четверг, 15 мая 2014 г.

ШТРИХ-КОД РУССКОЙ СУДЬБЫ В АМЕРИКЕ

Наши за границей – вечная тема. С каждым веком и десятилетием она наполняется новым содержанием. В этом разделе мы публикуем полемику российского социолога Никиты Покровского и американского журналиста, обозревателя «Голоса Америки» Владимира Фрумкина, а также размышления переводчицы Инны Ослон из Техаса и рассказ о жизни в США московской журналистки Ольги Малкус.

И опыт этих людей, и его осознание – у всех разные. Нам представляется, что это хорошо. Так больше вероятности, что в итоге сложится более или менее правдивый «портрет» на редкость сложного явления жизни…

Опубликован ежегодный отчет Госдепартамента США о количестве иммиграционных и неиммиграционных виз, выданных иностранцам в 2007 году.

За 2007 год в США в общей сложности со всего мира побывали 6,4 млн. иностранцев, а эмигрантами стали еще 434 тыс.  В цифрах это выглядит так: прибыло в США из Азербайджана ноль эмигрантов и 3,1 тыс. туристов; из Грузии - 444 (эмигранта) и почти 4,8 тыс. (туристов); из Армении - более 1 тыс. (эмигрантов) и 4,2 тыс. (туристов); из России - 4 329 (эмигрантов) и 137,2 тыс. (турис­тов).

Статистические данные свидетельствуют, что число эмигрантов из постсоветских стран стабильно уменьшается на протяжении последних лет. В большинстве случаев выходцы из бывшего СССР, им­мигрировавшие в США, поступали так по причине воссоединения се­мей.

Согласно отчету Госдепа, больше всего иммигрантов в США прибыли из Мексики (53,4 тыс. виз), Филиппин (42,6 тыс.) и Китая (32,4 тыс.).

Никита ПОКРОВСКИЙ,
доктор социологических наук
(Москва)

Из школьной программы припоминаю, что в условиях повышенного атмосферного давления некоторые химические реакции идут быстрее и более бурно. Повышается температура, состав булькает в колбе…
А в обществе? Признаться, и здесь в условиях разнообразных перегрузок многое из того, что обычно скрыто от непосвященных в социологию, выходит на поверхность. Одна из таких вполне обычных «перегрузок» – русская иммиграция наших дней. Наши соотечественники по самым разным причинам (о чем речь ниже) в значительной степени добровольно ввергают себя в череду самых разнообразных перегрузок. И что мы имеем на выходе? Какая «химия» заявляет о себе?
Что касается меня, то я живу и работаю в России. Но часто бывал и бываю в США на конференциях, веду преподавательскую деятельность. Обычно с выходцами из России тесно не связан, хотя, естественно, кое-какие впечатления с годами накапливаются. Но однажды в небольшом городке в Индиане на берегу озера Мичиган, рядом с Чикаго, близко познакомился с жизнью русских. Познакомился, я бы сказал, с научным интересом и в стиле включенного наблюдения. Причем речь идет об иммиграции последних пятнадцати лет, так сказать, о «перестроечном исходе».  


Более четырех миллионов

По оценкам американской службы иммиграции и натурализации, сейчас в Америке живет не менее 4 миллионов русских. Думаю, что их существенно больше. В любом сколь угодно небольшом колледже есть свой «русский». А в больших университетах на каждом факультете непременно имеется «штатный» иммигрант из СНГ. Как и почему это случается, сказать трудно. Разными путями. Но факт остается фактом.


Помню, в середине 1990-х в частном четырехгодичном гуманитарном колледже, затерянном на просторах Среднего Запада, была объявлена вакантной малооплачиваемая должность на факультете математики, где чисто случайно выделили рабочий кабинет и мне. Через несколько дней взволнованный декан вбежал ко мне. В его глазах я представлял всех русских и даже всю нашу страну. В руках у декана была увесистая пачка бумаг. «Не знаю, что делать, – потрясал он бумагами. – Из Америки еще не пришло ни одного заявления, а из России уже – 80. Откуда они все узнают?»

В самом деле, вопрос. В чем секрет такой осведомленности и оперативности? Ответ таков: действуют сети профессиональных иммигрантских связей, которые тесно переплетены с сетями российскими и мгновенно мобилизуются в случае открытия перспективы.

Для полноты картины замечу, что отбор кандидатов шел на моих глазах целый месяц. Резюме каждого кандидата внимательно изучала комиссия. Но в финальную пульку из пяти кандидатов не вошел ни один русский. Прежде всего, подводило недостаточное владение языком. Это важно даже на факультете математики. Пятерых счастливчиков из числа американцев начали по очереди приглашать на очное собеседование за счет факультета. Их вежливо встречали в аэропорту, размещали в дешевом мотеле, устраивали знакомство с коллективом факультета, просили прочитать лекцию, угощали обедом в придорожном ресторане, ободряли надеждой на скорый успех. Однако сведущие коллеги посмеивались: «Все это для отвода глаз. Не верь этим процедурам. Получен неофициальный приказ от президента колледжа. Нужна черная женщина». Так все и случилось. Приняли на работу самую малопрофессиональную кандидатку, но решение было «политически корректным». Так что в тот раз восьмидесяти русским не повезло. Но во многих других случаях везет. Особенно математикам.

Теперь в США можно увидеть подлинный интернационал бывших соотечественников. Здесь прекрасно уживаются друг с другом и собственно русские, и украинцы, и белорусы и даже прибалты. Никаких конфликтов, столь характерных для современной России. Главная база альянса – советское прошлое и русский язык. Правда, несколько в стороне стоят кавказцы и евреи. У каждого из них все свое. Также не смешиваются с массой и профессиональные группы русских специалистов, работающих в университетах и hi-tech фирмах по контрактам. О них в данном случае речь не идет.

Как живут иммигранты

Почти как у нас.

Предмет моего интереса в этом очерке - только экономическая иммиграция последнего десятилетия. Землячества вновь приехавших представляют собой практически изолированные от внешней американской среды сообщества. Здесь все «русское»: язык, праздники, проблемы, отношения, продукты питания, ресторанчики, церкви, постоянные склоки, непрерывно вещающий из Москвы по необъятных размеров проекционному телевизору телеканал «Россия», глянцевые журналы (скажем, «Семейный доктор») и проч. С mainland Россией находятся почти что на непрерывающейся сотовой связи (слышимость великолепная), электронную почту любят сравнительно меньше. Есть и совсем дешевые способы звонить в Россию буквально за копейки.

Такое ощущение, что ты не в Америке, а в России (или даже в СССР). Полная иллюзия единения нации! Если к этому добавить бесконечное хождение в гости друг к другу по любому поводу с одними и теми же участниками, то картина полной загерметизированности усугубляется. Постоянным фоном в поездках на машине звучит приставучая, как жевательная резинка, приблатненная песенка «Наколочка» Михаила Шуфутинского, немедленно включающаяся с поворотом ключа зажигания. Прямо-таки сюрреализм: в Америке ты или в России? Сразу и не скажешь… Кругом за стеклами машины особенный мир, на Россию ничем не похожий, а здесь в уши лезет «Наколочка». Порой даже хочется уколоть себя булавкой – мол, наяву ли все это? Одним словом, крепкий коктейль.

Как правило, английский язык знают плохо и не стремятся его выучить. Оттого в своей среде говорят на какой-то смеси русского и издевательски переиначенного ломанного английского. Как ни странно, русским английский дается нелегко, если не изучать его с детства. Уж очень разная фонетика, да и логика построения речи отличается разительно. Английский, особенно в американской версии, это предельно лаконичный и прагматичный способ выражать себя без лишних слов и эмоций. Минимум средств и максимум экономии времени. В русском, наоборот, много слов и чувств. Поэтому все переводы с английского на русский занимают на 25% больше объема. Это подтвердит любой переводчик. Эти избыточные объемы закладываются даже в издательские проекты.

Отношение иммигрантов к США: колбасный подход

К самой Америке относятся плохо. Ругают ее почем зря. Возникает вопрос: а зачем тогда здесь жить и зачем сюда приезжать (тем более что переезд обычно связан с серией обморочных испытаний)? А дело в том, что это чисто экономическая иммиграция. Иногда ее называют «колбасной», имея в виду «колбасные» электрички 1970-х годов, на которых жители провинции приезжали в Москву за продуктовым дефицитом. За колбасой здесь, конечно, не охотятся. Но все русские с ходу обучаются тому, как вытягивать из Америки льготы и benefits.

Сразу же открывают счета в банках. Покупают дом, машину, мебель и пр. в кредит. Перезанимают кредиты у разных банков и гасят эти кредиты каким-то хитрым перекрестным образом. Потому в материальном плане живут неплохо, но на грани балансирования. В первом поколении обычно до стопроцентных американцев не дотягивают. Поэтому коренных американцев и не любят. То же касается и отношения к другим национальным диаспорам. Это создает внутри русского иммигрантского сообщества какую-то нездоровую атмосферу брюзжания, озлобленности и чванства. И даже завышенного самомнения: мы русские, мол, явно умнее все «этих».

Особо тревожный час – утром, в момент изъятия из почтового ящика почты. Быстрым натренированным движением отшвыривается в сторону так называемая мусорная почта (реклама). Ее даже не распечатывают. Но опытный глаз мгновенно определяет конверты со счетами из кредитных и телефонных компаний, банков и фирм. «Опять биллов навалили!» – с возмущенным вздохом. На ближайшие два-три часа у хозяина или хозяйки настроение испорчено. Лучше не делать попыток к общению. Потом настроение выравнивается.

Бизнес по-иммигрантски

Внутри диаспоры все услуги, чаще всего нелегальные и не сертифицированные, предоставляют сами же русские. Врачи, протезисты, парикмахеры, строители и ремонтники, автомеханики, юристы – только русские, но без официального разрешения работать. Но при этом берут в два-три раза меньше, чем американцы. В этом и «фишка» большой системы нелегального бизнеса. Все коллективно и солидарно обороняются от американских иммиграционных и налоговых органов. Считается особой доблестью обдурить госсистему, найти щель в законодательстве, особенно налоговом.

Несколько слов о последнем. Вот, скажем, зубное протезирование. Большое дело в любой стране. В США обычный врач-протезист с разрешением на практику получает не менее 100 долларов в час. В день получается 800 долларов. Совсем неплохо. Но чтобы получить эту практику, надо не только окончить медицинский факультет университета, но и бесконечно стажироваться на низших должностях. Обычно только к сорока годам можно подойти к профессиональному экзамену на право лицензированной практики. Сам экзамен обойдется в 68 тысяч долларов. Их, конечно, можно взять в кредит в банке. Но отдавать придется в любом случае. Как бы то ни было, но для русского иммигранта этот эталонный путь труден, почти запределен (возраст, незнание профессионального английского, не та базовая подготовка в провинциальном российском медвузе).

И тогда включается запасной вариант.

В подвале собственного дома устраивается импровизированный зубоврачебный и зубопротезный кабинет. У американских врачей, периодически выбрасывающих чуть-чуть устаревшее оборудование, заимствуется все, что нужно для запуска процесса. Но как быть с расходными материалами и медикаментами? Их просто так не купишь. Они доступны только по лицензиям. Но и здесь находятся уловки, с помощью которых все решается.

Машина начинает работать. По русским сетям в своем штате и соседних распространяется из уст в уста (by word and mouth) информация об открытии кабинета с особо низкой оплатой услуг (обычно в три раза ниже, чем в американской клинике). Все переговоры ведутся по сотовой связи. Пациенты приезжают и устраиваются в соседнем мотеле на два-три дня. Гипсовые отливки зубных протезов экспресс-почтой переправляются, скажем, в Канаду, где быстро превращаются в конечное изделие и возвращаются обратно той же однодневной экспресс-пересылкой. Правда, забота об антитеррористической безопасности в последние годы внесла в эту цепочку свои коррективы. Теперь вся почта просвечивается рентгеном, отливки протезов «звенят», а соответствующие службы начинают интересоваться массовыми пересылками нестандартной продукции. И приходится гнать в Канаду машину.Со скрипом, но система действует. Все довольны.

Так как основные доходы подчас идут нелегально (наличными за услуги), то как-то надо показывать легальный доход, дабы оставаться на «велфере» (welfare)- пособии и не привлекать внимание налоговиков. Для этого на пару дней в месяц устраиваются на любую временную работу, например, упаковывают коробки с печеньем на кондитерской фабрике в ночные смены. Полученные гроши заявляют в налоговую службу. Все остальное – внутренние потоки наличности, не оформляемые через банк. Достигают великого искусства в оптимизации уплаты налогов.

Внутри иммигрантских сообществ своя иерархия (или стратификация, как говорят социологи). На вершине ее – удачливые бизнесмены (иногда с криминальным привкусом), спортсмены (особенно хоккеисты) и молодые русские жены (чаще всего содержанки) стареньких американских миллионеров. Следующий уровень ниже – здесь кто угодно, но имеющий легальное американское гражданство. Потом идут иммигранты с грин-кардами. В самом низу – нелегалы, оставшиеся по просроченным гостевым визам и работающие за прокорм в качестве сиделок и сидельцев при умирающих стариках. Смерть каждого такого старика воспринимается сиделкой как личная трагедия. Теперь придется искать нового клиента. Все без исключения прекрасно знают нюансы иммиграционного законодательства и ориентируются в том, как обойти различные препоны, и через сколько лет нелегальщины можно подать заявление на получение грин-кард без перспективы быть высланным.  

Судьбы типичные и не очень

…В мой кабинет в одном из престижных частных лютеранских колледжей в Айове входит улыбающаяся и словно извиняющаяся за что-то девушка-студентка: «Я с Украины. Из-под Харькова». Короче, несколько лет назад к ним в городок приезжала американская делегация лютеран-миссионеров. Девушка прикинулась гонимой местными властями протестанткой. Свою роль сыграла хорошо. С вдохновением. Драматизация обычно хорошо действует на сентиментальных американцев. Последовало приглашение в Айову. Вызвали в США и устроили в колледж, собрав по подписке среди прихожан лютеранской церкви необходимую сумму. Но только на один год. Далее все надо оплачивать самостоятельно.

Студентка из-под Харькова начинает убирать дома профессоров и, соответственно, становится весьма популярной среди их жен. Входит в доверие. Вопрос о дальнейшей оплате обучения из имеющихся в колледже фондов решается сам собой. Далее в Айову переезжает мать девушки. На выпускной раут студентка приходит уже со своим женихом, молодым ветераном морской пехоты.

Хэппи энд? Не знаю, думается, впереди у нее еще немало новых поворотов. Такой вот «штрих-код» судьбы.

Согласимся, надо быть достаточно предприимчивым человеком, чтобы все это осилить и извлекать выгоду из каждой складывающейся ситуации. В качестве курьеза вспоминается в этой связи история начала 1990-х, когда уже тогда весьма известный московский композитор организовал с помощью друзей поток писем-угроз в своей адрес. Эти талантливо, со вкусом сочиненные послания произвели глубочайшее впечатление на американское посольство и благотворительные организации в Нью-Йорке. Картина того, что гражданское достоинство и жизнь композитора находятся под угрозой, была впечатляющая.

Последовал переезд в США и годы тщетных попыток обосноваться на американском музыкальном рынке. В итоге композитор на гребне славы (какой?) возвращается домой, и теперь Москва вновь завешена билбордами (6х4), рекламирующими его шоу в крупнейших концертных залах.

Такими не становятся. Такими рождаются. Разве не так?

С чисто социологической точки зрения, представляется симптоматичной череда наших известных творцов культуры – кинорежиссеров, актеров, писателей, музыкантов, – которые ринулись в Голливуд и другие места в Америке, дабы завоевать их. Из этой экспансии ничего не вышло. Будем честны: итог неутешительный. Но кошка всегда приземляется на все четыре лапы, как известно. Все они вновь дома и с большим успехом завоевывают российский рынок культуры, увлажненный нефтедолларами. Примечательно, что в большинстве своем репатрианты отличаются показным и даже агрессивным патриотизмом. И все аудитории их вновь искренне любят. А почему? Потому что Россия достаточно своеобразная страна. «Он работал в Голливуде! Надо же!» Как говорится, хорошая визитная карточка.

Как получают американское гражданство

Есть несколько эффективных способов получить американское гражданство и грин-кард. Легче всего - через фиктивный брак. Это стоит около 15 тысяч долларов. Поэтому нередко супружеские пары, вполне легально иммигрирующие в США, разводятся (фиктивно, разумеется). Таким образом, каждый из супругов получает, в свою очередь, возможность получить по 15 тысяч за счет соотечественника, желающего обзавестись гражданством. Грин-кард через фиктивный брак стоит дешевле. По поводу технологии беспокоиться не приходится. Подыскивать варианты не надо. Все устраивают ловкие умельцы также из числа выходцев из России. Охватываются даже соседи, которые должны свидетельствовать перед госорганами, что супруги постоянно живут вместе. Хотя на самом деле они часто даже не видели друг друга.

Молодежь остается в США в основном через колледжи и университеты. Учатся с бесконечными академическими перерывами и отсрочками многие годы. Скачут с одной программы на другую. Поступают в аспирантуру Ph. D., потом переводятся этажом ниже на МА (магистратуру). Берут академический отпуск. Восстанавливаются на пару семестров. Потом по новой. И проч., и проч., и проч. Воистину вечные студенты. Живут, как правило, у русских родственников. В итоге всеми правдами и неправдами «зацепляются». Вода камень точит. Хотя, конечно, есть и вполне нормальные студенты.

Вот некоторые новые экзотические формы трудоустройства для русских. House sitting, надзор и пригляд за богатыми домами, принадлежащими русским, живущим в России, но в любой роковой момент готовым десантироваться в свой обихоженный дом в курортной зоне в США. Таких домов немало. Даже в самых фешенебельных пригородах Нью-Йорка и Вашингтона. Про Флориду и говорить не приходится. Владельцы появляются «у себя» не часто. В остальное время тихие соотечественники метут в этих домах полы (разумеется, пылесосят их) и осуществляют общий пригляд. Не забывая при этом сообщать заинтересованным слушателям о пикантных деталях, обнаруживаемых в спальне и других местах. Могут провести по дому экскурсию. Это в порядке вещей.

Стоящие на мосту

В связи с этим еще одно наблюдение. Складывается впечатление, что даже между небольшим американским городком, затерявшимся на Среднем Западе, и mainland Россией существует невидимый и постоянно действующий финансовый, коммуникационный и иммиграционный мост. То и дело приезжают какие-то русскоговорящие – не то временно, не то постоянно, не то на рекогносцировку: мол, как тут и чем пахнет. Местные русские уезжают в Россию и тоже с неясными намерениями: не то насовсем, не то «на отдых».

Из США в Россию перебрасываются контейнером всякого рода товары, прежде всего автомобили. Для родственников или на продажу. В один морской контейнер входят два джипа «Чероки». Кабины и все остальные пустоты заполняются, чем бог послал, дабы не терять зря перевозимый объем. Специальные транспортные фирмы, естественно, сплошь состоящие из иммигрантского люда, все это заберут, откуда скажете, и доставят в Россию, куда скажете. Правда, иногда контейнеров на дозагрузку на корабле набирается так много, что они при качке слетают с верхотуры штабеля и гробятся об палубу. Но тут уж как повезет.

Короче, этот «мост» впечатляет своей устойчивостью и функциональностью. Здесь все возможно и все доступно, если платить по прейскуранту. Особенно это касается русских поселений в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Чикаго (говорю только о тех местах, которые знаю в деталях). Тут удивляться нечему. Но и в любом, сколь угодно небольшом американском городке уже есть своя оформившаяся русскоязычная диаспора. Пусть даже несколько семей. Но они уже повсеместны, даже если в городке одна улица, фигурально выражаясь. При этом, однако, кристаллизация русских сообществ редко происходит в публичных институциональных формах (газеты, культурные программы, центры и проч.). Скорее, это невидимые сообщества.

Иммигранты и приезжие

Специфическое отношение проявляется к «временно командированным» из России. Раньше это была сплошная подозрительность, мол, как так: тебя приглашают в США и носятся с тобой – здесь что-то нечисто. Теперь успокоились и откровенно ищут контакта. Верно, какой-то внутренний комплекс неполноценности срабатывает. Впрочем, ясно какой. Оказывается, можно взаимодействовать с Америкой на академической основе без сожжения мостов с Россией.

Устав от замкнутости в этих герметичных русскоязычных «коробочках», с жадностью бросаются на каждого вновь прибывшего или временно командированного и разыгрывают его между собой. Все-таки это событие, по местным масштабам. За столом тут же вопросы: «Как там у вас в России? Чубайс все еще в силе? А Путин как?»

Но не стоит спешить с ответом. Ибо сразу же после вопроса следует и ответ от самого вопрошающего. Тебе остается роль статиста, замершего с открытым ртом. Все всё знают о том, что происходит в России. И, конечно, обо всем имеют свое мнение. При этом мнения и суждения отличаются необычайным радикализмом и безапелляционностью. Либо какой-то экзотический, почти что ископаемый либерализм, либо русский национализм, за который в России и срок схлопотать можно. Ничего посередине. Одно за другим следуют заявления, словно автоматные очереди, произносимые с нажимом и пафосом. Это отголоски прежних споров, которые постоянно и многократно идут по кругу, и потому все присутствующие, кроме гостя, на десять шагов вперед знают, кто что скажет.

Лучшая тактика для гостя – не вникать в эти политические споры и уж, упаси бог, не настаивать на своей позиции (она никому не интересна), а, вежливо кивая головой на все, что говорится, смотреть на экран телевизора, по которому показывают «Аншлаг» или «Иван Васильевич меняет профессию», и закусывать чисто российской закуской. Она всегда в изобилии.

Если речь заходит об американской внутренней политике, то обнаруживаются взгляды на два регистра правее правых республиканцев. Демократов и либералов частят почем зря. Местных китайцев, латиноамериканцев, афроамериканцев по большому счету не признают и уж в свои дела не включают. Никогда.

В поисках оправдания

И вообще генеральная тема общения в диаспоре – причем тема, никем открыто не объявляемая, – это бесконечное оправдание того, что люди уехали в иммиграцию. Дело в том, что в любом случае переезд через океан на ПМЖ сопряжен с огромными перенапряжениями, прежде всего психическими. Да и жизнь в иммиграции только по внешности благополучная. Чужая культура доведет до невроза кого угодно. В Америке очень хорошо и интересно, если знаешь, что рано или поздно вернешься в Россию. А если с концами, навсегда? Вот здесь и начинается автотерапия, и словом и самовнушением. С чего бы ни начинался разговор, он рано или поздно переходит на тему: как правильно, что я уехал из России. Причем это происходит так стандартно во всех ситуациях, что понимаешь внутренние причины возникновения этой навязчивой темы. Просто люди не управляют своей внешней презентацией, а навязчиво едут по рельсам внутреннего комплекса.

Весьма популярная версия отъезда из России или СНГ: уехала ради ребенка. Мать-одиночка (как принято говорить) спешно пакует чемоданы, дабы обеспечить своему ребенку в США спокойную жизнь и нормальное образование. Ради этого отставляется все: родственники, круг друзей, профессия, изначальная культура. Можно сказать, безоглядное бегство и полное растворение в интересах чада. Иногда это связано с попыткой заключить брак с американцем по Интернету или через брачное агентство. Весьма часто из этого ничего не получается, но граница (в прямом и переносном смысле) уже перейдена, и требуется окопаться на новом плацдарме. Как правило, следуют годы полулегального существования, страх быть обнаруженным иммиграционной службой, дрожь от каждого звонка телефона (поэтому их часто просто срезают, полностью переходя на сотовую связь), случайные заработки или изнурительное ухаживание в качестве ночной сиделки за смертельно больным пациентом. На выходе – желанная грин-кард через пять лет каторги в чужой стране.

Примечательно, что к этому великому моменту женщина доходит до такой кондиции, что готова вернуться в Россию на любых условиях. Но любимый ребенок, как правило, так прирастает к американской школе, что якорем повисает на своей родительнице. Еще одна неразрешимая коллизия.

Кто они?

Подавляющее большинство иммигрантов экономической волны последнего десятилетия составляют экс-жители средних и малых российских городов, подчас захолустных. Что побуждает их к иммиграции? Здесь несколько типовых ситуаций. Прежде всего, экономические причины. Что называется, не от хорошей жизни. По моим наблюдениям, никто не едет в Америку за духом свободы. Иногда, правда, убегают от неясных отношений, сложившихся в бизнесе, невыплаченных долгов. Конечно, приоритет принадлежит тем, кто от природы обладает сверхдинамичностью и даже некоторым авантюризмом. Без этого совершить бросок в другую страну через океан трудно. Есть и идеалисты, полагающие (вернее, полагавшие вначале), что все сложится и уляжется само собой. Крайне мало тех, кто решил жить и делать свою будущую жизнь по американским законам, в том числе нравственным. Правда, эти замечания касаются старших поколений «колбасных» иммигрантов последней волны. Молодые, заканчивающие американские колледжи и университеты, стремятся как можно дальше отплывать от диаспоры и инфильтрироваться в американское общество.

Москвичи, петербуржцы здесь почитаются как своего рода аристократия (на мой взгляд, очень часто без должных на то оснований). В целом же культурный уровень русской иммиграции в среднем американском городе – это нечто вроде его планки в средней руки областном центре в России. И язык, и диалект, и горизонт. Что тут поделать? Провинцию дома так придавили, что поедешь куда угодно. Вопрос не к ней, а к системе.

Странная, странная картина

Какое все это производит впечатление? В принципе, социологи не должны высказывать оценочные суждения. Социологи ставят диагноз. (Кстати, серьезных социологических исследований современной русской диаспоры в США нет. Думаю, не случайно. Больно непростой предмет и небезопасный к тому же.) Но если, что называется, сказать по дружбе, то диаспора выглядит хотя и витальной, но странноватой. Все правы по-своему, никто ни в чем не виноват, но удовольствия мало. Ей-богу! Все какие-то неуспокоенные, нервные, комплексующие, постоянно выясняющие отношения сами с собой и со всем мирозданием. И непонятно, причем тут Америка.

Конечно, во всем и среди всех есть исключения. И каждый, знакомый с темой, мог бы указать на них и многие другие «кейсы», которые, не совпадают с высказанным выше. По принципу «а у меня было все по-другому», «где все это увидено?», «сплошной субъективизм». Но дело в том, что социология, даже в формате наблюдений, рисует картину широкими мазками. Индивидуальные детали могут растворяться. Таков принцип.

онечно, на примере отдельного городка нельзя делать вселенских выводов. Но социология – не такая простая наука. В конкретном случае конкретного городка, как в магическом кристалле, сливаются тенденции многих тысяч других городков. Не случайно же классики американской социологии супруги Роберт и Хелен Линд написали свой шедевр «Средний город» («Middle Town»), основываясь на исследовании 30-тысячного городка Манси в Индиане. Но в этом городке отразилась вся провинциальная Америка той эпохи. А Уильям Фут Уайт в своей бессмертной книге «Общество на перекрестках» («Street Corner Society») воссоздал картину иммигрантских сообществ в американском мегаполисе. Все это было сделано на примере итальянских общин в Бостоне.Так что малые масштабы объекта не означают его бесполезности для широких обобщений, коль скоро они основываются на разнообразных социологических наблюдениях и применении теоретических инструментов.

Владимир ФРУМКИН
(Маклейн, штат Вирджиния)

ДНА
ВСЁ ЕЩЕ
НЕ ВИДАТЬ…

Взгляд на американскую эмигрантскую жизнь
изнутри - заметки несоциолога

По капле - это на Капри,

А нам - подставляй ведро!

Александр Галич


«Наши соотечественники... ввергают себя в череду самых разнообразных перегрузок. И что мы имеем на выходе? Какая "химия" заявляет о себе?» - пишет профессор социологии МГУ Н.Е. Покровский в интересной статье «Штрих-код русской судьбы в Америке».

Перегрузки, о которых идет речь, обрушиваются на российских граждан, переехавших в Америку в годы, как он выразился, "перестроечного исхода". С жизнью русских (в небольшом городке в Индиане, неподалеку от Чикаго) автор статьи знакомился, по его словам, "с научным интересом и в стиле включенного наблюдения". За мои 34 года жизни в США я встретил множество выходцев из СССР, но научного наблюдения за ними не вел, к тому же общался (и общаюсь) преимущественно с иммигрантами предыдущей, доперестроечной волны. Поэтому я готов честно признать, что профессор Покровский знает свой предмет - переселенцев новейшего образца - лучше меня. Откликнуться же на его статью меня побуждает ощущение, что автор порой сгущает краски, а некоторые его замечания и выводы сделаны чересчур поспешно и не всегда обоснованно. Кроме того, они как бы повисают в воздухе: поведение "наших" в Америке описано без попытки осмыслить его истоки. В самом деле, почему они, эти устремившиеся за океан люди, ведут себя именно так, а не иначе? Откуда берутся привычки, пристрастия, антипатии, неврозы, которые с удивлением обнаружил в своих бывших согражданах автор статьи?

"В принципе, социологи не должны высказывать оценочные суждения, - говорит Никита Евгеньевич в конце своих заметок. - Социологи ставят диагноз". Пусть так. Но мне, несоциологу, предлагаемый автором диагноз временами напоминает перечисление симптомов. "История болезни", ее происхождение, ее корни - все это оказалось за рамками статьи.

Об этом я и порассуждаю, вынося в название главок цитаты из статьи Н. Покровского.

"Считается особой доблестью обдурить госсистему"

Еще бы! Может ли иначе относиться к "госсистеме" бывший гражданин всесильного и всепроникающего государства, которое владело всем и вся и, вдобавок, пело ему от его же имени:

И где бы я ни был, и что бы ни делал -

Пред Родиной вечно в долгу...

Граждане же, со своей стороны, сочиняли и пели свое:

Гудит, как улей,

Родной завод.

А нам-то х...?

Е.....  он в рот!

А такой фольклорный лозунг-призыв помните: "Дадим  стране угля! Хоть мелкого, но до х..!"?

Пропитанная цинизмом "система ценностей" советского человека не улетучивается в одночасье. Избавление от нее - долгий и сложный процесс, успех которого зависит от многих факторов: мотивов отъезда, внутренней культуры, образованности, возраста, но более всего, как мне кажется, от того, осознал ли ты необходимость перемениться и хватает ли у тебя на это воли и сил...

Растворенный в нашей крови цинизм мешает нам нормально, непредвзято воспринимать наших новых сограждан. "Ты заметил, - сказал я как-то приятелю, - что американцы, когда открывают тугую дверь, норовят ее придержать, чтобы не стукнула идущего следом? Иногда - даже не посмотрев, есть ли там кто-нибудь сзади. Условный рефлекс заботы о людях..." "Не обольщайся, - парировал приятель. - Это он не о ближнем своем печется, а о себе, любимом. Не хочет, чтобы ты его засудил, если дверь врежет тебе по лбу!"

"Найти щель в законодательстве, особенно налоговом..."

По свидетельству Н. Покровского, иммигранты в поисках "щелей" досконально изучили американские законы, в частности, "все без исключения прекрасно знают нюансы иммиграционного законодательства и ориентируются в том, как обойти различные препоны..."

Но вот что интересно: знание тончайших нюансов сочетается с непониманием сути американской юридической системы, ее основ. Над ней иронизируют, потешаются, ее ругают за дотошность, буквоедство и мягкотелость, от нее требуют большей решительности и жесткости - то есть того, чего мы вдоволь насмотрелись и от чего настрадались у себя дома... Нас раздражает и удивляет законопослушность американцев. Странный народ: прав у них и гражданских свобод - навалом, а ведут себя робко, постоянно оглядываются на закон. На знак "стоп" останавливаются неукоснительно, даже когда перекресток пуст, как Сахара!

"Никто не едет в Америку за духом свободы"

О ком это сказано? Если автор имел в виду один лишь "послеперестроечный исход" - все равно этот вывод представляется мне слишком уж категоричным. Правда, заканчивается статья оговоркой о том, "что социология, даже в формате наблюдений, рисует картину широкими мазками. Индивидуальные детали могут растворяться. Таков принцип". И все же, читая это самое "никто не едет...", трудно отделаться от ощущения, что мазок этот - не просто широк, но огромен, и сделан он одной черной краской. Так и подмывает спросить: россиянина не колышут американские свободы потому, что в нынешней России этого добра - хоть отбавляй, так что ехать за свободой в Америку - это как ехать в Тулу со своим самоваром? И если это так, что же "ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?"

Н. Покровский именует иммиграционную волну последнего десятилетия "экономической", и на вопрос "Что побуждает их к иммиграции?" отвечает так: "Прежде всего экономические причины". Не буду спорить с автором, ему виднее. Похоже, что он прав. Но вот что интересно: перебравшиеся сюда (даже недавно!) россияне заметно отличаются от тех, которых я наблюдал в Петербурге и Москве летом 2002 года. Другие лица - менее хмурые и жесткие, другая осанка - более раскрепощенная, другая реакция на оппонента во время спора - менее бурная. Может быть, эти люди, садясь в самолет, и не говорили себе: "Я еду за свободой", но разлитая в воздухе атмосфера свободы, доброжелательности, цивилизованности, как видно, действует на нас помимо нашей воли.

Вообще говоря, "дух свободы" - загадочная субстанция, похожая на мощное энергетическое поле, даже случайное соприкосновение с которым может оказаться судьбоносным. Знаю это по собственному опыту.

В конце августа 1965 года я впервые в жизни оказался вне пределов СССР. Меня, молодого члена Союза советских композиторов, включили в большую группу работников искусств, отправлявшуюся на Эдинбургский фестиваль - с заездом в Лондон. Это было редкостью в те времена - попасть в капстрану без предварительной проверки-проварки в стране социалистического лагеря. На то, что выпустят, надеялся мало.

И вот я в британской столице. Сумасшедший бег по знаменитым улицам и площадям, по музеям и паркам... Где-то на третий или четвертый день обращаю внимание на местную публику. И тут приключилось нечто странное. До меня вдруг дошло, что я - в ином, непохожем на мой, мире. Мире более свободном и человечном. Я ощутил это кожей, всем существом. "Дух свободы" перестал быть абстракцией, он материализовался в шедших по улице людях. У них было непривычное для меня, спокойно-доброжелательное выражение глаз и лиц, иная манера держаться и общаться - прямая, непринужденная, без настороженности, без опасливых оглядываний по сторонам, без боязни посторонних глаз и ушей. Они излучали независимость, уверенность в себе, внутреннее достоинство. Думаю, что если бы не этот "момент истины", вряд ли бы я - при моей органической нелюбви к конфронтации и склонности к компромиссу - решился на отъезд, да к тому же еще и столь ранний (документы были поданы в октябре 1973 года), когда ты автоматически превращался в изгоя, отщепенца, предателя, вечного безработного...

Образ свободы, явившийся мне на лондонской улице, неудержимо влек за собой, как доктора Фауста - образ юной Маргариты. Он помогал мне и потом, в трудные времена привыкания к новой жизни, когда я учился дышать воздухом иной культуры, если - не иной цивилизации...

"Чужая культура доведет до невроза кого угодно"

Прав ли автор статьи в этом своем утверждении? Как и в том, что «в любом случае переезд через океан на ПМЖ сопряжен с огромными перенапряжениями, прежде всего психическими»? Был бы прав, если бы не очередной "широкий мазок" - "в любом случае". Потому что, по моим наблюдениям, перенапряжения бывают огромными, но бывают и средними, а бывают и вовсе малыми. Многое зависит от того, откуда ты уехал и где приземлился. Долгие годы жизни на Западе привели меня к мысли, что трудности адаптации прямо пропорциональны расстоянию между культурами - "чужой" и твоей, родной в доску. Чем шире дистанция, тем больше проблем. Дистанция, само собой, не пространственная. Граждане бывшей ГДР вот уже 15 лет живут в одном государстве с гражданами бывшей ФРГ, но все еще ощущают себя "внутренними эмигрантами", ностальгируют по скудной, убогой, но предсказуемой и стабильной жизни при выморочном "зрелом социализме". Что же тогда говорить о гражданах страны, прожившей под тоталитаризмом три четверти века, родившихся и росших в его объятиях - и оказавшихся в стране, уже более двух веков живущей по законам либеральной, джефферсоновской демократии? Особенно мучителен для нас процесс освоения новой системы ценностей, даже если ты уже наслышан о ней и заранее принял ее как свою.

"В Америке очень хорошо и интересно, если знаешь, что рано или поздно вернешься в Россию"

Этот вывод Никиты Евгеньевича - самый загадочный из всех. У людей, переехавших сюда, чтобы начать новую жизнь, я такого комплекса сидения на двух стульях не встречал. Приезжающие в командировку или в студенческую программу "Work and travel" (она обычно занимает четыре месяца) - другое дело. От них можно услышать, что их тянет домой, к родным и друзьям, в привычный, налаженный быт. Эти мотивы порой звучали в интервью, которые я брал у временно проживающих в США для "Голоса Америки". Кстати, "временные" сплошь и рядом, правдами и неправдами - остаются насовсем...

"Мнения и суждения отличаются необычайным радикализмом"

Есть этот грех, нет спору. И не только у "новеньких", которых "включенно наблюдал" в Индиане социолог Покровский. Помню, как мой знакомый, ветеран Великой Отечественной, честил американскую армию за неумение воевать. Потому как чрезмерную гуманность проявляет. "У нас в польской деревне солдата убили - так мы ее с землей сровняли, ни одного из местных в живых не осталось. Чтоб другим неповадно было. Сталин был прав - только так и можно победить". Ветеран прожил в Америке четверть века - и ничего не понял, ничему не научился. Уроки западной толерантности осваиваются нами медленно, со скрипом, с сомнениями в ее ценности и нужности. "Они говорят: "терпимость", "терпимость"! - взвился как-то давно мой добрый друг Наум Коржавин. - А на самом деле - никакая это не терпимость, а равнодушие, больше ничего!"

Вместе с радикализмом привозим мы с собой и презрение к компромиссу. И вот почему: мы привыкли расценивать компромисс как поражение и не понимаем, почему западные люди с таким пиететом говорят об умении найти компромиссное решение и разрядить конфликт. Это очень точно подметил и объяснил в свое время Владимир Лефевр в книге "Алгебра совести" (Lefebvre V.A. Algebra of concience, Dordrecht-Holland, 1982).

"В США можно видеть подлинный интернационал бывших соотечественников"

Н. Покровский с удивлением замечает, что "здесь прекрасно уживаются друг с другом и собственно русские, и украинцы, белорусы и даже прибалты". Мой опыт, в частности, 18 лет работы на "Голосе Америки", это наблюдение подтверждает. Но мой список "прекрасно уживающихся" шире. В нем и азербайджанцы, и армяне, и грузины, и евреи, и татары, и выходцы из Центральной Азии. В многоцветной, "поликультурной" Америке этническое начало вообще как-то сглаживается, отступает на задний план. Привезенный мной сюда повышенный интерес к этничности встречал у американцев недоумение. "Какой национальности эта девушка?" - спрашиваю у студента Оберлинского колледжа в штате Огайо. "Национальности? Она американка!". "Но откуда она взялась такая? Смотри - цвет кожи, форма глаз, носа у нее какие-то особенные!" "А, так вы об этническом происхождении... Честно говоря, не знаю, никогда у нее не спрашивал. Какой-то коктейль, наверно...". Я, в свою очередь, недоумевал, как можно не интересоваться, какая кровь (или смесь кровей) течет в жилах твоих знакомых, сокурсников, друзей...

Но вернемся к статье Покровского. К великому сожалению, отмеченная им межэтническая и межрелигиозная гармония между представителями враждовавших в прежней жизни групп не гарантирует идеальных межличностных отношений в фирме, офисе, редакции, на кафедре. И, поверьте, температура дрязг, склок, подсиживаний, стукачества, скандалов тем выше, чем гуще концентрация в рабочем коллективе бывших советских людей.

Антон Павлович Чехов, как известно, всю жизнь выдавливал из себя по капле раба. И замечательно в этом преуспел. Александр Аркадьевич Галич полагал, что советскому человеку этого мало. "По капле - это на Капри, а нам подставляй ведро!" Эти горькие, но справедливые строки, которые часто вспоминаются мне в Америке, поэт написал незадолго до своей вынужденной эмиграции.

Тут я хотел было процитировать первое заграничное письмо Александра Аркадьевича, присланное мне из Норвегии летом 1974 года. Хотя прямого отношения к делу это письмо не имеет. Вовремя поймал себя за руку, почуяв рецидив дурной привычки, которую американцы именуют "names dropping". Грешен, щеголял когда-то большими именами. И чуть не согрешил опять: читайте, мол, завидуйте - с самим Галичем в переписке был! Да, глаз да глаз за собой нужен, глаз да глаз.

Вот так и живем. Выдавливаем - кто по капле, кто по стакану, кто по ведру. А дна все еще не видать...

ПИСЬМО
Н.ПОКРОВСКОГО
В.ФРУМКИНУ


Уважаемый Владимир Аронович!

Можно сказать, случайно прочитал Ваш отклик на мою статью о новых русских иммигрантах в США. Статья эта была напечатана и перепечатана в самых различных интернет-изданиях и в печатном журнале «Огонек». Откликов пришло много, очень много. Но, вот удивительное дело, впечатление такое, что все они написаны одной рукой и под копирку. Это, конечно, не так, но впечатление именно такое. Подавляющему большинству откликнувшихся очерк резко не понравился. Каждый так или иначе увидел себя в нем и... и оскорбился.

Чувство возмущения и обиды сквозит во всех письмах. Даже смешно как-то.

При этом абсолютно никто, кроме Вас, не обсуждает существо дела, но сразу занимается личностью автора (по принципу «сам дурак», с указанием на то, что я плохой социолог или вообще не социолог, возможно, «провокатор»). Либо рассказывает, что в его/ее жизни «все было по-другому». Короче, букет придонной грязи, не имеющей отношения к тексту, но характеризующий аудиторию интернет-изданий. (Мне кажется, у таких людей срабатывает какой-то внутренний комплекс неполноценности, и потому в условиях анонимности они отпускают тормоза. Нормальные люди пишут «нормально».)

Ваша статья, пожалуй, единственный серьезный аналитический отклик. Поэтому хочу кратко ответить Вам.

Дело в том, что не все понимают роль социолога и стиль его мышления. Мы не занимаемся человеком, мы занимаемся «людьми», то есть типовыми ситуациями и типовыми поведенческими «паттернами». Индивидуальные факты и отдельные люди нас не особенно интересуют. Во всем мы ищем типовое или «типичное». Такая наука и такая профессия.

Действительно, поводом к написанию текста стало мое неоднократкое знакомство с русской иммиграцией в небольшом городке в Индиане. Обычно я прохожу мимо русских иммигрантских сообществ, особенно новодельных. Это не моя тема. Но здесь получилось по-другому. По причине некоторой изолированности и наличия определенного свободного времени я втянулся в отношения. И все, что я увидел, и все, что понял, я изложил на бумаге.

Вы совершенно правы, говоря, что я слишком категоричен в суждениях. Согласен с Вами. Не помешало бы мне помещать в текст выражения «в основном», «как правило», «скорее всего» и пр. Я и сам теперь вижу этот недостаток.

Но Вы, к сожалению, не обратили внимание на то, что я резко ограничил исследуемую мной группу низовой, «колбасной» (то есть экономической) иммиграцией из провинциальной России. Об этом говорится в тексте. Конечно же, иммиграция намного сложнее и многообразнее. Кто будет с этим спорить! И в мои планы вовсе не входило создавать обобщенный портрет всей русскоговорящей диаспоры в США. В данном случае меня заинтересовало то, как в Америке сохраняется замкнутость русских сообществ в своем самом российско-провинциальном инварианте. Конечно же, сообщества IT-ишников, работающих в университетах, в значительной степени иные. Иной и Брайтон-бич, в широком смысле этого слова. Иные белоэмигранты и «перемещенные лица» 40-50-х годов. Всех их неплохо знаю. Но о них совершенно не шла речь в моем тексте.

Можно ли на основе одного микроскопического городка делать хоть какие-то обобщения? Оказывается, можно. И это делали много раз до меня, в том числе и великие американские социологи. Просто отделный case берется как отправная точка для обобщения, куда входят впечатления от сотен других контактов и case'ов. И социологу вовсе не обязательно при этом проводить опросы и вводить данные в компьютер. Социолог имеет полное право просто наблюдать, думать, сопоставлять, анализировать и делать вывод. Есть и такая социология, притом она хорошо известна во всем мире.

Вот, пожалуй, и все.

С наилучшими пожеланиями,

                                                                                                 Н.Покровский

Инна ОСЛОН,
переводчица
(Даллас, штат Техас)

ОТЧУЖДЕНИЕ
КУЛЬТУРЫ

…И когда удаляются далекие рельсы с далеким поездом, под который кидается уже далекая Анна Каренина, вместе с ними безвозвратно уходит из сознания какая-то часть русской культуры, а на освободившееся место потихоньку въезжает американская. Коробочка и Чичиков блекнут, лже-ревизор не развлекает, а крепостные и крепостники Салтыкова-Щедрина просто потрясают своей средневековой дикостью, чего на родине с нами не случалось.

Там я писала работу на тему «Функции гротеска в повести Гоголя «Нос». И где теперь этот Нос, отдалившийся от тела и меня лично вместе с гротеском, функциями, Гоголем, колесом, которое куда-то доедет, а куда-то не доедет, редкой птицей, зачем-то долетевшей до середины Днепра, — и что ей там понадобилось? — и варварским, лубочным, басовитым Тарасом Бульбой?

А когда-то многое было близко, — но с погружением в другой мир прежняя культура сначала отделяется от тела, как Нос, делает два-три шага в сторону, потом отходит еще дальше и, уползая вдаль, по законам перспективы уменьшается в размере и начинает казаться куда менее значительной и несколько странной. Так происходит остранение культуры…

Любознательный младший сын спрашивает у меня, что за человек был Rasputin. Тоскливо и неловко рассказывать о Распутине даже собственному сыну, — это уже не моя и такая нецивилизованная история. А когда старший сын прочитал «Героя нашего времени», его общая реакция была похожа на «Ну и что?». Перечитала сама. Действительно, ну и что? Скучно и больше не волнует.

Не удивлюсь, если современную российскую молодежь это тоже не волнует. Ведь не стоит там жизнь на месте. Уже цитируются песни, которых я не знала. Мелькают имена политиков, до которых мне нет никакого дела. Уже боюсь не понять русское выражение при переводе, а раньше боялась не понять английское.

Вообще с русскими словами происходят странные метаморфозы. Эмиграция какие-то слова подбрасывает, какие-то изгоняет, какие-то прокалывает иголочкой, как воздушный шарик, показывая их мнимость и несостоятельность, какие-то начисто лишает смысла, например, слово «Запад». Культовое русское слово «заграница» разбилось на множество реальных стран, отнюдь не недостижимых, и туда можно купить билет. В «заграницу» билетов не было, «заграница» — это кинематографическая мечта, эдакая общая красивость, а не географическое понятие. Там все изящно, даже трущобы. Там едят блюда с не нашими названиями. Там даже матросы пьют ром, а не водку.

Ну что я все о языке-литературе?

Вот, прислонишься к дереву в темноте, чтобы вытряхнуть песок из босоножки, случайно поднимешь голову вверх и с удивлением обнаруживаешь, что это пальма (пока еще с удивлением).

А в другом месте пройдешь по апельсиновой роще и подберешь не пару яблок, а пару недозревших пупыристо-зеленоватых мячиков.

А года через четыре после отъезда увидишь рождественскую открытку со снегом. «Какой может быть снег, его не бывает, это же просто литературная выдумка», — мелькнет в голове у недавней жительницы Техаса. А когда-то литературной выдумкой казались вечнозеленые края, мексиканцы и дамы за рулем из заграничных фильмов. Прошло сколько-то лет, веду я задумчиво машину по своему вечнозеленому Далласу, вокруг — такие свои, домашние мексиканцы, и вдруг осеняет, я и есть эта киношная дама, только никакая я не заграничная, а самая обыкновенная, — я ведь в Америке живу, а не в другой стране.

А раз я живу у себя, то всё здешнее кажется нормой, а что было раньше — каким-то чудным и невозможным. Поэтому сопротивляется память.

Даже в отношении еды, хотя говорят, что дольше всего у иммигрантских групп сохраняются привычки питания. Не так они прочны, как кажется. Удаляются суп и хлеб. Зачем ели каждый день? Непонятно. Взамен стали родными различные овощи, прежде известные разве что по переводным романам. Уже невообразима прорва картошки, пропущенная когда-то через собственный организм, но еще время от времени, в приступе фантомной боли, покупается ее неизменный спутник — баночка огурцов - и неделями тоскует в холодильнике. Горячий чай долго не сдавался и упорно заваривался по-настоящему, презирая пакетики в стакане, но где-то и чуть-чуть уступил свое место холодному. Мясо в новой жизни не прокручивается через мясорубку. Еда разогревается не в кастрюле и не на сковородке с маслом, а в микроволновой печке, и сознание помещает эту самую микроволновку в твою прошлую кухню, где ее отродясь не бывало. Такое dejа vu, обращенное в прошлое. Молоко давно не кипятится, поэтому убегающее (или сбегающее?) молоко куда-то убегает из памяти вместе с пенкой. Стараюсь припомнить ее цвет и толщину.

Стараюсь припомнить снег как повседневность. Не очень хорошо получается. Взамен в голову лезет какая-то приблудная фраза: «Переходите к водным процедурам», которая упорно ассоциируется с передаваемой по радио зарядкой для трудящихся. Но что значило «водные процедуры» для жителей разных селений такой необъятной родины? Умойтесь? Примите душ? Нагрейте ведро воды и вымойтесь в тазике по частям? Разотритесь повседневным снегом, если колодец замерз?

Вот и память иногда замерзает и частично оттаивает, и кое-что из нее еще можно зачерпнуть. Какие-то бытовые детали помнятся до конца дней, а какие-то быстро улетучиваются. Через два года после отъезда пыталась вспомнить, как мне там зарплату платили. С одной стороны, хорошо знаю, что зарплату платят чеками. С другой стороны, хорошо помню, что там не было чековых книжек. Мучаясь этим противоречием, с трудом подняла из памяти толстые пачки денег, которые получала, расписавшись в ведомости. Ну как теперь объяснишь урожденным американцам, что моя увесистая месячная зарплата составляла 5 (пять) долларов? Только не удалось увидеть, где я эти пачки хранила. В шкафу, под третьей простыней? Может быть. Но это не моя собственная память, а засевшие в голове народные предания. И почему я так хорошо помню абстрактный размер своей зарплаты, но совершенно не помню, где лежали конкретные купюры?

Помню, что за что-то ходили платить в сберкассу, кажется, за квартиру. А за телефон как платили, когда он, наконец, появился? …Ну, за тот самый, где, вставив палец в дырку, надо было крутить диск? Чек посылали? Нет, я же себе уже сказала, что чеков не было.

Теперь, через одиннадцать лет после отъезда, забылось еще больше.

Зато быстро развилась ложная память. Ложное ощущение чужого детства. Как будто американская детская литература, с которой я познакомилась во взрослом возрасте вместе с собственными детьми, знакома мне с детства. Как будто в детстве мне читали не Чуковского и Маршака, а «There is a goose and moose in the caboose» и про Mrs. Piggle-Wiggle. Как будто слушала рождественские хоралы, сколько себя помню.

Как будто в детстве у меня была своя комната. Умом-то я четко помню: не было. А чувство говорит то же самое, что и младший сын: «Не может быть!».

Так развивается двойное зрение — драгоценное преимущество иммигранта, стереовидение, благодаря которому пришельцы преуспевают лучше коренных. Смотришь из Америки — дом мой не особенно велик. Смотришь из советского и пост-советского прошлого — да он просто огромен, и живу я в совершеннейшей роскоши.

Смотришь из Америки в прошлое: не может быть, чтобы ведение домашнего хозяйства сопровождалось такими трудностями. Смотришь из прошлого в Америку: не может быть, чтобы можно было растить детей, не стирая пеленок.

Там было много невероятного. Неужели квартиры — «давали»? Неужели нельзя было купить большую квартиру? Неужели граждане являлись по повестке в районный комитет какой-то партии, как будто так и надо? (— Если тебя в райком вызовут, пойдешь? — спрашивала я в перестроечные уже времена у беспартийного и нечиновного знакомого. — Конечно, пойду. — А если в Министерство радиостроения? — Не, не пойду. А что мне там делать?). Ну просто не может быть, чтобы люди ходили на верноподданнические демонстрации и не чувствовали для себя унизительным маршировать перед трибунными рылами, олицетворявшими родную советскую власть. Не может быть, чтобы существовало само словосочетание «родная советская власть». Кому же это власть может быть родной? Разве что рабам по призванию. Что за дремучее сознание!

Нет, не могу я смотреть на русскую культуру с пиететом и верить в особое величие и духовность русского народа, — ну просто как услышу или прочитаю «духовность», так какая-то аллергия идет по всему организму, не описанная в медицинских справочниках. То лицо Солженицына мерещится, то вспоминается, как партийные боссы судорожно закрестились не той рукой, то уважение в трамвае к пьяному пассажиру, то еще какая гадость… Вижу, что крестов скоро станет больше, чем было партийных организаций. Или все-таки портретов Путина будет больше, чем крестов? Мне отсюда тенденция не очень четко видна, и с моего расстояния и при знании других культур слепого почтения не получается. Но находится уважение для конкретных проявлений русской культуры, и очень обнадеживают женская литература, российские бизнесмены и молодежь.

Они уже не так сбиваются в кучи, не так колхозятся, не так упрекают друг друга в отрыве от коллектива, не так склонны указывать друг другу, какую юбку носить и сколько детей иметь. Все это очень отрадно, но уже не мое. За друзей рада. Но не ожидайте от меня ностальгии по Р-р-родине.

И не заигрывайте со мной в государственном масштабе, не предлагайте мне российское гражданство. Спасибо, я уже сыта. Говорят, Путин дал указание не называть таких, как я, эмигрантами, а величать нас «соотечественники». Страшновато делается от такой государевой ласки. Я вам, Путин, слава Богу, больше не соотечественница и, если мне захочется, приеду в Россию только в качестве американской гражданки.

И теперь, считая меня не своей, вы наконец-то будете совершенно правы. Я-то давно знаю, что я — не ваша, лет с восьми. Охотно верю, что в России многое изменилось. Ну макдональдсы, ну пиццерии, ну казино везде… но они мне и тут ни к чему. А если взять те же березки… ну нет у меня патологической любви к этому дереву. В общем, за многих россиян рада. Хорошо, что всё меньше людей ждет доброго правителя, а всё больше живет своей частной экономической и всякой другой жизнью. Но любить меня поздно, так же, как и мне вас.

Не добившись взаимности, я полюбила другую страну, и в ней я действительно своя. А когда случайно увижу Кремль на картинке, то страшновато становится от этих знаменитых стен. А как увижу Собор Василия Блаженного или золотые купола православных церквей, то сразу хочется попасть в другой архитектурный пейзаж. Например, выйти на свою улочку, пройтись по соседним, поехать в даунтаун, наконец, увидеть тот же макдональдс, но у себя, а не в Москве.

И пройтись по многолюдному городу не тянет. Я уже проходилась — во сне после приезда, мне снилось, что я каким-то образом опять оказалась там, и это было страшно, хотя никто ничего плохого мне не делал. И пусть телевизор говорит по-английски, так мне спокойнее. Хотя вот язык от меня практически не отдалился, как видите, пишу я это на русском. Может быть, я себе из общенародного выкроила свой, индивидуальный язык, как раз по мне? Может быть, я читаю только то, что мне близко в русской культуре?

Знаю, что мои ощущения очень индивидуальны. «Мы только недавно (два месяца назад, давно) приехали», — говорят американским собеседникам русские иммигранты, нисколько не сомневаясь, что для тех «приехали» — значит, эмигрировали из бывшего Сов. Союза в Америку, а не, скажем, приехали в ваш город из другого. Но меня в этой связи, собственно, интересует слово «приехали». Почему люди вечно осознают себя приехавшими? Ведь живущие не осознают себя родившимися всю жизнь. Приехавший — вечно временный, ведущий отсчет своего здесь оттуда, даже если никогда больше туда не вернется. Интересно, много ли иммигрантов чувствует себя уехавшими, как я? Я таких знаю не много.

В ГОРОДЕ
ЖЕЛТОГО
ДЬЯВОЛА

В конце девяностых моя приятельница, редактор Всероссийского радиовещания Ольга МАЛКУС эмигрировала вместе с сыном-подростком в город своей мечты – Нью-Йорк. Через несколько лет они вернулись в Москву...  

- Оля, каким было твое первое впечатление от Нью-Йорка?

- Грандиозным. Мы приехали накануне Рождества – самого пышного праздника в США. Манхэттен из-за миллионов рекламных огней представлял собой большое сверкающее пространство. Огромная ёлка, установленная в Рокфеллер-центре, блистала разноцветными лампочками. Да и другие деревья, сколько видел глаз, тоже были обвешаны мелкими лампочками. Всё это отражалось в стеклянных небоскребах, мерцало в витринах магазинов, переливалось всеми цветами радуги. На пятой авеню сияла нездешним серебряным светом снежинка высотой с трехэтажный дом...

– А чего ты туда отправилась?

– Из-за сына. Тогда мне казалось, что если увезти мальчика в Америку – страну, считавшуюся своего рода символом свободы, его будущее будет светло и прекрасно. Там всех оценивают по способностям, и ему не придется доказывать свою исключительность. Он получит блестящее образование, сделает головокружительную карьеру, найдет свое призвание.

– А вернулась по какой причине?

– По той же самой. Оказалось, чтобы получить в Америке приличное образование, надо как минимум быть гражданином этой страны. Высшее образование для иностранцев стоит десятки тысяч долларов. Я поняла, что моему ребенку ничего не светит.

– У тебя не было больших денег...

– Не было. И потом я узнала: даже американцу, чтобы считаться человеком образованным, желательно закончить не государственную, а частную школу, после чего поступить в престижный колледж. Разве я могла позволить себе такую роскошь? Эмигрантам это недоступно. В лучшем случае, наши соотечественники, приезжающие в США в поисках утраченной свободы и справедливости, имеют возможность окончить курсы по овладению компьютером. А в худшем, речь об образовании не идет вообще. Эмигранты, как правило, работают грузчиками или официантами в русских ресторанах. Еще можно освоить сенокосилку и обрабатывать газоны, развозить пиццу. Но это, если владеешь английским, можешь бегло разговаривать, объясняться. Американцы упростили английский язык до неузнаваемости. Они не заботятся о пресловутом согласовании времен, о котором нам прожужжали уши и в школе, и в университете. И с предлогами все не так уж строго. Выработав определенные идиоматические выражения и абсолютно свое произношение, американцы даже с некоторым пренебрежением отзываются о классическом английском, принятом на Островах. Этим они как бы дистанцируются от Европы и европейцев. Вот мы такие! Хочешь жить среди нас, подстраивайся...

– Это касается только языка, разговорной речи? Или американцы столь же нетерпимы и в другом?

– Есть вещи, которых они просто не понимают. Например, если в ответ на вопрос, как у вас дела, вы скажете, что плохо или не совсем хорошо, американца это может обескуражить. Они обычно машинально отвечают, что всё замечательно. А когда в день моего рождения сын подарил мне красивые розы, наша квартирная хозяйка была шокирована. Ее богатые друзья – подчеркнула она – никогда не преподносили ей столько цветов.

– Да, абсолютно другой менталитет. У нас гость предпочтет остаться без штанов, но букет величиной с хороший веник даме на именины непременно притащит...

– Ты забываешь, что они и в гости-то ходят раз в год по обещанию, предпочитая встречаться с друзьями в кафе или ресторане. Их дом – их крепость. Они туда кого попало не позовут. Когда я, будучи «бебиситтером» и не имея возможности отлучиться, пригласила на чашку кофе известного режиссера, старшая дочка моих работодателей, прелестная четырнадцатилетняя девочка, кинулась звонить родителям – предупредить, что домработница сошла с ума и принимает на кухне незнакомого мужчину. Можешь себе представить, какой поднялся переполох, когда, прервав деловые переговоры, супруги буквально влетели в кухню, ожидая увидеть гнездо разврата, а застали двух мирно беседующих людей? Меня тогда спасло одно обстоятельство: имя режиссера было слишком известно в Америке. Окажись популярность моего визави чуть меньше, и я бы с позором лишилась работы. А так... обошлось.

– Снобизм в его худшем варианте. Ладно, а как тебя занесло в «бебиситтеры»? Это же работа для студенток, а ты – профессиональный журналист.

– Главный редактор русско-американского телевидения, где работали мои знакомые, в первую же нашу встречу предупредил: «Только не думайте, что вы сможете у нас заработать на жизнь. Это так – исключительно на булавки». Для меня его слова стали полнейшей неожиданностью. Ведь телекомпания считалась преуспевающей. Пришлось искать настоящую работу. Выбор был весьма скромен: либо няней с красивым названием «бебиситтер», либо санитаркой в больницу.

– А в санитарки, значит, не захотелось? «Бебиситтерам» что, больше платят?

– Меньше. Но чтобы тебя приняли санитаркой, надо сдать экзамен на английском языке и выучить ряд медицинских терминов. Я это сделала, но позже.

– А доллары нужны были сразу...

– Вот именно. Сына надо кормить-одевать-учить. Да и жилье в Нью-Йорке дорогое.

– И на всё это хватало няниной зарплаты?

– Представь себе, да. Правда, мы тогда жили в крохотной двушке – не развернешься - и пользовались городским транспортом. Потом я сдала экзамены на сестру милосердия и начала работать в доме престарелых. Тут уж смогла позволить себе гораздо больше. Сняла просторную трехкомнатную квартиру, купила пару модных костюмчиков и новую машину. Машину, правда, взяла в рассрочку, но это было уже кое-что.

– Час от часу не легче. Вместо Всероссийского радиовещания - дом престарелых. А я всегда считала, что ты далека от медицины... Как же тебя допустили к экзаменам?

– У меня был диплом медсестры, который мне выдали... на филфаке МГУ. Там на военной кафедре в течение трех лет студенток дневного отделения обучают сестринскому делу. Я могла сделать укол, поставить клизму, наложить тугую повязку при растяжении связок. Всё это и выручило меня в Нью-Йорке. Но ты права: склонностью к медицине я никогда не отличалась. К врачам обращалась лишь в случае крайней необходимости, всячески избегала их и даже боялась. Человек в белом халате был для меня скорее героем анекдота, причем с черным оттенком. Мне в свое время вырезали гланды, я родила в роддоме ребенка и пару раз сходила к стоматологу. Вот весь мой опыт общения с докторами. Но в американском госпитале и в доме престарелых я познакомилась с удивительными людьми. Многие из них стали моими друзьями и помогали переносить тяготы эмигрантской жизни.

– Что это за тяготы?

– Ну, хотя бы ностальгия... Жуткая вещь! Когда я читала о ностальгии, мне казалось, что это чувство сильно преувеличено господами писателями. Но однажды проснулась среди ночи и начала вслух сама себе читать свои любимые стихи - Мандельштама, Есенина. А потом разбудила сына и расплакалась. Навзрыд. Вот тогда я и поняла, какое это страшное чувство – ностальгия. Впрочем, эмигранту, если он хочет прижиться в Америке, лучше подавить в себе все чувства и эмоции. Легче будет привыкнуть к их образу жизни.

– Что уж они все такие бесчувственные – американцы? Никого не любят, ни с кем не дружат, не подвержены ни жалости, ни состраданию?

- Да нет, конечно. Страна большая и люди попадаются всякие. Равнодушных больше, но есть и участливые, заботливые. Однажды мой близкий друг, театральный художник, отчаявшись занять достойное место в их, американском, обществе, отправился ночью в Гарлем. Он надеялся принять смерть от руки оголтелого наркомана. Но… чернокожие обступили художника и стали его утешать. А один даже принес саксофон и до самого утра играл для него упоительные блюзы. В результате человек вернулся домой не только живой и невредимый, но еще и успокоенный, умиротворенный. Гарлем и его обитатели помогли ему преодолеть отчаяние и страх, дали импульс жить дальше.

- А ты в Америке испытывала страх?

– Еще какой! Страшно просто находиться на улицах Нью-Йорка. Полное ощущение, что ты – на другой планете. Тебя со всех сторон обступают гигантские небоскребы. Несется нескончаемый поток ярко-желтых такси. Не зря Нью-Йорк прозвали городом желтого дьявола. Он подавляет уже тем, что вокруг люди, люди, люди... Пестрая толпа окружает тебя повсюду – чопорные бизнесмены и официанты китайских ресторанчиков, экзотически одетые девушки всех цветов и оттенков и странные создания, улыбающиеся и покачивающиеся. Они привлекают всеобщее внимание. Это люди с психическими отклонениями или просто наркоманы. Их довольно много, и они пугают. Особенно, в первое время.

– Ты рада, что вернулась в Москву?

– Очень. Сын поступил в университет. Я устроилась редактором на радио. Нам хорошо дома.

 Елена БЕРЕЗИНА 

Комментариев нет :

Отправить комментарий