лицом повернулась к фотографу. Фотограф, а вернее, дядя Кирилл, ждет от нее улыбки, того же ждут он нее окружающие, и она улыбается...
Только это фото и осталось со мной из пока еще счастливого детства. Папа еще жив, мама еще не озлоблена, еще не кричит на меня и на младшего братика Сеню, волосы еще не выпадают, зубы не ломаются, и во сне никто меня не догоняет и не пытается душить. Девочка-принцесса, владелица фортепьяно, на котором еще никто не заставляет ее играть, вымучивая гаммы. А почему бы и не владеть таким красивым лакированным инструментом с бронзовыми изящными подсвечниками, который везли в Москву из самого Тбилиси, и который дал полное право девочке Поле написать свое первое предложение в первом классе, звучащее столь необычно и незаурядно: вместо «Таня играет в мяч» - «Поля играет на пианино».
Пианино – исключительный предмет, он есть не у каждого, как и прекрасные черные косы, как и само имя «Поля». Но сознание своей исключительности приходит уже потом, после девяти-десяти лет, когда мир отворачивается от меня, а я отворачиваюсь от мира, когда меня обманывают, надо мной смеются, мама кричит: «Ты не человек!», и тогда я уже узнаю, узнаю наверняка и точно, на всю жизнь, что я не такая, как все.
Моя подружка Оля учила меня, как надо себя вести, я пересказывала ее слова маме, вернее, я делала что-то и в оправдание свое говорила: «Так Оля велела». Но мама знала, увы, что никакой Оли, которой я так завидовала, и к которой так привязалась, нет и в помине, я ее сама выдумала. И к моему стыду мама громогласно рассказывала, признавалась старой армянке, тете Нине, нашей троюродной тетке по отцу: «Поля научилась врать. Посоветуйте, как мне с ней быть».
Мама была сторонницей научного подхода к воспитанию детей, который сурово и безоглядно запрещал целовать детей, гладить, ласкать и брать на руки с тем, чтобы не развивать детскую чувственность. Целовала нас с братом только тогда, когда мы спали, и поэтому я так хорошо помню мою самую первую и, наверное, единственную игру с матерью, причуды которой уже потом я воспринимала слишком болезненно, слишком всерьез: я закрываю глаза и притворяюсь спящей только для того, чтобы почувствовать на сонной щеке теплый и любящий поцелуй ее крупных красивых губ.
Милая мамочка... В какие кладовые прятала она свою нежность?
И это притом, что для своих детей она была готова на все.
Как-то мы обедали в одном грузинском ресторане, расположенном на горе, и она случайно узнала, что за соседним столом сидели дети, больные коклюшем. И она дала обет проползти вверх по этой горе на коленях, если ее дети не заразятся. И проползла. Бесполезная жертвенность. Бессмысленный героизм. Нет, видно, я всегда недооценивала свою маму, упорно недооценивала и недооцениваю, потому что она никогда не понимала, что делала мне больно.
А папу я практически не помню. Папа – это какой-то незнакомый человек, который, как мама говорила, зарабатывал деньги. Когда мы вставали, папа уже уходил на работу, когда мы ложились спать – его еще не было. Однажды мы видели папу ночью, он бил маму, а мама в ночной рубашке с обнаженными ногами истошно кричала. Мы с братом смотрели на них, как на чужих людей.
Говорят, папа обладал большой физической силой и большой силой духа и, как все сильные люди, не верил в предчувствия и интуицию. Они с братом поставили громадный, в два человеческих роста, памятник на могиле своего отца, моего деда, два брата – Саша и Ефим, опора и надежда своих семей, не ведая, что всего через год оба уже будут лежать под этим гранитом.
В потрясающем своей откровенностью, криком души, рассказе «Горькая ягода детства» Полина Слуцкина с редким мужеством снова входит в свое истерзанное детство. Это не жалость к себе, не попытка высказать свои обиды, не отповедь матери (которая и в самом деле любила и любит дочь!). Это исповедь человека и писателя, осознавшего свое прошлое и настоящее – во имя будущего.
Я прожила пятьдесят лет в стране дураков и инвалидов,
Хотя даже и сейчас задумываюсь –
Прилично ли дураков считать инвалидами,
И порядочно ли инвалидов называть дураками…
Но я сейчас не об этом,
А о том, как жить дальше.
Я не верю в теорию о переселении душ.
Хотя были люди, считавшие,
Что я родилась от мухи, и мухой умру.
Меня гнали отовсюду,
Как надоедливое насекомое,
И я тихо ушла …
И в этой «тишине» нашла свое настоящее призвание. В 1996 году вышла первая книга Полины Слуцкиной «Под знаком льва», в которой я и нашел «Горькую ягоду детства», высветившую все мрачные закоулки памяти, и, тем самым, освободившую героиню рассказа и автора от тяжкого гнета давивших на нее комплексов. Так бывает, когда всю жизнь таишь в себе нечто, связывающее по рукам и ногам, заставляющее цепенеть при малейшем воспоминании о том, что трудно даже высказать – не поймут. Но в том и отличие писателя: сел за стол, открыл душу, описал, что в ней накипело и…
«Вы не знакомы с девочкой Ялоп? Познакомьтесь. Она толстенькая, с большой головой и двумя косичками. Это я Поля-Ялоп. Поля наоборот.
Моя мама рассказывала всем подряд, какая у нее ужасная дочка, что она творит, и какой у нее ужасный характер. И все, кому мама об этом рассказывала, смотрели на меня с жалостью и брезгливостью: наделил же бог девочку таким упрямым и злым характером. С их точки зрения я была девочкой навыворот: не Поля, а Ялоп…
Первая двойка врезалась мне в память на всю жизнь. Получила я ее недели через три после начала учебы. Чернила, которые наливали в фарфоровые чернильницы, вставленные в отверстиях в партах, попались очень водянистые, перо нехорошо скрипело о бумагу, все бремя брызгалось, буквы выходили кривые, а верхняя закорючка у «С» получилась просто огромной и, как назло, в нее влились все оставшиеся на пере чернила. И, вместо закорючки, получилась огромная клякса. В тот день я почувствовала свое полное бессилие перед обстоятельствами и получила двойку, маленькую, злющую, красненькую двойку с ядовитой змеиной головкой и волнистым презрительным хвостиком.
Что тут было!
Мама плакала в голос. Причитая, легла на диван и продолжала биться в рыданиях. Кричала о своей горькой жизни. О том, что одна, без мужа, тянет двоих детей с ужасным характером и без всякого прилежания, что они вырастут никчемными людьми, не смогут обеспечить себя, а она не вечна, скоро выдохнется и умрет, потому что такие огорчения непременно доведут ее до могилы. И я горестно выслушивала вопли своей родительницы и в каждой клеточке моего мозга отпечатывались все последствия этой несчастной двойки. Детство кончилось. Я превратилась в маленькую старушку, обязанную каждым куском хлеба своей матери и принужденную отрабатывать свой долг, пока не выплачу его до конца. Оплачивая свой долг пятерками, я забывала о себе и даже, когда читала «посторонние» книги, не учебники, испытывала постоянное чувство вины перед мамой, оттого что не занимаюсь, получаю удовольствие и выкраиваю время для себя, чтобы не платить по счетам. А хотелось так многого – праздника, радости, хотелось петь, танцевать, читать стихи...»
Сейчас Полина живет в загородном доме брата вместе с мамой, которой уже за девяносто. Но никакого старческого маразма. Раиса Яковлевна в ясном уме и памяти и любит вспоминать свою молодость. Она закончила юридический институт в Ленинграде, в первые же дни войны уехала в Нижний Тагил, на танковый завод, дни и ночи работавший для фронта. Здесь в райкоме ее приняли в партию и велели организовать суд. То был истинно сталинский суд – печально знаменитая «тройка».
Давали срока за несколько ложек, украденных с завода. Раиса Яковлевна оказалась суровой судьей. А ведь ей шел тогда всего двадцать второй год! Впрочем, она и сама не скрывает, что была такой, какой требовало время.
Однажды в Нижний Тагил и к ней в суд пожаловала коллегия министерства юстиции во главе с министром Горшениным. Он в нее влюбился. Что ж, тогда она была красоткой: яркая еврейка с покатыми плечами. Он хотел семью, ребенка, свою уже бросил. Обещал: если родишь мне ребенка, Сталин разрешит развестись с женой. Она отказалась, чутьем поняла, что это опасно. Все жены сталинских министров плохо кончали. Но карьеру сделала. Горшенин сделал ей вызов в Москву, где уже был генеральным прокурором. Сделал ее районным судьей, потом она работала прокурором. Пока не познакомилась с Ефимом Ламдоном, который после ссылки вернулся из Сахалина. Он уже был крупным дельцом, и Раиса Яковлевна вышла за него. Родила Полину, была беременна вторым ребенком и (опасаясь его нового ареста) рванула с Ефимом к его родственникам в Тбилиси. Там он имел подпольные цеха...
«У мужа был прекрасный глазомер, - говорила мама в гостях, перед тем, как разрезать торт на две равные части, - и он передался Поле. А ну, Поля, разрежь!
И я со своим никудышным глазомером резала вкривь и вкось, пока у меня не отбирали нож. Из этих бесконечных соревнований я выходила всегда оплеванной, а мама – недовольной и несчастной, будто поставила на неверную лошадку, которая ее без конца подводит».
Горечи и обиды детства – тяжкое ярмо взрослеющей души (с которым большинство людей живут до конца своих дней, не понимая, отчего подчас даже трудно дышать), Полина снимала с болью и страданием. Но то был единственный путь в борьбе с болезнью, к возвращению в жизнь.
«…А потом мама привела меня на родительское собрание и собственными руками отдала на поношение. Маленькую преступницу вводят в класс, все дяди и тети на нее смотрят, а она никого не видит от слез. И меня охватил страх, ужас, который потом так часто охватывал меня, не тот разумный страх, когда стоишь на горке и думаешь: съехать или не съехать. Разве это страх? Просто осторожность, попытка избежать неприятных последствий. А когда тебя мучают, терзают неизвестно за что, а ты знаешь, что невиновна, но виновна за все и за всех, тебя отдают в жертву суетному и непонятному миру, ты просто избрана быть страдалицей, таков твой жребий, и нет никакого выхода. И впервые свою судьбу – отвечать за мировое зло – и жуткий безотчетный страх перед ним, и полное свое бессилие я почувствовала именно тогда, второклассницей, стоящей перед сидящими дядями и тетями – толстыми и худыми, добрыми и злыми, старыми и молодыми… И ни один из них не защитил меня. Родительский суд избрал для меня изощренное наказание – на зимних каникулах я не пойду ни на одну елку.
Так мама боролась со мной за меня, за свой образ идеальной дочери, и неизменно побеждала».
О ДЕПРЕССИИ
Известный журналист Александр Щербаков в своем документальном романе о покойной жене, знаменитой писательнице Галине Щербаковой, не раз страдавшей творческой депрессией, размышляет:
«Я понял горькое откровение Андрея Коврина, бедного героя чеховского рассказа «Черный монах». Приходивший в его галлюцинации черный монах предупреждал: «Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Если хочешь быть здоров и нормален – иди в стадо».
В «Черном монахе» дается своего рода рецепт сохранения творческой личности.
У Михаила Зощенко немало горьких повестей, в центре которых находится проблема «депрессивности». Спасаясь от депрессии и неврастении, он лихорадочно искал врача, который избавил бы его от этих страшных недугов. Зощенко был убежден: «Эти болезни относятся, как правило, к людям, связанным с искусством, творчеством, в силу специфических свойств их ума, склонного к фантазиям, к сверхчувствительным восприятиям».
Из своего горького опыта он вынес убеждение, что депрессивность у определенного вида людей возникает не только под гнетом обстоятельств – это состояние заложено свыше, как один из камней фундамента личности.
В подтверждение этой мысли Александр Щербаков раскрыл книгу великого генетика Владимира Эфроимсона «Гениальность и генетика». А там...
Глеб Успенский: «Я помню, что плакал беспрестанно, но не знал, отчего это происходит...»
О Дмитрии Писареве: «Писать он начал очень рано, первые успехи его окрылили. Тем не менее, у него развилась тяжелая депрессия, «меланхолическая деменция»...
О Всеволоде Гаршине: «К осени 1880 года он казался здоровым, но был угнетен и не мог работать. А с августа 1883 года у него началась хандра, «апатия и лень чудовищная. И нет никаких сил сбросить их с себя»
О Вирджинии Вульф: «В Британской энциклопедии у Вирджинии Вульф отмечены клинически выраженные приступы депрессии и тревожности в разные годы. В периоды депрессии Вирждиния Вульф остро ощущала творческую несостоятельность, испытывала чувство неудачи».
Об Эрнесте Хэмингуэе: «В свои ранние парижские годы Хэмингуэй был жизнерадостен, любил охоту, рыбную ловлю, бокс, бой быков, флирт... И вместе с тем уже тогда периодически впадал в состояние апатии, уныния, бессилия, депрессии».
О Чарльзе Диккенсе: «Когда на него нападала депрессия, у него возникало очень скверное состояние. С годами он все больше и больше терял способность стряхнуть с себя беспокойную мрачность».
Л.Толстой свои приступы депрессии называл «арзамасской тоской».
У.Черчилль – «черным псом».
Э. Хэмингуэй – «черным ослом»
О Николае Гоголе: «... Овладела мною моя периодическая болезнь, во время которой я остаюсь в неподвижном состоянии, иногда в продолжении двух-трех недель». То и дело писал друзьям и жаловался врачам, что переносит «такие тяжкие и болезненные состояния, что хочется повеситься или утопиться».
Впрочем, у Владимира Набокова особое мнение о болезни Гоголя: «Его погубила пошлость окружающей жизни».
Я думаю, что у Полины, по сути, случилось то же самое. Сначала израненное детство (и так живут во всем мире миллионы детей!) Но для девочки, какой Господь создал Полю, с заложенным в ее душе отвращением к пошлости, ощущающей, как величайшую трагедию, несправедливость, хамство, грубость, попрание личности, – все это постепенно вылилось в тяжелую болезнь. И это произошло в силу ее необычайной талантливости, по мере столкновения с советско-гоголевской действительностью в учреждениях, где ей пришлось работать и познать все муки духовного неприятия этой жизни, и неприятия этой пошлой жизнью её – белую ворону, «черную овцу».
Героиню ее рассказов, в которых мы узнаем Полину, при всей ее искренности, честности, исполнительности, буквально выдавливают отовсюду люди, удивительно напоминающие гоголевские персонажи. И это ощущение проходит через всю ее блестящую прозу, поражающую логикой действия и поступков, пронизанную скрытой болью и безжалостностью к самой себе.
Галина Щербакова перед смертью писала «О бессмертии души»: « Вокруг нас живут абсолютно здоровые люди, способные горы свернуть, а не создают – ничего. Не работает душа!»
Судьба, казалось бы, отняла у Полины все, а она творит. Душа живет!
-Творчество для меня сегодня - это образ и стиль жизни, - размышляет Полина. – Когда в моей душе возникает боль или чувство протеста – я пишу стихи. Когда возникает ситуация, которую я хочу проанализировать, я пишу прозу и ставлю себя на место главной героини. Иначе говоря, как у актрисы – «я в предлагаемых обстоятельствах». Когда же в моей душе возникает чувство восторга от увиденного, я берусь за кисть или карандаш. Как я стала рисовать? Мечтала об этом с детства. Но всегда откладывала на «на потом». Потому что находились дела куда более неотложные и неприятные. А я привыкла делать неприятные дела сразу – так меня учила мама, а приятные – передвигать вниз, оставлять на последнюю очередь, когда уже не будет угрызений совести, что позволила себе разгуляться. А рисовать так хотелось: июньскую непогодь, тополиные сережки, цветы шиповника, мокнущие под дождем, строительный вагончик, сияющий своими красно-желтыми боками на фоне зеленой листвы и пасмурного неба... Но неотложные дела громоздились, как тяжелые неподъемные тюки, погребая под собой мягкую нежную плоть моих желаний. Единственное, что оставалось со мной – это успокаивающее знание того, что я «хочу и могу» рисовать. «Хочу и смогу» - такой ярлычок я приклеила на будущее, на ускользающее, быстротекущее время.
Позже, войдя в круг художников, стеснялась рисовать. Но когда во время приступов болезни я осталась наедине с собой, стали мучить страшные сны: будто меня, маленькую девочку, поглощает громадная злая рыба. И тогда одна из врачей предложила мне зарисовывать эти страшные сны, принесла краски, кисти, бумагу.... С тех пор я рисую постоянно - все, что меня окружает.
В последние десять лет у Полины Слуцкиной вышли пять поэтических сборников: «Путешествие по времени», «Мое лицо», «Белый печатный свет», «Под колесами», «Евроньюз». В этом большая заслуга издательства «Литературный салон. Классики ХХ1 века», которым руководит Елена Пахомова. Она же организовала в своем клубе «Классики ХХ1 века» творческий вечер Полины Слуцкиной, где, помнится, автор прочла стихи, посвященные брату- строителю, архитектору, бизнесмену, который, подобно легендарному Тео (брату Ван Гога), все эти годы помогал сестре жить и творить.
Мой брат – древний римлянин,
А я древняя гречанка.
Он дисциплинирован,
А я бывшая куртизанка.
Он, стиснув зубы, вкалывает
И выгладит молодо и энергично.
А я все свободное время болею…
Мой брат сам создает события,
Он воздвигает их, как свои дома,
Как крепости, за которыми
Можно укрыться.
А мои события
Караулят меня за углом,
Как иномарка,
На полной скорости
Вылетающая из-за угла.
Я знаю Семена. Его преданность сестре, забота о ней достойны восхищения. Сколько таких вот шальных «иномарок, вылетающих из-за угла» - наездов болезни на сестру, перехватывал и останавливал Семен!
Закончил инженерно-строительный институт, работал прорабом. И, строя дома, как бы собирал камни, разбросанные в детстве. Но его долю тоже пришлось немало обид. Он выстоял. Прошел путь от прораба до создателя и генерального директора архитектурно-строительной фирмы. И, заново строя свою жизнь, собрал воедино семью, в которой родился и вырос, принес в нее мир, помог матери и сестре понять и полюбить друг друга. И все чаще в стихах Полины сквозь слезы об утраченном прорывается голос надежды.
Меня посыпали нафталином,
Чтобы не портила мою шкурку моль.
Летом хлоркой убивали на мне
Божьих коровок…
Но каждую весну в купели дождя
Я вновь ощущаю
Ужас и сладость своего рожденья.
О ПОЭЗИИ
Теплым августовским днем мы сидели с Полиной в ее любимом садике и говорили о стихах. Стихи Полины не укладываются ни в один стереотип, ни в одну поэтическую форму. Это своего роды высказывания: трагически-ироничные, афористичные, философские, романтические... В каждом свой смысл, переживание, воспоминание, свое отношение к людям, вещам и явлениям, каскад неожиданных поворотов и заключений.
Реквием по Диане
Со смертью леди Ди
Утрачен подлинник,
И мир вступил в эпоху
Копий и подделок.
Л. Ты никогда с ней не говорила, но как бы видела, чувствовала, как она страдает в этом королевском дворце?
П. Она чувствовала себя немножко изгоем...
Л. Но она вышла за Чарльза. Как она могла пойти на это с таким гордым характером?
П. Возможно, хотела возвыситься в своих глазах, сделав такой резкий шаг. Я не считаю Чарльза ничтожеством. Он тоже много страдал. Он где-то говорил, что с удовольствием был бы фермером, к примеру, в Африке, сочинял бы новые растения. А пришлось быть принцем. А принцесса Диана немножко недоучилась. Она ужасно нервничала, у нее была булемия: Диана любила поесть, а ее морили голодом, потому что королева не любила еду. Она вышла замуж в 19 лет и сразу родила. У нее была тяга к нарядам. Платья заказывала необыкновенные. Она мне напоминает Мэрилин Монро. Та тоже хотела выделиться и тоже была из изгоев.
Л. Попав в состояние принцессы, она не могла толком высказаться?
П. Диана могла бы быть прекрасным дизайнером, но металась и не находила себя. А Чарльза я уважаю за то, что он все-таки женился на женщине, которую всю жизнь любил и потерял всякий интерес к короне. А Диана хотела идеального брака, оторвать его от любовницы. Хотя всю жизнь у королей были фаворитки и все с этим смирялись. Она не понимала, что в этом мире идеальных браков не бывает.
Обнаженная для любви,
Или обнаженная для казни
Л. По-твоему, любовь и казнь похожи?
П. Меня очень тянуло к моему первому возлюбленному. Но я не представляла, как сложится наше будущее. И было так мучительно впервые отдаваться. Даже физически мучительно. У меня было много мужчин, но первая ночь – это почти казнь.
Мне кажется,
Что, услышав Рихтера в юности,
Я бы для музыки воскресла.
А она, услышав Рихтера в юности,
Для музыки умерла
Л. Тебя учили музыке?
П. Да, я играла. Учителя говорили, что у меня музыкальные пальчики, но очень слабые. Тогда, во времена Гилельса, все, подражая ему, били по клавишам со страшной силой. И меня не приняли в главную музыкальную школу.
Л. А как понять: «Если бы я услышала Рихтера в юности, то для музыки воскресла?» В юности разве ты его не слышала?
П. Не слышала – мама всегда выключала радио.
Л. А когда оставила музыку, услышала?
П. Да. И стала ему ужасно завидовать.
Л. А кто она? Которая, « услыхав Рихтера, для музыки умерла»?..
П. Это моя знакомая, Ольга Татаринова. Услышав Рихтера, она просто перестала играть, хотя училась в музыкальной школе. Поняла, что так никогда играть не сможет. Мужественное решение.
Меня отлучили
От вина и от мужчин, пахнущих вином-
От прошлого и будущего.
Л. Ты уверена, что ничего больше не будет? Тогда расскажи о прошлом. О главном романе.
П. В институте повышения квалификации я увидела этого человека. Он был безумно красив. И он меня увидел. И мы остановились, как вкопанные. Сели рядом и все закрутилось. Мы гуляли по Маросейке, заходили в разные кафе. Я не знала, что его женили на генеральской дочке. Он хотел быть актером, режиссером. А родители упекли его в Губкинский институт, чтобы он стал нефтяником. Потом пристроили в КГБ. Его так мучили, как меня мама мучила. И он стал пить. Ему покупали машины, а он их разбивал – со злости! Мы с ним пили на ступеньках моего дома. Говорил, что стихов не понимает, но все время читал их... Потом мама положила меня в Ганушкина. Я была ужасна – теряла зубы, волосы. Как-то вышла на прогулку и вдруг ко мне подходит шикарный мужчина. Воскликнул: «Полина Ефимовна!» (Иногда он называл меня по отчеству). Смотрю – мой дорогой Володя. Приехали его родители, он меня представил. Приехала моя мама, он ее обнял, сказал, что хочет иметь хорошую тещу (он уже развелся). Собирался в Чехословакию, хотел взять меня с собой. А мама сказала – вы алкоголик, идите отсюда. И все.
Господи,
Ты творил в полном одиночестве
И увидел, что это - хорошо.
Л. В каком одиночестве надо пребывать, чтобы это приносило плоды? По-моему, то, что ты натворила в прозе и в стихах, только в одиночестве можно сделать.
П. Да, я уединялась в своей комнате и писала стихи...
Мой дух увечен постоянными
испепеляющими
Извержениями.
Л. Откуда явились эти строки? Ты спасла Семена от материнской любви. Ей нужна была Поля. Сама того не подозревая, она делала из тебя гения.
П. Она не сделала из меня гения.
Л. Но в результате сделала Тебя. Помню, это было сразу же после войны, в тяжелые времена, в моем классе учился мальчик Шурик, еврейчик. В школу на завтрак мать давала ему всякие вкусные кушанья. Приходила каждый день в класс и спрашивала: «Шурик, ты уже покушал?» А мы все голодные были. И он возненавидел мать. Она его позорила, он ужасно стеснялся, что ему дают то, чего нет у других. Этот Шурик стал одним из лучших людей, кого я знал. Твоя «Горькая ягода» тоже делала тебя Человеком. Думаю, каждый из нас должен пройти через страдания. Ты где-то пишешь, что только в пятьдесят лет познала себя. Ты осознала себя гораздо раньше.
Ночью я бы точно это записала.
Ну а с утра-
Новая боль.
Хочешь – не хочешь
Принимай галоперидол.
Буду галоперидолом
Душу забивать -
Слова забывать.
Меня спасает Доза.
Меня убивает Доза.
И вся я, как почерневшая роза.
Л. Мне кажется, что во внутренней борьбе с твоей «дозой» и рождаются твои стихи. Это своего рода сопротивление души.
Прошлое
Прошлое проклевывается распускается оперяется,
Пушистым цыпленком разгуливает по ладони,
Обрывая бархатистые лепестки розы,
Ощущая сладкий
Аромат –
Неповторимый дурман прошлого…
Только прошлое реально,
Надежно упрятанное в клеточки истерзанного
Мозга.
П. Я по-разному воспринимаю прошлое. И не отрекаюсь от него. Но многое я бы изменила. Сейчас пишу повесть, как меня любили и ненавидели в разных школах. В последней, в математическом классе, меня возненавидела учительница математики, наша классная. Поставила «тройку» по поведению и лишила медали.
Л. Не правда ли, странно? Ведь у тебя математический склад ума. А вот меня, нынче литератора, в школе возненавидела учительница литературы. Помню, в домашнем сочинении Татьяну Ларину сравнил с Джейн Эйр. Они жили в разных странах, но примерно в одно время, и обе первые признались в любви, что по тем временам было просто невероятно. И Людмила Германовна поставила мне три с минусом за «какие-то странные сравнения!»
ЭПИЛОГ
- Сейчас я живу с мамой, - рассказывает Полина. – Я воссоединилась с ней и часто, смиряя гордыню, ее слушаю. Я, наконец, поняла, что в зависимости от мамы ничего страшного нет. Она мудрая женщина и может многое мне подсказать…
Так говорит человек, сумевший все осознать, понять и простить.
«…Время идет, я взрослею. Мое тело растет быстрее меня и причиняет мне много неприятностей. Оно мешает мне прыгать, кувыркаться, двигаться - как и куда хочу. Оно вызывает у меня отвращение к себе самой. Я ложусь спать в надежде проснуться совсем другой – тонкой, длинноногой и быстрой, как ветер. А просыпаюсь – тяжелой и рыхлой девочкой, которая постоянно потеет и всего боится.
Как мне хочется тебя защитить, моя милая девочка, оградить твою беспомощность и доверчивость от злых и наглых душ, от злых и наглых рук…»
Полина протягивает к ней свои руки - издалека, из дня сегодняшнего. Поздно? Поезд детства ушел? Но ее стихи настигают этот фантастический поезд, врываются в неумолимый перестук колес, возвращают в детство. И она просыпается не «тяжелой, рыхлой и потной от страха, а тонкой, длинноногой и быстрой, как ветер». И ощущая необыкновенную жажду жизни, стремясь вернуть утраченное, мечтает:
Уже сентябрь на дворе,
Но нет желтизны на зеленых листьях.
Уже прохладным октябрем дышит мое тело,
А я все еще зеленая,
Все еще кудрявая, гибкая и молодая…
Белле Ахмадулиной.
Надоело кудахтать жадной курицей,
Будет каркать завистливой вороной.
Я хочу залиться трелью соловьиной,
Запрокинув головку перед микрофоном.
Взять высокую сильную ноту,
Целый вечер петь на одном дыханье,
На помост взойти, как на Голгофу…
В этом стихотворении в голосе Полины и в самом деле слышатся бессмертные лебединые нотки Беллы Ахмадулиной, и возникает ее образ, не сломленный никакими болезнями. Я видел Беллу за месяц до ее смерти на выставке в музее современного искусства. Она сидела в кресле, любуясь картинами, и все мужчины, что были в зале, один за другим подходили и целовали ей руку.
Пришло время собирать камни. И Полина Слуцкина мужественно собирает себя. В шестьдесят с лишком – это нелегко.
Я кидаю драгоценный окурок на асфальт
И давлю его каблуком.
Я бросаю курить –
Жить!
20 февраля 2014 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий