среда, 14 мая 2014 г.

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ БРЕДНИ – В ЖИЗНЬ, или БЕДНОСТЬ ПО-АМЕРИКАНСКИ


В декабре исполняется 60 лет Геннадию Константиновичу Спирину, русскому художнику, живущему в США. Он родился в Орехово-Зуево, учился в Московской художественной школе при Академии искусств, затем в Университетe имени Строганова. Ему свойствен уникальный стиль, «объединяющий русскую художественную технику с традициями Ренессанса» (Николас Каллавэй, издатель). Работы Спирина отличает ясность света, обилие деталей и точность цвета. Во многих своих рисунках микроскопической точностью его реализм напоминает работы Ян ван Эйка и Альберта Дюрера.

Геннадий Спирин - один из лучших художников-иллюстраторов. Его акварельные рисунки для детских книг получили множество наград за свое видение сказочных миров, они хранятся в государственных, частных и корпоративных коллекциях, в том числе в Музее искусств в Милане (Италия), в библиотеке Принстонского университета (США).


















Последняя большая работа Спирина – иллюстрации к книге Мадонны «Яков и семеро воришек». По словам художника, эта сказка учит и детей, и взрослых, «прежде всего, состраданию». Он признается, что не является поклонником Мадонны-певицы, но… «В целом, она, конечно, гигант, и поэтому, начиная работу, я чувствовал некоторую неловкость. Но, несмотря на голливудскую шумиху, окружающую Мадонну, она не разучилась замечать простые, человеческие вещи, что и составляет мораль рассказанной ею истории», - сказал иллюстратор книги.

«Яков и семеро воришек» издаются на 38 языках (а также по Брайлю) более чем в 110 странах.

… Когда замечательный русский книжный график Геннадий Спирин в 1991 году уехал в Америку, мы, его друзья и знакомые, удивлялись такому поступку. В душе Спирин – монах-отшельник, человек глубоко верующий, упрямый нелюдим с косматой бородой, похожий на лешего. Его кумиры – два средневековых гения, русский иконописец Андрей Рублев и голландец Питер Брейгель. Что, говорили мы тогда, будет делать в Америке человек средневековой души?
Если сравнивать дух Спирина с американцами, то на ум приходит наковальня в кузнице против мобильного телефона, ручная пила против экрана дисплея.
Вспоминаю крохотный эпизод двадцатилетней давности – увидев Спирина в редакции «Альманаха библиофила», я пытаюсь поздравить его с гениальными рисунками в книжечке Натальи Романовой «Чей это пень» (1983). Спирин бурчит, что «все испортил, слишком торопили». И машет рукой.
А в Америке ругать себя абсолютно не принято, там все  себя беспрерывно хвалят.
Однако Спирин и в Америке остался Спириным. Его волшебство быстро оценили издатели. Правда, он не выучил ни одного английского слова. Но Америка ему пришлась по душе. «Тут никто ко мне не лезет», говорит Спирин. Так Америка превратилась для художника в средневековый глухой лес, где его дом в Принстоне - словно изба отшельника.
Когда около года назад стало известно о том, что суперзвезда Мадонна выбрала Спирина иллюстратором для своей сказки, все, кто помнит Спирина, поняли – это решение дорого обойдется  американской авторше.
…Всего Мадонна написала три сказки. События третьей сказки - о Якове и воришках - связаны с жизнью некоего городка восточной Европы XVIII века.
Каждый раз Мадонна сама выбирает художника для своей новинки. На этот раз ее выбор пал на Геннадия Спирина. Что ж, ей нельзя отказать во вкусе – лучше Спирина изображать те времена сегодня в мире никто не умеет.
Получив предложение Мадонны, Спирин попросил сначала перевести сказку на русский язык, прочел, согласился рисовать и назвал свою цену. Сумма всполошила адвокатов Мадонны - другие художники получили в четыре раза меньше! Ну, пусть «другие» и рисуют, отрезал Спирин.
Мадонна первой из своей команды почуяла дух русского медведя и решила пока не спорить, подписав контракт на условиях Спирина. Тот принялся рисовать, и началось. Мадонна стала лезть в каждый рисунок мастера, давать советы. К Спирину приезжал адвокат и чертил пальцем по бумаге траекторию, которую описал пальчик Мадонны, и повторял пожелания звезды. Напрямую звезда и художник не общались.
Мадонна не знала, что фанатик Спирин никогда (!) не делает предварительных эскизов, а рисует сразу готовую вещь.
Но наковальню, как известно, переупрямить нельзя. Спирин взбунтовался и продиктовал Мадонне пространное письмо, которое перевели на английский, где: 1. объяснил певице свой замысел, 2. высмеял ее предложения, и 3. дал понять – ты свое дело сделала, теперь отдыхай,  не мешай мне делать мое… А заодно посоветовал поменять имена воришек, слишком многие из которых оказались русскими.
Адвокаты замерли: последние 20 лет с Мадонной никто не спорит. Но надо отдать должное интуиции звезды – она смирилась.
Больше того, Мадонна попросила нарисовать Спирина не восемь рисунков, как договаривались, а в два раза больше.
Пожалуйста, согласился мастер, но это, естественно, будет ровно в два раза дороже.
Мадонна уже не возражала.
В конце концов она пришла в полный восторг, купила вдобавок оригиналы всех 36 рисунков Геннадия Спирина, а тот, польщенный, наконец, ее покладистостью, нарисовал подарок: портрет Мадонны в сказочном стиле – юная красавица скачет на черном коне-иноходце на фоне средневекового города. Рисовал по фотографиям и, видимо, опять угодил строптивой звезде. Сегодня эта работа Спирина в виде постера напечатана миллионными тиражами для презентации сказки «Яков и семеро воришек».
Спирин своей книгой, конечно, остался недоволен. Испортили обложку, «считаю ее бандитской», заявил он представителям прессы.

Из статьи политического обозревателя агентства РИА НОВОСТИ Анатолия Королева.
Виктор ВОЛЬСКИЙ

(Йорктаун, Вирджиния)

«Нищих всегда имеете с собою...».

Иисус Христос

8 января 1964 года, отчитываясь перед Конгрессом и страной о состоянии государственных дел, президент Линдон Джонсон объявил, что невозможно более мириться с положением, при котором десятки миллионов американцев живут за чертой бедности. На волне либерального энтузиазма Конгресс с воодушевлением принял “Закон об экономических возможностях”, в рамках которого было создано специальное государственное учреждение под тем же названием для распределения федеральных средств, отпускаемых на цели попечения о малоимущих. В соответствии с новым законом был учрежден целый сонм благотворительных программ. Началась “война с бедностью”.



Боевые действия против извечного бича человечества были открыты в рамках джонсоновской программы “Великое общество” - логического продолжения “Нового курса” Франклина Рузвельта, ознаменовавшего широкомасштабное вторжение государства практически во все сферы экономической и социальной жизни. Либеральная элита в лице контролируемого ею государства возложила на себя груз ответственности за благополучие низов общества.

Прошло 43 года - а война не утихает. На повышение благосостояния низших классов потрачено ни много ни мало 11 триллионов долларов - а бедные, как и предупреждал  Назаретянин, по-прежнему мозолят глаза и терзают совесть общества. Либералы без устали твердят, как им стыдно жить в стране, которая, несмотря на свои огромные богатства, никак не может покончить с нищетой. Все кандидаты в президенты от Демократической партии обещают в случае своего избрания раз и навсегда смыть это позорное пятно с репутации Америки.

А ведь действительно получается несуразица: как объяснить, что в самой богатой стране мира, отпускающей колоссальные средства на искоренение бедности, ее уровень долгие годы упорно держится в районе 12-13%? Особенно – в виду старательно игнорируемого факта: в 50-х – начале 60-х годов экономическое положение низших классов быстро улучшалось само по себе, без всякой помощи государства. Но стоило обществу препоясать чресла и подняться на войну с бедностью, как этот процесс резко затормозился, и с тех пор показатель бедности фактически топчется на месте. Почему?

Для ответа на этот вопрос прежде всего необходимо определить понятие бедности. Бывший сенатор, ныне выдвигавшийся кандидатом в президенты от Демократической партии Джон Эдвардс, взявший на себя роль главного ходатая по делам бедных, оплакивает горькую судьбу 37 миллионов американцев, у которых (рыдает мультимиллионер Эдвардс) не хватает денег на питание, одежду и кров. Именно таковы общепринятые критерии бедности с точки зрения обычного человека, не зашоренного идеологией. Неужели такое огромное число людей на самом деле бьется в отчаянной нужде? Если это правда, такое положение нельзя назвать иначе как скандальным.

Но нет, никакого скандала нет и в помине. Картина, нарисованная экс-сенатором, – демагогия, не имеющая ничего общего с действительностью, утверждает ведущий американский специалист по проблеме бедности Роберт Ректор из Фонда “Наследие”. Действительно, федеральное Бюро переписи США официально зачисляет в категорию “бедных” 37 миллионов американцев. Но бедными их можно считать лишь с большой натяжкой. Вот некоторые из опубликованных этим же бюро показателей уровня жизни американских “бедных”: они в громадном большинстве в состоянии платить за услуги кабельного телевидения, имеют кондиционер, печь-микроволновку и по два цветных телевизора на семью. Что касается их жилищных условий, 45% живут в собственных домах в хорошем состоянии (средний дом имеет три спальни и полторы ванных, т.е. совмещенный санузел плюс туалет с раковиной). Но независимо от того, владеют ли они собственными домами или снимают квартиры, американские бедные живут гораздо менее скученно, чем средний житель благополучных европейских стран – Франции, Англии или Италии.

Многие убеждены, что бедные голодают. Но по калорийности питания детей из бедных семей практически невозможно отличить от их благополучных сверстников. Результат налицо: к возрасту 18-19 лет бедные подростки выше и плотнее, чем средние тинейджеры 50-х годов. А 18-летние юноши на целый дюйм выше и на 10 фунтов упитаннее своих дедов, которые в 1944 году штурмовали пляжи Нормандии. Если говорить о проблеме питания среди детей из бедных семей, их главная беда не истощение, а наоборот – ожирение.

Простые люди во всем мире, у которых голова не забита социалистическими бреднями, гораздо лучше понимают истинное положение в Америке, чем ученые “эксперты”, стенающие по поводу страданий бедных. Никто почему-то не рвется на Кубу с ее “бесплатной медициной”, зато от желающих переселиться в США отбоя нет. “Хочу жить в стране, где бедные толстые”, - сказала одна жительница третьего мира, объясняя, почему она хочет эмигрировать в США.

Официальное американское определение бедности выглядит несколько странно. В настоящее время черта бедности проходит чуть ниже 20 000 долларов в год на стандартную семью из четырех человек – родители и двое детей (хотя этот стандарт условный, гораздо более реальная семья среди низших классов – это мать-одиночка с двумя-тремя детьми). Не густо, конечно, но на еду и жилье должно хватать с лихвой.

При этом следует иметь в виду, что государство учитывает только прямой денежный доход, игнорируя полагающиеся бедным льготы: бесплатное жилье или квартиры, талоны на продукты (“фудстэмпы”), бесплатное медицинское обслуживание по программе Medicaid, бесплатные завтраки и обеды для школьников и т. д.  – итого на общую сумму 600 миллиардов долларов в год. Если учесть все эти виды помощи, черту бедности придется весьма существенно поднять - до тридцати с лишним тысяч долларов в год.

Ну, а как насчет того, что безделье, которому в массе своей предается американская “беднота”, – это тоже льгота, причем чрезвычайно ценимая? Миллионы людей экономят каждую копейку, выбиваются из сил, чтобы пораньше выйти на пенсию и избавиться от стрессов, сопряженных с необходимостью зарабатывать на жизнь. Такая льгота тоже ведь чего-то стоит. Никто до сих пор не пытался подсчитать денежный эквивалент сытого досуга андеркласса, он выразился бы немалой суммой.

Но неужели в Америке нет по-настоящему бедных, у которых в подлинном смысле слова не хватает денег на пропитание и нет крыши над головой? Есть. Но число их не превышает одного процента, причем тяжелое положение этих бедолаг объясняется не столько экономическими, сколько социальными и поведенческими причинами. В значительном большинстве эти люди опустились на дно вследствие психических заболеваний, наркомании, алкоголизма и других видов социальной патологии. Как ни странно, среди них крайне мало престарелых: даже самые малоимущие старики редко живут впроголодь или лишены крова.

Многие из обитателей дна бедствуют потому, что они либо опустились до такой степени, что утратили всякий интерес к жизни, или же понятия не имеют о помощи, которую могут получить от государства. А ведь помимо государственной благотворительности существует также множество частных филантропических организаций, в основном церковных, где голодные и бездомные всегда могут поесть досыта и переночевать в чистоте и уюте. Правда, иногда с них за это взимают плату в виде требования, чтобы они помылись, побрились или даже отстояли богослужение.

Несколько лет назад один предприимчивый журналист из Мемфиса решил разузнать, как выглядит низовая благотворительность. В течение нескольких дней он под видом бомжа выяснял, какие блага можно бесплатно получить и где. Результаты его исследования читаются как захватывающий роман – нечто вроде тех страниц из “Робинзона Крузо”, где описывается, какие припасы Робинзону удалось спасти с разбившегося о прибрежные скалы корабля, прежде чем он затонул. На протяжении всей своей секретной миссии автор очерка сытно ел, сладко пил, а всевозможных даровых товаров набрал столько, что ему впору было открывать мелочную торговлю.

Однако вернемся к тем, кто проходит по официальной графе “бедных”. Чем объясняется их низкое материальное положение? Начать с того, что для значительной части оно –кратковременное состояние, обычно переживаемое в самом начале трудового пути. Другие надолго застревают на дне. Это в первую очередь матери-одиночки и их дети. Поскольку словосочетание “детская бедность” особенно больно ранит совесть общества, следует особо остановиться на причинах этого явления.

Роберт Ректор выделяет два основных фактора, объясняющих, каким образом дети оказываются в бедности. Первый: родители не очень утруждают себя поисками заработка. По официальным данным, трудовая нагрузка на взрослых членов типичной бедной семьи составляет в среднем 16 часов в неделю. Если хотя бы один из взрослых работал с полной нагрузкой (40 часов), 75% детей в семьях этой категории сразу же поднялись бы выше черты бедности.

Вторая причина – безотцовщина. Почти две три бедных детей растут у матерей-одиночек. Если бы все они вышли замуж, опять-таки около 70% их детей немедленно перестали бы числиться в категории бедных. Во многих случаях отсутствие мужчины в доме отражает не только и не столько разгульный образ жизни матери, сколько безответственность отца/отцов ее детей. Многие из мужчин, имеющих внебрачных детей, работают, неплохо зарабатывают и вполне могли бы содержать своих отпрысков, будь у них такое желание.

Положение осложняется тем, что очень часто матери-одиночки не стремятся выйти замуж за отцов своих детей, потому что им это невыгодно. Приблизительно в половине домохозяйств, возглавляемых матерями-одиночками, отец живет в семье, но официально не числится супругом, чтобы не лишать свою спутницу жизни возможности получать всевозможные льготы, причитающиеся матерям-одиночкам. (Тут, кстати, следует отметить, что самые темные люди проявляют достаточно смекалки, когда речь идет об их материальных интересах.)

И вот тут-то мы подходим к корню проблемы – к ключевому фактору, который объясняет, почему исполинские суммы, которые тратятся в Америке на борьбу с бедностью, практически не приносят результатов и уходят, как вода в песок. В большинстве своем семь десятков программ, совокупно образующих фронт «войны с бедностью», лишают людей стимула к трудоустройству и образованию семей и фактически заталкивают получателей государственных подачек еще глубже в трясину бедности.

Некоторые экономисты во главе со знаменитым Милтоном Фридманом с самого начала утверждали, что джонсоновский курс на построение “Великого общества”, сопряженный с широким вторжением государства в частный сектор, пагубно отражается на материальном положении и перспективах малоимущих. С их точки зрения, наиболее эффективный путь борьбы с бедностью состоит в стимулировании экономического роста, а не в учреждении рога изобилия, из которого на бедных изливаются подачки.


Объявив войну бедности, государство лишь подменило своими щедротами трудовые заработки низкооплачиваемых американцев, в результате чего их общее благосостояние мало изменилось. Вместо того чтобы стимулировать занятость среди бедных, государство, наоборот, стало побуждать их бросать работу и менять зарплату на пособия.

Если подойти к делу с головой, необходимо создать такую систему общественной помощи малоимущим, которая будет укреплять трудовую этику и институт брака, поощрять получателей помощи самостоятельно встать на ноги и честным трудом зарабатывать на жизнь вместо того, чтобы ловчить, стремясь выжать из государства максимум подачек.

В 1996 году Конгресс под давлением республиканского большинства принял “Закон о совмещении личной ответственности с экономическими возможностями”, который предусмматривал реформу одного из главных компонентов системы государственной помощи малоимущим – “Программы помощи семьям с детьми-иждивенцами”. Главным в нем было требование, чтобы получатели пособий полностью или частично отрабатывали их.

Либералы были в ужасе: на их глазах рушилось возводившееся в течение десятков лет здание вэлфера. Они были уверены, что получатели пособий – в значительной массе представители меньшинств – не потерпят такого унижения. Им мерещилось, что заполыхают гетто, социальный мир рухнет, Америка низвергнется в пучину гражданской войны. Выдающийся социолог и знаток американского дна, сенатор-демократ от Нью-Йорка Дэниел Патрик Мойнихен, которого мучили кошмарные видения умирающих от голода детей и залитых кровью улиц, тщетно умолял своих коллег не принимать рокового законопроекта.

Президент Клинтон тоже как мог сопротивлялся реформе. Он дважды наложил на нее вето, и лишь после предупреждения своих политических советников, что он рискует потерпеть поражение на выборах и не пройти на второй срок, подписал законопроект.

И что же? Андеркласс, анархических инстинктов которого так страшился сенатор Мойнихен, безропотно, без единого эксцесса, смирился с реформой. Списки получателей пособий по вэлферу резко сократились – где на 50%, где на 80%. Занятость начала бурно расти. Число детей, находившихся за чертой бедности, круто пошло вниз. (Билл Клинтон ныне на всех углах похваляется успехом реформы, ставя ее себе в заслугу.)

Оказалось, все, что нужно, - это немного здравого смысла и политической воли. И, казалось, незыблемый бастион политкорректности зашатался и рухнул от первого толчка.

В добрый час! Одна зловредная программа повержена. Осталось 69.



Виктор ВОЛЬСКИЙ родился в 1938 году в Москве, окончил Институт иностранных языков, преподавал, занимался переводами. В 1976 году эмигрировал в США. Много лет работал в русскоязычной прессе и на «Голосе Америке». Сейчас на пенсии, печатает острокритические статьи об американской жизни в различных изданиях и на своем сайте volsky.us. Как написал мне один внимательный читатель публицистики Вольского, «он им там, в Америке, спуску не дает, разносит в пух и прах негров, Рузвельта и всех прочих демократов.

А вышел я на этого внимательного читателя в поисках какой-никакой фотокарточки Вольского. Но нет, таковой найти не удалось. Зато обнаружилась фраза-самохарактеристика таинственного автора, где он говорит о себе в третьем лице: «Ненавидит ложь и лицемерие, на которых зиждется господствующая на Западе идеология политкорректности». Действительно, объекты его беспощадной и почти всегда убедительной критики – не только в США. Вот, пожалуйста, получите политики Старого Света: «…имамы на каждом углу твердят европейцам: «Благодаря вашим демократическим законам мы вторгнемся к вам. Благодаря нашим законам шариата мы покорим вас». Но те предпочитают не слушать. Если закрыть глаза и зажать уши, может быть, опасность уйдёт сама по себе? Если бы только эти проклятые американцы и израильтяне не мутили воду!..»

(«Дух Еврабии», ж-л Вестник Online).

Приглядевшись внимательно к публикациям В.Вольского, понимаешь, что его пером движет вовсе не всепожирающая страсть обличать и обнажать язвы, а стремление все оценить по истинному достоинству, или, как мы называем это в «Обывателе», «рассказывать, как было на самом деле». Непримиримый критик Америки резонно замечает: «Главная причина враждебности по отношению к Америке заключается в том, что она сильна, богата и свободна, ее ненавидят за то, что она существует и процветает».

И как, выясняется, именно такой подход публициста к работе делает его самого свободным, развязывает руки для собственной оценки не только быстротекущего сегодня, но и устоявшихся суждений. Вот – о великом американском президенте: «Франклин Рузвельт был чрезвычайно властолюбив, власть для него была альфой и омегой политики. Абсолютная деспотическая власть, которой пользовался Сталин, завораживала его. Не то что этот жалкий Черчилль, который регулярно отчитывался перед своим кабинетом и по первому же требованию, словно мальчишка, обязан был бежать в Парламент и держать ответ перед депутатами. Слава Богу, ему, Рузвельту, не надо ни перед кем отчитываться. В Сталине он чувствовал родственную душу.

А вот о нынешнем президенте:


«Никто не отрицает, что президент США напорол множество ошибок и отличается редкой бездарностью в пиаровской сфере. Однако его плюсы перевешивают все минусы. На долю Буша выпало немало испытаний. Не успел он прийти к власти, как лопнул мыльный пузырь “доткомовского чуда” – компьютерной индустрии, и в стране разразился нешуточный экономический кризис. А спустя восемь месяцев после того, как он принес присягу на посту президента США, 11 сентября 2001 года “Аль-Каида” нанесла сокрушительный удар по Америке.

Перед президентом встала нелегкая задача сплотить потрясенную страну и поднять ее на бой с исламофашизмом, но он блестяще справился с этой нелегкой задачей. Однако очень скоро левая оппозиция, не желавшая смириться с поражением своего ставленника Ала Гора на выборах 2000 года, объявила войну администрации и повела правильную осаду Белого Дома, опираясь на поддержку своих союзников в СМИ и в государственном аппарате. Еще Сталин говорил, что кадры решают все. Буш пренебрег этим мудрым советом и протянул пальмовую ветвь врагам, оставив на своих местах большинство ставленников предыдущей администрации. И жестоко поплатился за свое близорукое великодушие.

В результате ему пришлось вести войну даже не на два, а на три фронта: против исламофашизма, против не брезговавшей никакими средствами политической оппозиции и против ее пятой колонны - клинтоновских лоялистов в Госдепартаменте и ЦРУ, с увлечением саботирующих политику администрации. Но враги Джорджа Буша недооценили силу его характера и его уверенность в своей правоте.

Он стоял на своем непоколебимо, как скала, не уступая давлению Конгресса и общественного мнения, яростно протестовавших против его политики, пренебрегая результатами социологических исследований и облыжными наскоками прессы. Трудно себе представить, кто еще смог бы противостоять такому напору. Но Джордж Буш выстоял – и в конце концов повернул ход событий в свою пользу. Преодолев жестокое сопротивление демократов в Конгрессе, он провел серию сокращений налогов и вывел страну из экономического спада. И точно так же, благодаря своему упорству и нерушимой вере в свою миссию, он отбил все попытки демократов торпедировать его военную политику и дождался того дня, когда события в Ираке повернули в пользу Америки и ее союзников.

Упорство – недооцениваемое качество. Между тем оно является неотъемлемым слагаемым успеха, как отмечал еще президент США Кальвин Кулидж. Этот выдающийся государственный деятель, незаслуженно преданный забвению “прогрессивными” историками, писал: “Ничто на свете не может заменить упорства. Не может его заменить талант - нет ничего тривиальнее, чем талантливый неудачник. Не может его заменить гений - прозябающий в безвестности гений стал притчей во языцех. Не может его заменить образование - мало ли на дне общества образованных людей? Непобедимы лишь упорство и решимость. Лозунг “наперекор всему идти к поставленной цели” всегда был и всегда будет единственным ключом к решению всех проблем человечества”.

Чтобы по достоинству оценить достижения Джорджа Буша, давайте представим себе, как выглядел бы сегодня мир, если бы на его месте сидел другой президент, с более гибким позвоночником. Американские войска спешно покидали бы Ближний Восток, в Ираке бушевала бы гражданская война, исламофашисты готовились бы поделить страну с Ираном, Тегеран усиливал бы давление на своих соседей с целью подмять под себя все нефтяные богатства бассейна Персидского залива, а Европа, убедившись в том, что на Америку нельзя положиться, вступила бы на путь умиротворения исламистских деспотов. Если Джорджу Бушу… удастся стабилизировать положение в Ираке и обуздать амбиции иранских аятолл, он войдет в историю как великий президент. Но оценить по достоинству его заслуги не рано уже сейчас».

Обращает на себя внимание и вот что. У В.Вольского не найдешь нападок на Россию, столь характерных для многих пишущих представителей советской (российской) эмиграции. К примеру, в заметке на объявление «Таймом» В.Путина человеком года он ограничился констатацией очевидного факта, что избранник еженедельника «растоптал последние ростки российской демократии», и только. Но уж “Тайму”-то публицист припомнил, что тот «издавна испытывает слабость к диктаторам. В списке отмеченных им государственных деятелей на протяжении десятилетий значились и Гитлер (“Человек года” в 1938 г.), и Хрущев (1957 г.), и аятолла Хомейни (1979 г.), а Сталин удостоился этой чести даже дважды (в 1939 и 1942 гг.)».

Для чего мы все это напоминаем? Только для того, чтобы лишний раз обратить внимание: Виктор Вольский – это тоже «наши в Америке». И, скажем прямо, нам нравится, что они еще и такие.

                                                                                                                                        А.ЩЕРБАКОВ

Владимир ФРУМКИН

ИЗ РОССИИ –

С ЛЮБОВЬЮ

И СТРАХОМ

Веселые и находчивые

…Первой ласточкой, прилетевшей с далекой родины, была группа комсомольцев-активистов - четверо мужчин из Омска и столько же женщин из Владимира. Сибирские ласточки оказались орлами: после почти двухсуточного перелета из Омска до Кливленда они наотрез отказались от отдыха и начали потчевать нас водкой и армянским коньяком. При этом вовсю угощались сами, нисколечко не пьянея и не сбавляя энергии общения. Владимирские девочки тоже приложились, но быстро отсели в сторонку и устало, но с чувством затянули не знакомую мне  песню:

...Заботится сердце, сердце волнуется,

Почтовый пакуется груз.

Мой адрес – не дом и не улица,

Мой адрес – Советский Союз...

Ничего себе адресок, – подумал я. – Сколько сил и нервов ушло у меня на то, чтобы избавиться от прописки в стране, жить в которой становилось все более неуютно и муторно. А эти не успели уехать – их уже назад тянет! Как раз накануне мне приснился регулярно повторяющийся сон: будто я снова в Питере, вижу своих близких, с которыми, казалось, попрощался навсегда. Радуюсь, как дитя. Но тут же, мгновенно – паническая мысль:  «Как я тут оказался? Зачем? Неужто все начинать сначала, весь этот мучительный процесс? Сбор документов, хождения в ОВИР... Но ведь теперь могут и не выпустить!» И так, в первые годы – едва ли не каждую ночь. Я не знаю ни одного эмигранта из СССР, кого бы не преследовали эти ночные кошмары...

Тем временем под лирико-патриотический аккомпанемент владимирских девочек омские мужички продолжали ностальгировать по-своему: азартно глушили привезенные с родины крепкие напитки. Двое из них были явно старше комсомольского возраста. Один, официальный руководитель группы, назвал себя секретарем по идеологии горкома ВЛКСМ. Другой, еще более солидный, лет за 40, сообщил лишь свое имя и отчество. Его принадлежность к славным органам была очевидна и никак не камуфлировалась. Остановился он в доме у профессора русской кафедры Крыжицкого. Сергей Павлович и его жена Галина Викторовна поместили гостя не в одной из спален второго этажа, а в кабинете, где на полках, на видном месте, стояли книги Солженицына. Пусть, мол, почитает, если осмелится. И он читал, да еще как: «Володя, у него там всю ночь свет горит. Непонятно, когда он спит!».

Наверно, все-таки урывал часок-другой для сна, ибо днем выглядел, как огурчик. Однажды, улучив момент, когда вокруг никого не было, сказал: «А мы и не знали, что вы – в Оберлине. Если б знали – поменяли бы маршрут». «Это почему же?» - «А потому, что вы – третья волна. Советским людям с ней встречаться не положено. Крыжицкие – другое дело. Их вторая волна сюда занесла, военная». Я рассказал об этом разговоре Сергею Павловичу. Он усмехнулся: «Как видно, нам простили «измену»; как говорится, за давностью лет... Совсем недавно и мы были нежелательным элементом. Лет пять назад руководство колледжа попросило меня с Галиной исчезнуть на несколько дней, пока здесь будет советская группа. «Мы не настаиваем, но... Сами понимаете... Такие у них порядки. Вы для них персоны нон грата. Неловко как-то получается, но...». «И что вы сделали?» «Скрылись. С глаз долой... Не хотели, чтоб из-за нас возник хоть и мелкий, но – дипломатический инцидент»...

Теперь чуждым элементом оказался я, но группа с моим присутствием почему-то смирилась. Более того, я стал ее главным гидом: водил по кампусу, возил по окрестностям, отвечал на вопросы. Как-то завел нескольких ребят в «Уайлдер» – большое здание с актовым залом и офисами различных  студенческих организаций.  На дверях – таблички с их названиями. «А здесь – говорю – клуб гомосексуалистов и лесбиянок». - «Да вы шутите, Владимир!» - «Нисколько. Читайте: “Gay and lesbian club”». - «Прямо так?! Открыто?! Официально?! И ничего им за это не...» Экскурсия прервалась: потрясенные гости побежали за остальными, чтобы те посмотрели своими глазами. Иначе не поверят...

…Зашли мы как-то в супермаркет. Их было шестеро, начальство отсутствовало. Ходим медленно из отдела в отдел. Ребята притихли. Никакой реакции, никаких вопросов. «Вообще-то у нас во Владимире все это есть, – нарушила молчание одна из девиц. – Но нет такой расфасовки. Здесь всё как-то наряднее выглядит...» В обширном мясном отделе я оказался один на один с омским пареньком, самым молодым членом группы. Он уже знал, что я жил в его городе во время войны и бывал там позже. Поэтому на мой вопрос о том, бывает ли в Омске мясо, не стал сочинять байки о расфасовке, а тоскливо протянул: «Бывает... иногда».

На следующий день я повез гостей на фруктовую ферму, милях в десяти от Оберлина, где мы покупали наши самые любимые в Америке яблоки, которые почему-то называются «Северные шпионы». Крупные, красно-зеленые, с кислинкой, слегка напоминающие антоновку, они созревают поздно, к концу октября. Ферма семейная, но сад – большой, не меньше колхозного или совхозного. Просторный и чистый амбар, уставленный ящиками с яблоками и грушами, готовыми к отправке заказчикам. Хозяин говорит, что покупателей много, и живут они не только в Огайо. Бизнес идет хорошо, грех жаловаться. «Ну, понятно, это все эксплуатацией достигается, – оперативно реагирует секретарь по идеологии. – Володя, спросите у него, сколько тут наемных рабочих вкалывает». Спрашиваю. «Он говорит, что ни одного, своей семьей управляется, благо у него трое сыновей. А когда урожай надо собирать, соседи помогают, причем бесплатно: им эта работа нравится». - «Ну, значит, дело в механизации – посмотрите, сколько тут всяких машин понаставлено, целый парк. Обеспечим наших садоводов передовой техникой – и у нас будет яблок и груш навалом, перестанем их из-за границы ввозить...». Этого бы парня – в турнир веселых и находчивых, подумал я. Какая реакция – просто блеск! И как складно заливает!

Но и он вряд ли бы выпутался из ситуации, в которую попала большая группа, посетившая Русскую летнюю школу при Норвичском университете в штате Вермонт летом 1986 года. То есть сразу после чернобыльской катастрофы, разразившейся 26 апреля. Приехали они к нам на велосипедах. Представились: участники международного велосипедного пробега в защиту мира. После обеда в студенческой столовой состоялась встреча с коллективом школы. Мы, естественно, начали их спрашивать про Чернобыль, тем более что в делегации оказались киевляне. И услышали: ничего страшного не стряслось, рядовой инцидент, отделались легким испугом, успокойтесь, ваша пресса все преувеличивает... Да, потому и объявили об утечке только 28-го – неясны были масштабы, нам паника ни к чему. Так и оказалось – никто не погиб, уровень зараженности – низкий. Вот и Первомай отпраздновали, люди спокойно вышли на демонстрации... Сколько народу эвакуировано? Детей? Из Киева? Да нисколько! Кто вам такую чушь сказал? Над Европой прошло радиоактивное облако? Опять преувеличение: если и прошло, то очень высоко, никаких последствий...

Некоторые из моих коллег, забыв про дипломатические приличия, не выдержали: уважаемые гости, у вас же объявлена гласность, а вы – опять за старое. Что вы несете?! Нам стыдно перед нашими  студентами, молодыми американцами, которые симпатизируют России, хотят ей добра, они приехали сюда с открытым сердцем, изучают русский язык, русскую культуру. Да скажите хоть одно живое слово!

Это был напрасный труд. Велосипедисты стояли насмерть. Никто из них не осмелился нарушить предотъездных инструкций – даже потом, в кулуарах, оставаясь с нами один на один...
Между Сциллой и Харибдой

В конце семидесятых в Оберлин косяком пошел московский писатель.

Первым – в начале декабря 77-го – пожаловал Юрий Трифонов. «Странно, у него очень советское лицо» – разочарованно протянула одна из студенток после визита знаменитого гостя в Русский дом. «Что ты имеешь в виду?» – спрашиваю. «Оно – как маска, какое-то закрытое, застывшее, строгое, как у советского бюрократа». Пришлось объяснять, что Юрий Валентинович постов не занимает, никем не руководит, а вид у него такой из-за очков с толстыми стеклами, за которыми почти не видно глаз, и, наверно, из-за усталости. А, может, и из-за болезни.

Он и в самом деле выглядел нездоровым, уж очень был бледен и хмур, лицо казалось то ли припухшим, то ли отечным. Говорил тихо и медленно, на встрече со студентами и преподавателями был немногословен, на вопросы отвечал осторожно, особенно, когда спрашивали про Солженицына. «Я, как всегда, некоторым образом между Сциллой и Харибдой, – прочитал я через много лет в его дневнике («Дружба народов», № 3, 1999). – Западные журналисты подталкивают к крайним высказываниям, чтоб “интересней” было. Нашим многим тоже выгодно, чтоб я выступил в роли диссидента. Эти стараются подловить на неосторожной фразе. Каждое интервью, выступление — хождение по минному полю. А я хочу жить здесь, печататься здесь и писать, что хочу. “Свои” так и ждут промаха, чтоб подорвался, и тогда этого Трифонова изымут из обращения, а значит, одним соперником меньше».

Дома он себя чувствовал между Сциллой и Харибдой лишь «некоторым образом». Можно не сомневаться, что за пределами родных границ ему было еще менее комфортно – тут уж жди подвоха на каждом шагу, сплошное минное поле. Одну мину, сам того не желая, подложил ему я: представляя гостя собравшейся в Русском доме публике, я вспомнил 1950 год, когда 25-летний Трифонов выпустил свой первый роман, «Студенты», – и в одночасье стал знаменитым: книгой зачитывались, в ней находили черточки живой жизни, радовались свежести языка.

Гость нахмурился еще больше обычного: «Зря вы вспомнили этих «Студентов». Совершенно напрасно. Слабое, конформистское сочинение, сегодня мне за него стыдно». За давностью лет я как-то подзабыл, что роман, хоть и выделился тогда на фоне бездарной идеологической макулатуры, был все же истинным детищем своего времени: на его страницах юные положительные герои уличают своих профессоров в страшных грехах – космополитизме и низкопоклонстве перед Западом... Трифонов получил за «Студентов» Сталинскую премию третьей степени. Он, конечно, мог бы и пропустить мою реплику мимо ушей: оттепели уже не было и в помине, и прилюдно открещиваться от порождений сталинщины было уже не в моде. Но – не смолчал, писательская совесть взяла верх над осторожностью. За год до визита в Америку, даря роман бельгийскому литературоведу Каролине Магд-Соэл, он сделал такую надпись: «Это книга, которую я не писал». Увы, узнал я об этом гораздо позже...

Юрий Валентинович простил мне мою оплошность, если судить по дневниковой записи, сделанной им по свежим следам:

«Русский дом» в Оберлине — старая барская дача. Говорят только по-русски. Семейная обстановка. Некоторые студенты тут живут. В.Ф. и его жена — милые люди, музыковеды. Друзья Булата. Недавно — три года назад — переехали сюда из Ленинграда».

На прощанье мы с Лидой (которая на самом деле не музыковед, а пианистка) свозили нашего гостя в соседний городок Элирию, в гигантский магазин уцененных товаров, и нашли для его жены очень приличную и недорогую дубленку. Трифонов оттаял, оживился, на его лице появилось, наконец, некоторое подобие улыбки...



От следующего гостя – Юрия Нагибина – мы и такой улыбки не дождались. Наглухо застегнутый в модную в те годы в СССР черную кожаночку, он был мрачен, необщителен, напряжен. На вопросы отвечал уклончиво. Очевидно, еще острее, чем Трифонов, чувствовал близкое дыхание Сциллы и Харибды, вечных спутниц «выездного» советского писателя, постоянно озабоченного тем, как бы не сболтнуть лишнего, не оступиться на минном поле. “Меня вычеркнули в последний момент из едущих на летнюю Олимпиаду, – записал он в своем дневнике. –  Меня, не совершившего даже малой подлости и сделавшего не так уж мало хорошего окружающим, преследуют как волка... А ведь я объездил двадцать пять стран... и вел себя безукоризненно во всех поездках”.



Вполне образцово вел себя и приехавший вслед за Нагибиным Григорий Бакланов, но он не отмалчивался, как его предшественники, не уходил в глухую защиту, а с места в карьер перешел в идеологическое наступление.

«Ну, и что вы приобрели, сменив одну страну на другую?» – спросил он меня, едва мы познакомились. «Свободу, – ответил я после некоторой паузы. – Личную свободу. Могу ездить, куда захочу, говорить то, что думаю, читать и смотреть то, что душа пожелает, никто надо мной не стоит, никто на меня не давит, не учит уму-разуму, как ребенка малого. Это и есть мое главное приобретение». - «Вы хотите сказать, что это государство никак не давит на своих граждан, что они его нисколечко не боятся? Ха-ха! Вот к нам приезжал недавно видный американский писатель. Уж как мы его принимали – по первому разряду! Поили, кормили, возили, показывали. Он всячески благодарил, улыбался, все ему нравилось. А вернулся домой – тиснул статью, в которой к меду подмешал дегтя: и то не так, и это не так... Это он специально, не мог он так думать на самом деле». «Что значит специально? – спрашиваю. – Для чего, с какой целью?» - «Неужто не догадываетесь? А для того, чтоб потом снова в загранкомамндировку послали». - «Кто послал?» - «Как кто? – Правительство!»

Я попытался втолковать гостю, что правительство тут не при чем, что писатель ездил в страну Советов либо за свой счет, либо от какой-нибудь писательской организации, а такого рода объединения у нас тут – неправительственные, от государства они ни в какой степени не зависят. Ну, скажем, кто послал Джейн Фонду в Ханой в разгар вьетнамской войны? Госдеп? Конгресс? ЦРУ? Захотела – и поехала. В стан врага своей страны...

Мой собеседник слушал меня со скептической миной. «От государства не зависят? Вы еще скажете, что и пресса тут независима? Уверен, что оно находит способы воздействия на так называемую «свободную прессу». Пусть окольные, обходные, но находит. Не мытьем, так катаньем... Ну, само собой, и свой, государственный информационный сектор имеется. Тот уж открыто пишет и вещает то, что требуется».

И тут я поделился с Баклановым тем, о чем и сам понятия не имел до приезда в Америку: нет здесь такого сектора. Государство не имеет права владеть средствами массовой информации. Не может издавать газет и журналов, вещать по радио и телевидению. Запрещено законом. Даже «Голос Америки», который финансируется конгрессом, излагает правительственную точку зрения лишь раз в день в крохотном, трехминутном редакционном комментарии. К тому же «Голос Америки» не слышен на территории США, его передачи транслируются только за рубеж, чтобы правительству не вздумалось использовать этот канал для охмурения своих граждан. (Замечу в скобках, что сегодня, благодаря Интернету, американское иновещание стало доступно и внутри страны).

«Ну, это уже похоже на сказку, – недоверчиво протянул Бакланов. – Я в Америке четвертый раз, но такое слышу впервые»...

Этот разговор, особенно мой пассаж о личной свободе, как оказалось, не на шутку его задел. И он мне его припомнил – в день отъезда из Оберлина, во время прощального обеда в ресторане гостиницы Oberlin Inn, устроенного русской кафедрой. Я слегка опоздал – задержался, забирая машину из починки. Извинился, объяснил причину задержки.

«А не жалеете, что купили машину, Володя?.. –  криво усмехнулся Бакланов. – Добавили себе забот. Ограничили свою драгоценную свободу. В потребительском обществе ее нелегко сохранить...»

Я решил отделаться шуткой: да, такая опасность есть, того и гляди – стану рабом вещей, надо крепко подумать, стоит ли покупать вторую машину, для жены...

После нескольких рюмок гость слегка захмелел, расслабился, размечтался: вот вернусь домой и махну на дачу, в Красную Пахру, жена наварит борща, который, уж извините, не чета вашим американским супам... Дом у меня там свой, собственный, недавно пристройку соорудили: для нашей замужней дочери...

И тут я не выдержал: как же так, Григорий Яковлевич, вы так трогательно печетесь о моей свободе, а сами закабаляетесь – и дача у вас, и пристройка, и машина, небось, имеется... Мои коллеги по кафедре тревожно переглянулись: визит именитого советского гостя прошел мирно и плавно, и вот на тебе, под занавес запахло скандальчиком, да еще с идеологической подкладкой...

Я описал этот эпизод одному из приезжавших после Бакланова московских литераторов (увы, не помню, кому именно) – и тот немедленно вспомнил, что «Гриша», рассказывая ему о своем последнем визите в Америку, заметил, что в своих разговорах был скован: за ним неотступно следовала его переводчица Фрида Лурье, которая работала в Иностранной комиссии Союза писателей СССР и по возвращении в Москву должна была, как водится, представить начальству подробный отчет...


Кто мы есть? За что нам это?

Здесь из норвичского скверика

открывается глазам

первозданная Америка,

та, что знал по «голосам».

Булат Окуджава, «Красный клен»

С Булатом мы не виделись пять лет – попрощались в Москве 11 марта 1974 года, встретились в Америке в начале апреля 1979-го. Приехал он из Энн Арбора, города в Мичигане, где находилось легендарное издательство русской литературы «Ардис» и жил Иосиф Бродский, приглашенный главой издательства Карлом Проффером преподавать в престижном Мичиганском университете. Булат выглядел постаревшим и усталым, жаловался на боль в животе, ел мало и осторожно: «Бродский накормил меня в ресторане какой-то морской живностью – от этого, что ли?...»

От публичного выступления решительно отказался, но с преподавателями и студентами встретился, охотно отвечал на вопросы, причем так, будто ему не надо было возвращаться в брежневскую Россию: смело, открыто, без недомолвок и эвфемизмов. Через месяц я написал Булату в Москву, что мой друг Александр Рутштейн (он и сейчас живет в Оберлине) «часто о тебе вспоминает и всё говорит о твоей внутренней свободе и о том, что такая «нормальность» критериев, суждений, оценок – большая редкость среди твоих соотечественников, даже включая тех, кто обосновался на Западе...»

В ответном письме я прочитал: «Должен тебе сказать, что я остался довольным сверх ожидания. Ты мне понравился, Лида тоже». Как видно, направляясь к нам, Булат немного нервничал: в каком виде мы окажемся на чужбине?..


Вторая наша встреча произошла в мае 1987 года – там же, в Оберлине. В первый же день Булат спел нам только что сочиненную песню:

На Сретенке ночной надежды голос слышен.

Он слаб и одинок, но сладок и возвышен.

Уже который раз он разрывает тьму.

И хочется верить ему...

Вот тебе и на! Булат опять запел о надежде... Еще совсем недавно, в предисловии ко второму тому булатовских песен, изданному «Ардисом» в 1986 году, я написал, что «слово «надежда», одно из самых заметных в поэтическом мире Окуджавы», почти исчезло из окуджавской лирики 1980-х. И вот оно вернулось – с легкой руки Горбачева...

Мы много говорили о забрезжившей в России новой оттепели и о шансах на ее выживание. Булат терялся в догадках: выйдет из нее что-нибудь путное или не выйдет? Однажды сказал, что, если в стране станет свободнее, украинцы, возможно, воспрянут раньше русских. Вспомнил про деревню в Калужской области, где он учительствовал после окончания Тбилисского университета. Осенью там, как обычно, забивали свиней. Украинцы превращали мясо и сало в колбасы и копченые окорока. Русские рубили на куски и бросали в бочки с соленой водой. Булат удивился: «Зачем вам эта солонина, посмотрите, что ваши соседи делают из своих свиней!» - «Да видели, знаем! Но возиться неохота!»

«Представляешь? Неохота! Вот и надейся после этого...»

Через три года мы встретились в «американской Швейцарии» – зеленом и тихом штате Вермонт: Окуджава (вместе с Фазилем Искандером) приехал как гость Русской летней школы при Норвичском университете, где я преподавал в аспирантуре. Впечатления об этом кампусе и его окрестностях оставили след в стихотворении, в котором, однако, Вермонт превратился в... Калифорнию.

Произошло это так. Летом 1991 года Булат получил фотографию, на которой мой коллега по Русской школе священник Виктор Соколов и я стоим на окаймленной общежитиями обширной поляне Норвичского кампуса. И хотя поэт не раз бродил здесь предыдущим летом, он начал свое стихотворение, посвященное отцу Виктору и мне, таким четверостишием:

Калифорния в цвету. Белый храм в зеленом парке.

Отчего же в моем сердце эта горечь, эта грусть?

Я уже писал о том, как объятья наши жарки

от предчувствия разлуки. Ничего, что повторюсь.

Подвело Булата то, что в обратном адресе на конверте письма с фотографией значилось «California». К тому же он знал, что отец Виктор получил приход в Свято-Троицком кафедральном соборе в калифорнийском городе Сан-Франциско...

Булат прислал мне рукопись только что родившегося стиха в Вашингтон, куда я переехал для работы на «Голосе Америки». Последнее четверостишие:

Что у вас средь тех дерев, под стеною белой храма?

Как живете – вдохновенно или так, по мере сил?

Я не знаю, где страшнее и печальней наша драма,

И вернетесь ли обратно, я не знаю, не спросил.

Да, по большому счету, человеческая жизнь трагична, где бы она ни протекала, «там» или «здесь»; «наша драма» страшна и печальна везде, на любых широтах и меридианах. Окуджава, как художник, это прекрасно понимал. Но порой его охватывала «охота к перемене мест»... Ехать? Оставаться? Он не раз заговаривал об этом со мной в начале 70-х, когда я рассказал ему о своих планах. И неизменно приходил к мысли, что для него эмиграция исключена – по разным соображениям. Одно из них –  боязнь радикально поменять среду обитания: «пусть г..., но свое». В Америке он словно оттаивал, распрямлялся. Оба лета, в 1990 и 1992 годах, проведенных в Норвичской Русской школе, Булат пребывал в хорошей форме, был открыт и приветлив, гулял, работал, рассказывал смешные истории, иногда пел, читал стихи и прозу, общался со студентами и профессорами, охотно участвовал в обильных застольях. Во время одного из них объяснил мне, что можно, не страшась, пить подряд водку, коньяк, виски, ром, в общем, всё крепкое – либо всё слабое. Главное  –  ни в коем случае не смешивать напитки разных уровней крепости. «Булат прав», – авторитетно кивнул Фазиль Искандер.

Как-то на шашлычных посиделках в доме у бывших москвичей-эмигрантов хозяева, тесть и зять, завели разговор о кадровых переменах в журнале «Наш современник» и о том, как благотворно сказалось на его литературно-философском уровне мудрое руководство нового главного редактора Станислава Куняева. Булат опешил: «Да о чем вы говорите! Какая такая философия-литература? Они же там все бандиты!»

Тесть, человек нервный и вспыльчивый, кинулся в спор, вскочил из-за стола, замахал руками – и был насильно уведен женой во «внутренние покои»...

Тревоги и беды России не оставляли его и здесь, тема родины шла контрапунктом ко всей этой необычной для него, почти курортной жизни. Разговаривая о тамошних событиях, он насупливался, мрачнел. Регулярно, как на работу, приходил на просмотр российских теленовостей. Новости были невеселые: пустые магазины, забастовки, протесты, выступления красно-коричневых. «Странно, – горько усмехался Булат. – Отсюда на всё это смотреть даже интересно, но вот когда ты там...»

В письмах оттуда у него вырывалось: «Я и раньше знал, что общество наше деградировало, но что до такой степени – не предполагал. Есть отдельные, достойные, сохранившиеся люди, но что они могут на громадную толпу?»

Или: «Не хочется ни торопиться, ни участвовать в различных процессах, происходящих в обществе. Хочется тихо, молча, смакуя, не озираясь, не надеясь, не рассчитывая... У нас снег, слабые морозы, неизвестность, бесперспективность, недоброжелательность. Почти вся западная помощь разворовывается. Вчера в совершенно пустом хозяйственном магазине невероятная очередь. Что дают? Дают открывалки для пива. Крик, брань. Все берут по 40-50 штук. Стоимость 30 копеек. Для чего вам столько? А завтра продам по трешке. И вся философия».

«Дитя родного общепита, пустой еды, худого быта» – так представляется поэт читателю в шуточной «Американской фантазии», написанной после того, как мы свозили Булата в уютную и миниатюрную столицу Вермонта Монтпелиер:

Мои арбатские привычки к пустому хлебу и водичке

Здесь обрывают тормоза, когда витрины бьют в глаза...

Но вот он попал в Нью-Йорк – и насмешливой иронии как не бывало. Вместо нее – в стихотворении «Манхеттен» горечь, боль и вопросы, вопросы:

Мир компьютеров и кнопок!.. Чем же мы не угодили?

Отчего же своевременно нас не предупредили,

чтоб мы знали: что посеем – то и будем пожинать?

Отчего нас не на кнопочки учили нажимать?

Кто мы есть? За что нам это? Что нас ждет и кто поможет?

Или снова нас надежда на удачу облапошит?

У меня нет сомнений насчет того, как бы ответил Булат на последний вопрос, доживи он до наших дней. Надежда на удачу, возродившаяся 20 лет назад – где она нынче? Ищи-свищи... Не сомневаюсь и в том, что он не поставил бы свою подпись под недавним письмом, от которого веет оголтелой риторикой 60-летней давности: «Россия остается самым серьезным препятствием на пути к глобальному мировому господству США и установлению по всему миру нового тоталитарного режима под личиной «демократии». Письмом, под которым я, не веря своим глазам, увидел подпись Фазиля Искандера.

Продолжение следует.

Фото с Булатом Окуджавой из архива автора.

Владимир МАТЛИН

(Вирджиния)

АФРОДИТА-21,

или

АТАКА НА ПЫНЬЧОЙ

Рассказ 

Жена с самого начала говорила, что я в этом деле кругом неправ. Она говорила, что все это я затеял со зла, чтобы поиздеваться над другими людьми и, в частности, над Капитаном Стиком, что это нехорошо и добром не кончится. В целом можно считать, что она оказалась права, потому что в результате меня вроде бы обдурили, это так. Но какое ни с чем не сравнимое удовольствие я получил по ходу дела. А самое главное, как много полезного узнал! Ведь вся моя жизнь после этой истории переменилась, у меня появилась цель, о которой я прежде никогда и не помышлял…

Однако расскажу по порядку. Все началась с того, что в разгар июльской жары у нас в доме отказал кондиционер. Что такое жить летом в районе Вашингтона без кондиционера знают только те, кто жил летом в районе Вашингтона без кондиционера; ну, еще, может быть, те, кто побывал в аду в то время, когда кондиционер испортился, но таких я не встречал. Короче, кошмар.

В собственном доме неисправность кондиционера - это твоя личная проблема. Я стал обзванивать все перечисленные в местной телефонной книге ремонтные мастерские, и вскоре установил, что кондиционеры, как правило, портятся именно в жару, и все мастерские завалены заказами по крайней мере на ближайшую неделю. Мы с женой были близки к отчаянию. Днем еще мы кое как перебивались: в торговый центр поедем, в ресторан зайдем, в закрытый бассейн, в кино, еще куда-нибудь, где прохладно. Но вот ночью - сущий ад, спать невозможно…

Выручил нас наш друг и сосед Билл Куинси. Он вспомнил, что знал когда-то здесь неподалеку одного техника по холодильным установкам, недавно он вышел на пенсию. Если его разыскать и попросить как следует… Мы с Биллом тут же прыгнули в машину и поехали на розыски пенсионера. Билл помнил адрес весьма приблизительно, но все же, поблуждав с полчаса, мы разыскали славного дядю Джима. Сильно пожилой сухопарый негр, немногословный, с неторопливыми движениями, он молча выслушал наши мольбы и кивнул головой в знак согласия.

Я рассказываю все эти подробности не случайно: ведь будь это не мастер-одиночка, а нормальная ремонтная мастерская, или будь тот же дядя Джим помоложе и покрепче, события пошли бы другим путем. Но тут дядя Джим с самого начала предупредил, что силы у него уже не те и что поставить новый агрегат он кое-как еще сможет, но вот забрать старый уже никак. Мы с готовностью согласились, толком не подумав, о чем идет речь, нам было не до того.

А речь шла вот о чем. Как выяснил дядя Джим, из строя вышел наружный агрегат с компрессором, который гонит холодный воздух в систему. Агрегат этот, как сказал дядя Джим, скончался от старости, поскольку установлен он был лет сорок назад. За истекшие сорок лет холодильная техника заметно шагнула вперед, и теперь такой агрегат раза в четыре меньше и легче старого, который размером и видом напоминает танк. Так что увезти его на свалку, как положено, дяде Джиму было не под силу даже с моей помощью. Мы лишь чуть-чуть оттащили его от дома.

Ну и леший бы с ним, с этим безобразным куском железа, ну валяется он у моего дома, на моей собственной земле, ржавеет себе потихонечку, никого не трогает, кому какое дело, казалось бы… А вот и нет! Тут в действие вступает мой непосредственный сосед Капитан Стик.

Что сказать про этого Стика? Он действительно был капитаном в морской пехоте, участвовал в Корейской войне, был дважды ранен и хромает на одну ногу по сей день. Года три назад у него умерла жена, дети давно разъехались, и живет он один, старый, хромой, но все же достаточно крепкий, чтобы целыми днями работать в саду. Когда не посмотришь через невысокий забор, разделяющий наши участки, всегда увидишь где-нибудь в кустах его полинялую синюю рубашку: что-то там копает, сажает, сгребает, поливает…

Все бы ничего, но характер у старика с годами портится, последнее время стал он придирчивым, сварливым. То и дело цепляется к соседям (а соседи - это я с одной стороны и Билл Куинси с другой): требует прорыть канаву, чтобы вода не шла на его участок, или вот почему скошенную траву оставляешь на газоне, а не собираешь в мешки, или почему листья вовремя не убираешь… и так без конца. В общем, надоел он нам с Биллом изрядно.

На старый агрегат Капитан Стик отреагировал немедленно. В тот же вечер, когда закончился ремонт кондиционера и мы с женой наслаждались прохладой и покоем, раздался телефонный звонок. Это был он.

- Владимир, что это за безобразный железный хлам у вас на участке? - прозвучал в трубке ледяной голос.

- А что? Вам это мешает? - хорохорился я. - Это не листья и не скошенная трава - ветром к вам не занесет.

- Не в этом дело! - четко парировал Капитан. - Держать хлам на участке около жилого дома запрещается постановлением мэрии. Вы обязаны отвезти это на свалку.

Наверное, такое постановление действительно существует, поэтому в бутылку я не полез, а ответил на всякий случай уклончиво:

- Хорошо, я посмотрю, что можно сделать.

Видит Бог, я хотел решить вопрос мирным путем. Я позвонил в компанию по уборке мусора и спросил, могут ли они увезти старый кондиционер. Да, был ответ, могут - за дополнительную плату и только от края тротуара. От края тротуара? Ничего себе: до него добрых двести футов!..

На следующий день я связался с обыкновенной перевозкой.

- Вы можете увезти очень тяжелый предмет?

- Даже «Стейнвей», - ответил снисходительный бас.

- Двести футов от дороги, - уточнил я. И в ответ услышал такую сумму, что…

- За эти деньги можно купить новый «Стейнвей», а старый просто выкинуть, - уныло пошутил я.

Между тем брошенный агрегат во всем своем безобразии продолжал ржаветь под окнами, и через месяц примерно я получил письмо из мэрии на бланке и в официальном конверте. В письме говорилось, что по жалобе заинтересованной стороны инспектор городской санитарной службы побывал на месте и установил, что на принадлежащем мне участке по адресу такому-то действительно находится металлический предмет, который в соответствии с инструкцией от такого-то числа, пункт такой-то, хранить на участке жилой застройки запрещено. Посему санитарная служба города требует удалить вышеназванный предмет с участка в течение трех дней. В противном случае мэрия вправе наложить на меня штраф в сумме до пяти тысяч долларов.

Что мне было делать? Ведь даже вместе с Биллом и женой мы не могли выволочь на дорогу проклятую железяку. А платить снова бешеные деньги после того, как ремонт мне уже обошелся в две с половиной тысячи…

Я плохо спал ночью, вставал несколько раз, пил воду, принимал лекарства, и вот к утру меня осенило. Озарило. Явилось свыше. А почему, собственно говоря, этот железный предмет они считают мусором? По определению, мусор - это ненужный, бесполезный хлам, отброс, не выполняющий никакой функции. А что если вышеуказанный предмет вовсе не хлам и не отброс, а, например, украшение? Да. Садовая скульптура. Вам, господа санитарные инспекторы, не нравится? Что ж, это ваше дело, ваш отсталый вкус. А я, создатель этого художественного произведения, нахожу его в высшей степени красноречивым, глубоким и воистину новаторским. Что тут изображено? А вот то, я скажу, и изображено. Например, «Афродита двадцать первого века». Чем плохо? «Афродита-21». Ведь похожими скульптурами украшены музеи современного искусства во всех странах мира.

Я тут же сел к компьютеру и за какой-нибудь час нашел в Интернете с десяток скульптурных произведений, похожих на мою Афродиту, на мою Фросю, как я стал ее называть. Я переснял фотографии скульптур в цвете и приложил их к своему письму в мэрию. Письмо это, исполненное праведного гнева по поводу невежд, отвергающих все передовое и прогрессивное, я заканчивал требованием провести в случае необходимости искусствоведческую экспертизу, которая публично посрамит мракобесов и признает мою правоту. На следующий день я отвез свое письмо с приложением в мэрию и стал ждать последствий.

Последствия наступили только через три недели и не с той стороны. Как-то вечером ко мне в дверь позвонил Капитан Стик и сказал, что хочет вручить мне под расписку копию искового заявления. Дело с требованием немедленно убрать железный хлам из-под окон он возбуждает в городском суде против меня и санитарной службы, которая противозаконно мне пособничает.

Вот так. Конечно, судебное дело не может радовать, но все же какие-то искорки торжества, пусть преждевременного, вспыхивали в глубине моего сознания. Ведь что значит «санитарная служба противозаконно пособничает»? Пожалуй, только одно: мэрия отказалась от своего требования убрать скульптуру, мою Фросю. Отказалась, потому что испугалась скандала, а еще почему бы? Ведь выборы мэра буквально на носу, и наш почтенный отец города хочет остаться в своем кресле еще один срок. Нужно ему, чтобы какие-то искусствоведы обвиняли его публично в удушении передового искусства? Нет, я полагаю, не нужно.

Город наш совсем небольшой, пригород Вашингтона по сути дела, но у нас есть и собственная мэрия, и собственный музей изящных искусств, и собственный суд по мелким гражданским делам. Пусть по мелким, но это настоящий суд, третья ветвь государственной власти, и решения его так же обязательны к исполнению, как и любого другого суда. Так что я отнесся к предстоящему судебному процессу с полной серьезностью. На адвоката я тратиться не собирался, тем более что у противной стороны тоже адвоката не было, но сам решил подготовиться основательно. Во-первых, я прочел десятка два книг по современному изобразительному искусству. Затем я переснял изображения скульптур, похожих на мою Фросю, - в дополнение к ранее полученным. Наконец, саму Фросю я довел до совершенства, приделав к ней сбоку чугунный утюг и две кастрюли. Женщине двадцать первого века при всей ее железной решимости и устремленности в будущее не чужды заботы о семье и доме - вот что провозглашала моя Фрося. Я сделал несколько ее фотографий в разных ракурсах.

Надо сказать, что подготовка к судебному процессу серьезно расширила мои знания современного изобразительного искусства. В целом оно оказалось значительно интереснее, чем я думал. Смелые, выразительные композиции в бронзе, камне, дереве таких ранее известных мне лишь понаслышке скульпторов, как Осип Цадкин, или Генри Мур, или Карл Миллс, или Луис Хеменес, или Вильям Зорах, увлекали и даже вызывали восхищение не меньшее, чем работы  мастеров прошлого. Но было сколько угодно и откровенно уродливого претенциозного барахла, в компании которых моя Фрося выглядела своей. Особенно раздражали комментарии к этим произведениям; так, по поводу некой кучи металлолома было сказано, что она «выражает оптимистический взгляд на человеческий опыт», а поставленный на попа гнутый лист железа, оказывается, «давал материалу возможность заговорить своим собственным голосом, обнаружить свою природную душу»

Да, да, я все понимаю, восприятие искусства субъективно: мне этот металлолом не нравится, а кто-то понимающий в искусстве больше меня находит его восхитительным. Согласен. Но хочу подчеркнуть, что речь здесь идет не об объективных оценках тех или иных произведений, а о конкретном деле: о моей попытке доказать, что старый железный кондиционер с присобаченным к нему утюгом может в наше безумное время сойти за произведение искусства. И, забегая вперед, скажу, что попытка моя удалась.

Судьей оказалась молодая женщина с тихим голосом, бесстрастным лицом и сдержанными жестами. Когда она разглядывала представленные мною фотографии скульптурных произведений, лицо ее потеряло безмятежное выражение и обнаружило испуг и растерянность. Но вскоре она справилась с минутной слабостью и вновь обрела привычную невозмутимость. Затем перешла к показаниям сторон.

Первым, естественно, выступал истец. Он явился в суд в нарядной форме капитана морской пехоты, при всех орденах и знаках отличия. Но что он мог сказать по существу? Что ржавое железо под окнами - неприятное зрелище и что санитарные инструкции запрещают держать хлам возле жилого дома. Все это так, но суть-то спора была не в этом, а по сути спора, то есть, можно ли этот хлам считать произведением искусства, он ничего сказать не мог. Весьма краток был и мой соответчик, представитель городской санитарной службы. Он сказал только, что спор выходит за пределы компетенции санитарной службы, и потому их учреждение по согласованию с мэрией решило занять выжидательную позицию. Как только суд выскажет свое мнение по данному вопросу, санитарная служба готова немедленно включиться и принять соответствующие меры. Если, конечно, суд решит, что это хлам, а не искусство, добавил представитель санитарии.

Когда настала моя очередь давать показания, судья спросила:

- Насколько мне известно, вы раньше не занимались созданием произведений искусства. Это не ваша профессия, верно?

Я был готов к подобным вопросам:

- Да, ваша честь, у меня другая профессия, и искусством до недавнего времени я профессионально не занимался. Но недавно я ушел на раннюю пенсию и решил, наконец, заняться тем, к чему меня тянуло всю жизнь. Верно также, что у меня нет формального художественного образования, я учился изобразительному искусству в частных группах и на дому с учителями. Очень много мне дала самоподготовка: чтение книг и посещение музеев. В общем, можно сказать, что «Афродита-21» - мой первый большой опыт в области скульптуры.

- «Афродита-21»? - переспросила судья. - А можно узнать, что вы хотели сказать своим произведением?

Ага, я просто мечтал об этом вопросе!

- Видите ли, ваша честь, содержание моей работы можно рассматривать как бы в двух аспектах: в прямом  смысле и в метафизическом. В прямом смысле Афродита, продолжая традиционную линию прославления идеального женского образа, вносит вместе с тем в эту традицию то, что можно назвать социальным мотивом. Я как бы оставляю за скобками как хорошо известный и отработанный искусством прошлого мотив внешней женской красоты, сосредоточиваясь на моменте духовного совершенства и социальной роли женщины в обществе двадцать первого века.

- Но почему же железо? - спросила судья тоскливо.

- Я долго искал материал, способный адекватно выразить мою тему, и понял в конце концов, что им должно быть именно железо. Очень важно понять - и здесь мы затрагиваем метафизический аспект моей скульптуры - что железо, как и всякий другой материал, имеет свою невысказанную сущность, дать выход которой - вечный вызов для художника. Я заставил материал заговорить своим природным голосом, обнаружить скрытый в материале естественный обертон…

Тут судья прервала меня, видимо, почувствовав, что такими цитатами из музейных каталогов и искусствоведческих диссертаций я могу сыпать сколь угодно долго. С непроницаемым лицом она разглядывала фотографии моей Фроси, пытаясь, наверное, приложить к этому изображению только что услышанные от меня слова. Трудная задача, что и говорить!

Но неожиданно для меня она с ней справилась. В этом я убедился, получив через несколько дней текст судебного решения. Опустив все, что касается искусствоведческого анализа, суд констатировал, что скульптурную работу под названием «Афродита-21» можно считать произведением искусства «в соответствии с принятыми в современном обществе художественными стандартами». И посему на нее (скульптуру) нельзя распространять положение инструкции санитарной службы о недопустимисти хранения производственного хлама на территории жилых участков.

Ура, я выиграл. Первое время я торжествовал, но вскоре разные невеселые мысли стали приходить мне в голову. Ведь, в сущности, подумал я, что она означает, моя победа? О чем она говорит? Не о том ли, что искусство в наши дни потеряло присущее ему изначально стремление к красоте? Что мы превращаемся в малодушных притворщиков, опасающихся произнести вслух «король гол»? Или что наша судебная система моду предпочитает справедливости?

Мои невеселые мысли к тому же подогревались женой, которая неустанно твердила, что я не просто вредный насмешник, а куда хуже - уголовный преступник, поскольку врал в суде и давал ложные показания, и что мне еще придется за это отвечать. Я вяло отругивался, сам уже сомневаясь в своей правоте. Как вдруг нашу полемику прервал звонок в дверь. К удивлению, это был Капитан Стик.

Он вошел в гостиную и, отказавшись сесть, произнес следующее:

- Вы победили. Не буду говорить, что я об этом думаю, но факт есть факт - вы победили. Теперь подумайте, что дальше будет. Очень скоро этот железный хлам проржавеет, развалится на части, от него будут течь желтые ручьи на ваш и на мой участок. Вам это нравится? Не думаю. Ладно, я не прошу вас вывозить этот хлам, раз суд освободил вас от ответственности, но предлагаю вам следующее: я позову моих друзей с грузовиком и мы вытащим общими силами эту дрянь. От вас требуется только согласие.

Не успел я рот открыть, как моя жена затараторила:

- Согласны, согласны, конечно, согласны! И очень вам благодарны, мистер Стик. С вашей стороны это очень любезно. И вообще я сожалею об этом недоразумении. Давайте не будем портить отношения из-за пустяков, а?

Капитан Стик ничего не ответил, четко развернулся вокруг и вышел, не попрощавшись. А на следующий день мы увидели под окнами человек десять бравых ребятушек пожилого возраста, боевых товарищей Капитана Стика, по всей видимости. Они подвели деревянные рельсы под мою Фросю и, дружно навалившись, выволокли ее к дороге, а там подняли на грузовик. Я еле успел с ней попрощаться, грузовик рванул с места и скрылся за поворотом.

Но зря я прощался с ней навсегда: очень скоро я увидел свою Фросю снова, правда, слегка изменившейся и в очень неожиданном месте. Вот как это произошло.

Однажды воскресным утром, я только глаза продрал, стучится в дверь Билл Квинси и, размахивая газетой, кричит:

- Владимир, ты видел? Уже знаешь?

- Да не ори ты, - говорю я, впуская его в дом. - В чем дело?

Он сует мне под нос газету:

- Полюбуйся.

Смотрю: ну, газета, наша местная городская газета «Сандей стар», раз в неделю выходит. Разворачиваю… Мать родная! Это же фотография моей Афродиты. Прямо на первой полосе. Я начинаю вглядываться: что такое? Вроде она и не она. Утюг и кастрюли исчезли, вместо них приделаны армейская каска и несколько стреляных гильз. А внизу подпись: «Атака на Пыньчой». Скульптурная работа капитана Стика, новое приобретение городского музея». Помещенная здесь же статья рассказывала, что в нынешнем году исполняется пятьдесят лет битвы под Пыньчоем, сыгравшей важнейшую роль во время Корейской войны. В этом бою, говорится далее в статье, наш земляк капитан Стик командовал ротой. Его подразделение контратаковало превосходящие силы противника под ураганным огнем. Половина личного состава была потеряна в первые же минуты боя, сам Стик был дважды ранен, но остался в строю до конца, пока задание не было выполнено и противник разгромлен. В наши дни капитан Стик (он давно на пенсии) решил заняться изобразительным искусством, а именно скульптурой. Понятно, что старого солдата волнуют воспоминания о войне, о погибших товарищах. Свою работу, посвященную атаке под Пыньчоем, он согласился продать местному музею за десять тысяч долларов.

- Вот это да… - только и смог я сказать. - И ни у кого не возник вопрос, искусство это или металлолом.

- А ты дальше почитай, вот тут, - тычет Билл в газету.

Там говорилось, что сомнения, оказывается, у руководства музея были: можно ли такое считать скульптурой? И тогда Стик предъявил решение местного суда, где очень похожая по стилю работа другого скульптора была в юридическом порядке признана произведением искусств. У нас, как известно, судебное решение является прецедентом.

- Так кто же, получается, преступник? - спрашиваю я у жены, которая молча присутствует при разговоре. - Я, по крайней мере, деньги не захапал за свои шутки. А он? Украл мою работу и продал. Сказал, вывезу на свалку, а сам продал за десять тысяч.

- И что? - поднимает она удивленные глаза. - Что он сделал плохого? Кого обманул? По твоим лживым показаниям суд вынес решение, что кусок железного хлама является скульптурой, а он суду не врал. И тебе он никогда не говорил, что вывезет железо на свалку, а просто предложил увезти с участка. Что же касается плагиата, то давай признаем: на старый кондиционер авторского права не существует ни у тебя, ни у него. А все то, что ты к агрегату приделал, он оторвал и заменил своим. Он ни на йоту не нарушил закон.

- Пожалуй, так и есть, - мрачно согласился Билл. - Ему расставили ловушку, а он обернул это себе на пользу.

Ну, что сказать в заключение? Сейчас, по прошествии некоторого времени, я готов признать свою неправоту. А Капитан Стик молодец, готов и это признать. Но поверьте, я ничуть не жалею. Я получил бесценный урок, приобрел уникальный опыт. И теперь моя жизнь обрела ясную цель: я непременно должен стать скульптором.

Комментариев нет :

Отправить комментарий