В Москве вышел альбом: «Алла Белякова. Цветы-это поэзия, музыка… Тайна». Статьи, воспоминания, письма, фотографии, рисунки, литографии, картины. Более 300 иллюстраций.
Издание подготовлено Галереей «Артнива». Автор проекта, составитель и редактор Леонид Лернер. Художник-дизайнер Евгений Клодт.
Чистота их отношений не вызывала сомнений. Но они были друг для друга больше, чем учитель и ученица. Больше, чем друзья. Она была его музой.
Данте всю жизнь писал Беатриче. С первой встречи и до тех пор, пока его рука держала кисть, Артур Фонвизин писал Аллу Белякову. Около сотни этих портретов разошлись по музеям и частным коллекциям.
Леонид ЛЕРНЕР
О дни, где утро было рай,
И полдень рай, и все закаты…
М.Цветаева
А дальше – свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино.
А.Ахматова
О дни, где утро было рай,
И полдень рай, и все закаты…
М.Цветаева
А дальше – свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино.
А.Ахматова
Однажды утром, внезапно проснувшись, Алла Михайловна услышала дивную мелодию. Мелодия приближалась. И чем явственнее становилось ее звучание, тем легче, свободнее дышалось. Таинственный оркестр играл что-то удивительно знакомое. Пытаясь понять, откуда идет эта музыка, она повернулась к распахнутому окну, где, облитый майским солнцем, стоял букет белой сирени. Сирень звучала.
Она встала, подошла к окну, тронула, как струны, упругие махровые грозди. И вдруг поняла: то мелодия ее жизни. И сердце забилось радостью: сегодня она напишет этот букет.
Запах сирени кружил голову. «Бог мой, - подумала она, - какая же я счастливая!».
Ей стукнуло девяносто, она плохо видела, но из-под ее кисти по-прежнему являлись волшебные букеты, полные свежести, красоты и огня. Цветы сами рассказывали ей о себе. Она видела их каким-то внутренним зрением. Полвека она обращала цветы в акварель, прочувствовав и познав их жизнь, как свою, и сама уже подчас ощущала себя цветком. Писала пионы – и была каждым из этих пионов. Писала розы – и входила в каждую из этих роз. Писала ромашки – и представляла себя на зеленом лугу…
Белый огонь сирени будил образ загадочной женщины, воспетой поэтом:
Двойной соблазн – любви и любопытства…
Девичья грудь и голова пажа,
Лукавых уст невинное бесстыдство,
И в быстрых пальцах пламя мятежа…
Такой представлял женщину-цветок Максимилиан Волошин. И совсем другую звал к себе Иннокентий Анненский:
Ты придешь и на голос печали,
Потому что светла и нежна,
Потому что тебя обещали
Мне когда-то сирень и луна.
Алла Михайловна знала множество стихов. Уверяла, что стихи родились вместе с цветами. Цветы – это и есть поэзия. Ибо в каждой строке поэта зашифрован тот или иной цветок.
Твои глаза, как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Твои глаза, как два обмана…
В этом майском букете ей чудился зачарованный женский образ. Да ведь и сама она была своего рода букетом, когда ее так увлеченно писал Артур Фонвизин.
Он ушел тридцать лет назад, на девяносто первом году, оставив гениальное «фонвизинское» мерцание в десятках ее портретов. А теперь и ей столько же. Господь подарил им обоим долгую жизнь, чтобы они успели создать божественную акварель.
Оба начали так поздно: Артур Владимирович Фонвизин (будучи уже известным художником), пришел к акварели почти в пятьдесят; Алла Михайловна Белякова в тридцать пять. Но, по сути, еще позже, чем ее учитель, ибо начинала с нуля.
Что ж, вероятно, и ей скоро собираться в последний путь, но Аллу Михайловну это не пугает. Знает, что будет писать и на небесах.
Она уйдет в апреле 2006 года. В мир столь же прекрасный, как сны ее детства.
Я смотрю на старинную фотографию, испытывая странное волнение. Мне не пришлось увидеть Аллу Белякову при жизни. Но вот я вижу ее, только явившуюся на свет, на руках матери. Рядом отец. 1914 год. Февраль. И, будто во сне, слышу ее голос:
-Я родилась в потрясающий солнечный зимний день. В первый день Масленицы, самого веселого русского праздника…
Это она рассказывает Марии Гусевой, журналистке, посетившей Аллу Михайловну в дни ее девяностолетия. Рассказывает живо, весело, поражая ясностью ума и памяти.
-Мне повезло, уж не знаю, за какие заслуги. Будто, начиная от рождения в замечательной семье, с неба снизошло на меня благоволение. И это продолжается всю мою жизнь.
Между тем, на ее жизнь пришлись две Мировые войны, самая жестокая революция, и самая бесчеловечная из всех войн – Гражданская. Не считая сталинских репрессий, искалечивших судьбу отца, оставившего дочери родословную, абсолютно неприемлемую в советском обществе.
Алла Михайловна Белякова, в девичестве Куколь-Яснопольская, родилась еще в той России, где, казалось, все было создано для нее. Фамилия Куколь-Яснопольские записана в родословных книгах русской аристократии, существовала уже триста лет, отмечала свой юбилей наряду с царским домом Романовых.
«Аристократическая порода чувствуется в Алле Михайловне, - пишет Мария Гусева. – Прямая спина, ухоженные руки, изысканный разрез глаз, чуть брезгливая складка губ: мол, не то сейчас время. Телевизор не смотрит, прессу не читает: «Мусор!».
Отца, Михаила Николаевича, готовили к дипломатической карьере, он знал французский, китайский, японский. Учился в кадетском корпусе, где подружился с Николаем Куйбышевым, братом Валериана, и эта дружба, уже в советские годы, не раз его спасала. А все равно погиб... В Первую Мировую ушел на фронт. В революцию перешел на сторону большевиков. В Гражданскую сражался с басмачами в Туркестане, где потом в Ташкенте жила семья.
Детство и юность будущая художница провела в узбекской среде: говорила по-узбекски, любила восточные украшения, даже косы заплетала, как узбечка. С такими косичками и приехала в Москву, поступать в архитектурный. В институте, узнав о ее происхождении, даже документы не приняли. А вскоре пришла весть, что в Ташкенте отца посадили. Устроилась на ламповый завод копировщицей. Затем перешла в «Связьпроект» - чертежницей. Проектировали авиазаводы. Повысили до техника-архитектора. Направили на архитектурные курсы повышения квалификации. Но диплом не успела получить – грянула Великая Отечественная.
Возвращение в Москву из эвакуации совпало с настоящим чудом: друзья помогли устроиться в архитектурную Академию, о которой и мечтать не могла. Как с корабля на бал, попала в компанию блестяще образованных и талантливых людей. И тут с удивлением обнаружила, что привлекает всеобщее внимание. Алла Михайловна и в самом деле была очень заметна: черноволосая красавица, с лучистыми глазами, походкой балерины, в каждом движении – изящество и достоинство…
Известные архитекторы, искусствоведы, не скрывая симпатий, ввели в свой круг. Александр Георгиевич Габричевский, шутливо-серьезно окрестивший ее «солнечной энергией», так и отрекомендовал Аллу Михайловну своим друзьям, знаменитым пианистам Генриху Густавовичу Нейгаузу и Владимиру Владимировичу Софроницкому. И она окунулась в мир музыки, зазвучавшей позже в ее акварелях.
Она производила на творческих людей удивительное впечатление. Не только своей красотой. В этой женщине таилось нечто, увлекавшее раз и навсегда. Так бывает, когда в человеке счастливым образом соединяются ум, красота и талант. Как-то ее позвали на концерт Святослава Рихтера, перед концертом познакомили с маэстро. В тот вечер она была необыкновенно хороша. На ней были кораллы и черное платье в японском стиле. Увидев ее, Рихтер вдруг сложил руки на груди и весь как-то сжался. (Говорят, такова была его манера, когда его что-то особенно восхищало). Опомнившись, спросил: «Скажите, кто ваш любимый композитор?» - «Дебюсси». Рихтер никогда не играл «бисы» на своих концертах. Каково же было изумление меломанов, когда, закончив свой концерт, он поднял руку, чтобы усмирить восторженный зал, и объявил: «Дебюсси!»
Общение с большими людьми, находящими ее равной по духу и одаренности, в кратчайший срок дали ей такой уровень художественного образования, какого она не нашла бы ни в одном институте. С Аллой Михайловной занимались серьезно и увлеченно. Знаток литературы Борис Георгиевич Макеев открыл ей мир поэзии. С тех пор каждый день она запоминала по стихотворению. Ее память хранила сотни стихотворений поэтов всего мира. И когда пришло время акварели, стихи и ее картины породнились, в полном смысле этого слова.
А время акварели приближалось. Судьба готовила Алле Беляковой встречу, от которой она уже не уйдет никуда. И, словно предчувствуя это, она уже тяготилась работой в Академии, где проектировали унылые советские соцгорода. Архитектор Рашель Моисеевна Смоленская, с которой Белякова работала в одном проекте, уловила ее настроение. И как-то сказала: «Вижу, скучаете. А акварелью заняться не хотите?»
И в один прекрасный день она повела Аллу к своему другу, художнику-акварелисту Артуру Фонвизину.
Шел 1948 год. Артур Владимирович вернулся из ссылки в Казахстан, куда его, как «немца», сослали еще в начале войны. Объявленный «формалистом» в тридцать седьмом, он по-прежнему считался врагом советского искусства. Непревзойденный книжный иллюстратор не находил работы ни в одном издательстве. О выставках и закупках его картин не могло быть и речи. Жил в огромной коммуналке, в восьмиметровой комнатушке для прислуги, с женой и сыном Сережей.
«Я помню себя в этой комнатке с единственным окном, в которое глядела кирпичная стена, - рассказывал мне Сергей. – Отец писал за столиком у этого окна, бликовавшего ржавым кирпичом. Только он мог даже в таких условиях творить светоносные акварели».
Я встретился с сыном Фонвизина, работая над альбомом великого акварелиста. Увидел сотни акварелей, никому до этого неизвестных, и был совершенно потрясен. Могу представить, какое впечатление произвело это фантастическое искусство на Аллу Белякову, призванную свыше стать акварелистом и наследницей гениального мастера.
Это было, как солнечный удар. Перед ее взором, одна за другой, проходили таинственно мерцающие картины, на которых, словно из тумана воспоминаний, выплывали цирковые лошади в плюмажах с заплетенными хвостами, унося в вечность легких, как стрекозы, наездниц; сияли подернутые дымкой мечты, наполненные воздухом и солнцем, пейзажи; и цветы, цветы, цветы…
«Влюбилась в его акварели сразу, насмерть и навсегда, - вспоминала Белякова. – Решила: буду у него учиться».
Каким увидела в тот день Артура Фонвизина Алла Белякова, ставшая его любимой ученицей?.. Думаю, это ее впечатление совпадает с единственным фактическим портретом художника, который оставила нам его жена, Наталья Осиповна Фонвизина, в первый день их встречи. «Маленький, плохо одетый, большие серые глаза, в них странная смесь робости и авантюрной важности. Вдруг запел «Сюзанну». Вот из этой песенки у меня и явилось точное ощущение этого человека, каким он был и будет всегда: беспомощного, плывущего по течению, с детской радостью в душе, с немецкой наивностью и с чисто русской простотой». Наталья Осиповна не ошиблась: Фонвизин действительно всю жизнь оставался таким.
Он боготворил женщин, всем своим героиням – актрисам и балеринам, дарил портреты. Он поэтизировал женщин, обожал их, тихо и беззаветно. Алла Белякова очаровала его. Однако долго уговаривала давать ей уроки. «Целый год не решался, - рассказывала она. – В конце концов, надиктовал кучу условий: собрать кружок учеников, провожать из дома на занятия и обратно – он был ужасно близорук. Собрала кружок, оплату выхлопотала через Академию, помещение нашла в Ленинке…» Первый урок состоялся 8 марта, как подарок женщине, в которой сразу почувствовал незаурядный талант. Она все схватывала на лету. И с такой жаждой ушла в акварель, что вскоре оставила и Академию, и архитектуру. Среди стихов, для которых и теперь находила время, попалось вдруг одно, необыкновенно созвучное ее поиску себя, как художника. То было стихотворение Жака Превера «Как нарисовать птицу»:
Сперва нарисуйте клетку
С настежь открытой дверцей.
Затем нарисуйте что-нибудь
Нужное очень для птицы…
Иногда она прилетает быстро
И на жердочку в клетке садится,
Иногда же проходят годы.
Не падайте духом, ждите…
«Птица» Превера стала путеводной звездой, лейтмотивом ее творчества. Училась, писала целыми днями, пока не уходил свет, пробуя все жанры, доступные акварели. И ждала, ждала, когда прилетит «птица». И, следуя за учителем, повторяла стихи Марины Цветаевой:
Есть некий час, как сброшенная клажа,
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества – он в жизни каждой
Торжественно неотвратим.
«Как он учил? – вспоминала в коротких немногословных записках, ставших своего рода пособием для будущих акварелистов. – Не мочить бумагу, брать на кисть много воды, чтобы акварель текла играючи, не делать подготовительного рисунка, ибо настоящая акварель и рисунок никогда не совпадают. Рисунок – геометрия, акварель – музыка, стихи, движение! Фонвизин подарил мне чувство ритма и цвета. Учил, как ставить натюрморты. Это самое трудное. Пока не поймаешь в постановке необходимый ритм чередования цветных пятен, не состоится картина. Писать только с натуры, не изобретать всякие кляксы-мяксы».
Час ученичества… С восхищением наблюдала она фантастическое мастерство учителя. Артур Фонвизин брал в руку штук двадцать самых разных кистей и стремительно писал, выхватывая из горсти одну за другой. Его сравнивали с оркестром: «Артур Фонвизин играет на своих кистях, как на инструментах».
В свою акварель Алла входила так же трепетно, как когда-то входила в поэзию Марина Цветаева: «Надену крест серебряный на грудь, /Перекрещусь – и тихо тронусь в путь». Прочла у нее же: «Красною кистью рябина зажглась./Падали листья – я родилась». И написала целую серию рябин, поставив под одной из картин эти строки поэта, придав особое значение словам – «Я родилась». И хотя сама родилась в феврале, в названии картины это означало – родилась, как художник.
Отныне все, что Алла Белякова видит и чувствует, все, чем она дышит, становится акварелью. Без конца ставит натюрморты, находя все новые их формы и сочетания. Пишет яблоки, груши, виноград, арбузы… Но самое живое, самое органичное и гармоничное, самое прекрасное – цветы. Она всегда их любила. Но теперь видит и чувствует как бы впервые, удивляясь, как ребенок, бесконечному разнообразию красок и запахов, находя в каждом цветке сходство со всем, что ее окружает. Цветы живут, звучат, поют. Они словно влюблены в акварель, тянутся к художнику, сами просятся на бумагу. В них обещание любви, нежности, страсти, исполнение заветных желаний. И, вслушиваясь в их таинственный шепот, Алла говорит стихами:
Я несу букет левкоев белых,
Для того в них тайный скрыт огонь,
Кто, беря цветы из рук несмелых,
Тронет теплую ладонь.
Это Анна Ахматова. И, конечно, цветами навеяны ее вещие строки:
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу зренье,
А женщине прекрасной – красоту.
Свежесть слов, простоту чувств, дар живописца, красоту женщины, - все лучшее в человеке и в жизни можно выразить цветами.
В комнатах Аллы Беляковой в десятках ваз возникали дивные букеты. В одних стояли сухие цветы, хранящие память вчерашних дней, в других – живые, ждущие кисти художника. Цветы являлись отовсюду: с дачи под Можайском, выращенные самой художницей, дары друзей… И, входя в ее картины, обретали свою философию. Философию красоты.
Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка.
Так бриллиант невидим нам, пока
Под гранями не оживет в алмазе.
Так видел Валерий Брюсов. Под кистью Аллы Беляковой цветы, подобно алмазам, обретали жизнь бриллиантов.
Марина Цветаева находила в цветах связь с космосом, называла их «небесными гостями». Уверяла, что «певцом во сне открыты закон звезды и формула цветка». Под «певцом» она имела в виду поэта. Но если бы увидела картины Беляковой, возможно, поняла бы – кто тот самый «певец». «Формулу цветка» Алла Белякова открыла не во сне, а наяву.
Весь российский сад как бы заново расцвел в ее акварелях. Вот далеко не полный перечень цветов и деревьев, которые я нашел на картинах Аллы Беляковой: сирень, черемуха и рябина, васильки, колокольчики и ромашки, флоксы, пионы и гортензии, лилии, нарциссы и тюльпаны, ландыши, георгины и астры, анютины глазки, клевер, папоротник, мальвы, подсолнухи… И все чаще учитель ставил ей знаменитые «фонвизинские» отметки. Своей рукой прямо на ее картинах писал: «отметку пять поставил Артур Фонвизин». И расписывался так, будто эту картину писал и он тоже. И к ней, наконец, прилетела «птица» Жака Превера, которую она так долго ждала, не падая духом. А, дождавшись, и дальше последовала советам поэта:
Когда же прилетит к вам птица,
Тихо кистью дверцу заприте,
Осторожненько клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
Выбрав нужную ветку для птицы,
Нарисуйте листву зеленую,
Свежесть ветра и ласку солнца.
И ждите, ждите, затем,
Чтобы птица запела…
Похвалы учителя не кружили голову, но придавали смелости. И Алла Белякова принялась осваивать портрет. Сначала написала себя в новогоднюю ночь, ряженую, в клоунском колпаке. Показала учителю «Новогодний автопортрет». Фонвизин улыбнулся и вдруг, оглядев ее, смущенно сказал: «Мне нравится ваша зеленая шляпка. Хотелось бы ее написать». Она засмеялась, сняла с головы шляпку, протянула ему: «Пишите». – «Нет, вы ее наденьте. Мне кажется, она лучше получится, если я напишу ее вместе с вами».
Он писал удивительные женские портреты. Алла поражалась точности и смелости этих его образов, моделями которых являлись знаменитые красавицы-актрисы. То была загадка. Фонвизин был робким и скромным человеком, особенно с женщинами. Но, глядя на его женские портреты, невольно думалось: так увидеть женщину мог только настоящий мужчина.
И вот он увидел ее.
За «Зеленой шляпкой» явились десятки портретов, целая галерея образов Аллы Беляковой. В ее архиве их оказалось более пятидесяти, но предполагают, что они хранятся и в частных коллекциях. Чем объяснить столь необыкновенную жажду художника – писать, не уставая, одну и ту же модель четверть века? Думаю, что, обладая потрясающей харизмой, Белякова заряжала на этих сеансах Фонвизина энергией жизни. Она не была актрисой, но на каждом сеансе удивляла его: то являлась римлянкой, то Саломеей, то вакханкой. Да и в современных костюмах демонстрировала столь разные лица и характеры, что неизменно завораживала художника. Но вот что удивительно: при таком количестве акварельных портретов я не нашел у Беляковой ни одной фотографии с Фонвизиным! Более того, я не нашел их нигде: ни у ее друзей, ни у учеников.
Говорят, Наталья Осиповна ужасно ревновала. И это не удивительно. Она помнила, каким потрясением стал для нее собственный акварельный портрет, написанный Фонвизиным в один из первых дней знакомства. Она тоже была художницей, училась у знаменитого Машкова. И, по мнению маэстро, подавала надежды. Но, увидев этот свой портрет, все свои надежды сложила к ногам Артура.
Наталья Осиповна напрасно волновалась. Чистота отношений Беляковой и Фонвизина не вызывает сомнений. Конечно, они были друг для друга больше, чем учитель и ученица. Больше, чем друзья. Она была его музой.
Данте всю жизнь воспевал Беатриче. До тех пор, пока его рука держала кисть, Артур Фонвизин писал Аллу Белякову.
Влияние Фонвизина на нее было огромным. Но именно он заметил и оценил, что она не пыталась слепо ему подражать. Искала свой почерк, свой стиль, свое отношение к акварели. Она была вся в постоянном движении, и удача шла ей навстречу.
В 1955 году в театре «Ромэн» на ее первой персональной выставке к Алле Беляковой подошел седой человек с необыкновенно живыми проницательными глазами. Это был Роберт Фальк. Она, конечно, слышала о нем. Блистательный художник, он, как и Фонвизин был зачислен официальным искусством в «формалисты». Похвалил ее работы. И вдруг предложил свою помощь, заниматься в его мастерской. С радостью согласилась. Училась у Фалька два года, переняв у него ощущение пространства, движения в живописи, Сравнивая двух своих учителей, Алла Белякова как-то заметила: «Артур Фонвизин – это сказка, порыв, вдохновение; Роберт Фальк – философия, разум».
Но в одном они сходились. Фонвизин говорил: «Музыка и поэзия – для молодых, а живопись – для взрослых». Фальк размышлял: «Глупы те родители, которые суют детей к бездарным учителям. Детям надо показывать, как прекрасен мир, водить в музеи. Захотят серьезно рисовать – начнут сами, когда повзрослеют. За картиной должен стоять духовный мир, в каждой работе нужно ощущать наследие всей мировой культуры».
Доктор искусствоведения Михаил Киселев по-своему выразил влияние этого замечательного дуэта на творчество Аллы Беляковой: «Возможно, именно Фальк помог Беляковой преодолеть могучее влияние Фонвизина, не стать только его подражателем. Обратил ее внимание на выразительность живописного пространства, создаваемого нюансировкой цвета. Неповторимый сплав этих мастеров превратил Аллу Белякову в большого художника, в живописца акварелью, что весьма редкое явление».
Ушли из жизни ее учителя. С тех пор у Аллы Беляковой состоялась не одна выставка. Я бы отметил выставку «Дети воды», о трех поколениях акварелистов, на которой Белякова явилась своего рода центром, связующим искусство Артура Фонвизина и творчество ее учеников. Помню выставку в одной из самых известных московских галерей «Les Oreades», после которой картины Аллы Беляковой отправились в Париж, где произвели настоящий фурор. Более двухсот работ ушли в частные коллекции парижан.
Но самая значимая, юбилейная и, я бы сказал, символическая выставка «Мелодии цветов», посвященная девяностолетию Аллы Беляковой, устроенная Музеем изобразительных искусств им. А.С.Пушкина, прошла в мемориальной квартире Святослава Рихтера. Она символизировала творческую связь и дружбу знаменитого пианиста и художницы, которой, уверен, тоже найдется достойное место в истории искусства. На этой выставке Алла Белякова представила свои акварели в ретроспективе – с 1948 года до последних работ.
«Ее натюрморты и пейзажи поражают виртуозным владением материала, - отозвался на это событие Михаил Киселев. – Каждый лист заряжен духовной энергией. Самые простые мотивы наполнены романтической преображенностью. Каждый мазок отмечен меткостью попадания, каждое цветовое пятно на своем месте. Очищенность палитры, благородство и глубина света, - все это переносит нас в мир гармонии, мечты, просветленной легкости бытия».
Спустя два года, Аллы Беляковой не стало.
Она оставила большое наследие. Ее ученица Нина Подгорненская открыла галерею «Артнива», вся деятельность которой посвящена творчеству художницы.
-Мы участвовали в благотворительной выставке Эрмитажа, - рассказывает Нина. – Картинами Аллы Михайловны был украшен павильон, где состоялся ужин «Пир цветов». Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский предложил устроить постоянную экспозицию Беляковой в новом зале музея – зале современной живописи. Передали ее картины в Третьяковскую галерею, в музей изобразительных искусств им. А.С.Пушкина, демонстрировали ее работы в Париже, в Лувре. Все наши дела – это исполнения ее завещания.
Я стою у памятника Аллы Беляковой, на которой золотом горят ее слова: «Когда я пишу акварелью цветы, стремлюсь, чтобы они были так же прекрасны, как поэзия и музыка. Хочу, чтобы все, что я напишу, было прекрасно. Это моя мечта».
Ее мечта сбылась. «Птица» поэта прилетела к ней и запела. И будет петь долго.
…И если птица поет,
Это хороший признак.
Признак, что вашей картиной
Можете вы гордиться,
И можете вашу подпись
Поставить в углу картины.
29 января 2012 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий