Перечитывая ее книги
…КАК О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ
«Приговоренная к любви» - так назвала Татьяна Морозова свою статью о творчестве Щербаковой («Литературная газета», 1999 г.). «Пожалуй, именно Галину Щербакову можно назвать самой женственной современной писательницей, - сказано в ней. - И дело не в том, что она пишет о женщинах - женщина как раз излюбленный объект наблюдений авторов любого пола, - а в том, что пишет о любви. Притом не о любви просто, а о Любви, как о смысле жизни».
- Мне это всё известно, я ведь все-таки женщина, и у меня было достаточно своих потрясений, - говорила Галина в беседе с одной журналисткой. - Если женщина не проходит через любовь, я считаю, она не полноценная женщина. Потому что женщина по составу крови и остальных компонентов состоит из любви… Без нее женщина пуста как вымытая банка на заборе.
Другими словами, женщины, если они на самом деле женщины, обречены на любовь. «Приговоренные к любви».
Мне не раз приходилось слышать, как мои коллеги-газетчики – на встречах с читателями, книжных ярмарках и т. п. – брали интервью у писательницы. Редко при этом обходилось без разговора о любви. Почти всегда Щербакова делилась одним наблюдением, которое почему-то в итоге не входило, за исключением двух случаев, в опубликованные тексты. Вот оно – в одном из ее первых газетных высказываний по этой теме: от любви «в сердце сразу растут два чувства – счастья и несчастья. И с детства начинаешь понимать, что они всегда рядом. Всегда!» И оно же – в одном из последних: «Любовь? Главное счастье в жизни. И одновременно главное горе в жизни… Любовь — самое сильное, самое созидательное, но и самое разрушающее чувство. В любви есть всё: она может тебя поднять на необычайную высоту и может так с этой высоты тебя пульнуть, что костей не соберешь». И в первую очередь это относилось к счастливой, взаимной любви. Потому что она, любовь, может взять и исчезнуть. Она может осиротить тебя, когда из двух человек, повязанных этим чувством, на белом свете остается один. Пожалуй, я бы добавил к определениям любви (по Щербаковой) еще страх. Страх потери.
Но ведь это – прекрасный, благодатный случай: когда любовь случилась или, по меньшей мере, была! «Потому что, - говорит Щербакова, - больше всего горя нам приносит любовь, если ничего не складывается, или сам не можешь любить, или тебя не любят, или встречаешь не того. Варианты разные могут быть. Но, с другой стороны, когда этого нет всю ли жизнь, либо какой-то период жизни — тоже не радостно».
«Варианты разные» любви описывает Галина Щербакова в своих сочинениях. Но вряд ли бы эти варианты были столь правдивые и многие годы привлекающие внимание читателей, если бы они обходили вопросы природных желаний и требований женского естества.
…Вот девочка, в которой вдруг проклюнулось женское. «И тут ее пронзила боль воспоминания о том, что было с ней не когда-то – сегодня… Ведь у нее тоже было… Было это обмирание и тяжесть в низу живота… Сейчас Алке казалось, что… она устояла в этом оглушительном поединке, в котором действуют какие-то новые, неведомые ей силы. Они одновременно прекрасны и уродливы, слепы и зрячи, они одновременно слепоглухонемые, но из них вся сила, и страсть, и ум, и жизнь… Что же это за жуть, которая оказывается сильнее тебя?
«Никогда, никогда, никогда!» - клялась Алка, не подозревая неимоверное количество этих «никогда», намертво застывших в галактике, как застывает все, лишенное движения и смысла, а значит, и права жизни. Но она этого не знала. Сжав колени, сцепив кулачки, закусив губу, девочка клялась победить любовь, если она только посмеет победить ее». («Женщины в игре без правил»).
А вот зрелая, пятидесятичетырехлетняя дама, опять-таки из «Женщин в игре без правил». «Переход в грех был радостным и естественным, хотя на его пороге Мария Петровна поклялась, что если что случится – это так, эпизод, что душевных сил она тратить не будет, откуда они у нее лишние? Конфуз же был в том, что пожилая дама была абсолютно неопытной в любви женщиной, она не знала своего тела, не знала секретов наслаждения».
«Не хочу! – почти закричала Мария Петровна. – Не хочу ревновать, бояться, озираться. Не хочу! Такую цену я платить не буду». – «Будешь», - ответил некто. И она побежала, как бы убегая от этого «некто», но он бежал рядом и, дыша ее сбитым дыханием, повторял: «Будешь! Будешь! Будешь!»
И еще одна героиня из «Женщин в игре без правил». «…Елене снился Павел Веснин. Как он истаивал, наполняя ее клетки своей жизнью, как живой водой. Ей было так много, этой его жизни в ней, что она по закону справедливости отдавала ему свою, и так они перетекали друг в друга, нормальное, казалось бы, телесное дело, но и не телесное тоже, ибо в самое время счастья ее душа немножечко плакала водою слез, хотя при чем тут они, если сплошная радость и легкость, но почему-то и горе тоже?»
Известный литературный критик Андрей Немзер в статье о творчестве Галины Щербаковой сделал тонкое наблюдение: Людмила Петрушевская, Марина Палей, Светлана Василенко, Марина Вишневецкая пишут о безлюбье; Галина Щербакова – о любви. «Да, - продолжает Немзер, - одного без другого не бывает. Да, персонажи «безлюбых» повествований и их создательницы любви алчут всеми силами и малейший проблеск ее из души ни за что не выпустят. Да, у Щербаковой как неумением любить, так и любовью мучаются, клянут ее, непрошенную, на чем свет стоит. И еще много таких разрушительных «да» можно с ходу выпалить. Но одно дело упиваться болью и стыдом, вычитывая в собственных муках единственное (и оттого – хиленькое) доказательство: любовь, кажется, маячила. Другое – надрываться от стыда и боли, зная, что они расплата за трусость, недогадливость, неумелость в любви, которая точно была. Была – счастьем. Им и осталась, смотря и несмотря на все сопутствующие обстоятельства».
Впрочем, за долгие годы и у Галины Щербаковой появились сочинения о «безлюбье». И даже целый роман, посвященный этому феномену – «В поисках окончательного мужчины». В отличие от создательниц «безлюбых» повествований, о которых писал Немзер, ее автор не очень верит в «проблески» души главной героини, собирательницы коллекции мужчин, и холодно наблюдает за ее охотничьими ухищрениями. Холодно, но не враждебно. Без малейшей моральной оценочности. Автор тут подобен своему персонажу, который «всегда воздерживался от осуждения; помнил и жалел женскую природу, ту, которая была у Анны Карениной, мадам Бовари, Катерины из «Грозы», с женщинами – даже очень хорошими – случается всякое». И я думаю, Галина Щербакова – как писатель – была согласна с убеждением ее коллеги Леонида Жуховицкого: если сталкиваются мораль и женщина, то пусть подвинется мораль. Потому что ей не больно.
…К тому же и героиня романа «В поисках окончательного мужчины» проговаривается своей наперснице: «Знаешь… каждый раз… или почти каждый… мне хочется, думать, что это навсегда…»
Значит, тоже приговоренная? Не к любви, так к ее видѐнию…
А.Щербаков
…КАК О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ
«Приговоренная к любви» - так назвала Татьяна Морозова свою статью о творчестве Щербаковой («Литературная газета», 1999 г.). «Пожалуй, именно Галину Щербакову можно назвать самой женственной современной писательницей, - сказано в ней. - И дело не в том, что она пишет о женщинах - женщина как раз излюбленный объект наблюдений авторов любого пола, - а в том, что пишет о любви. Притом не о любви просто, а о Любви, как о смысле жизни».
- Мне это всё известно, я ведь все-таки женщина, и у меня было достаточно своих потрясений, - говорила Галина в беседе с одной журналисткой. - Если женщина не проходит через любовь, я считаю, она не полноценная женщина. Потому что женщина по составу крови и остальных компонентов состоит из любви… Без нее женщина пуста как вымытая банка на заборе.
Другими словами, женщины, если они на самом деле женщины, обречены на любовь. «Приговоренные к любви».
Мне не раз приходилось слышать, как мои коллеги-газетчики – на встречах с читателями, книжных ярмарках и т. п. – брали интервью у писательницы. Редко при этом обходилось без разговора о любви. Почти всегда Щербакова делилась одним наблюдением, которое почему-то в итоге не входило, за исключением двух случаев, в опубликованные тексты. Вот оно – в одном из ее первых газетных высказываний по этой теме: от любви «в сердце сразу растут два чувства – счастья и несчастья. И с детства начинаешь понимать, что они всегда рядом. Всегда!» И оно же – в одном из последних: «Любовь? Главное счастье в жизни. И одновременно главное горе в жизни… Любовь — самое сильное, самое созидательное, но и самое разрушающее чувство. В любви есть всё: она может тебя поднять на необычайную высоту и может так с этой высоты тебя пульнуть, что костей не соберешь». И в первую очередь это относилось к счастливой, взаимной любви. Потому что она, любовь, может взять и исчезнуть. Она может осиротить тебя, когда из двух человек, повязанных этим чувством, на белом свете остается один. Пожалуй, я бы добавил к определениям любви (по Щербаковой) еще страх. Страх потери.
Но ведь это – прекрасный, благодатный случай: когда любовь случилась или, по меньшей мере, была! «Потому что, - говорит Щербакова, - больше всего горя нам приносит любовь, если ничего не складывается, или сам не можешь любить, или тебя не любят, или встречаешь не того. Варианты разные могут быть. Но, с другой стороны, когда этого нет всю ли жизнь, либо какой-то период жизни — тоже не радостно».
«Варианты разные» любви описывает Галина Щербакова в своих сочинениях. Но вряд ли бы эти варианты были столь правдивые и многие годы привлекающие внимание читателей, если бы они обходили вопросы природных желаний и требований женского естества.
…Вот девочка, в которой вдруг проклюнулось женское. «И тут ее пронзила боль воспоминания о том, что было с ней не когда-то – сегодня… Ведь у нее тоже было… Было это обмирание и тяжесть в низу живота… Сейчас Алке казалось, что… она устояла в этом оглушительном поединке, в котором действуют какие-то новые, неведомые ей силы. Они одновременно прекрасны и уродливы, слепы и зрячи, они одновременно слепоглухонемые, но из них вся сила, и страсть, и ум, и жизнь… Что же это за жуть, которая оказывается сильнее тебя?
«Никогда, никогда, никогда!» - клялась Алка, не подозревая неимоверное количество этих «никогда», намертво застывших в галактике, как застывает все, лишенное движения и смысла, а значит, и права жизни. Но она этого не знала. Сжав колени, сцепив кулачки, закусив губу, девочка клялась победить любовь, если она только посмеет победить ее». («Женщины в игре без правил»).
А вот зрелая, пятидесятичетырехлетняя дама, опять-таки из «Женщин в игре без правил». «Переход в грех был радостным и естественным, хотя на его пороге Мария Петровна поклялась, что если что случится – это так, эпизод, что душевных сил она тратить не будет, откуда они у нее лишние? Конфуз же был в том, что пожилая дама была абсолютно неопытной в любви женщиной, она не знала своего тела, не знала секретов наслаждения».
«Не хочу! – почти закричала Мария Петровна. – Не хочу ревновать, бояться, озираться. Не хочу! Такую цену я платить не буду». – «Будешь», - ответил некто. И она побежала, как бы убегая от этого «некто», но он бежал рядом и, дыша ее сбитым дыханием, повторял: «Будешь! Будешь! Будешь!»
И еще одна героиня из «Женщин в игре без правил». «…Елене снился Павел Веснин. Как он истаивал, наполняя ее клетки своей жизнью, как живой водой. Ей было так много, этой его жизни в ней, что она по закону справедливости отдавала ему свою, и так они перетекали друг в друга, нормальное, казалось бы, телесное дело, но и не телесное тоже, ибо в самое время счастья ее душа немножечко плакала водою слез, хотя при чем тут они, если сплошная радость и легкость, но почему-то и горе тоже?»
Известный литературный критик Андрей Немзер в статье о творчестве Галины Щербаковой сделал тонкое наблюдение: Людмила Петрушевская, Марина Палей, Светлана Василенко, Марина Вишневецкая пишут о безлюбье; Галина Щербакова – о любви. «Да, - продолжает Немзер, - одного без другого не бывает. Да, персонажи «безлюбых» повествований и их создательницы любви алчут всеми силами и малейший проблеск ее из души ни за что не выпустят. Да, у Щербаковой как неумением любить, так и любовью мучаются, клянут ее, непрошенную, на чем свет стоит. И еще много таких разрушительных «да» можно с ходу выпалить. Но одно дело упиваться болью и стыдом, вычитывая в собственных муках единственное (и оттого – хиленькое) доказательство: любовь, кажется, маячила. Другое – надрываться от стыда и боли, зная, что они расплата за трусость, недогадливость, неумелость в любви, которая точно была. Была – счастьем. Им и осталась, смотря и несмотря на все сопутствующие обстоятельства».
Впрочем, за долгие годы и у Галины Щербаковой появились сочинения о «безлюбье». И даже целый роман, посвященный этому феномену – «В поисках окончательного мужчины». В отличие от создательниц «безлюбых» повествований, о которых писал Немзер, ее автор не очень верит в «проблески» души главной героини, собирательницы коллекции мужчин, и холодно наблюдает за ее охотничьими ухищрениями. Холодно, но не враждебно. Без малейшей моральной оценочности. Автор тут подобен своему персонажу, который «всегда воздерживался от осуждения; помнил и жалел женскую природу, ту, которая была у Анны Карениной, мадам Бовари, Катерины из «Грозы», с женщинами – даже очень хорошими – случается всякое». И я думаю, Галина Щербакова – как писатель – была согласна с убеждением ее коллеги Леонида Жуховицкого: если сталкиваются мораль и женщина, то пусть подвинется мораль. Потому что ей не больно.
…К тому же и героиня романа «В поисках окончательного мужчины» проговаривается своей наперснице: «Знаешь… каждый раз… или почти каждый… мне хочется, думать, что это навсегда…»
Значит, тоже приговоренная? Не к любви, так к ее видѐнию…
А.Щербаков
Статьи, интервью, заметки
ПРОДОЛЖЕНИЕ. Начало
ИЗ ИНТЕРВЬЮ В ГАЗЕТАХ И ЖУРНАЛАХ
КАК МАТЬ ЗНАМЕНИТОГО ФУТБОЛИСТА…
- Что ты чувствуешь, оказавшись «по ту сторону» нашей профессии? Как часто тебе приходится выступать в роли человека, дающего интервью?
- Не часто. Можешь считать себя одним из первых. А чувствую себя неловко, так как по собственному опыту знаю, что надежды на удачное интервью оправдываются обычно в лучшем случае наполовину.
- Какое место занимает молодежная тема в твоем творчестве?
- Я полагаю, такое деление условно: в каждом произведении у меня действуют, так сказать, и отцы, и дети; идет перекличка поколений... И все же, пожалуй, можно выделить три повести, хотя бы потому, что ими заинтересовалась «Юность» — журнал, предназначенный для молодежи. Две из них — «Вам и не снилось» и «Дверь в чужую жизнь» — уже опубликованы там, а третья — «Отчаянная осень» — сдана в набор и, видимо, появится в первых номерах журнала в следующем году.
- Ты считаешь эти произведения главными для себя?
- Нет. Правда, меня знают, в основном как автора «Вам и не снилось». То ли это произошло благодаря кино, то ли потому, что журнал «Юность» особенно популярен... Но я нередко чувствую себя матерью многих сыновей, один из которых стал знаменитым футболистом. Ей дороги и все остальные сыновья, она уверена, что они ничуть не хуже прославленного мастера полузащиты, но все вокруг, завидя ее, почтительно шепчут: «Вы знаете кто это? Мать такого-то...» Это обидно...
Я держу перед собой эту книжку — вторую ее книгу, выпущенную в издательстве «Советский писатель». Помимо повести «Вам и не снилось», название которой вынесено на обложку, здесь помещены повести «Стена» (публиковалась в «Знамени»), «Кто из вас генерал, девочки?», «Ах, Маня...» и рассказы.
- Мне всегда трудно рассказать о том, что еще не готово. Так что лучше скажу о том, что уже закончено или почти закончено. О новой повести для «Юности» ты уже знаешь. Для кино заканчиваю новый сценарий. Он заказан мне той же студией имени М. Горького.
- А о чем третий сценарий?
- Если в двух словах, то о том, как судьбы старших рикошетом отзываются в жизни молодого поколения...
- А в театре? На телевидении?
- Инсценировка «Вам и не снилось» обошла многие театры. А Горьковский ТЮЗ осуществил постановку другой повести — «Дверь в чужую жизнь». На телевидении идут переговоры об экранизации повести «Ах, Маня...». Есть еще одна повесть, она уже написана, но пока нигде не опубликована. И пока она не «пристроена», я не буду говорить о ней.
Игорь Рувинский
(«Молодой ленинец», Волгоград, 1983 г.)
«ГАЛЯ + ВИТЯ = ЛЮБОВЬ!»
Корр.: Рассыпается на листки книга, ловлю один: «...Юлька! Слушай мою таблицу умножения. Дважды два будет четыре, а трижды три — девять. А я тебя люблю. Пятью пять, похоже, — двадцать пять, и всё равно я тебя люблю. Трижды шесть — восемнадцать, и это потрясающе, потому что в восемнадцать мы с тобой поженимся...». «Глотаю» книгу, ищу титульный лист — отсутствует, спрашиваю всех знакомых — тишина. Но это было тогда, а сейчас я уже знакома с Галиной Николаевной Щербаковой...
- Первая любовь? Отлично помню. Это была такая счастливая безответная любовь лет в двенадцать. Я выбегала к калитке, чтобы только увидеть, как он где-то там, метров за семьдесят от меня, проходит мимо, как мимо стенки.
- Галина Николаевна, а вы помните, как его зовут!
- Конечно. Витя Безлепкин. Все заборы, стены пестрели надписями «Галя + Витя = любовь!» А я ужасно мучилась из-за того, что моя тайна была всем известна. Однажды я взглянула на себя в зеркало: тощая, волосы чернющие, прямые, губы не бантиком; в общем, уродина, решила я, за что меня любить? После войны эталоном красоты была барышня полненькая, светленькая, кудрявая, а я?.. Господи, как я страдала, как пыталась толстеть.
- Не могли бы вы открыть хотя бы один из способов!
- Ну вот, пожалуйста, бабушкин рецепт: в первый день надо выпить натощак одно яйцо, во второй — два, и так далее до десяти, а потом — в обратном порядке — девять, восемь семь... Выжить — выжила, но спичкой осталась.
- А что для вас, с высоты, может быть опыта, возраста, значила эта первая любовь!
- Если хотите знать, то ничего нет для человека важнее его первой любви. Когда у нас с вами будет больше времени, можете меня спросить, почему я считаю, что чем безответней любовь — тем лучше, тем счастливей.
- И чем же!
- Это долгий разговор. А коротко: в сердце сразу растут два чувства — счастья и несчастья. И с детства начинаешь понимать, что они всегда рядом. Всегда! Я до сих пор люблю на эту тему думать... И удивляться божественной мудрости первой несчастливой любви.
- А совет безответно любящим, он у вас есть!
- Единственный. Никогда не надо навязываться. Люби и страдай, гордо и самоотверженно. Все окупится.
- Галина Николаевна, если вернуться в страну детства, каким ребенком вы были!
- Ну, по семейной легенде — я в раннем детстве совершеннейший ангел, эдакий маленький умерший Винсент с фотографии, который никогда не делал ничего плохого. А вообще я была девочкой начитанной до одурения.
- Что было самым удивительным в школе!
- Самое большое открытие — в третьем классе я узнала, что слова склоняются по падежам. Тайну электричества так и не постигла. До сих пор боюсь тока.
- А детских политических организациях состояли!
- Это в комсомоле, что ли? А как же... Меня тут же стали выбирать на ответственные посты, это беда всех отличниц. Однажды мне доверили, до сих пор помню, внести знамя на районную комсомольскую конференцию. Это было безумно, как говорят актеры, волнительно! Я вхожу в зал, все встают — и я уже не я, ничего не вижу, не чувствую, лечу. Барабанный бой, горнисты, трубы! Очень мурашит кожу. Могло далеко завести... Должно было пройти время, чтобы вернуться к жизни «внутри себя». И я потихоньку слиняла из активистов. Но, в общем, это был сложный процесс познания у всего моего поколения. Не дай вам Бог его.
- Когда вы начали сочинять!
- Лет в пять. Я еще читать не умела. Усаживались вокруг меня мои подруги, младшие ребятишки, и я начинала фантазировать. Причем мне всегда казалось, что если они узнают, что это я сама все выдумала, то и слушать меня не станут, и поэтому свои сказки я начинала хитрыми словами: «Я вчера прочла книгу...» или «А вот у Лермонтова есть сказка...» Я считаю, что все испортила грамота. Когда я научилась читать, то быстро поняла, что многое уже сочинено и придумано. И фантазировать перестала на долгие годы,
- Как вам кажется, хорошая книга — это…
- Обязательно с любовью, страданием, отчаянием, трагедией, но желательно со счастливым концом. Как пушкинские «Метель» и «Барышня - крестьянка».
- Какие чувства вас обуревают, когда видите свои книги, фильмы!
- Страх. Я, как зверь, сразу поджимаю уши — все кажется не то, не туда, не так... Мне кажется, что все на улице только и говорят, что о моем провале. Ничего себе эгоцентристка, да?
- А пишете вы по вдохновению или каждый день!
- Раньше пыталась каждый день, а теперь почти и не выходит так — то на митинг тянет сбегать, то все новые газеты почитать, то внучка садится на лицо. А вообще, если вы хотите стать писателем — это я вам лично, на всякий случай, — ни в коем случае не идите в журналистику, это совсем, совсем другая профессия. Можете работать где угодно, и чем дальше от бумаги и пера, тем лучше. Впрочем, вы ведь меня об этом не спрашиваете?
Маша Николаева, студентка ЛГУ
«Детской фотографии, годной для печати, не нашла. Нарисуйте два больших глаза на двух палках-ногах и тонкой шее — это будет автор в «момент несчастной любви». Когда у него началась любовь счастливая, он (автор) начал бесстыдно толстеть. Так что, по-вашему, лучше?! То-то!
Ваша Г.Н.»
(Ленинградская детская газета «Ленинские искры», 18 апреля 1991 г.)
САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ В ЖУРНАЛИСТИКЕ - ЭТО ПРИВИРАТЬ
…Корр.: - Галина Николаевна, в вашем доме так много книг… Писательница выросла в вас из читательницы?
- Истинно так. Моя ненормальная любовь к книгам началась с детства. Я всегда была сумасшедшей читательницей, могла пропустить обед, ужин, сон и все на свете, лишь бы только читать. В моей семье всегда были книги. Дедушка, бухгалтер, специально ходил на рынок спасать книги, которые продавались на самокрутки. Он приносил их домой, и я с упоением читала эти тома с оторванными страницами.
Мое детство прошло в маленьком шахтерском городе. У знакомых, что жили через две улицы от нас, была огромная библиотека, и хотя они неохотно пускали в свой дом посторонних, меня почему-то приняли и допустили до этого царства книг. Я в свои 8-12 лет читала оглашенно, заглатывая все подряд. После Сталинградской битвы немцы отступали через наши края. В городе шла перестрелка, ходить по улицам было небезопасно. Но я собрала все прочитанные книги и сказала, что мне нужно их отнести и взять другие, так как сегодня вечером мне уже нечего читать. Ни мама, ни бабушка не смогли меня остановить. Сейчас-то понимаю, какая это была дурь, ведь запросто могли подстрелить.
Когда в нашем городке открыли библиотеку, первым ее читателем, конечно, была я. Увидев худую черномазую девчонку, молоденькая девушка-библиотекарь стала предлагать мне сказки, а я в то время прочла уже всего Ромена Роллана. И тогда из какой-то старенькой тумбочки она достала и отдала мне пьесы – репертуарные сборники театров: Бернарда Шоу, Шекспира, пьесы советских писателей. Это был настоящий клад, с тех пор я безумно люблю драматургию. Учась в школе, я и подумать не могла, что когда-нибудь стану писать. Мне тогда всего больше хотелось открыть новый каучук, нам рассказывали на уроках химии, как необходим он нашей стране. Затем, поняв, что никакой каучук на самом деле мне не интересен, я поступила на филологический.
Но самые первые шаги к писательству я сделала в детстве, когда организовала своего рода «литературный кружок», собирая вокруг себя мальчишек и девчонок с нашей улицы. Я пересказывала им все прочитанные книги, при этом довольно смело трактуя литературные сюжеты. Один роман у меня плавно перетекал в другой, иногда казалось, что в книге написано не совсем правильно, и тогда я «исправляла» фабулы, добавляла что-то от себя. Где-то глубоко внутри сидело желание при помощи слов создавать какой-то другой, новый мир, как сказали бы теперь - другую реальность.
- Потребность писать появилась у вас рано?
- Вовсе нет. После окончания института мой путь естественным образом привел меня в школу, где я проработала четыре года, преподавая литературу. С некоторыми своими учениками, иные из которых теперь уже пенсионеры, поддерживаю отношения до сих пор. Я их всех «отравила» любовью к книгам.
Но сама по себе школа была мне отвратительна воспитательной работой, собраниями... Мне было 22 года, естественно, хотелось одеваться и выглядеть соответственно своему возрасту, например, носить модные тогда укороченные платья. Но мне говорили, что так нельзя. И тогда я решила перейти в журналистику, стала корреспондентом молодежной газеты. Вот тут мне уже все нравилось, это был совсем иной мир. Постепенно, как и раньше в своих рассказах детям-сверстникам, я начинала добавлять в журналистские заметки то, чего никогда не было на самом деле. И вдруг поняла, что самое интересное, что есть в журналистике, - это привирать. Я всегда чего-нибудь привирала и очень боялась, что когда-нибудь меня «схватят за хвост». А людям, о которых я писала, мое вранье безумно нравилось. Я приподнимала их над обыденным, создавая иной мир, в котором все у них было красиво. Это уже начиналась литература.
Однажды я все же попалась. Когда стало известно, что я добавляю в свои публикации сведения, мягко говоря, не соответствующие действительности, мне чуть было не указали на дверь. С тех пор я поняла, что журналистика – не литература, и что мух от котлет надо отделять. Стала писать заметки будто бы из журналистского блокнота – своего рода маленькие рассказики.
В то время мы уже перебрались в Москву. Хлебнув журналистики московской, окунувшись в атмосферу не всегда доброжелательную, я поняла, что она не для меня. И однажды мой муж мне сказал: хватит дурью маяться, надо всерьез садиться и писать. Мне было 38 лет. Люди к такому возрасту уже создавали себе имя в литературе. А я только принималась за этот труд. У нас тогда уже было двое детей. И я вызывала страшный гнев дочери, которая говорила: «Мама, почему все ходят на работу, а ты сидишь дома и ничего не делаешь?». Это был долгий период. Первое мое сочинение было опубликовано только через 7 лет. После того, как вышла повесть «Вам и не снилось» на меня обрушился шквал телефонных звонков, люди приезжали ко мне домой, караулили возле подъезда, я получала мешки писем со всего Советского Союза, посещала огромное количество литературных конференций. Тогда я не понимала, что это была слава.
- Ваши книги нельзя назвать легким «чтивом», их невозможно читать не вдумываясь в текст. Чтение-развлечение или чтение-размышление - что вам ближе, и каким бы вам хотелось видеть читательское восприятие ваших произведений?
- Странно, я-то как раз всегда думала, что являюсь легким беллетристом и пишу книжки, которые глотаются в момент. Так это раньше и было. Просто после меня пришло много писателей, пишущих «на раз», не особенно задумываясь над фабулой и смыслом своих сочинений. И, видимо, на этом фоне я вдруг оказалась «серьезным» писателем. С одной стороны, это, конечно, приятно. В то же время у меня нет неуважения к легкой литературе, которую читают в трамвае и троллейбусе. Я за то, чтобы было все. Я только против того, чтобы одни презирали других. Но я не люблю халтуру, в которой нет ни грамма мысли. Я ее просто не понимаю. Хотя, казалось бы, ну что там не понять… Но многим ведь нравится. Значит, у писателей, создающих такую «литературу», есть общее дыхание с народом. У меня оно тоже есть, только моего народа намного меньше.
Плохая литература создает вокруг себя плохой ареал, и люди вокруг становятся хуже. Мы такие же, как книги, которые нас окружают. Это взаимопроникающие вещи.
- Проблема отцов и детей – столь близкая вам как писателю: отторжение поколений, безусловная любовь и в то же время катастрофическое непонимание и неприятие жизненных позиций друг друга – это проблема времени, в котором живут ваши герои, когда все старое, привычное разрушено, а новое еще не обретено, либо что-то другое?
- Нет, это всегда было, есть и будет. Всякое поколение выходит из предыдущего: наши дети слеплены из нашего теста, но попадают уже в другое время и начинают жить по его законам. И как бы нас ни раздражало это, мы никуда от этого не уйдем, не привяжем к себе пуповиной, не заставим поступать так, как хотелось бы нам. Старшее поколение со своими «принципами» всегда будет оставаться в прошлом, вызывая раздражение и непонимание молодого. Об этом писали и Тургенев, и Чехов, и Толстой. Об этом будут писать до тех пор, пока будет существовать литература. Проблема отцов и детей неразрешима по своей сути, мы все разные и каждый следующий человек отличается от предыдущего.
- В повести «Вам и не снилось», которая принесла вам всенародную любовь и славу, взрослые пытались разлучить двух влюбленных друг в друга подростков, руководствуясь своими, только им понятными принципами. Где вообще находится та грань в отношениях между родителями и детьми, перешагнув которую, одни могут покалечить судьбы других?
- Если сравнивать время, в которое была написана эта повесть (середина 70-х), и сегодняшние дни, то это абсолютно несопоставимые времена. Отцы и дети – это, может быть, самое воспаленное, что есть сейчас в нашем обществе. Ну, какую девочку или какого мальчика сегодня могут остановить мама с папой? Молодые стремятся жить по-своему, а если их позиция не совпадает с мнением родителей, то они просто уходят из семьи, разрывают с ней всякие отношения. Степень даже не непонимания, а отсутствия жалости друг к другу перешла все границы. Никто ни с кем не считается. Родители не считаются с детьми, когда те, еще будучи маленькими, подают им знаки-ключики, говоря - «я не буду жить так, как ты». Но молодые родители часто не обращают внимания на эти «подсказки», а когда дети вырастают, с ужасом осознают, что те, оказывается, сделаны вовсе не по их образу и подобию. Смириться с этим бывает очень трудно, иногда просто невозможно. А между тем, жить надо в ожидании того, что все может произойти. Грань, о которой вы спрашиваете, определить невозможно, потому что людские отношения очень хрупки. Разбить, разрушить, уничтожить можно и взглядом, и словом, и поступком. Живя в обществе, мы каждый день балансируем над краем, за которым - разрушение, бездна. Важно осознать, почувствовать, где находится этот край, и вовремя отступить от него.
- Каким образом к вам попадают новые книги: вы их покупаете или берете в библиотеке?
- Раньше я «доставала» книги: ночами стояла в очереди, чтобы подписаться на Бальзака, Флобера, а потом, когда дефицита не стало, уже старалась просто покупать. Я обожаю сегодняшнее время за обилие книг. Для меня нет ничего более счастливого, чем посещать книжные магазины сейчас, когда можно купить любую книжку. Другой вопрос - их цена, не всегда книгу, которую хочется иметь в доме, можешь купить.
Был еще такой период, когда книги можно было менять. В начале 90-х, когда только поднимался книжный бизнес, свои книги можно было принести в магазин, их там оценивали и ставили крестики, обозначавшие их «стоимость». Взамен предлагались другие, с таким же количеством крестиков.
Я всегда отдавала и продолжаю отдавать в библиотеки книги. Я охотно их отдаю, но сама библиотек не посещаю. Сейчас библиотека не является местом моего обожания и пристанища, как это было в детские годы. Все мои любимые книги всегда рядом со мной.
- Какие книги, на ваш взгляд, должны быть в фонде, скажем, районной библиотеки?
- Безусловно, там должна быть классика; детская литература: и наша, и зарубежная, классическая и современная, та, что появилась в последние годы - Толкиен, «Гарри Поттер», должны быть фантастика и фэнтези. Обязательно набор современной литературы. Если бы я составляла библиотечный фонд, то непременно взяла бы шестидесятников, затем книги тех писателей, которые появились позже, книжки перелома: Пелевина, Сорокина и других модных писателей, и обязательно полочку стихов, как классических, так и современных. Я бы собрала библиотеку так, чтобы она не была забита глупостями, и каждый человек нашел бы там книги по своему вкусу. Почему бы не поставить на полку «Петербургские трущобы» Крестовского, чтобы человек, посмотревший сериал «Петербургские тайны», прочитал эту книгу и ахнул: а ведь она совсем другая! Интересно сделать в библиотеке уголок старых журналов, в них можно найти столько неожиданного: там есть и художественная литература, и публицистика, и воспоминания, переписка и критика…
Екатерина Слюсарь
(«Библиотечная столица», 2004 г.)
«ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДОЛЖНА БЫТЬ НЕРАЗДЕЛЕННОЙ»
Корр.: ...Ее книгу, такое везение, я прочитала раньше, чем посмотрела ставший судьбоносным для нашего поколения фильм… «Вам и не снилось» стало ее, автора десятков интереснейших романов и повестей …пожизненной визитной карточкой. Кино сделало свое дело. В наше время непредсказуемых духовных пристрастий при упоминании о Галине Щербаковой приходится слышать: «А у нее еще такие же популярные фильмы есть?» - «А пишет-то она как - типа Токаревой или типа Петрушевской?» Хотя еще в том, теперь уже давнишнем, однотомнике опубликованы были две не менее захватывающие по сюжету и неповторимые по стилю «школьные» вещи: «Отчаянная осень» и «Дверь в чужую жизнь».
...Оказалось, в действительности Галина Николаевна пишет «типа первоклассника» - авторучкой и крупным почерком, не признавая ни компьютера, ни машинки.
В НАЧАЛЕ БЫЛО...
«Я родилась в пору великого украинского голода».
(Из «Автобиографии».)
- С отцом мама разошлась. Воспитывал меня отчим — инженер-горняк. В общем, материально мы жили получше большинства (у меня еще младшие сестра и брат). Шахтерский городок Дзержинск Донецкой области — это бесконечные смерти. Не от старости, как вы понимаете. Постоянно кого-то засыпало в шахтах — и рабочих, и инженеров. Наша улица вела к кладбищу. И каждый день: ухает барабан, звучит музыка — везут покойника. Молодые шахтеры касок не надевали — чуб красивый казался важнее всего на свете. Дедушка любил повторять: «Галуся, человеческая жизнь у нас совсем ничего не стоит». Это не только в смысле репрессий говорилось — в более широком, нашем, национальном, смысле.
Сидельцы в нашей семье были. Прадеда раскулачили. Дядька сидел «за язык». Помню, как вернулся прадед, о котором в семье не говорилось. Босой, бородатый старик. Он пожалел свою вторую семью и пришел к старшей дочери, ровеснице его жены. Помню панику в семье и старца, сидящего на пороге. Он умер очень скоро. И тогда бабушка сказала: «Чтоб на похоронах этих сучек не было!» Я, маленькая, наблюдаю, как через поле бегут — «сучки». А бабушка, хотя в клубах пыли и лиц-то невозможно разобрать, кричит всем нам и покойнику: «Это ж надо — губы накрасили!» Подбегают — действительно, губы в помаде. Мне кажется, бабушка об этом знала (ну не могла ведь никак увидеть!) еще накануне...
Есть семьи — кланы. Все друг за дружку. У нас же всю дорогу вылезала какая-то червоточина, ссорящая, разводящая любящих людей. Такая карма, как теперь говорят, когда сказать нечего.
...Первой любовью я была захвачена где-то лет с девяти. Может быть, это было самое сильное чувство. Первое чувство — я уверена — должно быть неразделенным. Тогда вырабатываются какие-то нужные для бережения любви антитела. Мальчик тот был года на три меня постарше, но очутились мы в одном классе. Он был из бедной многодетной семьи и поздно пошел в школу. Я, правда, тоже из-за войны год пропустила, но потом умудрилась перескочить из второго класса в четвертый — способная была. Я любила в нем все: как он ходит за водой, как несет ведро, как подтягивает штаны. Он был очень вежлив со старшими. Со всеми здоровался, чем и удивлял мою бабушку: «Надо же, из такой семьи и такой интеллигентный». Кстати, я разлюбила это слово — «интеллигентность». Оно не обозначает ничего. Зеро.
Я хочу времени для внучки, когда люди определялись бы иначе: порядочный — непорядочный, образованный — неуч. После седьмого класса мальчик ушел в училище, я к тому времени от любви излечилась, а он возьми и приди к нам в гости. Снял ботинки, под ними были белоснежные вязаные носки. Бабушка опять: «Какой мальчик!» Но мое сердце билось ровно, разве что белоснежные носки изменили мое отношение к мытью полов. Бабушка и мама превращали сей нехитрый процесс в такой немыслимо усложненный ритуал, что он казался столь же невыполнимым, сколь и нецелесообразным... Но носки объяснили мне суть.
В детстве я была худая и черная. А подружка моя — беленькая и пухленькая. Ее все обожали. Она не знала несчастной любви в юности. В результате все у нее не сложилось: она оказалась неподготовленной к коварству, предательству, свинству. Вечным спутникам любви. Мы их получаем в одном флаконе.
Я же с детства знала: твоя любовь может проходить с полными ведрами мимо, а когда опомнится — тебе это будет уже не нужно. Это ужасно и в первом, и во втором случае. Не любить — это так же тяжело, как и быть нелюбимой. Невероятное чувство виновности.
РОДНОЙ НАРОД
- В семье умиления по поводу простого человека не было никогда. Возвращаясь из поездок, дедушка всегда говорил одно и то же. «До революции я мог выбрать класс... А теперь еду, где есть место». Школа и литература поставили все на голову: народ полагалось неразборчиво любить — весь. Я была очень хорошей ученицей, у моей любви границ не было.
Потом была дочкина нянька, абсолютно дикая старуха из народа. Она говорила мне: «Хозяйка! Юродивый в церкви велел принести лент всяких и бахром. Будем наряжать плащаницу». Высунув язык, я моталась по городу-герою Волгограду в поисках «бахром». Нянька тащила из дома все. Но, во-первых, куда было деть ребенка? А во-вторых, она — народ... Всю жизнь я стояла полусогнуто перед няньками, слесарями, малярами и прочими народными профессиями, испытывая просто невероятное чувство вины перед ними. Когда вина распирала меня вконец, я кидалась делать их работу. Я, тварь дрожащая, Их Работу! Подносила гвозди, патрубки, шевелила, чтоб не засох, цемент.
Далеко бы ушла, если бы не дети.
Первый взрыв произошел, когда дочь стала самостоятельно ездить в транспорте. Она так прямо и сказала: «Я этот народ не-на-ви-жу! Он... пахнет, этот народ». Я была потрясена. Заколотилась всем внедренным в меня сознанием от юродивого. «Подумай, та самая женщина, которая «пахнет» в автобусе, — она с пяти утра на ногах, ей два часа до работы добираться». — «Значит, русские мужчины — уроды, раз довели женщин до такого». — «А что может мужчина? Они живут мало, у них стрессы и плохие начальники». Но я поняла: или я должна сказать так, чтобы дети заткнулись, или посмотреть на народ другими глазами. Я посмотрела и встала с колен. Я считаю, что оказываю ему уважение, говоря о нем правду. И правда эта одна и для него, и для моих детей. Народ наш слаб, ленив и не любит себя самого. Он разрушитель и хам. Но когда разрушит все до основанья, непременно пожалеет, непременно... Мы умеем выть на погосте.
Когда Союз писателей распался на демократов и «патриотов», я, разумеется, пришла на заседание первых. Но, послушав разные речи, увидела ТЕ ЖЕ вчерашние лица. Ту же агрессию и зависть. Как только собираемся вместе — резко хужеем. Резко. Это открытие не сильно подорвало мою жизнь: я вообще человек не тусовочный, ни в ЦДЛ, ни в Дома творчества я не ходок и не ездок...
Знаете, о чем я мечтаю? О морских пехотинцах. Пусть к чертовой матери развалится наша несчастная армия, а к нам придет НАТО и хотя бы накормит и вымоет наших солдатиков и, может, похоронит наконец мертвых? С еще той, честной, войны...
К вопросу о мытье. Когда у меня в 1987 году родилась внучка, зятя, тогда работавшего на ЗИЛе, премировали одним куском детского мыла! Много ли надо нам для счастья? Об этом я написала в коротичевский «Огонек», но ведь тогда принято было возмущаться Сталиным, Берия, восхищаться — Раскольниковым, Бухариным... До мыла ли нам было! Мы ведь так возликовали, когда пришел Горбачев! Еще бы. Вкрутили наконец-то в темной камере электролампочку — зеки счастливы.
И тем не менее этот народ-бестолочь представляет некий непрерывный исторический интерес для всей цивилизации. То ли мы в общей массе действительно как-то особенно пованиваем серой, то ли благоухаем в небеса ладаном... Никогда отсюда не уеду, никогда. И чем больше знаю, тем...
Разве что на Украину. Ведь на самом деле я русский украинский писатель.
Конечно, я всеми потрохами из русской литературы, но иногда чую в себе ридну ноту. Такая тонкая, высокая, что сроду не спеть... Истинные деревенские Одарки и Оксаны умели это хорошо делать, но давно. При Гоголе. Сейчас тонкий голос как бы исчезает... А нота, нота памяти ни с того ни с сего начинает рвать сердце. Это во мне криком кричит какая-нибудь Параска, и я себя одергиваю: «Спустись на землю, женщина, а то разобьешься на мелкие куски».
…ДОРОГИ
- Моя беда в том, что все свои дороги я истаптывала до конца, поэтому по-настоящему к прозе обратилась уже поздно. До того работала учительницей на полставки. Освободились какие-то часы, я — к директрисе: «Дайте мне полную ставку!» А она: «Как вам не стыдно! Мы в нашей стране работаем не за деньги. В школе — тем более». Очень хорошая была женщина, царство ей небесное, но прибабахнутая жизнью.
Предложили место учетчика писем в газете. Так я надолго засела в молодежной журналистике. В Ростове был «Комсомолец», в Челябинске — «Комсомолец», в Волгограде — «Молодой ленинец». Главное заблуждение: казалось, что путь в литературу лежит через журналистику. У нас вся редакция писала поэмы, романы...
В газете меня, с одной стороны, ценили за то, что хорошо пишу. С другой, я всегда была «лидером не тех и не того»... Хрущевский ветер очень хорошо просквозил наши зашоренные мозги.
Помню, в редакцию пришло жуткое письмо, как на предприятии, где работают инвалиды, начальство насилует придурошных девочек. Написала мать одной такой, уже беременной. На месте событий за мной была организована слежка. Соглядатаем за корреспондентом был приставлен инвалид-карлик. Я пошла с гневом в райком партии, но меня там не приняли. Материал собрать не удалось. В редакции намекнули, что, будь я членом партии, у меня бы не было проблем.
В партию мы с мужем подали одновременно. И вот комиссия старых пердунов. Первым заходит он. На все вопросы — что? где? когда? — отвечает грамотно. Смотрят его личное дело. И одна старая ведьма вдруг восторженно восклицает: «Спасибо вам, Александр Сергеевич, за то, что женились на женщине с ребенком!» Следующей появляюсь я, та самая женщина. «Почему ушли от первого мужа? Да еще с ребенком?» Глаза противные. Слезятся от любопытства. Про героя Щербакова забыли напрочь. Если б можно было убивать — они бы убивали.
Приняли, приняли... Им посоветовали. Потом мы переехали в Москву (уже с двумя детьми), когда мужа, собкора «Комсомолки», «перевели на этаж». Я немного поработала в «Литературке», немного в «Смене», долго была на договоре в «Литературном обозрении». Я истаптываю свои дороги до конца! Жили мы скромно. Дети уходили в школу, я садилась писать. Теперь пишу, когда муж уходит на работу. По-другому не могу, если хоть за четырьмя дверями в квартире кто-то присутствует, мне не пишется. Сейчас муж уходит на работу позже обычного — ну что ж, терпеливо пью с ним чай, читаю газеты: я привыкла жить, не занимая чужого пространства. Я работаю - одновременно у меня на плите готовится обед.
Боже, я так раньше любила готовить. Сейчас меньше. А дочь моя вообще ненавидит это дело. У них чаще готовит зять. Зато в семье сына готовит как раз он и не готовит невестка. Когда мы были помоложе и дети еще жили с нами, я обычно заранее не знала, сколько народу придется кормить обедом. Я люблю неожиданных гостей — ну, не совсем как снег на голову, а чтобы часика за два меня предупредили. Необходимость уложиться в сжатые сроки раскрепощает мою фантазию... Голь вспоминает все свои выдумки. При застое один знакомый, желая мне помочь, посоветовал пристроиться к кормушке, где писались очерки о партийных работниках. Платили прекрасно: 600 рублей за печатный лист. Я подумала: если «сейчас для денег, а потом уж для себя», «потом» не будет никогда. Помню, в «Литобозе» попросили сделать статью за какого-то национального поэта — под его фамилией. Он меня, по-моему, и не разглядел как следует — пьяненький был, как сатана. Дура, я еще рассчитывала получить гонорар! Он же и получил — гонорар и премию за лучший материал. У нас ведь была великая дружба народов.
…ДЕТИ-ВНУКИ
- Всю жизнь боялась и боюсь за своих детей. Я рожала их как счастье и одновременно рожала страх. Не могу изжить этот страх, сколько живу, а недавно узнала: одна женщина даже обратилась к матери Терезе с подобной проблемой, и та ей ответила: «Значит, бойся».
Старшему сыну, Саше, представьте, уже сорок. И собственных сыновей у него аж трое. Он, так получилось, практически вырос в редакции, и я просто поразилась его словам: «Мама, у меня было самое счастливое детство». Он хотел пойти на журфак, но я настояла, чтобы он поступал в медицинский, будучи уверенной — журналистом стать никогда не поздно и при любом образовании. В результате он так и остался врачом. Жена его, Лера, тоже врач. Семь лет назад они уехали в Израиль... Для меня это было трагедией: увозили внука. Но сын сказал: «Мама, жить здесь — себя не уважать». Он уже не мог унижаться в магазине из-за куска еды... Это было отвратительно. Заказы. Списки. Талоны.
Я считаю, что телевидение не дорабатывает. Когда показывают Зюганова со товарищи, надо тут же показывать даже не 29-й или 37-й, а 1990 год и магазинные полки с бесценными хмели-сунели на первое, второе и третье. Апофеоз коммунистической идеи.
Дети подтвердили свои медицинские дипломы — это там большой успех. Но сыну пришлось менять специализацию. Здесь он был врачом-инфекционистом. В наших условиях стопроцентно востребованное дело: у нас же всю страну, пардон, несет. Для Израиля это не актуально. Простое расстройство желудка лечит любой терапевт, если же, не дай бог, у кого-то вдруг обнаружится гепатит, отправляют к «ближайшему» специалисту — в Лондон, например. Так что сын сейчас — реаниматолог в крупной клинике. Лера — домашний доктор, там это распространено. На чужой земле у меня родилось еще двое внуков: одному три годика, он ходит в частный детский сад, маленькому еще и года нет, к нему приходит няня. Вы бы видели эту няню! У нее на лице написана докторская диссертация, немолодая дама, тоже из бывших наших. Невестка сидеть с малышом не может: послеродовой декретный отпуск — два месяца, как когда-то у нас, а дальше теряешь место. В общем, работают они там, как ломовые лошади, встают в пять утра. Жизнь у них — честная, нестыдная. Я пла̀чу, что не здесь.
Когда сын только женился, дочь (ей было лет 14, а сейчас 31) страшно ревновала меня к невестке. Она не понимала моих стараний завоевать ее любовь. Я с самого начала решила, что никогда не буду ни вредной свекровью, ни злой тещей (теперь, надеюсь, дочь убедилась в последнем). Я зятя люблю как сына. Катя моя — журналистка, а он — менеджер. Вы знаете, что это такое? Если точно выясните — позвоните, а то я до сих пор не очень это понимаю. Материально они живут по-разному. То нам приходится подкормить их грудью, то вдруг у них появляются деньги, которые они, на наш взгляд, тратят черт-те на что, но мы стараемся не вмешиваться. Хотя иногда очень хочется. Намекнуть на свое голодное детство там или отсутствие в нем горячей воды. Тогда я иду и смотрю на себя в зеркало, как Мейсон в «Санта-Барбаре». И дурь становится видна.
Моя девятилетняя внучка Алиса — очень патриотичная барышня. Она радуется, что живет не в Израиле и не встает в пять утра. Иногда приходится делать ей замечания: «Алиса, не ешь так много мучного, вырастешь толстой, замуж никто не возьмет». — «И не надо, — отвечает она весело. — Я буду вдовой!» Ничего себе? Такой взвинчивается сюжет, не в сказке сказать.
Но это хохма. А на самом деле она у меня пишет роман, чтоб «как у Гюго». То, что Гюго у нее любимый писатель, мне в понимание далось не сразу. Возлагаю большие надежды на Гоголя. Кто кого поборет?
...Вы говорите, что я получаюсь положительной? А какой я должна быть?
Ну да, ну да... Надо, чтоб было как в анекдоте про мадам Шанель, которая спрятала любовника в шкафу. Вывалившись оттуда, он попросил понюхать кусочек дерьма.
Нет плохих людей, в душе которых не было бы чего-то светлого. Нет хороших, которые в чем-то не были паразитами.
Когда моя мама уже была совсем плоха, у нее развилась маниакальная идея, будто муж ей изменяет с соседкой. Она ежеминутно просила: «Галуся, выглянь в окно, они там вместе?» А я взрывалась: «Прекрати сходить с ума! Ты и так ему всю жизнь отравила!» На следующее утро мамы не стало. Ну что мне стоило подойти к окну и спокойно сказать: «Мамочка, успокойся, там никого нет"?
Я осталась с этим жить. С несказанным нужным словом. Когда начинаешь сравнивать все произнесенное с этим одним, которое застряло в горле, то... Да! Именно то, что я уже говорила: мы мастера повыть опосля.
А положительных придумали дураки... Им так понятней... в непонятном мире.
Ольга Савельева
(Журнал «Люди», 1997 г.)
В ПОИСКАХ УШЕДШЕЙ ЮНОСТИ
Корр.: – Я сейчас временно живу в Москве, в Ясенево. Каждое утро, уходя из дома, вижу: группа подростков лет 10-12 сидит на лестнице. Они курят, играют в карты… Возвращаюсь вечером – некоторые из них продолжают пасти теплую батарею. Я спросил как-то: «Что, ребята, школа из-за морозов закрыта?» Один протянул: «Не-е-е, работает». И в его голосе была такая усталость от жизни… Куда ведет эта лестница?
– В никуда. А точнее – в бездну. Конечно, хочется сказать, что это эпатаж, болезнь возраста. Чем дольше живу, тем больше думаю: здесь есть что-то окончательное. С восьми лет дети начинают играть в карты, нюхать какую-то гадость, мазать стенки… Чем больше живу, тем больше хочется в свое прошлое, в свою юность.
Сейчас я пишу книгу о себе «История вашей бабушки». Книга обращена к моим внукам. Они живут сейчас за границей. Я боялась, что они там тоже начнут такую «лестничную» жизнь. Но вот что печально: я попала в жуткую «воронку». Они не будут знать русского языка и не прочитают эту книгу. Мы им из Москвы постепенно отправляем классику. Но ведь там другая жизнь. Наши книги там остаются невостребованными. Мой муж недавно был у них и своими собственными руками выносил русские книги на улицу. Я придумала себе утешение: они должны прочитать историю своей бабушки, обязаны. Но как я могу повлиять на их воспитание? Это уже иная история…
– Это дети… Поднимемся еще на один пролет той самой лестницы. Сейчас я бываю на факультете журналистики МГУ, там проходит наша ежегодная научно-практическая конференция. В здании исписаны стены, причем в основном по-английски. Есть, например, и такой перл: «Наша армия всех сильней, всех румяней и белей». Вроде бы и «знание» литературы показано. А если взять наш Ростовский университет, там живого места нет. В аудиториях, в коридорах – грязь, мусор, окурки, бутылки… И какие пещерно-туалетные надписи везде! А ведь пишут-то наши гуманитарии – филологи, журналисты, завтрашние учителя словесности, идеологи…
– Это результат нашей прежней жизни. Вспоминаю свое детство. Я жила в городке Дзержинске Донецкой области. До войны рядом с моим домом был недостроенный объект: котлован, камни, трубы… А после войны добавились разрушенные здания. Я росла среди этого пейзажа. И обратила внимание: руины мгновенно превращаются в свалку, в огромные общественные уборные. Там вырастали горы мусора. И все бегали туда в туалет. Водились там и крысы. Помойка находилась рядом с нашей школой. И это было раньше нормой: ходить не в школьную уборную, а на свалку. А ведь рядом были учителя. И никто из них не объяснял нам, что это плохо.
Помойка обладала притягательной силой, играла формообразующую роль. Так что намалевать что-то непотребное в лифте или на стене для наших подростков какая-то генетическая тяга. А сейчас этот эффект двойной. В нас живет ненормальность, влечение к мусору, к разрушению. Разрушению до ужаса, до непотребства. Это что, навсегда? Тогда многое не имеет никакого значения: ни литература, ни искусство…
Кроме того, у нас человек как бы сам по себе погружен в свое собственное пространство. Лишь бы собственный дворик был чистым, а что через дорогу делается, его это не интересует. В Европе же каждый кусочек земли люди «держат в ладонях», лелеют его. Там человеку некуда двигаться. А наш человек - что-то загадило в одном месте, ничего - двигается дальше. От нас идет экологическое бедствие.
- Наши огромные пространства развратили человека, отсюда психология неуважения к земле, а значит, и к другим людям, а получается – и к самому себе.
– Мне пишут родственники из Донбасса: Галя, приезжай к нам отдыхать. У нас стоят, не работают шахты, заводы. Воздух такой чистый, как на курорте. До чего же нужно было довести человека, чтобы он так заговорил!
Теперь наши пространства оборачиваются против нас. Нас называли «империей зла». И вот эта «империя» развалилась на глыбы, куски, песчинки зла. На кого и как упал камень, тот так и живет. Некоторых совсем придавило, и они бедствуют. Кто-то очутился в нише – камни упали торцом. Погибаем, выживаем, кто как может. Мы все под обломками, и это не заблуждение.
- А где-то между камнями буйно растет чертополох, он всегда на пустырях и свалках королевствует…
– Это вынужденное выживание сильно деформирует человека, в нем развиваются далеко не лучшие качества.
– Так что, ребята на «лестнице» - потерянное поколение?
– У них своя жизнь, что из этого получится – время покажет. Вообще у молодежи своя культура: своя музыка, литература, свой «язык». Я эту культуру не понимаю. Она у меня вызывает раздражение. Но я не даю ему выхода. Не хочу открывать в себе «кран», чтобы не заплескать молодых людей.
Вот пример из собственной жизни. Моей внучке Алисе 9 лет. И она, конечно, как и все, увлекается мультфильмами, современной музыкой. Но и Баха играет.
С чего начались наши с ней интеллектуальные отношения? Заходит она ко мне, я ей говорю: «А твой такой-то (и называю имя их кумира) – козел». Она уходит на кухню, дуется. Возвращается: «Ну и пусть козел!» И я понимаю, что так между нами разговора не будет. Надо и мне, чтобы завоевать ее доверие, с чем-то познакомится. Начинаю отлавливать для разговора с внучкой какие-то имена. Скажем, «Иванушки-интернейшелы», от которых они все кипятком писают. Она на меня уже с уважением смотрит. И начинает меня в свою очередь просвещать. Идет уже процесс взаимного обогащения. И мне это нравится. Я чувствую, что не все потеряно. Может быть, она со временем отделит котлеты от мух. А может, и бросит Баха. Но это будет уже ее жизнь. И я должна предоставить ей выбор. Заставлять нельзя – хуже будет.
В чтении тоже идет медленный внутренний процесс ее развития. Раньше начинала ей читать вслух. Смотрю: она увядает от слов. Они ее утомляют. Но я ее «сломала», и вот как. Однажды купила для себя книги Чарской. У меня с ней связаны всегда сладкие воспоминания из моей юности. Книга попала ей на глаза и причудливым образом «прошибла» ее. Она вошла в ее мир компьютера, мультиков, поп-музыки, в ее систему восприятия. И Алиса ошалело стала читать Чарскую. Дальше - больше. Заинтересовалась другими книгами. И я ее уже не пасу. Я пустила ее в сад-огород на самотек. Какие она срывает там виноградинки – ее дело. Но она уже попалась на «крючок». И я поняла – она не потеряна, есть кому оставить библиотеку. Сейчас я ей приготовила исторические романы Всеволода Соловьева.
– К сожалению, для мальчишек нет приключенческой литературы, адаптированной к самому раннему читательскому возрасту. Ведь как мы читали Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера – глотали их, пропуская всякие описания, нас интересовал только авантюрный сюжет, а они-то написаны ради тех самых описаний, которые скользили мимо нас.
– Такие книги должны обязательно быть. Мир ориентирован на молодежь. Захотят – разберутся. Нет – они такие, как их создал Бог.
– Любовью отмечен человек и Природой, и Богом. Любовь в любом возрасте делает человека молодым. Все твои книги, Галя, в основном о любви. И в чем я завидую настоящим писателем: перевоплощаясь в своих героев, ты возвращаешься в свои лучшие годы, переживаешь молодость еще и еще раз…
Ты сказала, что тебя тянет в твое прошлое. Давай вернемся хотя бы ненадолго в 60-е. Ты работала тогда в редакции ростовской областной молодежной газеты «Комсомолец» - заведующей отделом учащейся молодежи. А я, студент, проходил там практику, и все свободное время пропадал в редакции.
– При всей идиотии нашей тогдашней жизни это был очень счастливый период. Все мы были в редакции разные, но нас ничто не разделяло. Мы были единомышленниками. Журналистский коллектив был прекрасный.
– Наша юность с ее биологической энергией, «бунтом гормонов», порывами к мечте, верой во все лучшее, устремленностью в будущее совпала с романтизмом хрущевской «оттепели». Как и сейчас: разложение общества, пессимизм общественных настроений совпадает с нашим возрастным скептицизмом. Амплитуды социального всплеска и упадка сочетались с амплитудами нашей жизни. В этом смысле нам действительно повезло. Вот почему, может быть, нам с удвоенной силой иногда хочется вернуться в прошлое, в нашу божественную юность. И мы ищем туда пути – каждый по своему…
– «Оттепель», конечно, во-первых, во-вторых и в-третьих. Мы тогда думали, что все изменится. Верили: еще немного, и мы победим. Помню, я ездила от газеты в командировку. В каком-то районе целый класс хотел махнуть на стройку химзавода. Весь целиком! Мы тогда воспринимали это как доблесть! И я искренне поддерживала этот юношеский порыв.
- Я после окончания средней школы хотел ехать в Сибирь на какую-нибудь великую стройку, но наш райком комсомола направил меня на строительство сахарных заводов Кубани. У меня до сих пор комсомольская путевка хранится.
Помню такой случай – ты о нем сама рассказывала. Как-то у вас в семье состоялся разговор. И ты упомянула: «Мы – молодые…» А Саша, сын, тогда младший школьник, удивился: «Мама, какие же вы с папой молодые?» « А кто же тогда?»- опешила ты. «Молодежь – это те, кто на ударные стройки работать едет!» Пришлось тебе развести руками: «Вот он результат нашей газетной работы. До чего довела мальчишку пропаганда!»
Г.Щ. (смеется): - Сейчас такой разговор был бы невозможен.
- Тогда в «Комсомольце» выходила страница «Романтики». Я ее редактировал под твоим руководством. Что же такое романтика? Есть ли она у современного лавочника?
– Это некое свойство души. Она есть у большинства людей, но своя. В молодости мы интуитивно пытаемся подняться над бренностями нашего бытия. Это – как полет во сне. Романтика – удивительная душевная потребность. Потребность реализации своих возможностей в зависимости от подручных средств. 300 лет назад кто-то шел в пираты, 100 лет назад – на Клондайк. В наше время – осваивали целину. Кто-то лезет в пещеры за тайнами земли…
– Переплывает на плоту океан, покоряет горные вершины… Кто-то сказал о романтике горновосхождений: «Альпинизм находит свое оправдание в людях, которых он создает». Красиво звучит, но мне кажется, он не создает таких людей, он их отбирает…
- Романтика – это желание прыгнуть выше обыденной планки. Временная полоса в жизни человека, а у человечества же она есть всегда. В юности мы рвемся к небесам, а потом становимся неподъемными клушами. Были бабочками, стали колодами, это краткосрочный заряд.
Такое состояние души никто не изучает. А практически используют в своих целях. Государство нещадно эксплуатирует лучшие душевные качества молодежи. В этом заключается подлость государственной системы. Революция делалась романтиками. Но и раскулачивание – тоже. И мы в свое время были такими – надували своим духом большой шар.
Но не только оттепель облучала нас в нашей юности. В Ростове был какой-то особый климат. У меня недавно брали интервью телевизионщики. И когда спросили: « О чем хорошем вы можете вспомнить?», я сказала: «О Ростове и еще раз о Ростове».
А вот о Волгограде, где я тоже работала, вспоминаю по обязанности. Там все тоже хорошо было в редакции, но чувствовала я себя в этом городе ужасно. Ко мне приходит жуткая мысль: нельзя развивать города на месте, где земля пропитана кровью. Это земля смерти. Неизвестно, как она действует на человека. От нее не исходят добро и свет. Вот почему в Волгограде я делаюсь маленькой, вся сжимаюсь. Мне становится страшно. Это какой-то космический страх. И будь я начальником Земли, запретила бы строить города на местах массовых убийств. Там должны стоять поминальные часовни, звучать колокола, расти цветы… Город же должен быть рядом. У Волгограда своя слава.
А Ростов – моя любовь! Я начинала здесь учиться и влюбилась в этот город. Потом судьба забросила меня на Урал, позже снова вернулась в Ростов. Любила его улицы, дома, саму атмосферу, его дух. И до сих пор люблю!
Владислав Смирнов
(«Аксинья», приложение к газете «Наше время», Ростов-на-Дону, 1997 г.)
РЕЦЕПТЫ ЛЮБВИ – ЭТО «ВАМ И НЕ СНИЛОСЬ»
Корр.: Доступность. Вот, пожалуй, наиболее точное определение (характеристика) прозы Галины Щербаковой. Зачарованность любви, душевные кризисы, извивы дружбы — в полной мере это проходил каждый из нас. Все это отражено в книге Г. Щербаковой «Причуды любви», представленной журналом «Новый мир» на Госпремию. И вряд ли сказанные ею же самой слова, что «язык наш — единственный, кто адекватен безумию времени», относятся к ее прозе, настолько она гармонична и исчерпывающе ясная.
- Галина Николаевна, означает ли ваша фраза «...писатели будут пытаться найти язык, соответствующий состоянию души, дабы не лгать», что и на ваше творчество повлиял политический сумбур, экономический упадок в стране, всеобщая растерянность как во власти, так и в умах простых людей?
- Но я же живу в этом «доме», как же могу существовать отдельно. Я считаю себя человеком абсолютно адекватным этому времени. Не могу сказать, что живу в ладу с этим миром, но живу и не поперек его. Конечно, иногда хочется иметь свою нишу, чтобы не видеть безумия времени, но не получается. Жизнь входит ко мне через мое пребывание на улице, общение с людьми, через ТВ и прессу. Это моя жизнь, мое время, которое я не отдам за возвращение «благополучных» застойных лет. Я — совершенная сторонница перемен и чувствую, что, несмотря ни на что, перемены будут, они обязательно должны родиться. Так что я человек из этого мира... с этой «сковородки».
- Когда вы впервые почувствовали в себе «писательский зуд»? Сколько вам было лет? Это произошло вдруг или копилось постепенно?
- Само желание сочинять возникло давно, принося в детстве немалые огорчения. У нас дома по тем временам была достаточно приличная библиотека (я из читающей семьи). И довольно часто, лет с семи-восьми, я собирала вокруг себя своих сверстников и, рассказывая им очередную историю, естественно, придуманную мной, выдавала ее за произведение... Сервантеса, Пушкина, Толстого. Ну откуда им было знать, что это были мои собственные байки и что Толстой сроду ничего такого не писал. Но через какое-то время меня вдруг охватил страшный ужас, я стала бояться разоблачения. Истории были все романтические, но, увы, ни одной из них вспомнить так и не могу, страх убил память. И только когда я поступила в университет, на филологическое отделение, во мне опять что-то стало «булькать». Вот когда это проклюнулось во второй раз. А потом со мной случилась иллюзия очень многих пишущих людей, я пошла в журналистику в надежде быть ближе к так любимому мне слову. До сих пор не могу понять, как я просуществовала там десять с лишним лет, не влипнув в какую-нибудь неприличную историю?
- А где вы начинали? И почему неприличную?
- В Челябинске. Много работала и даже сделала журналистскую карьеру, была редактором молодежной газеты. А неприличную потому, что уже тогда, не сознавая этого сама, использовала приемы, которые годятся исключительно для литературы, а не для журналистики. Ездить приходилось много, по разным областям, встречаться с разными людьми и выслушивать разные судьбы. В голове мгновенно возникал параллельный сюжет, и я писала очерк, не имеющий ни малейшего отношения к конкретному случаю. Слава Богу, никогда никаких опровержений не было. Во-первых, у меня хватало ума изменять фамилии персонажей, а во-вторых, я как-то интуитивно выходила на истинность, на зерно правды. Вовремя поняв, куда меня может завести моя неуемная фантазия, что я на опасном пути, я спрыгнула с корабля, именуемого журналистикой, и пришла в литературу дамой «поношенной», повидавшей, но уже знающей про себя: достаточно какой-то маленькой «бубочки», зернышка, чтобы что-то во мне завелось. Мне нужна только свобода и раскрепощенность. Но тем не менее я бесконечно благодарна журналистике за впечатления, события и сюжеты. Все, что тогда было брошено в землю, сейчас нет-нет да и проклевывается. И когда меня иногда спрашивают, откуда я это знаю, отвечаю, что, вероятно, оттуда, из моего уже далекого журналистского прошлого.
- В каком году и где была издана ваша первая книга?
- В 1979 году, в издательстве «Советский писатель». Она называлась «Справа оставался городок», и там был роман «Провинциалы в Москве» (по воле издателей названный – «Снег к добру), он наиболее биографичен, чем все остальные мои произведения. Но давать это название в то время было совершенно невозможно, так как считалось, что провинций у нас нет, всюду как в столице. И только сейчас
идет переиздание этого романа с тем самым названием, связанного с романом «Чистый Четверг» одной темой — приезжий человек и Москва.
- Значит ли это, что литературное «крещение» вы получили в «Советском писателе»?
- С одной стороны, да, с другой — меня бы там не окрестили, если бы не Георгий Николаевич Мунблит, царство ему небесное. Вы его, наверное, помните?
- Да, конечно. Он был одновременно автором редакции критики и литературоведения в издательстве и внутренним рецензентом редакции русской советской прозы.
- Дело все в том, что первые две рецензии на книгу были отрицательные, где произведения характеризовались как непригодные с политической точки зрения того времени. Заведующая редакцией Валентина Михайловна Вилкова оказалась человеком дотошным и предложила Г.Н. Мунблиту отрецензировать мою книгу заново. Человек он был желчный, но мне повезло — ему понравилась моя проза. И моему изумлению не было предела, когда в один из августовских вечеров 1979 года в моем доме раздался телефонный звонок и густой мужской голос сказал: «Вам звонит Мунблит. Вам что-нибудь говорит мое имя?» Я что-то пролепетала о его сборнике воспоминаний, о музыкальном фильме «Антон Иванович сердится» по сценарию Г.Н. Он все это благосклонно выслушал и говорит: «Молодец, грамотная девочка. Я прочел вашу книжку, и она мне понравилась. Ну что вы там молчите?» Плачу, говорю я шепотом. «Нечего плакать, приезжайте ко мне, познакомимся и будем вместе работать». Так что крестным отцом я считаю его, Г.Н. Мунблита, за что ему буду благодарна до конца дней моих. Тогда же, в 1979 году, в «Юности» была опубликована и моя повесть «Вам и не снилось», тиражом два с половиной миллиона экземпляров. Крик на всю страну! Горы писем! И в том же 1979 году журнал «Знамя» напечатал повесть «Стена». Она была растиражирована меньше, но ее первую напечатали за рубежом. И тем не менее этот год, год моего литературного рождения, окрашен для меня в два цвета: черный и белый. В том году меня умерла мама...
- Когда говорят о женской прозе или о женской теме, то в словах почему-то всегда сквозит легкая ирония. Или это элементарная зависть мужчин, что они так не могут писать?
- Эта ирония исходит от плохого отношения русского мужика к женщине.
- Именно русского?
- Да, конечно. Вот она — баба, да чего она может, то ли дело я, мужик. В принципе я не допускаю вот такой ситуации ну, к примеру, в Англии, Франции и т. д. Существует огромное число прекрасных писательниц-женщин. Они появились еще в XVIII веке, и им в голову не приходило делить с мужчинами литературную площадку. А вся эта ирония по поводу женского творчества произрастает из ограниченного мужского хамства. И я не вижу среди писателей мужчин, могущих написать так, как пишет Л. Петрушевская, Т. Толстая, Н. Горланова из Перми... Но в издательствах главенствовали мужчины, в журналах и газетах — мужчины. Возможно, даже существовала определенная неофициальная квота на женскую литературу. Во всяком случае так выглядело. О слюняво пишущем мужчине принято говорить, что он тонкий знаток человеческой души. Женщине, позволившей себе слезу, могут ее и не простить. Я через это прошла. И очень гордилась одно время, когда про меня говорили, что «у нее мужское перо». Потом поумнела и поняла, а зачем мне, женщине, это мужское перо и почему оно лучше? На счет зависти, да. Уж в чем, в чем, а в этом мы впереди планеты всей, по количеству зависти на душу населения.
- Писание детективов — дань моде, желание попробовать себя и в этом или изменили своему жанру?
- С детективом вышло очень забавно. Однажды к нам в гости заглянул наш старый приятель и говорит: «А слабо тебе детектив написать?» «Не слабо!» — отвечаю. Села и за месяц написала. Думаю, ну вот и славно, свой герой появился, можно будет продолжить со временем. Но... не пошло. Не захотелось, удовлетворила свое «могу не могу», и все. А детектив, кстати, напечатали, и мне за него не стыдно.
- Галина Николаевна, последнюю повесть «Актриса и милиционер» можно отнести к детективному жанру?
- Ну как вам сказать? Вряд ли... У меня сейчас готовится к изданию сборник, который для себя я называю «Скелет в шкафу». Все дело в том, что хотим мы этого или нет, но мы очень часто проходим мимо таких ситуаций, которые так и обливают жаром преступлений... Вот, например, как в последней повести. Я выхожу из подъезда, а к моим ногам сверху падает человек. Я и еще один мужчина остаемся с трупом. Так и стояли, пока не приехали «скорая», милиция, люди какие-то постепенно подошли. Напряжение в тот день было настолько велико, что я только к вечеру пришла в себя. В то же время это был тот самый момент, когда рвется «ткань», раз — и ты уже входишь в чужую историю.
- Зацепило?
- Да, это уже не забывается, и совершенно необязательно писать об этом сразу. Оно в тебе, а когда ты придешь к этому (через год-два) — неизвестно. Это состояние «прихода текста» бывает не часто, его нужно ждать.
- Сборник «Причуды любви» состоит из нескольких повестей и рассказов. Каков был принцип подбора произведений?
- Я пишу о любви, даже когда я пишу об ее отсутствии. Мы стоим столько, сколько количества любви в нашу жизнь заложил Создатель. Название этого сборника чисто случайное. Несколько лет подряд в журнале «Крестьянка» я вела рубрику «Странности любви». Так или иначе, но мне приходилось писать что-то, обязательно связанное с этим чувством. Поэтому, когда пришло время искать название, то оно всплыло само собой, тем более что у меня есть рассказ с этим названием — «Причуды любви». Любовь — дама странная, с причудами, она приходит, не спросясь, и так же уходит. И это бывает намного страшнее, чем смерть...
- Но ведь все женщины, даже если и осознают, что любовь ушла, до последнего пытаются реанимировать ее...
- Мы только и делаем, что все реанимируем. Женщина в сущности сначала живет в ожидании любви, потом, получая ее, начинает сохранять как только может. У меня есть наблюдение, что если первая любовь в 13-14 лет несчастлива, то это благотворно для женского созидания.
- Ваше первое ощущение от известия, что ваша книга в списке претендентов?
- Тут есть один момент: меня выдвинул журнал «Новый мир», родной для меня журнал. Этим они меня уже наградили, мне вполне этого достаточно. Помню, как Илья Фрэз радовался, что фильм по моему сценарию «Вам и не снилось» включили в списки на Госпремию. «Ты не понимаешь, — горячился он, — как это важно!». Не понимала, не понимаю и сейчас.
- Прочитав ваш роман «Армия любовников», вдруг поймала себя на мысли, уж не феминистка ли вы в душе?
- Отрекаюсь, отрекаюсь. Хотя понимаю, что этот экзотический цветок не просто так расцвел в нашей стране. И хотя очень люблю женщин и отдаю им должное, тем не менее считаю, что в нашей стране, как ни странно, мужчины оказались в худшем положении. Растление и раздавливание мужчин случилось у нас и шло долго и планомерно. И если мы начнем выбираться из этой ямы, то первыми будет молодежь, потом женщины и лишь в последнюю очередь мужчины, да и то на плечах женщин. Потому что их совершенно растлили, споили, наконец, убили. Страна у нас осталась мужчинская, и вся власть в их руках, самомнение осталось то же, но в абсолютно пустой оболочке. Очень их жалко. А спасаться лучше всем вместе и возвращаться к истокам тоже всем вместе. Мне без мужчины будет плохо, мне он в жизни нужен.
- Любовь в ваших произведениях всегда стоит на первом месте. А в жизни?
- И в жизни тоже. Я люблю свою семью. Мне доставляет удовольствие и радость заботиться о ней. И я абсолютно не погибаю от забот жены, матери, бабушки. Привыкла все делать сама. Поворчу, поворчу... и все сделаю. Дороже семьи у человека нет и не может быть ничего.
- Галина Николаевна, что новенького вы приберегли в столе для читателя?
- Очередная причуда с криминальным началом. Повесть о дружбе трех девочек и опять о том, как порой близко мы проходим около преступления, буквально касаясь его локтем. И как это страшно. Я пишу страшную повесть...
Татьяна СЕРЕБРЯКОВА
(«Российская газета», 1999 г.)
МНЕ КОМФОРТНО В БЕЗУМНОМ СЕГОДНЯ
Корр.: …По словам писательницы, она «очень любит свой дом и все, что полагается в нем делать: варить в горшке кашу, стирать занавески, перевешивать картины».
…- Галина Николаевна, вы частенько называете себя «позавчерашней», а на самом деле вы, как мне кажется, даже очень современная...
- Если помнить о том, что все главное - рождение детей, внуков, овладение профессией, похороны родителей, любовные радости и разочарования - было вчера и позавчера, то я, конечно, позавчерашняя. И я вполне, как говорит моя внучка, молодая старуха. С другой стороны, в моей длинной жизни не было столь интересного и обогащающего периода, чем тот, который я сейчас проживаю. Я согласна с Моэмом, который писал: самое лучшее бывает после шестидесяти, когда уходят отвлекающие факторы. Я уже не хочу влюбляться, но я так полно и светло могу это пережить «мысленно», как никогда в 30 лет.
Одним словом, мне, позавчерашней, комфортно в этом безумном сегодня, и я прошу Бога не торопить меня в мир иной. Я хочу посмотреть на выросших внуков, на меняющуюся Россию и на свои книжки, которые пишутся.
- Правда ли, что вы, если «уж очень приспичит», можете «вдеть для понта в одно ухо серьгу»?
- Видимо, это слова какой-то моей героини, потому что сейчас мне трудно представить себе нечто подобное. Я совершала сумасбродные, с точки зрения моей мамы, поступки, но это были поступки, а не серьга в носу. Хотя понимаю, что в юном возрасте это почти одно и то же. Поэтому почти без ужаса смотрю на девочек с черным маникюром и сережкой в ноздре. Мой школьный «понт» - разрез на руке, чтоб подписать кровью клятву типа «бороться и искать, найти и не сдаваться».
- Школа и связанные с ней проблемы потом не однажды отозвались в вашем творчестве. К тому же эта тема вам, как бывшему педагогу, знакома изнутри. Почему слово «учительница» так легко рифмуется в сознании подопечных и родителей со словом «мучительница»?
- Проработав какое-то время в школе, вынесла на всю жизнь убеждение: педколлектив, состоящий более чем наполовину из женщин, несет огромную отрицательную энергию. Тут плохо самим учительницам - не с кем пококетничать, кроме пахнущего потом физкультурника, не для кого надеть новую кофточку, незачем делать новую стрижку - результат понятен. Молоденькие учительницы делают все это ради старшеклассников, меня лично директор отлучала от уроков, когда в начале июня пришла на консультацию в платье как у Гурченко из «Карнавальной ночи». В школе должны быть учителя-мужчины. Чтобы мужская логика соседствовала с женской.
- Позвольте напомнить слова из недавней вашей повести «Митина любовь»: «...самое трудное - любить близких». И что же вы предлагаете?
- Близкие и родные - это ведь не лучшие люди на земле. Просто они твои, какие есть. И у них, как у всех, много недостатков. И они все, как на выставке, всегда рядом. Сморкание, неопрятность, необязательность, старение, забывание, вся физика и химия живого. А любить хочется без этого. Хочется родственника стерильного, не сидящего в туалете подолгу, не оставляющего после себя сор. Сосед - сволочь, он бьет жену, но в лифте он вежлив, как маркиз. Твои же гавкают, когда ты так вежливо в сто пятнадцатый раз просишь поставить книгу на место... Но нет другого пути, как любить близких вместе с их недостатками. Они же родные. Они тоже нас любят - через нашу противность.
- Говорят, хорошая жена - та, которая на все смотрит глазами своего мужа, всегда во всем с ним соглашается и вдобавок с утра до вечера вертится, как белка в колесе по хозяйству. Что значит для вас быть хорошей женой?
- Не сутяжничать, не ворчать, не цепляться к мелочам, не просить сделать то и другое, любить его работу, как свою, не быть занудой, делиться книжками и всем интересным, жалеть, сочувствовать, целовать утром и вечером и когда захочется, обожать за его любовь к внукам, не мешать ему их баловать. Быть интересной мужу и в 20, и в 40, и в 60. И молить Бога не пережить его.
- Но ведь лицо «среднестатистической» женщины после сорока чаще всего, как у одной из ваших героинь в повести «Актриса и милиционер», «стерто жизнью практически до основания»...
- Реклама - ложь. Нет женщины с такими волосами и такой кожей, нет таких пальцев, на которых не видно следов жизни. Но эта великая обманщица нужна, чтоб избавляться от рутины. Мы запущенные женщины. Так распорядилась судьба: мы носили 70 лет обувь, хуже, чем у колодников. Теперь есть хорошая обувь, но она дороже самой жизни. От сжатых ног, неудобных рейтуз, колючего кашне, тяжелых сумок лицо стирается, как ластиком. Женщина не виновата, она не может исправить экономику страны-дуры, но она виновата, что махнула на себя и не купила то, что не впивается в тело, а что ласкает его. Нельзя рассчитывать на мужчину, ему еще хуже. Он куда более стерт лицом и духом. Чтоб стертый мужчина обрел лицо, он однажды должен не узнать свою жену и испугаться ее потерять.
- А теперь вопрос к вам как к маме, вырастившей сына и дочь. Жалобы родителей на нехватку времени на воспитание своих детей - далеко не редкость. Может, это не что иное, как обычная отговорка?
- Дети должны жить в атмосфере, которая сама все делает: учит, воспитывает, наказывает, стыдит. Воспитание по уголовному закону «выйдем – поговорим» - чушь и преступление. Мама и папа воспитывают своим дыханием. Конечно, речь идет о нормальной семье. Семье, где лад. Но даже если лада нет, «выйдем – поговорим» все равно уголовщина.
- Любовь к внукам не только написана на вашем лице. О ней говорят и детские рисунки, и фотографии, и прочие дорогие сердцу «мелочи»...
- Внуки - чистое, незамутненное счастье лет до десяти. Потом появляются тина, рябь и прочие фокусы. Но я убеждена: между дедами и внуками существует гораздо более сильная связь, чем между детьми и родителями. Поэтому плачу, что большая часть внуков не со мной. Дети - это дар любви. Внуки - это божественный дар на старости лет. Между нами происходит что-то очень важное, какое-то знание и какая-то особая нежность, которой не было до этого. Может, это эликсир продолжения жизни? Или переход любви в новое нетелесное качество? Кто знает... Во всяком случае, внуки - это лучшее в жизни.
- Как уживается ваше жизнелюбие с тем, что в ваших произведениях активно присутствует смерть?
- Существует некая тайна смерти, постичь которую нам не дано. Никто не знает ни своего дня, ни своего часа...
- Для кого открыт ваш дом?
- Для всех умных, порядочных людей. Не пущу в свой дом человека, если заведомо знаю, что он сволочь, или способен причинить боль моим близким, или стукач - в широком смысле слова. Знаете, есть такой тип людей, которые питаются слухами - переносят грязь из дома в дом на подошвах. Но, к счастью, среди моих знакомых таких и нет - это люди, проверенные жизнью.
Практически не стало друзей-писателей. Те, кто был, умерли. Завязывать новые отношения не очень-то хочется. Нередко, сталкиваясь с братьями по перу, обнаруживаешь с их стороны недоброту, недоброжелательность, колкости, неприятие. Я, как человек очень чуткий, улавливаю это без слов, остро переживаю. Мой мир - журналисты, ученые, технари.
Приезжают (правда, сейчас реже - неподъемен билет на дорогу) мои читатели. В основном это милые, симпатичные люди. Но, как говорится, в семье не без урода: как-то специально «к писательнице Щербаковой» заявилась одна моя читательница из глубинки. Самоуверенная, категоричная, нетерпеливая. Чудовище! Она несла в себе такую агрессию, что больше я приглашать ее не решусь.
- И последний вопрос... У вас действительно нет проблем с сюжетами?
- Конечно, нет. Мир состоит из сюжетов. В каждом окружающем меня предмете есть потайной вход в историю, которая однажды потащит меня за собой. Я просто умираю от тоски, если работаю, а у меня на краешке стола не плетет свои интриги новый сюжет. Он бывает очень нетерпелив, как вот сейчас, когда я отвлеклась на совершенно пустое, на его взгляд, дело...
Елена Константинова
(«Труд», 2000 г.)
НАД КНИГАМИ СВОИМИ НЕ ПЛАКАЛА
Корр.: - Расскажите, пожалуйста, об истории создания книги.
- Мне хотелось написать детектив (речь о повести «Вспомнить нельзя забыть». - Ред.), который был бы не просто историей с поиском преступников, а детектив, в котором раскрывались бы человеческие характеры – и жертвы, и преступника, хотелось показать, что с ними происходит в результате. Я написала, но как-то не случилось с издательством. Эта повесть полежала у меня немного, я честно перечитала ее еще раз, увидела все изъяны, немножко переделала. Но решила не отдавать ее сразу, а пусть полежит еще. И тут возникли отношения с «Эксмо», и я осмелилась предложить ее.
- По какому принципу подбирались остальные повести сборника?
В сборник я добавила те повести, которые каким-то образом перекликаются с этой темой. То есть везде случается драма, в результате которой человеку приходится что-то вспомнить про себя, перелопатить это в себе, забыть это, если это не нужно, или наоборот взять это на вооружение, потому что «забыть нельзя». Какие-то вещи не забываются никогда. По такому принципу книжка и составлена. Сейчас я с интересом ее жду. Всегда в конечном счете все решает читатель. И мы посмотрим, как совпадут мои планы насчет этой книги с тем, как воспримет читатель.
- Какие надежды возлагаете на эту книгу и каких откликов ждете?
- Этого никогда нельзя сказать. Никогда. Я уже ведь очень и очень давно пишу, и никогда не могу точно сказать, когда я попаду в яблочко. И если у кого-то из писателей это получается, то я очень часто промахиваюсь. Вот, например, самая знаменитая моя повесть «Вам и не снилось». Я не придавала ей, скажу честно, никакого большого значения. …Ну, написала и написала. В голову мне не могло взбрести, что это окажется вдруг таким актуальным и важным, причем на много-много лет. Вот и сейчас стоит вопрос о том, чтобы снимать ремейк фильма «Вам и не снилось».
- На какой стадии переговоры находятся?
- Идет работа над сценарием. Его пишу не я. У меня слишком много работы сегодняшней, чтобы заниматься позавчерашним своим делом.
Я, повторяю, не могу понять до сих пор причину успеха и популярности этой повести. Обычная повесть про любовь школьников. Их, наверное, и до того, и после того было немало. Потом я написала «Дверь в чужую жизнь», «Отчаянную осень». Это повести тоже из школы. Мне кажется, по содержательной части, по мысли те повести глубже. Там были выходы на какие-то социальные проблемы. Но те повести такого оглушительного успеха не имели. Они читались, но такого не было.
С тех пор я никогда не говорю о том, что у меня будет и как будет дальше, так как пути господни неисповедимы.
В новой книге, которая сейчас выходит, есть сегодняшние боли. Для успеха книги нужна обязательно боль.
- Этим обусловлен выбор такой шокирующей темы?
- Это, конечно, шок. Я шла сознательно на него. Кстати, именно это приостановило движение повести в другом издательстве.
- А что подкорректировали потом?
- По существу там все было так же, но в более резких словах. Я поняла, что когда есть такой факт, то слова должны быть как можно более точными, - он, факт, говорит сам за себя. Изнасилование – это уже такая трагедия, такой шок, что куда еще?
- А откуда все-таки эта история - из криминальных сводок, от знакомых?
- Никогда ничего не беру из газет или откуда-либо еще. Клянусь вам богом, все из головы. Но это, конечно, не значит, что у меня там болтаются именно такие сюжеты. В голове ведь все время крутятся какие-то истории - эта, одна, вторая, третья. Этот человек пришел, сказал мне два слова, другой пришел еще чего-то рассказал. И где-то там плетется кружево, и я не знаю, каким оно будет. В результате все складывается само собой.
- Сколько времени ушло на написание книги, начиная с замысла?
- Это разные вещи – замысел и осуществление. До того как садишься писать, ты это все уже пережил, знаешь, где какие повороты, извилины. Осталось, что называется, сесть и написать. Все из копилки, которая есть в мозгу, в сердце, в душе. Но… не знаешь, с какого бока вдруг что появится. Будет ли это встреча с человеком лоб в лоб на улице или какая-то фраза услышанная, или какая-то мелодия. Вот что-то тебя задело, и ты вышел на какую-то дорогу, ты по ней идешь-идешь-идешь... «Когда б вы знали, из какого сора…» Разве лучше скажешь?.. А пишу я быстро. Если большая книга, могу писать год. Если это повесть какая-то, могу написать за три месяца. Я иногда, когда напишу первую строчку, не знаю, какой будет третья, меня потом уже несет эта река. Я так устроена. Другие пишут по плану или как-то еще. Меня же несет вдохновение, я на нем пока держусь, но это тоже вещь скоропортящаяся и на нее нельзя долго рассчитывать. Но за всю жизнь у меня столько накопилось знаний о жизни… Я много знаю про людей, про маленьких, про больших, про средних, про хороших, про плохих. Меня уже удивить очень трудно. И я могу эти свои знания соединять в узоры, которые мне дает моя фантазия.
- Во время работы над книгой вы не обращались за помощью к специалистам, врачам, милиционерам, чтобы какие-то детали уточнить?
- У меня нет в этом потребности. Я бы, наверное, была очень смущена и даже раздосадована необходимостью вести какие-то переговоры об этом. Кто мне может больше помочь, чем мои собственные глаза, мои собственные уши? Никто.
- А самым тяжелым что было в работе над повестью «Вспомнить нельзя забыть»? Вы когда-нибудь плакали над своими книгами?
- Нет, я над книгами своими не плакала, скажу честно. Хотя «над вымыслом слезами обольюсь» - это я могу понять. Самым трудным было, пожалуй, - возвращение моей героини из комы в современную жизнь, через шесть лет. Когда была одна жизнь, а потом другая. И в этой другой у тебя уже нет ни мамы, ни папы, умирает бабушка, ты остаешься совершенно одна. И никому на этом белом свете не нужна. Вся израненная изнутри, и в душе, и в теле. Вот это было трудно мне писать. Надо было как-то представить себе состояние этой девочки, состояние стремительного перехода из одного качества в другое. Как сиротство. Например, у тебя раз - и все погибли в самолете. Раз - и ты остаешься совсем одна. Это очень тяжелое состояние для точного и подробного описания. Я не знаю, как это у меня получилось. Но это всегда трудно. Хотя я сама для себя очень люблю вот эти трудные задачки. Ставить героя в положение, когда выхода нет. Я себя ставлю на это место, своего мужа, своих детей, внуков. Проверяю, прокручиваю ситуацию, представляю, как бы все это было, и все равно делаю так, как хочу. Даже если мне ситуация подсказывает «вот как это бывает», я не пойду за ней. Мне это неинтересно. Если это уже было в жизни, зачем я буду писать об этом на страницах книги? Я должна сесть и написать что-то такое, чего в жизни не было. Хотя в жизни, конечно, было все.
- Не укладывается все-таки в голове, как автор такой трогательной «Вам и не снилось» перешел к таким жестоким сюжетам?..
- Но у меня ведь много разного. Надо читать. Одна из моих самых любимых вещей - «У ног лежачих женщин». Моя мама лежала больная, у нее было послеинсультное состояние, напротив нее жила соседка, которая лежала тоже в послеинсультном, рядом третья, и тоже так же. Три женщины, три соседки, одного возраста. А я написала, в сущности, о мужчинах, которые за ними ухаживали. Хотя моя мама и эти соседки представляли невероятный интерес: они были яркие женщины, всю жизнь работающие, пережившие войну, оккупацию и все на свете. Но мне это было неинтересно. Мне было важнее показать, как ведут себя мужчины в ситуациях с больными женщинами. Вот это мне дорого в этой вещи. У меня много разного. Есть и очень жестокие вещи. Есть роман «Метка Лилит». Я его очень люблю. Это о чеченской войне, на которой я никогда не была, как вы понимаете. Но представить себе ужас войны я могу. Я ненавижу всякую войну. Чеченскую войну я ненавижу больше всего, потому что считаю нас виноватыми в этой войне. И никогда не прощу нашей славной власти, что она это все совершила. И вот я про это написала роман с элементами фэнтэзи, совершенно для меня неожиданными. Потому что я никогда фэнтэзи не занималась. Там я рассказываю о войне и о том, к чему она приводит. Она приводит к смерти, прежде всего, но там есть еще и другое - жизнь после жизни. Это мне было интересно. Неожиданный опыт, возможность коснуться путешествия души после смерти.
- Из новой книги убрали самое жесткое. А редакции что-то пришлось убрать или добавить перед изданием книги?
- Ничего такого не было. Я всегда достаточно тщательно стараюсь работать. И у меня есть очень хороший читатель – мой муж. Если он скажет, например: «вот это грубо, вот это не красиво», то я ему верю. Это не значит, что я грубое сделаю не грубым. Но можно и грубое сделать таким, что это не будет шокировать. Я не люблю шокировать и не люблю вызывать чувство страха. Я считаю, что у литературы задача - проникать в сердце, а не пугать и травмировать. Травмировать нужно только через сердце, чтобы возникло чувство переживания, страдания, сочувствия. Если книжка не вызывает душевной работы, то это, конечно, не дело. После книги должно оставаться послевкусие, и достаточно долго. Ты должен к ней возвращаться мыслями. Желание перечитать или хотя бы передумать, не сейчас, а через какое-то время. Если есть процесс передумывания книги, когда ты ее закончил читать, а потом начинаешь ее переваривать внутри себя, то это дорогого стоит. Это удача. Если нет, то неудача. Такое бывает тоже.
- Кому бы вы могли посвятить эту книгу? Кому бы вы посоветовали ее обязательно почитать?
- Посвятить никому лично не могу. Я ее посвящаю людям, всем, кто любит чтение. А посоветовать читать – всем. Она годится молодому поколению, и она годится поколению отцов, которые несут ответственность за молодых, она годится бабушкам и дедушкам, которые много чего знают, но не всегда бывают правы. Старое поколение бывает иногда очень агрессивным по отношению к молодежи. Я сужу по себе. Ко мне приходит внучка и иногда вызывает во мне невероятный гнев. Но когда она уходит, я мучительно перевариваю в голове все ее слова, все ее поступки, все мне кажется ужасающим, пока я не нахожу примирения в том, что это ее жизнь и я ничего тут не могу сделать.
Так изменилось время. Не было такой пропасти между поколениями раньше. У меня были бабушка с дедушкой, были мама, отчим, и были мы с сестрой. Не было тогда такого, как сейчас. Мы жили тяжело, война, много проблем. Но ямы, пропасти между мной и бабушкой с дедушкой не было. Более того, я считаю, что меня воспитали дедушка с бабушкой. То, что во мне есть, - это от дедушки и от бабушки. Маме было не до того, маме надо было кормить нас. А дедушка и бабушка нами занимались. И это было прекрасно.
Я могу честно сказать: к сожалению, таких отношений у меня с моей внучкой нет. Мне это горько, больно, но я понимаю, что тут уже ничего нельзя изменить, очень изменилось время. И то, что ей дорого, и то, что она безумно любит, во мне вызывает подчас просто невероятное удивление: «Как это вообще можно любить?»
- Сколько ей лет?
- Ей 20 лет. Вот я ей говорю, что надо что-то прочитать. Она говорит: не буду я это читать, нет, нет, даже не говори. Я отвечаю: хорошо, но тогда принеси мне то, что ты любишь. Она приносит, я не могу это читать.
- А что, например?
- Она принесла мне Чака Поланика. Не пошло у меня. Она мне принесла роман - он у меня тоже лежит у изголовья - про метро 2034 года. Причем, я его сама попросила, подумала: это забавно, интересный сюжет. Но это словесно так плохо написано, так много лишних слов, такая длинная книга… По содержанию она и половины этого размера не стоит. Но ей это нравится. Также ей нравится музыка, которую я совершенно не понимаю и не чувствую. Но нам с дедушкой хватает ума не спорить по вещам, по которым мы с ней не сойдемся. Мы принимаем ее такой, какая она есть, любим ее такую, какая она есть, и печалимся слегка.
- А что она говорит о ваших произведениях?
- Дело в том, что она моих книг не читала. Она прочла только «Вам и не снилось». И то только когда узнала, что, может быть, будет сниматься ремейк. Она прочла, и что, думаете, сказала? Она сказала с прямотой римлянина: «Будут делать фильм? Я хочу в нем сниматься». Я говорю: «С какой стати?». Она отвечает: «Ну, ты же знаешь, что я играю в театре, что я талантливая». Она может так сказать: «Я талантливая». Я ей: «Ты знаешь, нельзя такие вещи говорить. Пусть о тебе, что ты талантливая, скажет кто-то другой». Она: «Ну, обо мне и говорят, что я талантливая. Я хочу сниматься». Когда снимался тот, первый фильм, я стояла у его истоков в самом прямом смысле. Мы подбирали актеров с режиссером. Я не пропустила ни одного съемочного дня, я кусок жизни там оставила. Но это было условие режиссера. Он очень мне доверял и считал, что я должна все видеть и все знать. Сейчас же совсем другая ситуация. Пишет сценарий другой человек, это уже отчуждение, это уже немножко буду не я.
- А ведь было написано продолжение «Вам и не снилось»? В фильме будет другая история?
- Новый фильм будет точно по моему сочинению. Компания, которая будет снимать фильм, очень заинтересована в том, чтобы все было по моей книге. Они любят эту повесть и хотят, чтобы она была отражена, но только в декорациях сегодняшнего дня. Это будут сегодняшние дети, следовательно, там будет другой разговор, другие слова. Ведь сколько лет прошло! Фантастика! Это же их дети, собственно.
- В одном интервью вы рассказывали: чтобы опубликовать «Вам и не снилось», вам пришлось переписать финал… А в новой повести как вышли на счастливый финал?
- Здесь я все сделала совершенно сознательно. Я считаю, что каждый человек заслуживает счастья, а человек, переживший страшную драму, заслуживает внимания, сочувствия и хорошей судьбы вдвойне. Я героине эту хорошую судьбу и подарила.
- И в конце ее мучитель погибает…
- Это нормально. Вернее, справедливо.
- Вы такой интересный ход в названии книги сделали – «Вспомнить нельзя забыть». А вы бы как знаки препинания расставили?
- Дело в том, что это как раз придумали в издательстве. Это очень ловкий вариант – не поставить знаки препинания, оставить одни вопросы, и расставляй знаки препинания, где хочешь! Эта заслуга издательства. И я им очень за это благодарна.
- Какое у вас было название вначале?
- У меня было «Вспомнить, чтобы забыть».
- Галина Николаевна, вы работали учительницей русского языка и литературы. Что вам дала школа? И почему ушли из нее?
- Я проработала в школе в Челябинске три или четыре года. Школа у меня во многих сочинениях присутствует, потому что я ее достаточно хорошо знаю. Это был хороший период в моей жизни. Мне нравилось преподавать литературу. Я фанатичка литературная. С восьми лет читала одну классику. Для меня вести уроки литературы было упоительно, я, по-моему, играла их, так мне нравилось. Школу я вспоминаю с большой нежностью, у меня до сих пор сохранились отношения с моими учениками.
- А в детстве вы о какой профессии мечтали?
- Я о многом мечтала в детстве. Хотела быть артисткой. Но, по-моему, все дети хотят быть артистами. Потом я вдруг, как ни странно, захотела быть химиком. В девятом классе где-то. На уроках говорили о всяких открытиях, каучук часто упоминали. Я думала, что надо открыть новый способ получения каучука. Бредовая идея такая была. А потом все равно я остановилась на том, что пойду на филологический факультет. Потому что, в конечном счете, все равно всегда думала о филологии. Но не предполагала, что стану писателем…
…- В одном из интервью вы сказали: «Я, может быть, даже больше читатель, чем писатель». А что читаете сейчас?
- Я совершенно сумасшедший читатель, и читаю очень много. Может быть, в последнее время стала чуть меньше читать. Я уже почти все прочла. Очень люблю английскую литературу. К сожалению, не знаю языка, я учила немецкий, французский, а до английского так и не дошла. Все, что выходит у нас в переводе, стараюсь не упускать. Параллельно с этим я для себя открыла очень много английских детективов. Не Агату Кристи, которую все знают, а писательниц другого плана. И на них я отдыхаю. Я, конечно, люблю и русскую литературу. Как была поклонницей Чехова с младых ногтей, так и до сих пор. Вон он у меня даже на столе лежит. Из современных писателей я люблю Аксенова, Войновича, Петрушевскую. Мне интересен Пелевин. Не то чтобы люблю, но мне интересно его читать. Точно такая же ситуация с Сорокиным. Была интересна когда-то, когда начинала, Татьяна Толстая, но она сейчас уже давно не пишет, поэтому я ничего не могу сказать о ее творчестве. Но я, конечно, сумасшедшая чтица. Вот вы видите, сколько у нас дома книг. И у нас еще там две комнаты, и они забиты книгами, и коридор забит книгами.
У меня был такой разговор с внучкой. Я ей говорю: «Вот когда-нибудь ты будешь жить в этой квартире, наверное». Она мне отвечает: «А куда же я дену все эти книги?». То есть мысль о том, что их надо выкинуть к чертовой матери, у нее не вызывала никакого сомнения. И я сказала: «Нет, ты в этой квартире жить не будешь». После этого я вдруг представила. Вот у меня молодой кот, он из норвежской породы. Норвежские коты живут долго, дай бог им здоровья. Ему сейчас всего полтора годика. И я, значит, думаю: не дай бог, но это точно, что еще 15 лет я не проживу, такого просто не бывает, потому что не может быть никогда. Что будет с котом? И у меня разрывается внутри сердце. И вот так же у меня разрывается сердце, когда я думаю, что будет с моими книгами. Вы даже не можете себе представить, какая это боль. Я мечтаю о человеке, которому я могла бы это все дело оставить. Сейчас книги выкидывают, книги никому не нужны. Когда-то я не понимала фразы Пушкина, который, умирая, сказал «Прощайте, мои друзья!», обращаясь к книгам. Но сейчас я понимаю это каждой клеточкой своего организма. Я же не хочу за них деньги получить, я хотела бы просто знать, что они будут где-то стоять, или здесь стоять, и кто-то будет их любить так, как люблю их я. Также как кто-то будет любить моего кота. В нашей семье считалось, что у нас была большая библиотека. У нас был шкаф с книгами! И еще этажерка! Так что это у меня с детства. Хорошо, что мы с мужем в этом смысле абсолютно родные души.
- А чем дети занимаются? У вас ведь сын и дочь?
- У меня сын и дочь, но они оба не здесь. Они оба покинули пределы этой страны, к великому моему сожалению. Хотя, нет, не к сожалению, это им решать. Они уехали в Израиль, будучи русскими людьми. Дочь не работает. Нашла себе мужа, при котором можно не работать. Сын врач, работает там. У него три мальчишки, совершенно очаровательные ребята, мои внуки. Но что толку? Они не знают русского языка. Только старший мальчик, который до пяти лет жил в России, еще как-то общается. А внучка здесь осталась, потому что она как раз оканчивала школу здесь в тот момент. Смешно было ее срывать. Что бы она там делала? Здесь она окончила школу, поступила в институт, здесь у нее родной отец и бабушка с дедушкой. Вот такая у нас оказалась жизнь, странная…
Мария Челищева
2007 г.
«ЭТО НЕ СОН, ЭТО ВСЯ ПРАВДА МОЯ…»
Корр.: Давно, страшно сказать, сколько лет назад я сидела в кинотеатре и, глотая слезы, смотрела «Вам и не снилось…». Что бы ни толковали нам учителя, в этом фильме правды жизни было больше, чем художественного вымысла. Кому это было знать, как не нам, ровесникам Ромки и Кати (в повести — Юля)? Мы тоже влюблялись, страдали... Происходящее на экране нам было близко и понятно. И так хотелось встретиться с Галиной Щербаковой, сочинившей эту трогательную историю любви. И сказать: «Спасибо», памятуя о формуле из другого фильма: «Счастье — это когда тебя понимают». И спросить: «Может быть, Рома все-таки остался жив?». Автор повести и сценария понимала нас, школьников, только вступающих в жизнь. Я встретилась с Галиной Николаевной через много лет. Сейчас.
- Галина Николаевна, писателями, как известно, не рождаются, ими становятся. У каждого свой путь в литературу. Каким он был у вас?
- Долгим, очень долгим.
…
Все решил переезд семьи в Москву. Ушла с работы, стала писать. Но пробиться в литературу в столице, тем более с моими представлениями о том, что все должно быть по-честному, в то время было просто нереально. А мне уже хорошо за тридцать, у меня двое детей. Я круто изменила свою жизнь, пишу, но... Пишу-то я в стол! И появилась у меня мысль, которая просто не давала покоя, глодала меня днем и ночью: как бы у моих детей не было матери-неудачницы. Вот в этот момент и улыбнулось мне счастье. Удачу принесла на крыльях моя синяя птица «Вам и не снилось...».
…- Чем вы сами объясняете такой успех повести?
- Она была напечатана в период такого глубокого маразма нашей системы, что... Наверно, было в этой истории любви что-то живое и трогательное, что отогревало людей. Впрочем, приняли повесть по-разному. Многие педагоги ополчились на меня…
…
- Не знаю, как ваши «судьи», но читатели, несомненно, обрадовались, узнав не так давно о выходе в свет продолжения повести. И наверняка удивились, когда прочитали на обложке книги имя Екатерины Щербаковой. Почему право вершить дальнейшие судьбы персонажей было отдано вашей дочери?
- Да потому что Катя из поколения моих главных героев — Романа и Юльки. К сожалению, не типичный его представитель, уж больно много в ней от нас, «шестидесятников». Но понимает своих сверстников она все-таки лучше меня. Поэтому я и предложила Кате эту авантюру — написать «Вам и не снилось... Пятнадцать лет спустя». О том, что это будет за история, я представления не имела. Решать должна была дочь.
- Мне кажется, многих читателей ошеломило то, что по воле Екатерины Щербаковой произошло с героями произведения. Как отнеслись к этому вы?
- Я приняла Катину версию безоговорочно. Тот финал, к которому пришли мои Ромео и Джульетта, вполне закономерен и объясним. Дети, выращенные, словно парниковые овощи, на дистиллированной воде и аспирине, стали взрослыми людьми. И изменившееся время застало их врасплох. Я же вижу, что происходит с теми, кому нечего противопоставить сегодняшней суровой действительности: у них нет ни когтей, ни клыков.
- Так в чем же, на ваш взгляд, спасение этих людей? Нет когтей, нет клыков... Может, вооружить добро кулаками?
- Ни в коем случае. Не бывает добра с кулаками, иначе оно тут же превратится в свою противоположность — зло. В чем спасение? Нет готовых рецептов. Я точно знаю, что каждый человек, даже совершающий неблаговидный поступок, в глубине души понимает, что хорошим все-таки быть лучше, чем плохим. Добро, грубо говоря, выгоднее. И это надо в себе сохранять, даже тогда, когда ты вынужден жить в жутчайших обстоятельствах, обречен поступаться принципами, выбирая из двух зол меньшее.
- Цитата из вашей повести «Снег к добру»: «Это внутренняя кухня каждого - как писать. Одному тишина нужна, другому окно, чтоб из него дуло..., а ему чтоб заломило в душе. Чтоб пришло ощущение, что это с тобой случилось, что сквозь тебя, навылет, прошла история, и другого пути, как написать об этом, — нет». Во многих ваших произведениях вот так, навылет, через судьбы героев, проходит война. Прошла она, видимо, и через вашу жизнь...
- Когда немцы оккупировали Украину, я была еще ребенком. Детское восприятие, оно, как известно, наиболее острое. Я не знала, что мама и отчим были партизанами, но хорошо помню состояние страха, в котором жили бабушка и дед — они-то знали. Помню, как угоняли немцы (куда — этого мы, дети, не понимали) мальчика-еврея, моего друга. А мы, ребятня, радостно так его провожали, долго махали вслед. Запомнила и то, как кормили нас немцы супом, и как мы, дети, этому супу радовались. Потом, когда пришли эсэсовцы, я поняла, какой разной бывает война. Уже после освобождения Украины мама в мелкие клочья порвала бумажку — свидетельство о ее партизанстве. Потому что их борьбу, глубоко нравственную, вернувшиеся из эвакуации райкомовцы приписали себе. Мудрая бабушка свидетельство склеила и спрятала — на всякий случай. И не зря. Знать, что ответить на сакраментальный вопрос: «Проживал ли на оккупированной территории?», — дорогого стоило.
- Галина Николаевна, главные действующие лица ваших рассказов, повестей, романов, как правило, женщины. Женщины счастливые и несчастные, влюбленные и брошенные, страдающие и нашедшие в себе силы подняться, выйти победителями из сложных жизненных ситуаций. Понимаю, не может человек прожить столько разных жизней и судеб, но не могу и отказаться от мысли: многое, о чем вы пишете, с вами все-таки происходило... К примеру, ваша книга «Анатомия развода» или повесть «Стена». Так написать о разочаровании в близком человеке мог лишь тот, кто это испытал. Или ошибаюсь?
- Да, в моей жизни был развод. Сегодня это событие не кажется мне чем-то страшным, а тогда я ужасно тяжело переживала происходящее со мной и бывшим мужем. Это не лучший способ познания жизни, но как достоверно написать о чем-то, не пропустив ситуацию «через себя»? Иначе тебе не поверит читатель. А когда ты становишься — пусть на время — тем, о ком пишешь, что-то выходит. Правда, в тех случаях, когда пишешь о подлеце, впустить его в себя, конечно, сложно. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Пытаюсь рассказать о женщине, которая живет по принципу: «Все можно». Она совершает тягчайшие преступления, будучи убежденной, что является глубоко нравственным человеком. «Заглотать», как я говорю, такую героиню, крайне сложно — степень ее греха и порока столь велика, что во мне не умещается. Да и для здоровья опасно. Поэтому пока пишется трудно.
- Сейчас издательство «Букмэн» готовит к публикации два ваших романа: «Лизонька и все остальные» и «Женщины в игре без правил». О чем эти произведения?
- «Лизонька...» — это где-то история моей семьи, моих соседей, тех кто окружал меня в детстве. А «Женщины...» — роман о любви. В сущности, я всегда пишу о ней. На сей раз мне захотелось рассказать о чувствах женщины старшего поколения — 50-60-летней. И так мне интересно было работать, что, скорее всего, я напишу продолжение романа. Хотя, чем все закончится — этого я пока не знаю.
…- Галина Николаевна, о том, как вам пишется, вы рассказали. А как складываются ваши отношения с днем нынешним?
- Сегодняшнему времени я благодарна хотя бы за то, что живущим в нем оно предоставляет возможность преодолевать собственную косность и леность, заложенные в нас исторически…
Галина Неробова
(«Сударушка», 1996 г.)
МНЕ И НЕ СНИЛОСЬ…
Корр.: Когда 30 лет назад я прочитала в журнале «Юность» одну из первых опубликованных повестей Галины Щербаковой, я и представить не могла, что жизнь мне уготовила такой подарок. Бывают в нашей жизни предопределенные встречи, и наша встреча с Галиной Николаевной, наверное, из таких. Человек, удивительно чувствующий и понимающий собеседника, человек сопереживающий…
- Как вы попали в Челябинск и что этот город значит в вашей жизни?
…- В конце второго курса вышла замуж за выпускника философского факультета университета. Яркий такой, многим известный выпускник по фамилии Режабек. У него началось распределение. Классные выпускники-отличники философского факультета были распределены преподавателями в Челябинскую область в ПТУ. Что тут можно сказать?
…Я была очень живая, активная, как я сейчас понимаю. Жили мы в школе. Муж преподавал в ПТУ и в школе вел уроки психологии и логики. У нас собралась славная компания, в ней были и молодые ребята-журналисты. И они переманили меня в газету. Писала я какие-то заметки, они сразу пошли, меня всерьез хотели взять в штат.
И вот однажды прихожу в редакцию, сидит какой-то мальчишка, которого я не знаю. И мне говорят: на работу мы тебя не возьмем, потому что на это место берут вот этого парня — Щербакова. Он был специалист, оканчивавший факультет журналистики Уральского университета и, конечно, подходил лучше. Нас тут же познакомили, и у нас с Щербаковым начался бурный роман. Закончилось это тем, что мы с ним уехали в Ростов.
В Челябинске я прожила почти 10 лет. И когда меня спрашивают, что для вас Челябинск? — отвечаю: самые основополагающие годы моей жизни. Во-первых, я там получила профессию — стала журналистом. Во-вторых, я там нашла любовь. А что еще надо женщине?
Проработала я в газете до 37 лет. За это время я уже кое-чего написала. А потом муж сказал: «Не надо разрываться на две части (работа в газете — сами знаете: ненормированный день, командировки и т. д. И еще я что-то пишу). Я прокормлю семью, а ты садись и пиши». И вот я с этого момента за письменным столом, не поднимая головы, больше ничем не занимаюсь. Ну, не считая, конечно, того, что готовила обеды, растила детей, стирала — весь быт, естественно, был на мне. И так это продолжалось 10 лет.
Не Шекспир, но Щербакова!
- А вы были счастливы в это время?
- Я была в растрепанном состоянии. Потому что, когда ты пишешь и никто ничего тебе не гарантирует: ни публикаций, ни успеха, — как еще себя ощущать? А было написано уже немало сочинений. Были написаны повести, романы. И нигде это не выходило. Я посылала, а мне возвращали. Это, конечно, комплекс неполноценности. Муки, что взялась не за то дело. Как говорила моя тетя, большая была начальница в Москве: «Как можно?! Вот ты ушла бы на пенсию и писала. Ведь тебе сейчас надо зарабатывать на пенсию, а ты сидишь и пишешь. Кто тебе сказал, что ты писательница? Кто тебе вообще это сказал?» И так всё продолжалось до 79-го года.
Тогда у меня в один год сразу вышли повесть «Стена» в «Знамени» и «Вам и не снилось» в «Юности», которая уже лежала три года. Интересно, что повесть «Стена» вышла потому, что главный редактор подал ее так (чтобы хоть как-то могла быть опубликована), что это повесть пропагандирует многодетные семьи. Ее якобы надо опубликовать, чтобы люди рожали. Хотя там ничего подобного нет. Но вот под таким флагом повесть вышла.
Про «Вам и не снилось» мне говорили: «Вы что, решили, что вы Шекспир? Пишете о Ромео и Джульетте?» Были и такие фразы: «Эта дамочка чего себе возомнила — «Роман и Юлька» называется у нее повесть, что она хочет этим сказать, что она Шекспир?»
И как только повесть вышла, всё не то чтобы пошло — поехало. Начался неостановимый поток. Совсем иначе стали разговаривать в издательствах. Те повести и романы, что ранее были возвращены, у меня затребовали обратно.
А фильм «Вам и не снилось» сняли просто фантастически быстро, я это теперь могу оценить, потому что у меня после были же еще фильмы.
…И вот до сих пор, посмотрите, — на книгах написано: «Серия «Вам и не снилось», что меня, скажу вам честно, невероятно расстраивает. И не потому, что я плохо к этой повести отношусь. Я ей очень благодарна. Но на мне словно поставили тавро, вот взяли и припечатали. А мне кажется, что я уже совсем другая.
У меня уже написано множество книг — более серьезных, более глубоких, более разносторонних. Были у меня еще, конечно, юношеские повести — и «Дверь в чужую жизнь», и «Отчаянная осень», и «Мальчик и девочка». Но есть и совсем другие вещи.
Маленькие секреты большого мастерства
- Откуда берете своих героев?
- Они приходят сами. Писательское письмо — оно несколько другое, чем журналистика. Это не выше или ниже. Это просто другое. Журналист должен ту реальность, в которой живет, перенести в газету. И чем точнее перенесешь, тем это дороже стоит. А литература требует от тебя создания другой реальности.
У меня нет зажима в создании историй. Я переполнена ими, переполнена сюжетами.
У меня нет в произведениях никаких конкретных историй, когда я бы могла сказать: вот это история моей подруги или кого-то из знакомых. Но я всё время присматриваюсь к деталям. Для меня так важна какая-то услышанная фраза, чей-то запах. То есть что-то из жизни должно быть обязательно. Меня часто, конечно, спрашивают: как вы пишете свои рассказы? А я не знаю, как я их пишу. Вот иду по коридору, а навстречу мне идет рассказ. И всё — больше ничего не надо, садись и работай. Или вот тоже — это было в реальности: что-то я проснулась рано и вижу: сидит у меня в ногах сестра моей бабушки тетя Таня. Ой, какая лихая была тетя Таня по части любви! Вот она мне и говорит: «Ну и что, много ты написала? А почему про меня до сих пор ничего нет?» …Вот эти детали жизни, образы какие-то — я ими кормлюсь. То есть я не придумываю всё из головы. Это приходит.
- Когда начинаете писать, знаете, чем всё закончится или герои предпочитают жить самостоятельно?
- Да, они начинают жить совершенно самостоятельной жизнью. Причем, к моему великому удивлению, они поступают совсем не так, как я это себе думала. У них своя голова и свои причуды. Но это доставляет радость, потому что, когда я вдруг чувствую то, что меня уже «ведут», то есть не я руковожу этим процессом, а процесс мною, то мне это безумно интересно. Я просто иногда не могу дождаться утра, чтобы сесть и чтобы это меня повело. Я зачитываю последнюю страничку, на которой остается какое-то слово, как крючок, я за этот крючок хватаюсь и вдруг вижу, что меня совсем в другую сторону повело.
Я не реалист в таком грубом понимании. Но никто меня и не обвинит в оторванности от жизни.
Знаете, сколько ко мне людей пришло после «Вам и не снилось», чтобы рассказать свои истории: бабушки, мамы, тети?.. У меня до сих пор не разобраны до конца все письма, которые я получила после «Вам и не снилось». Ничего из того, что мне написали или рассказали, не стало никаким сочинением. Может, когда перестанут ходить за мной рассказы, я к этому пласту обращусь. Но для этого надо еще много-много жить.
- А вы свои творения на машинке печатаете?
— Это уже анекдот. Я до сих пор пишу ручкой. А начинала писать, еще макала в чернильницу перо. И я так привыкла к чернильнице и ручке, что когда мы переезжали из двухкомнатной квартиры в нынешнюю, я так держала в руке эту чернильницу и ручку, потому что мне казалось, вот лиши меня сейчас этих игрушек — и я уже не смогу писать. Потом, конечно, от чернильницы пришлось отказаться. Вот пишу обычной авторучкой. И вот этими руками: чищу картошку, пеку пироги, стираю, мою полы и пишу. И никаких бальных платьев и встреч на высоком уровне в моей жизни не происходит. Я хожу, конечно, на какие-то встречи, когда меня приглашают. Но с каждым годом я всё чаще отказываюсь. Мне это не нужно.
И всё это любовь
- Если говорить в целом, все ваши произведения о любви. Что такое любовь в вашем понимании?
- Любовь? Главное счастье в жизни. И одновременно главное горе в жизни. Потому что больше всего горя нам приносит любовь, если ничего не складывается, или сам не можешь любить, или тебя не любят, или встречаешь не того. Варианты разные могут быть. Но, с другой стороны, когда этого нет всю ли жизнь, либо какой-то период жизни — тоже не радостно.
Любовь — самое сильное, самое созидательное, но и самое разрушающее чувство. В любви есть всё: она может тебя поднять на необычайную высоту и может так с этой высоты тебя пульнуть, что костей не соберешь. И всё это есть любовь.
Мне это всё известно, я ведь все-таки женщина, и у меня было достаточно своих потрясений. У меня второй муж, двое детей от разных браков…
Если женщина не проходит через любовь, я считаю, она не полноценная женщина. Потому что женщина по составу крови и остальных компонентов состоит из любви - к детям, к мужу, к делу. Без нее женщина пуста как вымытая банка на заборе.
- Есть ли среди героинь самая любимая?
- Я их всех люблю. Особенно в «Яшкиных детях». Они все несчастливые, к сожалению. Кнопочки для счастья у нас нет на дверях. Сколько можем создать себе счастья, столько и создаем.
- А как пришла мысль написать о чеховских героях в наши дни?
- Чехов — это любовь всей моей жизни. Это началось еще в школе, когда проходили не очень веселый «Вишневый сад». Но я так любила его рассказы! И вот однажды в очередной раз, сунув нос в Чехова, я вдруг поняла, что его истории повторяются. Не слово в слово, конечно. Но эти чеховские типы окружают нас со всех сторон. Вот, к примеру, дама с собачкой, что ходила по Ялте. Таких же дам с собачками сегодня тоже пруд пруди. И у них свои какие-то истории. Вот это меня закрутило, завертело, и я написала целую книжку «Яшкины дети», которую невероятно люблю и считаю своей лучшей книжкой.
И у меня в планах было написать книгу «Яшкины дети. Книга вторая». И тут муж, копаясь в наших книгах, просматривая дневники Чехова, нашел у него такую фразу - «Название для книжки: старые грехи». Муж мне это прочел, и меня словно в грудь ударило. Дело в том, что у меня есть роман «Смерть под звуки танго». Он про… старые грехи, которые бьют нас будь здоров как. И у меня еще есть повесть «Путь на Бодайбо». Это тоже про старые грехи. И я подумала, что у меня сборник, в сущности, готов. Есть роман и повесть, и если я напишу еще несколько рассказов, то я и назову сборник «Старые грехи» (со ссылкой, что это сам Антон Палыч придумал это название). Дай Бог мне времени и сил, чтобы это получилось. Это то, что называется мне заданием на послезавтрашний день. На завтрашний надо дописать историю про кота Мурзавецкого (тут и юмор есть, и фантастика — это забавная такая штука для меня самой).
- Я буду ждать…
- Я обязательно напишу, потому что первый читатель будущего сборника у меня уже есть.
Ольга Гилёва
(«Российский лидер», 2010 г.)
ОТ ТОВАРИЩА ДМИТРИЯ ИЛЬИЧА ДО ГОСПОДИНА МУРЗАВЕЦКОГО
Корр.: Я очень люблю приходить в этот дом. Мне в нем уютно… Истинная квартира шестидесятников с богатейшей библиотекой… В этом доме уютно и потому, что на пороге меня встречает кот Том.
Экзот Том — истинный аристократ, он приветствует далеко не каждого, и то, что он меня принимает достаточно благосклонно, поднимает меня в собственных глазах. Тома Галине Николаевне подарила дочь Катя; у котенка был какой-то дефект, невооруженному глазу незаметный, поэтому его продавали дешево — за пятьдесят долларов. Он не просто член семьи Щербаковых, он во многом хозяин дома. Как говорит Галина Николаевна, «муж у него любимый лакей, а я — так, прислуга на побегушках».
…- Галина Николаевна, а кого вы все-таки больше любите — собак или кошек? Я знаю, что дома у вас всегда жили кошки, но в ваших сочинениях нашли отражение только собаки. В повести «Мальчик и девочка» большую роль играет брошенная собака, которую спасает главный герой, выхаживает ее, зарабатывает деньги, чтобы расплатиться с ветеринаром. Это несчастное создание, вернее, отношение людей к нему как бы проверяет всех остальных героев на человечность.
- Собака действует еще в одном рассказе – «Трое в доме, не считая собаки». Но я никогда не ставила перед собой задачу: напишу о собаке. Или о кошке. Животные, я в этом уверена, лучшая часть природы. И я разделяю мысль неизвестного мне афориста: «Чем больше я узнаю людей, тем сильнее люблю собак». Домашние кошки, собаки, хомячки и прочая живность даны нам для смягчения собственной агрессивности, которой мы, люди, переполнены по самую маковку. Они тщатся восполнить в нас должный уровень любви, который неостановимо спадает у нас до нулевой отметки. Посмотрите вокруг и убедитесь, как близко мы к последней черте. А это пушистое существо садится к вам на колени, когда вас поимели везде и всюду, и вы поимели, кого смогли, в отместку, и это существо любит вас без оглядки ни за что и вопреки всему. Просто любит какой вы есть.
Перед ними должно быть стыдно. О них писать легко, можно не бояться, что прочитают наши благоглупости. О них писать трудно. Попробуйте описать чувства младенца, который, взяв вашу грудь, поверил и полюбил вас навсегда, и любит даже в тот момент, когда вы его выбрасываете в мусоропровод. Это запредельные материи и чувства, а мы такие все земные, сегодняшние, злые. Нам уже давно ничего не стыдно.
Я выросла в маленьком провинциальном городке в Донецкой области, где никто не спрашивал, держите ли вы собаку или кошку. Собаки и кошки жили в каждом дворе. Впоследствии нам с мужем и детьми пришлось много переезжать, и возможность завести животных появилась, только когда мы осели в Москве и нам дали пусть плохонькую, но свою квартиру. Так получилось, что в Москве у нас довольно быстро поселился кот, и с тех пор у нас почти постоянно жили кошки.
- Расскажите, пожалуйста, о них — тех, что были до Тома.
- Первый кот у нас появился, когда я работала в журнале «Смена».
- А как его звали?
- О, это целая история! Котенок был маленький, рыженький, слабенький. «Ах ты, Манюня», — сказала я. Так и оставила. Но вскоре была уличена в идеологической диверсии. Разве я не знаю, спросила меня одна знакомая партийная дама, что Владимир Ильич называл Манюней свою сестру Марию Ильиничну? Она была убеждена: знать это должен каждый мало-мальски грамотный человек. «Что ж, в таком случае я назову его Дмитрий Ильич», — сказала я. (Для тех, кто родился, когда биографию Ленина уже не проходили в школе: Дмитрием Ильичом звали его младшего брата. — О.А.). Больше мы никогда с той женщиной не встречались и не разговаривали, а кот так и остался Дмитрием Ильичом, в просторечии Димкой, но мой сын всегда называл его уважительно — по имени-отчеству.
Надо сказать, это было вреднейшее создание. Его любимой игрой была охота за пятками. Спозаранку он затаивался возле чьей-нибудь кровати и, как только из-под одеяла показывалась пятка, тут же в нее вцеплялся зубами и когтями — пребольно! А погиб Дмитрий Ильич трагически: упал с балкона. Он потянулся к цветочному ящику на соседнем балконе — и сорвался.
- А потом у вас появилась Муся?
- Не сразу. У нас были неудачные опыты с уличными котами, которых мы подбирали. Все-таки кошки, выросшие на воле, совсем другие, в них воли больше, чем человек может принять. Они если не захотят, то не примут порядки в человеческом доме. Своим поведением они как бы подчеркивают: это же вы меня захотели, а не я вас. Эту волю силой не возьмешь. Когда эти бродяги возвращаются туда, откуда их взяли, они бывают счастливы, равно как и неудачники-хозяева.
- Ваш рассказ мне напомнил «Королевскую Аналостанку» Сетона-Томпсона, которая прекрасно существовала в городе, иногда за счет людей, но всегда держалась от них подальше.
- Да, они прекрасно приспосабливаются к такой жизни! Иду я как-то по нашему двору, а навстречу мне – самая обычная дворовая кошка, худая и ободранная, да к тому же еще и припадающая на одну лапу. Что-то в ней показалось мне странным: то ли какая-то хитреца в глазах, то ли хромала она уж как-то чересчур демонстративно. Вслед за ней шла старушка – божий одуванчик и причитала: «Ах, бедная-несчастная кисонька…» Увидев меня, она пояснила: «Обычно я кормлю ее, да вот она уже и есть отказывается». «Может быть, ее еще кто-то кормит?» – предположила я. – «Да нет же, кому она нужна, сердешная…»
Старушка ушла, а я поняла, что дело нечисто, и принялась наблюдать за кошкой. И вскоре была вознаграждена за свое терпение: во двор въехали красные «жигули» и припарковались; кошка вспрыгнула на дверцу и уставилась в окно, стекло тут же опустилось, и водитель стал кормить «несчастную» из рук.
- Мы отвлеклись, а я знаю, что у вас еще были Муся и Вася.
- Мусю маленьким котенком принес в дом муж. Эта бело-серая кошка была необыкновенной красавицей, хоть и безо всяких родословных: все, что надо, у нее было белоснежным: пятнышки на мордочке, манишка, носочки на лапах. Ее котят у нас разбирали мгновенно.
- А кто был их отцом, известно?
- Самые красивые ее дети были от ее же сына, которого по причине переезда с квартиры на квартиру мы не успели кастрировать. Ах, какой был Васька кот! Как косил глазом! Как презирал рыбу минтай и меня, подавальщицу. Как мстил мне за столь непотребный продукт лужей на том самом месте, где я ставила тарелку с «гадостью».
К сожалению, Вася не долго прожил, у него были больные почки, а тогда ведь у нас не существовало ни специальных лечебных кормов, ни лекарств для животных. Да о чем говорить, кормили тем же, что ели сами. А кошки – создания привередливые… О такой вещи, как сумка-переноска, мы и не слыхали.
Как-то раз мужу досталась путевка на выходные дни в дом отдыха газеты «Правда», что на Планерной. Мы поехали туда всей семьей — я, муж, дети - Катя и Сашка, и Муся с Васей в большой сумке — только две головы с двух сторон торчали — такой замечательный Тянитолкай. Пронесли мы их в номер тайком; тогда с животными повсюду вход был запрещен, не то что сейчас. Номер – это громко сказано: одна комната на всех, удобства в коридоре, по тем временам это считалось чуть ли не роскошью! А ведь кошкам писать-какать надо! Что делать? Выпустить их мы не могли – заблудятся, потеряются. И Вася, молодец, нашел выход: разглядывая себя в зеркале трюмо, торжественно пописал на подзеркальник. Я быстренько за ними убирала.
…А Муська доставляла нам каждый раз после дачи хлопоты очередным выводком, который радостно перегрызал телефонные провода, обдирал обои на стенах. Стеная, мы, тем не менее, всегда держали их у себя до последнего. Это было счастливое время, когда дети-деревья еще не стали большими и человечье-кошачья семья верила, что все будет хорошо.
Красавица Муська заболела и умерла, когда дочь Катя отселилась от родителей в собственную квартиру. Сын отселился раньше. На место родных и привычных людей пришел ремонтник квартиры. Эдакий маляр-пижон. Он не то что не любил кошек, он их в упор не видел. Муська, не знавшая такой степени равнодушия после такой степени любви, заболела. Как выяснилось, неизлечимо.
Ну, да Бог с ним! С маляром. Муську я запомнила не умирающей, а торжествующе живой, в момент ее первой любви с драным, рваным в битвах котом из вольных дачных хулиганов. Я не специально подглядывала, это они оба пренебрегли моим присутствием рядом, и Муся радостно пала под натиском силы и свободы.
- А все-таки, кого из ваших кошек вы любили больше всех?
- Больше всех любят последнего ребенка, а если он еще и нездоров, то любят особенно. Дети стали большими, внуки тоже. Мир, к сожалению, сужается. Как это ни смешно, а может, даже и глупо, но Том вызывает к жизни очень живые и молодые чувства. Откуда он, например, знает, что именно этого нам стало так не хватать? Но он знает. Он ложится на спину, вверх своим палевым брюхом — позиция полной беззащитности. «Видите, — как бы говорит он, — как я вам доверяю и как я в вас нуждаюсь. Кому еще я буду так нужен?» И он протягивает к нам лапы. Как Джим Качалова — на счастье.
Когда я ухожу из этого гостеприимного дома, Том выходит проводить меня в коридор. Мне кажется, что на его физиономии написано облегчение: ну вот, слава Богу, чужой человек ушел: теперь никто не будет стоять между мной и принадлежащими мне людьми.
Ольга Арнольд
2005 г.
Продолжение следует.
5 августа 2011 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий