Сестра

Господи, Ты говоришь, вначале было

                                 Слово. Какое?

                                                  «Дети спрашивают Бога».

                                 Человек не выбирает, кем ему родиться. Но всю

                                  жизнь выбирает - кем умереть.

                                Вардван Варжапетян: «Что я видел».

                    

Когда Курепов приезжает с гастролей, он запирается в своей однокомнатной квартире. По утрам встает на руки,  идет на балкон и, держа стойку, смотрит вниз со своего пятого этажа. Сквозь балконную  решетку полосато видна парикмахерская и столовая.

В доме напротив на балкон выходит мальчик лет пяти  и очень серьезно наблюдает Курепова. Мальчик кричит Курепову:

-Дядя, а зачем вы так стоите?

Выходит молодая женщина, берет мальчика за руку.

-Не мешай дяде.

-А зачем он так стоит?

-Он клоун.

Мальчика уводят. Курепов встает на ноги и идет на кухню. Ставит на огонь кофейник. Через две минуты телефонный звонок рвет мне барабанные перепонки. Я беру трубку и сонно слушаю.

-Лева, я вас разбудил? Это Курепов. Я приехал. Вы знаете, что такое клоун? Наверняка не знаете. Клоун -  это дурак-профессионал.

 Он вешает  трубку, и я не успеваю ничего ответить. Через час снова звонок.

-Лева, вы когда-нибудь бывали на улице Чехова?

-Бывал…

-А вы замечали, что на этой улице Чеховым не пахнет?

Я не успеваю ответить. Короткие гудки говорят о том, что Курепов ушел кормить черепаху.

На улице Чехова Чеховым не пахнет. Мне-то какое до этого дело?

Но сон уже не идет. Приехал Курепов. Дурак-профессионал… А что такое дурак-любитель?

Я кладу руку под голову и рассматриваю картину на стене. Ее подарил  приятель-художник. Вешая, говорил:

-Когда-нибудь бутылками будешь в нее кидаться.

На картине в сумеречной комнате сидит девушка. За ее спиной плавает красное солнце.  Утром эта картина кажется полузабытым сном, а к вечеру она оживает.

Когда я познакомился с Куреповым? Была уже тогда у меня эта картина? Кажется, не было… Меня познакомила с ним сестра, цирковая акробатка. Она встретилась с Куреповым в одной программе где-то в Хабаровске. Галка мне оттуда писала.

Я вылезаю из постели. Найти эти письма нелегко, в ящиках  у меня сплошной хаос. Чтобы что-то найти, нужно перевернуть всю свою жизнь. Я задерживаюсь взглядом на фотографии: маленький кудрявый мальчик трубит в горн на пионерской линейке. На другой фотографии он же у шахматной доски громит соперника. Я поражаюсь многогранности этого ребенка и, чертыхаясь, ворошу воспоминания. «Если нравится – храни, а не нравится – порви», - гласит надпись на одной открытке…

Я люблю читать старые письма. Мне кажется, что я еще не все прожил, что можно было там прожить.

«…Этот Курепов, о котором я тебе уже писала, настоящий хохмач. Вчера на профсоюзном собрании  вытащил шланг от противогаза, вставил мне в ухо и полтора часа рассказывал о Блоке. Ты знаешь, я заболела Блоком…» Ей тогда было двадцать три, а ему  пятьдесят. С тех пор прошло шесть лет. За это время многое случилось и кое-чего не случилось. Но теперь вместо Галки с Куреповым встречаюсь я.

Я оглядываю свою комнату. На шкафу стоит корабль с пыльными алыми парусами, в углу на березовой палке поникла немецкая каска, развороченная осколком, на стене висят сайгачьи рога… Курепов говорит, что мы с ним похожи. Потому ли, что оба холостяки? Правда, он старше меня в два раза. У меня, как говорится, все еще впереди.

Я уже надеваю брюки, когда вновь звонит телефон.

-Левка, что делаешь?

-Собираюсь к Курепову.

-Он в Москве? Интересно… Я бы хотела его увидеть.

-Поговорить о Блоке?

-Да… - Галка вздыхает. – Передай ему привет.

Я соучастник и, следовательно, козел отпущения.

Интересно, а надо ли мне что-нибудь от Курепова?   Когда я вижу его, думаю о своем будущем. Правда, мы с ним совершенно разные. Зато оба любим одну женщину: мою сестру. Галка передала ему меня в наследство, а я подарил ему черепаху.

Черепаха по имени Джон жила у меня давно и не любила никого, кроме Курепова. Я знал, что он у меня когда-нибудь ее попросит. Конечно, Курепов мог купить черепаху в зоомагазине, но он страстно любил Конан-Дойля, и ему нужна была черепаха с английским именем. Курепов приехал как-то вечером и поклялся, что Джону будет у него хорошо.

-А как же во время гастролей?

-У меня будет жить мама. Она тоже любит черепах.

С этими словами он торжественно поставил на стол бутылку коньяка. Джон сидел у него на коленях, вытягивая змеиную голову в сторону бутылки. Ему повезло. Черепаха была единственным живым существом, абсолютно непригодным для выступления в манеже.

Мне было восемь лет, когда в первый послевоенный год мать нашла меня и старшего брата в заброшенном  детском доме. В детдомовском лазарете она мыла нас в корыте и плакала.

Потом мы приехали домой в Москву. Было раннее мартовское утро. В комнате на кровати сидела маленькая черноглазая девочка, с  любопытством и страхом наблюдая за нами.

Она быстро ухватывала наши детдомовские привычки, всюду бегала за нами, как собачонка. Злые, не остывшие еще от трех лет жизни с беспризорниками, мы дрались во дворе со всеми, кто попадался под руку, а в перерывах поколачивали Галку.

Спустя много лет меня окончательно сблизил с ней пожилой маленький клоун. Он все делал стремительно: стремительно ходил, поворачивался, вскидывал голову на собеседника… И смеялся  своеобразно: озорно, хрипло, слегка задыхаясь. Таинственно смеялся.

Когда он в первый раз вошел к нам в комнату и старомодно поклонился, я сразу почувствовал, что мы будем друзьями.

-Она не умеет врать. Понимаете, Левочка, она врать не умеет, - говорил он. И радостно, таинственно смеялся. – Нет, она врет, конечно, но не умеет, не умеет…

И снова озорно улыбался, посматривая на Галку маленькими голубыми глазками,  и говорил, говорил… Он говорил весь вечер, не давал никому слова сказать, и я понимал его, и не сердился, и ужасно завидовал ему.

Он уехал, Галка проводила его до метро. Вернувшись, не снимая пальто, подсела ко мне и спросила:

-Понравился?

Знала, что я скажу. И когда я ответил, вспыхнула, вскочила с дивана и снова спросила:

-Правда?

-Очень понравился, - сказал я. – Ты любишь его?

                      

…Я стою у куреповской двери. Сейчас он мне откроет и сразу задаст один из тех вопросов, на которые не надо отвечать. Он сам на них отвечает.

Открывает дверь и, убегая в кухню, кричит: «Лева, вы любите кофе с коньяком? Я люблю. А вы будете пить коньяк».

У него совершенно пустая комната. Здесь только тахта, остальное на кухне. Комната будто создана для черепашьих прогулок и для куреповских акробатических стоек.

Каждый раз, когда я сюда приезжаю, совершенно теряю ощущение времени. Его квартира, как необитаемый остров, на который забросило кораблекрушением. Попавшие на этот остров ждут случайного парохода. Например, я. Курепов, кажется, уверен, что никакого парохода уже не будет.

Есть люди, которые не могут находиться в одиночестве. Курепов принадлежит к другому типу. Он уверяет, что разговаривая с предметами своей квартиры, добивается от них более толковых и любопытных ответов, чем от людей. Что касается моего с ним общения, то он никогда не спрашивал -  чего я хочу. Он знает, что я люблю коньяк.

Я сижу молча. Пью коньяк Курепова и думаю о Курепове. В кухне становится темно. Но это еще не вечер. Приближается гроза. И чем темнее  становится, тем загадочнее лицо Курепова.

Он посматривает в окно и тихо смеется.  Я тоже подхожу и смотрю туда, куда смотрит он. Маленькие фигурки бегут по улице, прыгают в двери троллейбусов, юркают в подворотни и подъезды.

Курепов распахивает окно и гроза, как большой медведь, входит в кухню. И вдруг наступает тишина. Ни ветра, ни редких брызг, ни ударов грома. Тишина. Темно-желтое мгновение. Будто кто-то изготовился к прыжку.

Вздрогнули крыши домов, вскрикнули листья деревьев,  ахнула земля.

Ослепительный  шрам рассекает небо. В шуме дождя и громов слышу голос Курепова:

-Пойдемте гулять! Нагишом!

Сбрасывает брюки и футболку, остается в плавках. На широкой сильной груди ветер метет седые волоски.

-Раздевайтесь!

В нетерпении бегает по комнате, трясет седой шевелюрой: маленький дьявол, время которого наступило. Заглядывает мне в лицо. Кричит:

-Слабо! Слабо, да?!

 Я думаю о том, что на мне дурацкие длинные трусы. Но дьявол уже держит меня в своих руках.

-Быстрее, сейчас самый зенит!

Выбегаем на лестницу и несемся вниз, часто перебирая босыми ногами по холодным ступеням. Через минуту бежим по брусчатке, от которой отскакивает гроза, прохладные струи бегут по лицу, спине, животу и становятся теплыми. В домах распахивают окна.  Жители комментируют происшествие:

-Рехнулись, черти пьяные!

-Смотрите, старик! Голый!

Я перестаю ощущать свое тело. У меня только глаза и сердце. Только глаза и сердце. Только глаза и сердце… Курепов хохочет, поднимает голову к небу. Я тоже.

Дождь разбивается о наши лица.

Как нашалившие дети, вбегаем в лифт, хохочем, подмигиваем друг другу. Мы заговорщики. Мы здорово кого-то обманули.

Коньяк и полотенце согревают. Становится как-то бездумно. В такие минуты хочется философствовать.

-Скажите,  что  будете делать, когда уйдете на пенсию?- спрашиваю Курепова.

-Буду сидеть у окна,- отвечает он. - Женюсь.

-Женитесь?..



Вечером я прихожу в свою комнату. Снимаю пиджак, вешаю его на стул и оглядываюсь. Здесь живет мое прошлое и прошлое всей нашей семьи. Иногда  я просыпаюсь по ночам и до рассвета гляжу на знакомые с детства предметы.

Сегодня день моей сестры. Вот она сидит на диване и, умоляюще заглядывая мне в глаза, говорит:

-Ну что, я виновата?

-Тебя никто не винит…

-Я ему очень благодарна. Он столько мне дал. Когда-то я была уверена, что ничего больше и не нужно.

В комнате тихо. Картина на стене оживает. Плечи девушки вздрагивают от беззвучных рыданий.

Я не уверен сейчас, жил на свете Блок, или его придумал Курепов. Я не знаю, живет ли на свете Курепов, или его придумала Галка.

Я знаю одно: сегодня была гроза, потому что она еще живет во мне.

Когда Курепов пришел в тот вечер к нам домой и услышал плеск воды в ванной, он спросил:

-Это она?

Я кивнул и он сразу все понял: и по тому, как я кивнул, и по плеску воды в ванной. Я тоже слушал плеск воды: мелодичный и бесстрастный плеск.

 Утром меня будит телефонный звонок.

- Лева, я вас разбудил? Вы знаете, что такое клоун?

-Знаю, - говорю я.

И улыбаюсь.

Этот рассказ я писал в те дни, когда мы с Галкой были уже не только братом и сестрой -  мы стали просто необходимы друг другу. Она доверяла мне то, что не доверила бы ни одой подруге. Я ей, одной, признавался в своей «непутевости», сознавался во всех своих грехах.

Я был ее поверенным - Галка неутомимым свидетелем и судьей моих любовных и творческих передряг. Спустя годы я понял причину этой удивительной близости: нас увлекала и притягивала жизнь друг друга. А когда Галка умерла, до меня дошло и вовсе кажущееся абсурдом: я был для нее одновременно и ребенком и отцом.

Я был ее ребенком, потому что у Галки не могло быть детей, и она выбрала меня, инфантильного и доверчивого-опекать, наставлять, нежить. С другой стороны, она никогда не знала отца-спустя год, как Галя родилась, отец ушел на фронт и, фактически, навсегда. И она выбрала из двух братьев меня, близкого ей по духу, чтобы иногда поплакаться на родном мужском плече.

При жизни она была мне сестрой, матерью, дочерью, подругой. А после смерти стала моим гуру. Ибо с тех пор, чтобы я ни делал, на что бы не ставил, как бы не рисковал,-невольно обращался к ней, сгоревшей в пламени божественного знания, пришедшего  к ней так поздно, но озарившего всю ее жизнь.

Я помню все Галкины номера: и в цирке, и потом в эстраде, и в жизни. И последний… Гениальный номер.  Она ушла в небо. Думаю, ее там ждали.

«О, эта еврейская кровь! Как она проступает в человеке: то явно, то неуловимо – меняя внешность, манеру речи, жесты, взгляд… Кажется, в нем таится печаль по детству, и не только по своему, но по детству человечества, когда Ной причаливал Ковчег к горам Араратским. Я убежден: национальность – это самосознание. И, конечно самопознание. И изумление при встрече с самим собой, как сыновей Иакова с Иосифом…»

Это говорит мне сын рязанской крестьянки и армянина из древнего городка, что на берегу  озера Ван. Сына назвали Вардван  (Роза Вана) а фамилию его – Варжапетян (Варжапет с армянского –наставник, учитель) знают сегодня чуть не все евреи.

Я знаю Варда много лет. С тех пор, как, столкнувшись в издательстве «Молодой гвардии», и мгновенно войдя друг в друга, мы обменялись  рукописями. Вард дал мне свою первую повесть – об Омаре Хайяме. Потом явилась книга о Франсуа Вийоне, затем о Ли Бо… Варда остро интересовала жизнь других наций.  Через таджика Хайяма, француза Вийона, китайца Ли Бо, еврея Ноя он познавал себя, русского и армянина, волею судьбы и по собственному желанию ставшего гражданином мира.

Не думаю, что для Варда это слишком высоко звучит, хотя никто так его не называл, да и мне это пришло в голову тогда, когда пламя Торы настигло мою сестру. Я вдруг подумал, как близки  люди, никогда не знавшие друг друга. Вардван шел к познанию и осмыслению детства человечества с упорством Моисея, Пятикнижие которого (сев за иврит в полные шестьдесят лет), перевел на русский по-своему, по-Варжапетянски, невзирая на десятки переводов, свершенных до него… Галя не вошла, а вбежала в Тору, как ребенок, игравший в салочки, и вдруг, на бегу, пораженный фантастическим видением, вбежал, не в силах остановиться, туда, откуда нет возврата. Ей было пятьдесят и четыре года, но она уверяла меня,  что только теперь и начала жить. Оба они, русский армянин и еврейка, такие разные, писатель и циркачка,  каждый по-своему, захваченные Священным Писанием, начав отсчет своей жизни и смерти с Божественного ощущения Бытия, - породнились так, как не бывает даже с людьми одной крови.

К тому времени, когда Галя Вернер пришла к жертвеннику, Вардван Важапетян уже давно стоял возле него. Он был для всех нас Аароном, принимавшим жертвы и обретшим право обращаться к Господу в случае любого чепэ. Одним из таких «происшествий» стало явление еврейско-армянского журнала «Ной», который привиделся Варду во сне. Рожденный наяву, этот журнал создавали евреи и армяне всего мира. Одни наполняли его живой кровью и дыханием, другие жертвовали на издание. Среди жертвователей не было  слишком богатых, деньги давали сотни людей, и в этом была своя суть: так росла армия «Ноя», людей посвященных.

Из журнала «Ной» вышла книга Варда «Ковчег», в которой он переплыл с Ноем Всемирный Потоп, но высадился не у гор Араратских, а в бибиотеке имени Чехова, где отмечал все свои «происшествия», и где собирал жертвователей.

С этого «Ковчега» и я стал посвященным. До сих пор Вард не обращался ко мне за помощью, считая вечного внештатника, живущего на нищие гонорары, слишком бедным. Но я так хотел войти в кают-компанию Ковчега, что сам, втихаря от Варда, опустил сотню «зеленых» в шапку по кругу. Варду, видимо, донесли о моей «жертве», потому что, даря мне свой «Ковчег», он сказал:

-Лев, я задумал издать одну безумную книгу. Не могу сейчас назвать ее, так как этой книги еще нет. Она явится, как только соберутся все исполнители. Нас уже девяносто девять. Ты можешь стать сотым.

И я стал сотым, с трепетом ожидая, когда Вард  откроет перед нами эту таинственную книгу. И настал день, когда в мой e-male влетела благая весть: «Жду в Чеховской библиотеке».  Вард встречал нас, стоя посреди горы фолиантов, на черных обложках которых, плавая в космической пыли, сияли, как звезды,  буквы, составившие два магических слова – «ЧИСЛО БЕЗДНЫ». Я открыл книгу и замер. С тысячи листов черными ласточками  летели на меня миллионы цифр. Цифры, цифры, цифры… Они шли тесным строем, черными рядами, нескончаемым потоком, в котором явственно слышался таинственный гул, прорывавшийся то мольбой, то стоном, то криком отчаяния…

Это была мистика. Я закрывал книгу и наступала мертвая тишина. Я открывал ее – и книга начинала жить гигантским кладбищем загадочных цифр, прижавшихся друг к другу, как могила к могиле. И голоса, голоса, голоса… Мне показалось, что я схожу с ума.  И тут передо мной возникли буквы, единственные буквы в океане цифр – как шифр к загадке неведомых чисел.

«В математике простым числом считается такое, которое делится на единицу и на само себя. Когда мы ведем речь о человеке, дело обстоит куда сложнее, ибо, как сказал Гете – «Не все сущее делится на разум без остатка». Для числа жертв Холокоста надо ввести особое число – ЧИСЛО БЕЗДНЫ. Его нельзя произносить, как евреи не произносят имя Бога, говоря «Га–Шен» - «Это Имя». Если же кто-то все-таки захочет назвать ЧИСЛО БЕЗДНЫ, должен будет написать 5 820 960 знаков.

Теперь это ЧИСЛО – перед вами, вы держите его в руках и впервые можете увидеть, почувствовать его неназываемость, неперечислимость, тяжесть. Да, люди – не цифры. Но лучшего символа я не нашел, придавая числам, как некогда Пифагор, моральное значение. Цифры одновременно имеют смысл и каждая сама по себе, и как часть великого множества чисел. Так же и человек – он отдельность, личность, неповторимость. Но в то же время  и часть семьи, рода, всего народа своего, и даже больше – всех людей Земли.

Каждая цифра из этой книги была человеком. Каждая… Помните об этом. Вардван Варжапетян».

В конференц-зале библиотеки на заднике сцены горел семисвечник, написанный тут же при нас, школьным учителем рисования, автором  библейских картин, разошедшихся по частным коллекциям и музеям мира. Вард представил его залу:

-Дерзну предположить, что художник Марк Ибшман открыл цвет, который я бы назвал библейским. Поиск цвета и линии Торы – вот чем наполнены двадцать пять лет странствий Марка по незримым дорогам Пятикнижия.

Один за другим выходили на сцену евреи, собранные Вардом в своего рода общину добра, мудрости, стойкости. Из Израиля приехал Ион Деген, хирург-ортопед, горевший в «тридцатьчетверке» под Берлином и оставшийся в живых, чтобы прочесть нам свои фронтовые стихи:

                                   Мой товарищ, в смертельной агонии

                                   Не зови понапрасну друзей.

                                   Дай-ка лучше согрею ладони я

                                   Над дымящейся кровью твоей.



                                   Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

                                   Ты не ранен, ты просто убит.

                                   Дай на память сниму с тебя валенки,

                                   Нам еще наступать предстоит.

Дегена сменила пятерка музыкантов – евреев и армян, исполнивших кантату Шандора Каллоша «Ной и сыновья». Тексты из Книги Бытия звучали на иврите и русском: «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли, и помышления, и сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем…». И я вспомнил, как Вард, связавший композитора и своих друзей-музыкантов в этой кантате,  описал первое ее исполнение в книге «Что я видел»: «Звучание струн и голосов наполняет увядшие от времени слова цветением и ароматом, мелодия превращает текст в событие, а нас – как бы в нечаянно подслушавших одну из самых трагических историй, пережитых на земле. Сопрано и тенор, плывущие на волнах арфы и виолы, ведут кантату к благополучному финалу, а Ковчег к долгожданному берегу. Закончено плавание! Посажена виноградная лоза! Ной пьет, душа его веселится. И вдруг… Мелодию рвет барабанная дробь -  железный марш грядущих хамов, штурмовиков в коричневых рубашках…».

Никогда не видел я столько евреев сразу – и каких евреев! Рядом со мной сидел Соломон Апт – гений перевода, человек, подаривший России книги, переведенные им чуть не со всех языков мира, включая греческий и латинский, от Аристофана и Платона, Катулла и Менандра до Гофмана, Музиля и Томаса Манна. А за ним скульптор Леонид Берлин, обративший глину и железо в «Адама и Еву», в «Ангелов», в  «Рождение человека»; художник Николай Эстис, о творчестве которого сказал бы Мандельштам: «Несозданных миров отмститель будь, / Несуществующим существованье дай…»

А на сцену ворвался с огненным своим холстом неистовый Арон Бух. Это о нем сказал Вард, принимая Буха в армию посвященных: « В Ароне столько любви к солнцу, столько сочувствия к живущим без любви, и такая библейская мощь красок, что от них раскалываются  камни, распускаются тугие свитки роз, лопаются от спелости арбузы и женщины сияют жемчужной наготой». Бух поднял картину над головой и – будто пробили летку в доменной печи – в зал хлынула лава, кипящая яростью фантастических красок.

-Счастье – это прорыв из рабства в свободу, - заявил он. – Не все евреи пришли в Землю Обетованную. Но те, что дошли, стали народом, который не смогли уничтожить даже в Освенциме.

А я думал о том, что моя сестра шла в эту Землю одна, не подозревая, что ждет ее в конце пути. И уж совсем  не представляя, что смерть будет ее прорывом в свободу.

Она умерла счастливой.

Мать привезла нас домой в марте сорок шестого, а в мае Галке исполнилось шесть. До моих двенадцати и ее десяти она как-то выпала из моей памяти, хотя все время была на виду – ходила за мной и братом,  как приклеенная. Ее не интересовали  ни куклы, ни девчонки с их вечными «классиками». С угрюмым любопытством Галка наблюдала мальчишек, притаившись где-нибудь за деревом. Некоторых  ребят это доставало. Особенно нервничал Женька Прокунин, мой сосед, одноклассник и вечный соперник. Завидев Галку,  кричал: «Ну, вот опять пришла!».  Позже я узнал, что она ему нравилась (а он ей!)  Но чувства, терзавшие обоих, выражались весьма двусмысленно. Женька, улучив момент, дергал ее за косу, получая в ответ «дурака». Или, отняв у Галки что-то, со смехом убегал, получая вслед кулачком между лопаток. Эти дурацкие игры ужасно раздражали. Казалось, что, издеваясь над Галкой, Женька пытается вызвать меня на открытый бой. Я чувствовал, что бой между нами неминуем, да и вся наша компания с нетерпением ждала.  И час настал.

Играли в «чижика».  Толик Дзюба выбил из круга деревянного чижа так далеко, что Женька, который «водил», никак не мог его найти. Галка бросилась искать вместе с ним, и вся компания начала над ними хохотать. Женька покраснел и с криком – «Не мешай!» - толкнул девочку. Галка упала и разразилась слезами обиды. Игоря в тот момент не было, и кто-то крикнул мне: «Чего стоишь? Сестренку бьют!». То был крик толпы, жаждавшей драки. И я повиновался. Подошел к Женьке и толкнул его в грудь. Мгновенно образовался круг, в центре которого мы с Женькой бились в партере. В таких стычках царствовал закон – «До первой кровянки». Из обоих наших носов уже текла кровь, но никто и не думал останавливать сумасшедшую драку. Наконец, Женька не выдержал и отбежал в сторону, чтобы отдышаться. Из окна высунулась его мать и заорала на весь двор: «Жиденок! Убирайся в свой Израиль!». А что же Галка? В секунды передышки я заметил, что она вся сияет, как бы наслаждаясь, что дерутся из-за нее. И когда Женька отступал, бежала за ним с криком – «Трус!», дыша яростной любовью-ненавистью.

В своем классе Галка была изгоем. Не хихикала, не сплетничала, не секретничала, не искала подруг. Самая маленькая в классе, она стала грозой дылд, которых молча била своим крошечным острым кулачком прямо в глаз. И битые ею ликовали, когда Галка однажды явилась в класс остриженная наголо. У нее вдруг завелись вши, и учительница заставила мать остричь дочь.  Любая другая сгорела бы со стыда - только не Галка. Она несла свою стриженную голову с гордостью и бесстрашием Жанны Д’Арк, идущей на костер. Клички «вшивая» и «лысая» шли за ней весь пятый класс.

А в шестом  ей досталась и вовсе уничтожающая - «Колышница», коей, каюсь, дразнили Галку не только в классе но и в семье – мы, ее безжалостные братья. А все потому, что и без того едва державшаяся на тройках, Галка начала вдруг получать не просто двойки -  колы! Думаю, тут сказалась ненависть послевоенных училок, которых бесила   непокорная девочка. Отсюда и эти страшные «колы» -  уколоть, отомстить за свое бессилие проникнуть в ее тайник. Учителями были женщины, одуревшие от войны, многие без судеб и биографий, не успевшие  стать матерями. Дети, рожденные  другими матерями, к тому же трудные дети, души которых тоже были изувечены войной, - раздражали, а подчас вызывали ненависть. Отсюда и позорные клички учителей – ученикам, иные на грани самоубийства: в мужской школе нашкодившего ученика обзывали Стаховичем (имя молодогвардейца, якобы предавшего Олега Кошевого); в женской школе провинившейся ученице запросто могли крикнуть – «Каплан!» (имя и вовсе не требующее комментария).

Дети  мстили по-своему. В женской школе учителям  подкладывали под зад кнопки и иголки, в мужской на входившего в класс учителя сверху опрокидывалась чернильница… И это были еще самые невинные «шалости».

Я принимал  деятельное участие в этой школьной войне. И только после Галкиной смерти, мудрой и высокой, впервые подумал о  том, что все мы,  и учителя и ученики, были  детьми того времени, которым было не до «гадких утят». Но «гадкие утята», как и в сказках, не нуждаясь ни в ком, шли своим путем.

Первую  Галину одаренность заметил учитель физкультуры Сергей Васильевич. Как-то,  вводя шестиклассниц в азы акробатики, поставил Галку на мостик и поразился, с какой легкостью девочка, прогнувшись, достала  головой до пяток. «А ну-ка, попробуй «лягушку». И удивленно хохотнул, когда Галка завела ноги аж за плечи. «Так, может, и шпагат для тебя плевое дело?». И Галка пять раз подряд села на шпагат так, будто эта поза была для нее самой удобной.

Наслышанный о легендарной «колышнице», добрый  Сергей  Васильевич вызвал в школу нашу мать и посоветовал забрать Галку из школы и отдать в цирковое училище. Про цирк у мамы и уж, тем более, у нас были  смутные представления. Побывавшая в актрисах, мама считала, что цирк – это тоже своего рода театр, но опасный, рисковый, какой-то уличный, а потому и совсем несерьезный. Мы же, никогда не бывавшие в цирке, представляли этот заманчивый мир по рассказам Куприна.  Об отношении взрослых к цирку и другим несерьезным профессиям, спустя несколько лет, я писал в своем репортаже об экзаменах на курсах клоунады, который, помнится, начинал фразой: «За голубые мечты в детстве кое-кого драли за уши…». Я имел в виду будущих дрессировщиков, акробатов и клоунов, мечты которых, налетая на пап и мам, чаще всего разбивались вдребезги, иначе говоря, терпели фиаско.

Мама цирк, как удел для дочери-«колышницы», сначала отвергла.  Но судьба уже стучалась в двери. На школьном утреннике, где Галка по настоянию все того же Сергея Васильевича демонстрировала свой новоявленный талант, к ней, прихрамывая, подошел плотный, буквально набитый мышцами, человек с лицом боксера и густой седеющей шевелюрой. Я был рядом и слышал, как он сказал:

-Здравствуй, девочка. Не бойся. Я акробат-эквилибрист и говорю с тобой, как профессионал: ты очень способная. Хочешь заниматься со мной?  Сделаю тебя настоящей артисткой.

-Лева, -  позвала Галка, - иди сюда. Вот, это мой старший брат, - представила меня и я увидел, что она ужасно растеряна.

Незнакомец подал мне руку.

-Дмитриев, - назвался он. – Я живу рядом. Меня позвал Сергей Васильевич, взглянуть на Галю. Мне нужна партнерша, и Галя очень подходит.

Он два раза подряд сказал – «Галя», так буднично, будто уже давно знал ее. И от этого я тоже растерялся.

-Как же так? – забормотал я. – Ведь Галя еще учится, только  в седьмом классе…

-В цирке работают даже первоклассники, - заметил эквилибрист. – Галя, - повернулся он к сестре, - хочешь выступать в цирке и, кстати, зарабатывать деньги?

-Хочу, - сказала вдруг Галка.

Дмитриеву было, наверное, не больше сорока пяти. Но мне он показался отвоевавшим, сошедшим на берег старым пиратом: здоров, как бык, но  седой, хромой, с перебитым носом – чем не Билли Бонс. Мама же, к моему удивлению, приняла его, обсудила с ним Галины перспективы и как-то легко согласилась отдать дочь в обучение  «старому пирату». Впрочем, с одним условием: кто-то из братьев будет сопровождать сестру на репетиции и наблюдать за процессом.

Игорь только вышел из больницы после воспаления легких и роль наблюдателя, то бишь Галкиного телохранителя, выпала мне. На поверку, однако, цирк Дмитриева оказался куда прозаичнее, чем нам грезилось. Во-первых, как выяснилось, старый акробат уже давно распрощался с тем романтическим цирком, где, по нашим представлениям все еще лихо кружили по манежу наездницы Куприна и клал всех силачей на лопатки Иван Поддубный. Дмитриев доживал свой век в так называемом цирке на сцене. Во-вторых, школьные Галкины мостики, «лягушки» и шпагаты оказались Дмитриеву не нужны. А то, что нужно было в его номере – эквилибр на вертикальной лестнице (на мой тогдашний взгляд, ужасно скучном!), Галке никак не  удавалось. Она училась стоять на руках, причем так же вертикально, какой была устремленная в потолок металлическая лестница Дмитриева, да еще так долго, пока хромой акробат лазил туда-сюда по своей «чудо-лестнице»; училась держать баланс, причем не только на голове и катушках, но на любых точках опоры… Главный же трюк планировался на последней ступеньке лестницы, где Галка должна была  стоять у Дмитриева на голове, а затем переворачиваться голова в голову.

То, чему пытался научить Галку Дмитриев, удалось бы не любому профессионалу, прошедшему цирковую школу. Что уж говорить о четырнадцатилетней девочке, изведавшей лишь самые азы акробатики. Но это я понял позже, придя в цирк вслед за Галкой. А тогда мне казалось, что «старый пират» мучает сестренку, сам не понимая, чего от нее  хочет. Держа баланс на вершине трехметровой лестницы, Галка бледнела от страха, но Дмитриев не давал ей лонжу, будто наслаждаясь ее состоянием. Впрочем, он был всегда рядом и, когда Галка все-таки срывалась, подхватывал ее, при этом обнимая и щупая так откровенно, что я его ненавидел. Раньше, даже совсем маленькой,  упрямая Галка плакала редко и только от злости. А теперь плакала после каждой репетиции – от напряжения и усталости, от того, что не может побороть страх, от жалости к себе, такой униженной и бессильной.

У Дмитриева кончался репетиционный срок, он нервничал и все чаще при Галкиных неудачах срывался на грубость.

-Тупица! - кричал он. – Сколько раз можно показывать?

Или, в десятый раз подряд заставляя Галку встать на руках к нему на голову, пускался в сравнения:

-Коза на копытах- и та бы сумела!

Спустя несколько лет, когда моя сестра заблистала в настоящем цирке, вспоминая Дмитриева, я невольно  сравнивал его с теми училками,  которые ставили Галке колы.

Меня, однако, поражало, что плача и страдая после репетиций, Галка все так же упорно ходила к своему мучителю. Мать, которой я, конечно, ябедничал про злого Билли Бонса, хотела прекратить эти занятия, но Галка не сдавалась.  Избавление пришло само собой, внезапно, в образе супружеской пары, приятелей и коллег Дмитриева, как-то залетевших на репетицию. Сели в сторонке, но я сразу заметил, с каким вниманием они наблюдают за девочкой, буквально пожирая ее глазами. А когда репетиция кончилась, обратились к Дмитриеву:

-Послушай, Гена, у тебя репетиционный срок вышел, а номера нет. У нас к тебе предложение: одолжи нам эту девочку, а мы дадим тебе отступного.

-Сколько? – спросил старый пират. А я просто обалдел:  Галку торгуют, как рабыню!

-Не здесь, не сейчас, -  зашептали друзья-акробаты. -  договоримся…

Молодая белокурая женщина поманила Галку и, приобняв ее за плечи, ласково заговорила:

-У нас очень красивый номер. У тебя все получится, вот смотри…

И, вытащив из сумочки пачку фотографий, разложила их на столе, как пасьянс. На снимках между супругами-акробатами, на руках, сплетенных крест-накрест, сидела девочка, такая же маленькая и худенькая, как Галка. Затем она взлетала в воздух, делая сальто-мортале, и приходила  на руки партнеров то в стойке на руках, то ногами. Затем появлялся обруч, затянутый бумагой, девочка снова взлетала и, опускаясь, влетала в обруч.

-Нравится? – спросила женщина, взяв Галку за руки и заглядывая ей в лицо.

-Нравится… - тихо сказала Галка. – А вы думаете, я так сумею?

-Конечно, сумеешь, - засмеялась акробатка. – Через месяц начнем выступать. Ты когда-нибудь выступала перед публикой?

-Один раз, в школе…

-Ну, а теперь тебя увидят даже в Колонном  зале. Мы с Сашей,  -указала на мужа, - работаем на лучших площадках. Станешь знаменитой. Мама будет тобой гордиться. Это твой брат? – она обернулась ко мне и дала знак приблизиться. – Как тебя зовут? Лева? Приглашаем всю вашу семью на первый Галин концерт!

У новых Галиных хозяев была смешная фамилия – Помилуйко. Но на концерте, в котором впервые выступала Галка, когда объявили – «Помилуйко», зал разразился аплодисментами. Их знали, принимали азартно, особенно девочку с бантом на голове (то есть Галку), которая взлетала в воздух, как птица.

Помилуйки приехали к нам домой с первой Галкиной зарплатой. Сообщили маме, что собираются на гастроли и могут взять маму с собой в помощь дочери. Мама была в восторге. Но однажды…

Как-то летним вечером мы всей семьей чаевничали, когда раздались подряд четыре звонка. В нашей коммуналке жили три семьи: к старой деве Саре Семеновне, что жила у самой входной двери, звонили один раз; в семью слесаря дяди Оси с завода «Каучук» звонили два раза; к нам, соответственно три. А тут целых четыре!

Я пошел открывать. На пороге с букетом алых роз стоял великан в белоснежном костюме с черным шнурком фотоаппарата через плечо. Он явно ошибся дверью. Я зачарованно смотрел на него, великан на меня.

-Галя Вернер здесь живет? – наконец, спросил он.

-Да, здесь…  А вы кто? – все еще пребывая в шоке, спросил я.

-Да вы Галю позовите, - дружески посоветовал великан. – Дома она?

-Дома, дома, - сказала вдруг за моей спиной Галка. Будто ждала его и  сама вышла навстречу.

-Здравствуйте, Галя, - сказал он. – Можно вас на минутку?

Ни секунды не колеблясь, Галка шагнула к нему.

-Кто там пришел? – спросила мама.- И где Галя?

-Не знаю… Они за дверью говорят. Он ей цветы принес.

-Кто он?

-Очень большой, в белом костюме…

-И ты оставил ее одну? С ума сошел! Игорь, - приказала брату, – немедленно приведи Галю.

Игорь пошел и вернулся ни с чем.

-Говорит, что скоро придут.

-Ладно, - не выдержала она, – сама её приведу.

Вернулась, сияя улыбкой, с букетом роз. А вслед за ней вошла Галка, ведя за руку смущенного великана.

-Виктор, - назвался он, крепко, до боли, пожимая нам руки. – Виктор Шашков, - доложил он отдельно маме. –  Работаю в цирке на летающей площадке.

-Летаете? – удивилась мама. – А Галю откуда знаете?

-Увидел на концерте. И вот, нашел. Галя прирожденная акробатка. О такой партнерше можно только мечтать.

-Но Галя уже работает, - возразила мама. – С Помилуйко. У них прекрасный номер.

-Да, номер хороший, - согласился Шашков. -  Что ж, значит, опоздал. Но рад, что познакомился. Подожду. Я умею ждать.

-Я буду работать с Виктором, - сказала вдруг Галка. – С завтрашнего дня.

-Ты с ума сошла! – воскликнула мама.- Что скажут Помилуйки?

-Мне все равно, что они скажут. Я ухожу в настоящий цирк.

Я взглянул на Галку и будто только теперь ее увидел. Такой она и сохранилась на фотографии, сделанной в тот же вечер Виктором Шашковым: девочка с очень серьезными глазами, глядящими из-под нахмуренных темных бровей.

И, думается, именно в тот вечер между мной и Галкой началось то, что не кончается до сих пор, спустя десять лет после ее смерти. Когда Шашков ушел, она вывела меня на кухню и сказала:

-Ты один будешь знать.  У Виктора год назад партнерша разбилась. Насмерть. С ним никто не хочет работать.  Боятся…

-А ты?

-Ужасно боюсь.

-Так зачем же согласилась? – изумился я.

- Я его люблю.

Окончание следует.