В июле исполнится 70 лет Вагричу Бахчаняну, русскому поэту, драматургу и художнику с армянской фамилией, родившемуся на Украине и половину своей жизни прожившему в Нью-Йорке. Биографические справки напоминают: Бахчанян известен ушедшими в народ строками «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», «Как повяжешь галстук - береги его. Он ведь с красной рыбою цвета одного», «Бей баклуши - спасай Россию!» и творческим методом «SOSреализм».
Он сам в одном интерью как-то вспоминал, как к нему подошел один знакомый со словами: «- А! Вагрич! Вот анекдот хороший, даже в твоем стиле. Встречаются Ван Гог и Бетховен. Ван Гог у Бетховена спрашивает: «В каком ухе звенит?». Я говорю: «Это не только в моем стиле, это я и сочинил». Потом еще пьеса одна была, тоже осталась незаписанной. Генис потом ее записал: «Врач выходит из Мавзолея, снимает хирургические перчатки и шепчет со слезами: «Будет жить!» И этот сюжет ушел в народ».
По словам П. Вайля и А.Гениса, Бахчанян «взял на себя роль сатирического комментатора эпохи». Будь то коллаж или афоризм, плакат или каламбур - все служит средством для тотальной пародии на окружающую действительность».
Читающая Россия конца 60-х-начала 70-х годов прошлого века с нетерпением ждала каждой среды еще и потому, что каждый номер «Литературной газеты» приносил плоды веселого, остроумного, издевательски-насмешливого, феерически разнообразного творчества этого талантливого человека.
Мы приводим тут малюсенькую толику сделанного им. Помещаемые работы взяты из издания THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.
Oriental Research Partners. Newtonville, Mass. (Электронная публикация: avk, 2006).
Из серии «Областной смотр художественной
самодеятельности». Харьков. 1963.
1964 год.
Обложка к книге "Лолита"
Прошу простить за цитирование самого себя. Но сказанное – святая правда. Именно обилие содержательных текстов, приходящих из Нового Света, подтолкнуло открыть этот новый раздел. Он, не сомневаемся, будет интересен читателям по обе стороны океана. При одном условии – если наши друзья в Америке по-прежнему не будут обходить нас своим вниманием.
Так само собой получилось, что первый выпуск новой рубрики оказался посвященным не просто жизни наших бывших (и нынешних) сограждан в США, а, в основном, конкретно жизни в Нью-Йорке.
А.Щербаков
(по поводу интервью Ольги Малкус
«В городе желтого дьявола», «Обыватель» № 5)
Ольга Малкус вернулась в Россию и очень счастлива дома. Хэппи энд, как говорят по-русски (по-английски говорят Happy Ending). У других эмиграция в Америку закончилась куда хуже. Помню два случая самоубийства, происшедших в течение одного месяца в доме, где жили новые эмигранты из Советского Союза. Это было в 1973 году. Вернуться домой они не могли, их не впускали, их лишили гражданства. А в Америке они были несчастны, потому что у себя в Киеве она была главным врачом отделения, а здесь до сдачи экзамена ей предложили работать санитаркой; второй сосед был в Минске начальником строительного треста, а здесь работал десятником на стройке. К счастью, он не умер, его выходили, он вернулся на работу. Через десять лет он создал свою строительную фирму, а для себя построил дом в Беверли Хиллс, который больше похож на дворец. В Лос Анджелесе каждый догадается, о ком я говорю. Трудно сказать, но, может быть, та несчастная врачиха сейчас возглавляла бы клинику...
Нет-нет, я не собираюсь убеждать читателей, что любой эмигрант в Америке станет миллионером или редактором «Нью-Йорк Таймс» -- дайте только время. Скорей всего, не станет. Хотя обратите внимание: стоило Ольге Малкус устроиться «сестрой милосердия» в старческом доме, она сразу же переехала в трёхкомнатную квартиру, приобрела новую машину в рассрочку и «пару костюмчиков». Теперь позвольте спросить: может ли одинокая женщина откуда-нибудь из Таджикистана или Молдовы, не зная толком русский язык и работая санитаркой, переехать в Москву, поселиться в трехкомнатной квартире, купить новую машину – причём в рассрочку, то есть банк выдал ей ссуду?
Как известно, есть две категории людей: одни учатся на своих ошибках, другие – на чужих. В семидесятых годах прошлого века объективной информации о жизни эмигранта в Америке для советских людей просто не существовало. А теперь её сколько хочешь, и экстраполировать свою жизнь в эмиграции вполне возможно. Во всяком случае, незачем для этого пересекать океан, страдать в чужой стране да ещё мучить сына.
Эмиграция – дело тяжёлое. Очень тяжёлое. Как правило, человек теряет социальный статус, превращаясь в глазах американцев в странноватое существо, которое на обыкновенное приветствие «здравствуйте» начинает подробно рассказывать о своих делах и жаловаться на здоровье. Потому что, уважаемая Ольга Малкус, How are you означает «здравствуйте», а не «как вы поживаете» или «как ваши дела». Ну, представьте себе, вы сказали человеку «привет», а он в ответ спрашиват: «А от кого мне привет?». Чудно, верно?
Впрочем, я наверное зря затеял разговор об английском языке: судя по всему, Ольга Малкус знает его здорово, а для меня он всё же не родной. Она, например, установила, что американцы говорят на неправильном английском – я не рискну об этом судить. Но вот когда наши эмигранты, побывав в России, с возмущением рассказывают, что там «испортился» русский язык, мне это кажется смешным. Русский язык – это тот, на котором говорят в России, и никакого другого русского языка быть не может, нравится вам или нет. Предполагаю, что это относится и к американскому варианту английского языка.
Вообще-то, осваивать язык во взрослом состоянии трудно. Акцент остаётся на всю жизнь. Когда тридцать с лишним лет назад мы прибыли в Америку, ни я, ни жена не говорили по-английски. Дочка кое-как что-то могла произнести: она учила английский в школе. Два последних школьных года она училась в Америке, а когда поступала в университет, уже владела языком свободно. Она подала документы в пять университетов, и все пять приняли её. Она выбрала частный, престижный Джорджтаунский университет. Естественно, дорогой. Я в то время работал грузчиком на складе электронной аппаратуры, а жена машинисткой на факультете славянских языков в Калифорнийском университете. На жизнь нам хватало, но платить огромные деньги за обучение дочери мы не могли.
Оказывается, выход из этого положения существует. Студента, принятого в университет, не могут отвергнуть по причине того, что у его родителей нет денег. Но и бесплатно его учить не будут. Ему предлагают работу в университете, а его зарплата идёт в счет платы за обучение. Если этого не хватает (чаще всего не хватает), ему просто одалживают деньги, которые он должен вернуть после окончания университета, когда начнёт работать. Так наша дочка получила возможность окончить университет и потом ещё и юридический факультет (Law School) и получить диплом юриста. Наверное, такая же возможность существовала и у сына Ольги Малкус.
В заключение выскажу одно сугубо субъективное мнение, с которым не обязательно соглашаться. Каждый видит в Америке (России, Польше, Австралии, Нигерии...) то, что хочет увидеть. Для меня Нью-Йорк - самый прекрасный город в мире, самый красивый, романтичный, вдохновляющий, а я бывал и в Венеции, и во Флоренции, и в Париже, и в Стокгольме, и в Амстердаме, и в Толедо и в..., а прекраснее Нью-Йорка не видал. Да, субъективно. Так же субъективна установка, с которой эмигрант приезжает в Америку. В 70-х годах мы говорили, что уезжаем не «в», а «от» - от опаскудевшей советской власти, от хамского коммунизма, от звериного антисемитизма и пр. и пр. И потому, как бы ни сложилась наша судьба в Америке, мы были счастливы, безмерно счастливы просто оттого, что больше не соприкасались с советской жизнью.
Зачем эмигрируют в Америку люди из России в наши дни? Не могу понять, искренне говорю. Я пытался выяснить это у совсем недавних эмигрантов, как госпожа Малкус, и ничего не понял из их ответов. Все они дружно ненавидят Америку, радуются каждой её неудаче, считают американцев идиотами и злорадно предсказывают скорую гибель этой стране. Но если это так, зачем вы здесь, в стране идиотов, позвольте узнать? Вы сами говорите, что сегодня легче в России заработать «хорошие бабки», так почему вам не сидится дома? Просто потому, что существует Америка и в неё можно въехать?..
Кажется, Колумб оказал вам плохую услугу, господа.
Владимир МАТЛИН,
писатель
(Вирджиния)
Игорь ТИМОФЕЕВ
МОЙ НЬЮ-ЙОРК
МОЙ НЬЮ-ЙОРК
Обычно, по прилету в Нью-Йорк, вам там шлепают срок пребывания в стране - шесть месяцев. Даже если вы объясняете, что пробудете не более трех-четырех недель. Этот аванс порождает смутно-приятные мысли о каких-то неограниченных возможностях...
Если вас никто не встречает, сразу начнутся ощутимые траты. Многие берут такси - не зная, например, что можно найти машину кар-сервиса: они кучкуются тут же, в акватории терминала Дельта, куда обычно приземляются самолеты из России, и договориться чуть ли не в два-три раза дешевле. И мало кто знает, что от аэропорта до ближайшей станции сабвея курсирует бесплатный автобус. Если ваши вещи умещаются у вас в руках, поездка в город будет стоить 1,5 $ - стоимость жетона-токена.
Впрочем, всего этого я тоже не знал, когда первый раз приземлился в аэропорту имени товарища Кеннеди.
Случилось это накануне католического Рождества и Нового года, когда деньги обычно тратятся без учета и ограничений.
И хватило мне их на две недели (хотя собирался пробыть здесь не меньше месяца) житья в этом великом городе в первой попавшейся на глаза гостинице за 90 баксов в сутки в Мидтауне Манхэттена.
И вот когда в бумажнике осталось последние пятьдесят долларов, мне пришла в голову шальная мысль. Поставить эксперимент над самим собой, проверить, смогу ли я выжить здесь, практически без языка и не имея ничего, кроме неприкосновенного запаса в виде обратного билета на Родину с открытой датой.
...Начал я с уличной торговли словарями “Вебстер’с”. Мой патрон, русский, имел пять точек на Пятой авеню, развозил нам на “Вэне” ящики со словарями. Я уже ждал его на углу 34-й. Около, наверное, самого знаменитого небоскреба Америки - Эмпайр Стейт Билдинга.
Мы раскладывали стол, я красиво укладывал огромные красные книги и устанавливал плакат с надписью: “Webster’s”, $59,99 - перечеркнуто, а ниже, более крупно: $9,99.
В середине января, самом гиблом времени для торговли, у меня от силы получалось 25 долларов в день с моих 25% комиссионных. Десять баксов из которых уходило у меня на «жилье» в «отеле» «Королева» в Даунтауне (потом были еще: «Белый дом» и «Солнечный свет»). За всеми этими звучными названиями скрывались обыкновенные ночлежки, или, по другому, «флоп-хаусы» (flop house), иначе - «дома для неудачников», адреса которых я обнаружил в «Желтых страницах».
Все здесь напоминало общежитие имени монаха Бертольда Шварца из «Двенадцати стульев». Отдельные номера-пеналы, как ни странно, довольно чистые, в них помещался матрас и даже оставалась полоска для прохода. (Еще за 10 баксов, особо привередливые, к которым я себя отнести не мог по первости, получали одеяло и постельное белье.) В холле был телевизор, общая душевая - на этаже.
А внизу, в железной клетке сидел устрашающего вида черный портье, который при малейших инцидентах (они тут бывали часто) превращался в безжалостного вышибалу.
Остальные деньги я первое время тратил на питание, пока не обнаружил около Penn Station (вокзал междугородных автобусов) и Grand Central (железнодорожный), оба в самом центре Манхеттена, раздачу бесплатных благотворительных обедов из трех блюд - достаточно калорийных и даже, я бы сказал, диетических. Вечерами же я питался поначалу исключительно пиццей.
Вместе со знакомым «флаерщиком» (раздатчик «летучих» листков рекламы близлежащих заведений на улице) мы обходили пиццерии ближе к закрытию и произносили по очереди такую фразу на ломанном английском: «Здравствуйте. Извините. Я бедный русский. Дайте мне, пожалуйста, ненужную пиццу». И давали. Разогретые готовые полуфабрикаты. То, что эти буржуи, как мы обнаружили, и так выбрасывали перед уходом домой…
На улице стоял жуткий холод. В Нью-Йорке зимой температура вроде бы не очень низкая, но из-за сырого, пронизывающего ветра с океана уже при минус одном градусе по Цельсию тебя пробирает насквозь, и к концу рабочего дня превращаешься в сосульку.
После работы я брел в район галерей Сохо, выискивал презентацию в какой-нибудь из них, с наглым видом проникал внутрь и наедался и напивался там для новых завтрашних суровых будней. Что, безусловно, было шагом вперед по сравнению с бесплатными обедами и недоеденными пиццами.
Единственным неудобством было то, что физиономия у меня от резкого перепада температуры при переходе с улицы в помещение становилась такая красная, что американцы (и главное, американки) от меня шарахались как от закоренелого алкоголика.
Но не только от этого с женщинами было поначалу очень туго.
Привыкший в Москве к бескорыстной любви и вниманию любовниц, я никак не мог смириться с мыслью, что здесь я на фиг никому не нужен без денег и более-менее сносного знания языка.
Окончательным подтверждением этому служил один эпизод.
После долгих уговоров ко мне соизволила приехать одна старая московская знакомая, которую я случайно встретил в сабвее, когда-то безнадежно влюбленная в меня в стольном граде. На Родине она в лучшем случае могла заинтересовать мужичков подшофе исключительно как умная и циничная стерва, а в городе Большого Яблока от поклонников, готовых бескорыстно водить ее по барам, ресторанам и всяческим шоу и не требующих ничего конкретного взамен на протяжении как минимум полугода, не было отбоя.
Уже тогда я начинал понимать, а сейчас твердо уверен: Америка - это лафа для женщин, стариков и детей!
Так вот, она снизошла до меня и моего жилища. (К тому времени я уже жил в Бруклине, обнаружив в газете «Новое Русское слово» объявление одной русскоговорящей старушке о сдаче внаем койко-места за 15 зеленых).
И сказав «после» (под мирный храп бабули в соседней комнате) такую фразу: «Я это сделала, потому что, понимаю, как тебе сейчас трудно. Это мой подарок тебе».
Блин… Хотя тогда, после месячного воздержания, я был ей безмерно благодарен.
Для дополнительного заработка, я решил вспомнить одну из своих московских специальностей - массаж.
Промассировав до истерики двух огромных теток с Брайтона бесплатно, я стал ждать поступлений клиенток с рекомендациями и дифирамбами. Объявились еще с пяток, и одна, над которой я ну очень старался, дала мне телефон владельца “русской бани” в Манхэттене.
Это была еще та дыра. Там работали девочки и мальчики в халатах на голое тело с приколотыми табличками с их именами по-английски. Они там и жили, ничего не платя за постой. Получали очень мало, правда, им оставались чаевые. Все они были нарасхват, у каждого была своя клиентура.
Хозяин же, оказавшийся голубым, предложил мне только такую работу: жить у него в доме и ухаживать за его собаками. Стол и жилье бесплатно плюс 150 долларов в неделю. При этом он как бы случайно погладил меня по животу в нижнем его секторе.
Я отказался, сказав, что не по этой части.
После этого я раздавал флаерсы возле огромного магазина электроники на Бродвее. Все остальные флаерщики были там мексиканцами, живущими впятером в одной маленькой комнатке и отправляющие все деньги семьям. Надо мной поставили наблюдать “супервайзера” - сорокалетнего маленького кряжистого Хулио с кривыми ногами и лицом в оспинах. Он воспринял это как повышение и ревностно следил за мной, поминутно давая рекомендации, как лучше всучить мимо идущим людям листки с рекламой.
Этот гад не давал ни на минуту расслабиться. Я-то думал, хорошую работу нашел - шесть баксов в час и выплата заработка в конце каждого дня. Ну, думаю, до обеда поработаю, а потом остаток бумажек в мусорный ящик - и привет, пойду шататься по городу до получения сорока восьми долларов в шесть вечера. А он даже святое время ланча не давал растягивать больше чем на пять минут. 30-35 минут - и вперед, на родной угол 34-й стрит и Пятой авеню.
Три дня я приходил домой, еле волоча ноги. От бесконечного протягивания листков и льстивого заглядывания в лица производственно болели рука и глаза.
Тогда я понял, что или надо уходить, или… дать взятку. На четвертый день, после получения денег, я пригласил его выпить за мой счет пива в ближайшем баре.
После третьего бокала, когда он начал обнимать меня за плечи и повторять, что я его лучший френд, поступило мое деловое предложение. Я ухожу в свободное плавание. То есть брожу по округе и раздаю флаерсы где хочу. За это я ему каждый день отстегиваю 5 долларов.
Он посмотрел на меня так, будто я предложил ему плюнуть на статую девы Марии.
Потом предложил свой вариант: Я ухожу работать на блок ниже, на 33-ю улицу. А он там никогда не показывается и никого не присылает меня проверять. За это я ему каждый день отстегиваю 15 долларов.
В конце концов, сошлись на десяти, плюс в ланч я должен подходить к нему и мы вместе идем за всеми остальными, чтобы показать тем, что я всегда на месте.
Получились настоящие каникулы и продолжались ровно две недели, пока его же соплеменник не заложил нас хозяину, и тот выгнал нас обоих, назначив стукача супервайзером...
После этого какое-то время я был без работы, а потом, делать нечего, опять начал продавать красные и синие словари за 25% от суммы. Из-за небольших денег там всегда была текучка кадров, и патрон взял меня на старую точку.
Начался туристский сезон, и стали набегать почти такие же деньги, как на флаерсах. Но, в отличие от того занятия, я сидел за столиком на ящике из-под книг, а мимо меня текла бесконечная лава людей.
В Нью-Йорке совсем нет весны. Зима, зима, а потом раз - и глядишь, уже по-летнему тепло. Я опять сидел у подножия Эмпайр Стейт Билдинг, эдакого ключа, воткнутого в пуп земли, которым являлся Нью-Йорк.
К сезонному воскрешению природы я уже чувствовал себя настоящим матерым ньюйоркцем. Но каждый новый день, прожитый в этом удивительном городе, продолжал приносить мне новые ощущения.
Как многие русские четвертой волны, я купил себе подержанный микроавтобус - «вэн» за символическую плату в сто долларов. Который, кстати, как ни странно, более или менее прилично ездил и выглядел. А продали его потому, что на такую машину нельзя было получить дешевый “иншюренс”, сравнимый с ценой, - что-то типа нашего техосмотра плюс страховка, без которого, по идее, меня должны были штрафовать на каждом углу.
Но «наши» уже научили, что тут нужно делать. Для объяснения с американской дорожной полицией у меня всегда была припасена бумажка, из которой явствовало, что я машину только-только купил и как раз еду ставить ее на учет, то есть получать “иншюренс”…
В микроавтобус этот было так удобно загружать совсем чуть-чуть просроченные продукты, которые вечером выкидывали-складывали аккуратные и невозмутимые китайцы около больших универсальных магазинов. За один раз можно было загрузить в «VAN», а потом перегрузить в необъятный американский холодильник продуктов, хорошо перевариваемых российскими желудками, примерно на неделю.
Поначалу и одевался я «от гарбиджа» (переводится как «мусор»). На самом деле так часто называют ношеную, а иногда и совсем новую одежду, которую зажравшиеся американцы «выкидывают» - аккуратно складывают около мусорных бачков. (Как правило, тряпки эти при этом еще и выстираны и выглажены).
Самыми богатыми «гарбиджем» районами, как ни странно, оказывались не самые зажиточные и престижные. Больше всего улова было в кварталах, населенными итальянцами. Наверное, потому, что они помнили еще по родной, благословенной Италии: в каждый праздник следует выбрасывать старую одежду и старую мебель. Как правило - прямо из окна.
Достойным завершением этого этапа стал следующий случай.
Как-то из окна дома, что в Гринвич-Виллидже, прямо мне под ноги спланировал черный, на «плечиках», костюм-двойка от братьев Брукс. Очевидно, он не подошел какому-то эстету из голубых к только что купленному галстуку. И я, потратив пять долларов на чистку, стал щеголять в нем на модных коктейль-пати и вернисажах в галереях Сохо, во многих из которых меня уже знали как завсегдатая.
Почти на каждом перекрестке в Манхэттене установлено по несколько ящиков. В них популярные газеты, которые получаешь, когда опустишь в щель доллар. Но пара ящиков с дверцами всегда без замков. В одном из них я как-то обнаружил свежий экземпляр Singl Citi («Одинокий Город»). А там все было по разделам: “Мужчина ищет женщину”, “Женщина ищет мужчину”, “Мужчина ищет мужчину”, “Женщина ищет женщину”, “Пара ищет...” (Ну, все как у нашего журнала «Знакомства», кажется, начисто содранного с бесплатного «Одинокого города»).
И вот за 2,95 доллара в минуту я дозванивался до редакции газеты «Синл Сити», представлялся и получал домашние телефоны заинтересовавших меня дам.
Только с двадцатой попытки я нашел ту, о ком грезил.
…Как это часто бывает, ответил мне автоответчик. И ему на ломанном английском, особенно ни на что не надеясь, я назначил встречу на восемь вечера около золотого памятника генералу Шерману, что в конном строю красуется у входа в Централ-парк.
Так я познакомился с Марией, симпатичной стопроцентной американкой, имеющей уютную квартирку в престижном Аптауне на Пятой авеню.
Как-то ко мне подошел один парень и предложил продавать цветные принты с его работами на темы Нью-Йорка за 50% стоимости картинок.
Сам он, как объяснил, занимался тем же, недалеко от пресловутого генерала Шермана, памятника, ставшего для меня любимым после встречи с Марией, и рядом со знаменитой гостиницей «Плаза». Это было одно из немногих мест в городе, где полиция никогда не гоняла продавцов картин.
Место было бойкое, туристическое, поэтому здесь была сильная конкуренция. По неписаному закону, кто первый пришел - тот и занимал самое выгодное место. Поэтому многие художники, особенно в разгар туристского сезона, приходили столбить участок чуть ли не в 3-4 часа утра. Почти все они продавали виды Нью-Йорка, естественно - копии. Сделать цветной принт, вставить в купленную рамку и зацелофанировать обходилось в 2 доллара. А продавали эти “большие открытки” по 15 долларов, а то уходили и за $25.
Налицо была прямая выгода, я за это дело сразу ухватился и решил поставить «на поток».
Дал объявление по “беспроволочному телеграфу” (рассказал всем знакомым, чтобы они передали дальше) и в газету “Новое Русское Слово” о том, что обеспечиваю вновь прибывших соотечественников работай на комиссии. Найти меня можно в моей штаб-квартире на углу 34-й и Пятой. И телефон дал - двух стоявших там телефонов-автоматов.
И повалил народ. В те времена много народу тусовалось в Нью-Йорке, мы наделали кучу копий, а для большей похожести на “water color” - акварель художник (моя идея) добавлял на принт несколько штришков-мазков “рукой мастера”. Под целлофаном вообще разглядеть, что это перепечатка, было очень сложно.
Правда, я всех предупреждал, чтобы знатокам на их вопрос “Зис из принт?” честно говорили: “иес”. Знаток оставался доволен своей проницательностью и на радостях, как правило, покупал сразу две-три работы.
То же мы говорили и полиции, когда она сгоняла человека с места. “Это же не картины, это принт, то есть печатная продукция, которой в Нью-Йорке можно торговать практически везде”. Я всех своих работников отослал сделать ксивы на разрешение торговать этой самой печатной продукцией, что делается в Нью-Йорке быстро и без особого труда, и расставил их по всему городу.
Сначала дело шло не очень, многие не могли продать в день больше четырех картинок и уходили. Остались самые истовые “сейлмены”, да и точки хорошие мы постепенно нащупали. Я стал зарабатывать до 150 долларов в день (самая успешная торговля шла в пятницу, субботу и воскресенье).
И вскоре дела пошли так хорошо, что я, сделав задел и оставив доверенного парня, уехал путешествовать с Марией на почти новом «Додж-вэне» по Восточному побережью в сторону Майями.
После отдыха я осуществил еще одну свою мечту. Сутки-двое пожил в самых престижных и знаковых отелях Нью-Йорка. Таких как Хилтон, Шератон, Волдорф-Астория, Морган, Плаза... Хотя, собственно, в них можно было и не останавливаться, а ходить, осматривая, как на экскурсии: во многих из них есть бесплатные музеи, смотровые площадки и модные, но не всегда такие же дорогие, рестораны и бары.
Памятуя, что совсем недавно я экономил каждый цент, покупки я старался делать как можно более выгодные. И давно понял, что лучше купить вещь в дорогом магазине, выискивая какой-нибудь крутой «сейл-распродажу», чем в маленьких магазинчиках на Пятой авеню.
А самый лучший магазин «из дешевых» – «21 век» - располагается недалеко от главной финансовой улицы мира - Уолл-Стрит. И брокеры оттуда локтями пробивали себе дорогу к прилавкам, за которыми почти всегда имелись стопроцентно шелковые галстуки от Кристиана Диора и от Марио Валентино по 9 долларов 97 центов. Рубашки от знаменитых производителей по цене от 9 долларов 97 центов до 20 долларов 97 центов, также итальянские шелковые костюмы от Ферре - от 359 до 499 долларов, при том, что их реальная цена в других местах была никак не ниже 1360 долларов.
Заглядывал я по старой памяти и в место, где продаются ворованные подержанные вещи. Располагается оно на Второй авеню между 7-й и 8-й улицами. Здесь можно было купить майки «Gap» и «Banana republic» за доллар (обычная цена - 20-30$), рюкзак от «Сакса» за 50-100$ (300-400$), кроссовки «New Balance» за 5 (65-150$), компакт-диски за 2-3$.
Кучковаться там начинали с девяти-десяти до двенадцати-часу ночи, если не было полицейской облавы. Здесь всегда встречаешь много русских. Говорят, здесь видели артиста Джигарханяна и поэта Евтушенко. Так как место это считалось злачным, здесь всегда куча даже не покупателей, а просто любопытствующих. А законопослушные американцы, переполненные адреналином и пивом «Будвайзер», курсируют вдоль прямо на асфальте разложенного товара, ощущая себя чуть ли не Бонни и Клайдом одновременно.
Я обошел огромное количество ресторанов Нью-Йорка. Попробовал кушанья практически всех кухонь мира.
Но до сих пор мне почему-то больше всего помнится сеть ресторанов Чарли… Может быть, потому, что там были самые шикарные скидки. Вы платите лишь за фирменный бифштекс, примерно 15 $. Все остальное в заведении - free. А это не только большой выбор холодных закусок и салатов, но и белое, красное вино и пиво на выбор и вместе, естественно, по вкусу - ординарных и дешевых. Но пей и ешь - сколько влезет.
Открываются они с трех-четырех дня и туда ходят семьями устроить себе праздник желудка. Я в начале своей жизни в Нью-Йорке объедался в одном из этих ресторанов, расположенном в Бруклине, на несколько дней вперед, причем, «хитро» ел только бесплатное, а обязательное мясное блюдо требовал дать мне с собой (это, кстати, не спрашивая, обязательно сделают в любой точке питания - аккуратно запакуют и дадут с собой недоеденное. Все знают, что порции американские - огромны!).
Конечно, я обошел все интересные музеи города. Кстати, может быть, кому-нибудь будет интересно узнать, что в каждом есть бесплатный день. Например, в Гуггенхейм музее - вторник, с 17-20 часов, а в музее «Модерн арт» – в четверг, с 17 до 21 часа, плата чисто условная, на ваше усмотрение, заплатите, сколько хотите. А бесплатны в любой день Американские - Нумизматическое и Библейские общества, музей Николая Рериха, Музей Полицейской академии.
В знаменитом Metropoliten Museum of Art пусть вас не смущают объявленные 7 $ за билет: смело платите в любой день, сколько пожелаете, хоть один цент, не стесняйтесь, впустят.
И конечно, я побывал на всех знаменитых спектаклях Бродвея. Бродвей театральный - такая же неотъемлемая часть Нью-Йорка, как и небоскребы.
Этот мир был и остается поистине необъятным. На единицу площади, наверное, нигде в мире нет такого количества театров, как в “театральном районе” Манхэттена. Средняя цена на бродвейское шоу 35-60 долларов, но в день представления вы можете приобрести билеты с пятидесятипроцентной скидкой в концертных кассах. Характерной особенностью театральных касс Нью-Йорка являются длинные очереди, пожалуй, единственные очереди в городе.
Вот мое твердое убеждение, основанное на личном опыте: в Америке «пропасть» невозможно никому. Здесь выживет любой, самый-самый слабый «из наших».
…Окончилось мое пребывание в этой стране. Я решил не рисковать и, чтобы вернуться сюда вновь, улетел за неделю до истечения срока действия визы.
Все происшедшее явно пошло мне на пользу. Видимо, потому что мобилизовало все жизненные ресурсы и дало такой запас энергии, что, вернувшись домой, я еще года два почти играючи решал все возникающие проблемы.
Кстати, до Москвы я добирался полтора месяца. Выхлопотав себе шенгенскую визу, я поменял билет и полетел в Амстердам. И там, купив семилетний БМВ седьмой серии, заодно, не торопясь и держа курс на восток, объехал почти пол-Европы.
Хотя это уже другая история...
Владимир МАТЛИН
(Вирджиния)
I WILL LOVE YOU TONIGHT
Рассказ
(Вирджиния)
I WILL LOVE YOU TONIGHT
Рассказ
Все началось с безобразного случая, о котором Семен старался не вспоминать.
В тот вечер он, как всегда, допоздна сидел за печатной машинкой (компьютер появился у него несколькими годами позже), пока не закончил статью о женском футболе. Речь шла, разумеется, о европейском футболе, который в Америке называют «соккер», и тут было что рассказать. Закончив, он сразу же лег в постель, поскольку утром пораньше нужно было спешить в редакцию «Голоса Освобождения», чтоб записать статью для дневной программы. Но едва он уснул, как был разбужен страшным грохотом. Спросонья ему показалось, что рушится дом, и прошло какое-то время, прежде чем он сообразил, что это музыка у соседей за стеной включена на полную мощность.
-I will love you, I will love you, I will love you tonight… - без конца повторял пронзительный голос. Уснуть под такой вопль было невозможно. В раздражении Семен закричал «Quiet! Quiet!» и стукнул несколько раз кулаком в стенку, но перекрыть шум не мог. Не помня себя от бешенства, он как был босиком и в пижаме выскочил из квартиры на лестничную площадку и стал барабанить в соседскую дверь. Долго никто не открывал, Семен удвоил усилия, наконец, дверь распахнулась. В дверях стояла негритянка с бокалом вина в руке, в халате, наброшенном на голое тело.
- В чем дело? - спросила она, не утруждая себя попыткой запахнуть халат. Вернее, можно было догадаться, что она спросила, поскольку голоса не было слышно из-за шума..
- Я тут живу рядом… Я пытаюсь спать… невозможно… слишком громко. Спать невозможно! - кричал Семен, силясь перекрыть музыку.
Из-за спины соседки появилась еще одна негритянка, постарше.
- Что ему надо? - спросила она, смерив взглядом Семена.
- Ему музыка наша не нравится,- сказала первая.
- Ах, вот что. - Она ухмыльнулась. - Пошли его к черту, Бренда.
- В чем дело… собственно говоря? - проговорила Бренда заплетающимся языком, и Семен понял, что она пьяна. - Я у себя дома делаю что хочу. Громко? Имею право: еще не поздно.
Из-за ее спины появилась еще одна черная девица—в бюстгалтере и микроскопических трусиках:
- Бренда, пусть он зайдет, - сказала она игриво. - Он симпатичный, мне он нравится.
- После одиннадцати вы обязаны соблюдать тишину! - прокричал Семен.
- Обязана? Я никому ничего не обязана. Понятно? Пошел вон!
Она попыталась закрыть дверь, но Семен успел сунуть ногу в дверной проем. Бренда изо всех сил рванула дверь на себя, защемив его ногу. Семен взвыл от боли. Испугавшись, Бренда распахнула дверь, и Семен опустился на пол. Он попробовал подняться, но снова со стоном повалился — не мог стоять на поврежденной ноге.
- О черт! - выругалась та, что постарше. - Как бы не перелом… Давай посмотрим. Бери его, Бренда, под руку. Да не под эту — с той стороны. Теперь подымай, подымай. Осторожней!
Сама она подхватила Семена за талию и начала медленно поднимать:
- Потерпи, миленький, потерпи. Вот так. Садись сюда. Не бойся, я медсестра, я знаю, что делать. - И подругам: - Да заткните эту чертову музыку!
Она ловко закатала штанину и начала ощупывать посиневшую лодыжку:
- Здесь болит? И здесь? Потерпи, миленький, я знаю, что больно… Перелома, кажется, нет, но трещина может быть. Снимок нужно сделать немедленно. У тебя медицинская страховка есть? Нет? Плохо. Ну, приходи завтра с утра ко мне в больницу. Бренда, слышишь? С самого утра привези его ко мне, я ждать буду. А сейчас давай лед приложим. Бренда, дай тазик какой-нибудь и льда побольше. Тебя как зовут? Саймон? Ты откуда? Из России? Надо же… Ну, не бойся, Саймон, поболит и заживет, ничего страшного. И не обижайся на Бренду. Она не со зла, она не хотела... Она извиняется. Верно Бренда?
И правда, Бренда чувствовала себя виноватой и изо всех сил старалась помочь. Сначала все трое отвели его домой, уложили в кровать. Медсестра дала ему обезболевающего, а Бренда прикладывала к ноге пузырь со льдом. Когда уходила, дверь в его квартиру оставила незапертой и среди ночи дважды входила проведать, как он себя чувствует. А утром помогла подняться, стащила по лестнице к подъезду, усадила в машину и отвезла в больницу. Перелома, действительно, не оказалось, не было и трещины — просто сильный ушиб, из-за которого Семен неделю прыгал на костылях. Постепенно нога зажила, но отношения с Брендой сохранились. Весьма своеобразные отношения…
В семидесятых годах прошлого века имя молодого спортивного радиорепортера Семена Лутицкого было широко известно. Его слушали даже люди, не слишком интересовавшиеся спортом. Популярность Лутицкому приносил его журналистский стиль — легкий, шутливый, несколько ироничный. Остроты его не всегда были безобидны и не всегда вмещались в рамки приличия, поэтому, когда он вдруг исчез из эфира (так же неожиданно, как за три года до этого появился), публика легко поверила слухам, что его выгнали с работы за неприличную остроту. Непосредственно по радио никто этого не слышал, но все с удовольствием пересказывали с чужих слов хохму, которую рассказывали люди, которые слышали от знакомых, которые слышали своими ушами… И т. д. А крамольная фраза, якобы произнесенная в эфир Сеней Лутицким в репортаже с международных студенческих игр, была такая: «Рядом с нашей спортсменкой по соседней дорожке бежит Нагами Херовато, японская спортсменка. Действительно, бежит неважно…».
Люди смеялись и охотно верили, хотя на самом деле ничего подобного не произошло, Лутицкий этих слов не произносил, и даже никогда не существовала японская спортсменка с таким именем. На самом деле все было гораздо проще. Семена Лутицкого действительно «ушли» с работы, но по другой причине. Пока он вел репортажи по радио, его могли терпеть: правда, имя подозрительное, но все же не слишком очевидное, не Исаак Рабинович, к примеру. Но когда, следуя движению технического прогресса, он перешел со своими репортажами на телевидение, главный начальник советского вещания товарищ Лапин такого не вынес. Рассказывают, он крикнул своим приближенным: «Это что за морда? Вы бы еще Голду Меир показали…»
Была ли сказана руководящая фраза насчет морды и Голды, или это такой же миф, как история с японской спортсменкой, достоверно неизвестно, но в один прекрасный день Лутицкого из радио- и телевещания убрали, хотя в спортивной журналистике вообще работать не запретили. После своей недолгой славы в эфире, он еще много лет перебивался скромной поденщиной в «Советском спорте», «Физкультуре и спорте» и других периодических органах, а также написал несколько книг в качестве «негра» - так называли журналистов, пишущих безымянно (но не бесплатно) за каких-нибудь знаменитых людей, которые сами, естественно, ни уха, ни рыла…
Про разбитного репортера поговорили, посудачили и, как водится, забыли, а вот для самого Сени Лутицкого короткое время работы на радио осталось навсегда звездным часом его жизни. Все, что происходило с ним потом, было серым, будничным существованием, лишенным блеска и головокружительного подъема тех незабываемых дней, когда, услышав его имя, люди начинали заискивающе улыбаться, а хорошенькие девушки строить глазки. Имя его больше не вызывало у людей, включая хорошеньких девушек, никаких ассоциаций, а без этих ассоциаций он казался довольно ординарной личностью. Женился Сеня уже в период «постславы» на женщине, которая еще помнила его былой блеск, но вскоре забыла под давлением жизненной рельности: характер у Лутицкого сильно испортился, он стал мнительным, желчным, обидчивым. Жить с ним исключительно ради его былого успеха не стоило, и жена ушла через четыре годы супружества, забрав с собой маленького сына.
Последовавшие за этим событием годы Семен прожил обиженным не только на зловредное начальство, выгнавшее его с любимой работы, не только на неблагодарную публику, так скоро забывшую своего кумира, но еще и на бывшую жену, бросившую его и отнявшую сына. В таком безрадостном состоянии он провел лет десять, пока наконец в середине восьмидесятых годов не решился на эмиграцию. Отпустили его без особых сложностей, что он воспринял как еще одно унижение.
В Нью-Йорке он твердо решил заниматься своей профессией — спортивной журналистикой — и не идти ни на какие компромиссы в виде курсов программистов или доставки газет. При этом английского он не знал, и, следовательно, его единственный путь лежал в русскоязычную прессу и на радио. Надо сказать, в редакции государственной радиостанции «Голос Освобождения» его приняли хорошо: там нашлись люди, помнившие его радиорепортажи эпохи расцвета. В штат его не взяли (он еще не был американским гражданином), но внештатно работать давали. Платили не ахти как здорово, но все же, пописывая еще в две-три русскоязычные газеты, на прожитие он зарабатывал. Повезло ему также и с жильем: он вселился в дом с регулируемой квартплатой —редкая удача. Это был старый четырехэтажный дом без лифта в самом центре Манхэттена, населенный весьма разношерстной и притом весьма небогатой публикой. Впрочем, ни с кем, кроме Бренды, он в доме не познакомился.
Что касается Бренды, то она сразу же заняла в его жизни, а точнее сказать, в его быту важное место. Первое время ее внимание к Саймону объяснялось чувством вины: ведь она чуть не оставила его инвалидом; и еще, конечно, опасением, что он потянет ее в суд за причиненный здоровью ущерб. Но нога мало-помалу зажила, о суде Саймон не помышлял, а отношения сохранились и даже упрочились.
Бренда, проведшая детство на суровых улицах Бронкса, сразу распознала в Саймоне неприспособленного к жизне белоручку, да еще эмигранта, плохо ориентирующегося в новой стране. По-английски есть такое выражение — street smart, к Бренде оно подходило идеально.
Она как-то естественно приняла на себя роль руководителя и наставника — Семен не возражал и, напротив, был ей признателен, когда она, к примеру, покупала для него продукты по оптовым ценам в специальном магазине за тридевять земель, или когда убедила домоуправление, что оно должно вставить стекло у Саймона в квартире, или когда приводила знакомого водопроводчика, или когда нашла для него сравнительно недорогую медицинскую страховку.
Из-за всех этих дел виделись они часто, но при этом нельзя сказать, что много беседовали. По простой причине: плохо понимали друг друга. Семен никогда не слышал такого произношения, как у Бренды: слова она не договаривала, сокращала (opportunity, например, звучало у нее, как «аптюнти»); дифтонги не произносила (my у нее звучало как «ма», buy как «ба», nine как «на» и так далее), глагол to be употребляла только в единственном числе; в некоторых словах переставляла буквы, так что узнать их было невозможно: слово ask (спрашивать), например, произносилось как «экс» (топор). Но это был ее родной язык, и все обязаны были его понимать, тогда как бедный Сеня, пусть и на правильном английском, мучительно путался в словах: «э… э… как это?.. ме… ме…». Но, видимо, одиночество было тоскливее Сениного произношения, и часто долгими вечерами, когда обоим нечего было делать, они сидели вдвоем, пили вино и -- «э… э… ме… ме…» -- пытались беседовать. А то и просто молчали, думая каждый о своем.
Начинался такой вечер обычно с того, что Бренда заходила в Сенину квартиру спросить, не надо ли чего купить в оптовом магазине, куда она завтра поедет, или как работает кран, починенный ее приятелем-водопроводчиком. Семен усаживал ее в кресло, доставал из холодильника белое вино, наливал два бокала. «Wait» - говорила Бренда, выбегала из квартиры и тут же возвращалась с закуской: нарезанным сыром, орешками, печеньем. Они неспеша попивали вино, жевали орешки и пытались говорить. И вот что интересно, с каждой неделей общаться становилось легче: они постепенно привыкали к особенностям произношения, а у Семена как бы спадали путы с языка, он меньше «экал-мекал», речь его принимала вполне осмысленный характер.
О чем же они говорили? Несмотря на весьма ограниченные языковые возможности, темы их бесед на этом этапе знакомства касались довольно сложных вопросов: образования, профессиональной карьеры, внутренней и международной политики. И по всем этим вопросам, как вскоре выяснилось, они придерживались диаметрально противоположных мнений. Если, скажем, главной проблемой образования в Америке Семен считал его крайне низкое качество из-за заниженных требований, то Бренда видела корень проблемы в абстрактной отвлеченности образования, в его пренебрежении интересами простых людей.
- Зачем таким людям, как я, все эти английские поэты девятнадцатого века, и даже еще старше? Я их не знаю и знать не хочу.
- Но без классической поэзии — какая может быть культура? - возражал Семен.
- Это культура давно умерших белых людей, а нам по старинке продолжают забивать ею голову. В Америке существуют другие культуры со своей поэзией и музыкой.
- Что ты имеешь в виду? Рэп?
- Блюз, баллады… мало ли? И рэп, да, и рэп. Чем он плох? Мы имеем право на свою культуру.
«Мы» — это негры, которых следовало называть в соответствии с правилами политической корректности «афроамериканцами». Они были, как утверждала Бренда, самой обездоленной частью американского населения. Их не принимали на хорошую работу, не пускали в престижные профессии, не продавали им домов и квартир в хороших районах. Семен слушал это и вспоминал, как его в свое время выгнали с работы за этническое происхождение, иначе говоря, за «жидовскую морду». Может быть, и с неграми в Америке происходит что-нибудь подобное? Во всяком случае, он никогда не ставил под сомнение жалобы Бренды на расовую дискриминацию. Все же это был вопрос, так сказать, ее личного жизненного опыта.
Но вот когда речь заходила о проблемах Ближнего Востока и она с пеной у рта защищала право палестинцев силой вернуть себе территории, с которых они были изгнаны, Семен становился в тупик. Да что ты знаешь об истории конфликта? И что значит «силой»? С помощью террора, что ли?
- Палестинцы страдают, и никто им не помогает, а Израилю идут миллиарды со всего мира от евреев, - уверенно изрекала она знакомые формулы, явно не собственного изобретения. - У палестинцев нет танков и самолетов. Все, что у них есть, это их тела. Вот они и используют их в качестве бомб в своей борьбе. Ты говоришь — террористы. Ты лучше подумай, до какого отчаяния нужно довести человека, чтобы он захотел взорвать себя!
Странно, до ужаса странно. Она была по-настоящему добрым и отзывчивым человеком, готовым на деле помочь всякому нуждающемуся. Семен знал это по собственному опыту. Но почему-то страдания взорванных вчера в автобусе еврейских детей не вызывали у нее сочувствия, тогда как страдания палестинцев, якобы изгнанных пятьдесят с лишним лет назад со своих земель, бесконечно ее волновали. В чем тут дело?
Семен не спорил с ней: ее взгляды явно были результатом воздействия среды, а не продуктом ее собственных размышлений; в таком случае переубедить человека невозможно, думал Семен. Да и его английского на это не хватит… Он замолкал, насупившись, и, видя это, она меняла тему разговора. Как бы то ни было, расставались они всегда по-хорошему и через день-два встречались снова. Тем более что вскоре у них появился новый повод для регулярных встреч.
…С осени прошлого года Бренда работала на новом месте — в отделе школьного образования Нью-Йорка. Из-за недостатка собственного образования (два года колледжа) ее взяли на должность помощника инспектора и при условии, что она немедленно поступит в колледж и закончит его заочно, экстерном или как угодно. Тогда она могла рассчитывать на повышение. И Бренда поступила в колледж на вечернее отделение.
В свое время она бросила учебу, которая ей плохо давалась, а теперь почувствовала, что учиться стало еще тяжелей. Может быть, возраст — ведь ей уже тридцать… Особенно трудно давалась ей «еб-ая математика», все эти задачи по алгебре, из одной трубы выливается, в другую вливается… И тут Семен пришел ей на помощь. Правда, с алгеброй он не соприкасался с самой школьной скамьи, но каким-то образом вспомнил всякие иксы-игреки и задачи решал. И писал за нее домашние задания. И еще он вспомнил, как писал когда-то в качестве «негра» книги за известных спортсменов. «Так кто из нас негр»? - думал он и незаметно посмеивался…
Теперь они виделись почти каждый вечер. Задачки, честно сказать, были несложные, на уровне шестого-седьмого класса советской школы, Семен решал их запросто. Тем не менее, в глазах Бренды он был почти сверхчеловеком. Она не скрывала своего восхищения и удивления: как можно хранить столь долго в памяти такую бесполезную вещь, как алгебра? И еще она была бесконечно ему благодарна за помощь. Ее жизненная школа хоть и не включала курс алгебры, зато учила ценить бескорыстную помощь, оказанную в трудной ситуации.
Встречались они попеременно — иногда у него в квартире, а чаще у нее. И вот однажды, когда они засиделись в ее квартире несколько дольше обычного и выпили несколько больше обычного, и он уже собрался уходить, поднявшись с дивана, она встала перед ним вплотную и, глядя в его глаза, со смехом спросила: «А ты спал когда-нибудь с черной женщиной?» И толкнула его так, что он опрокинулся навзничь на диван, и тут же сев верхом на его бедра, сдернула с себя через голову свитер. Он увидел ее ярколиловые соски…
…Лутицкий работал вне штата, его рабочий день был не нормирован, а подчинялся только производственной необходимости. Если с утра не назначали запись, он работал дома. В редакции появлялся к концу рабочего дня, к четырем часам, когда начиналась программа «Ночная сова» (в Москве в это время была полночь). В конце программы у него был постоянный раздел - «Спортивная страничка». Вспомнив былые времена, он вел ее «в живом эфире», без предварительной записи, и, судя по письмам слушателей, его узнавали и слушали охотно.
На обратном пути он часто забегал в редакцию русской газеты, так что дома появлялся часов в семь-восемь. Бренда ждала его в своей квартире с обедом. Стряпать она не умела, а приносила из кулинарии что-нибудь готовое, или целый обед из китайского ресторана, или заказывала по телефону пиццу. Они не спеша ели, обильно запивая еду вином, обсуждали новости. Говорить друг с другом им становилось постепенно все легче. Потом вместе готовили ее задания для колледжа. Потом пили кофе с печеньем и смотрели телевизионные шоу. Бренда хохотала до слез и пыталась объяснить Саймону, как это потрясающе смешно, но юмор на английском языке до него не доходил. Холодными вечерами они не включали телевизор, а растапливали камин; Бренда, сидя на корточках перед огнем и орудуя чугунной кочергой с медной ручкой, разбивала головешки, а Семен неотрывно смотрел на летящие снопом искры и думал о своей прошлой жизни. Потом они укладывались в кровать. Около полуночи Семен одевался и, нежно распростившись, уходил к себе. Ночевал он всегда в своей квартире.
По воскресеньям она отправлялась в церковь. Это казалось ему странным, но и она не могла его понять:
- Неужели ты никогда не молишься? А если что-то очень-очень нужно, кого ты просишь?
Ходить им было некуда. Как-то раз или два Бренда вытаскивала его на новые фильмы, которые он нашел примитивными и глуповатыми. Сам он однажды, в дни фестиваля российских фильмов в Нью-Йорке, уговорил ее пойти на фильм Тарковского — она не смогла досидеть и до середины. Так что все вечера они проводили дома. Иногда к ним приходили в гости ее подруги — те самые, с которыми Семен познакомился в незабвенный первый вечер: медсестра Селма, серьезная, сдержанная, и молоденькая, беспокойная Таша. Они пили вино и говорили о своих делах. Семен плохо их понимал, в общем разговоре не участвовал, а молча дремал на диване с бокалом в руке и думал о том, на чем основана дружба этих трех женщин, столь разных и непохожих друг на друга.
Селма очень серьезно относилась к своей работе, профессией медсестры гордилась. Семен мог представить себе, с каким трудом она пробивалась через колледж: у нее на руках был тогда младенец. Сейчас мальчику уже четырнадцать, и все ее усилия направлены на то, чтобы дать ему хорошее образование. Ее мечта — видеть его врачом. Таше двдцать с небольшим, она предельно беззаботна, не работает и не учится, живет с бабушкой и дедушкой на их пособие. Она непрерывно хохочет и ходит по комнате, пританцовывая. После первых двух бокалов пьянеет, и тогда раздевается до трусов, подсаживается на диван к Саймону, начинает с ним заигрывать.
- Зря стараешься, девушка, - снисходительно роняет Бренда. - Он черных женщин не любит, он сам мне говорил.
- Так я и поверила, - не унимается Таша. - Тебя-то он как-то…
- Ну, я живу рядом, ему деваться некуда.
Эта шутка пользуется у Таши неизменным успехом, она заливисто хохочет.
- Девочки, пожалуйста, тише, - говорит Селма и достает из сумки мобильный телефон. - Мне нужно позвонить, проверить, сделал ли он уроки. Им помногу задают.
Таша ненадолго умолкает, Бренда унимает ревущее стерео - «I will love you tonight», - и Селма выполняет по телефону свои педагогические функции.
Семен смотрит на трех подруг, сравнивает их. Бренда и Селма выросли в Бронксе, жили в «проджектах», то есть в домах для бедноты, у обеих не было отцов, обе пробивались в жизни своими силами. Таша тоже из «проджекта», тоже из самых низов, тоже росла без отца, мать-наркоманка то в больнице, то в тюрьме, но она совсем не такая, как те две, у нее нет никаких устремлений, она ничего не добивается… Вот то-то и оно, размышлял Семен, что люди из одной среды все равно разные, сходное бытие не рождает автоматически одинаковое сознание, что бы там ни утверждал Маркс. В этом всегда есть что-то античеловеческое, когда людей пытаются «обобщать», каждый человек индивидуален, это прописная истина, и тем не менее…
Семен вспоминает книгу под названием «Перевернутый колокол», которую он прочел некоторое время назад. Авторы, социолог и психолог, с помощью обширного статистического материала показали, что распределение интеллекта у разных расовых и этнических групп разное, в частности, интеллектуальный уровень негров на пятнадцать процентов ниже, чем у людей белой расы. Тогда это утверждение не вызвало у него никаких особых раздумий, а вот сейчас, познакомившись с Брендой и ее подругами, он увидел все в другом ракурсе. Пусть даже так, думает он, пусть выводы авторов верны, но что из того? Ведь это статистический показатель - для больших чисел, а на индивидуальном, личном уровне он никакого значения не имеет: данный конкретный человек черной расы может всегда оказаться умнее данного конкретного белого человека. Пообщаться хотя бы с Селмой — она воплощение жизненной мудрости. Между прочим, эти данные насчет IQ, коэффициента интеллектуальности, они вообще относятся к абстрактному мышлению, и человек с высоким IQ в жизненных делах может оказаться дурак дураком. Сколько угодно.
А какая умница его Бренда, сколько в ней такта, понимания. Уже одно то, что она никогда не говорит о прошлом - ни своем, ни его… И всегда знает, где нужно остановиться, перейти на другую тему. Вообще, столько внимания, сколько проявляет к нему Бренда, он в жизни не видел ни от кого. В годы успеха он вызывал у людей любопытство, после краха карьеры — снисходительное сочувствие, но внимание и понимание — никогда. Даже у своей бывшей жены…
- Мне пора, - говорит Селма, - завтра утренняя смена. - И Таше: - Собирайся, я тебя домой отвезу. Хватит задницей крутить перед Саймоном. Ничего не выйдет: он верен Бренде.
…Около полуночи Семен стал одеваться. Он приподнялся на кровати, натянул штаны и взялся за рубаху. Бренда наблюдали за ним с улыбкой, свернувшись калачиком под простыней.
- Да брось ты, - промурлыкала она «ночным» голосом, - оставайся до утра.
Эту фразу она повторяла почти каждый вечер, а он каждый вечер отвечал:
- Нет-нет, я хочу встать завтра пораньше и закончить статью.
Остаться до утра и завтракать вместе — это уже совсем выглядело как семейная жизнь, а Семен подобно многим мужчинам боялся женитьбы. В какой-то степени его оправдывал собственный неудачный опыт…
Он уже почти сунул голову в рубашку, как вдруг увидел, как Бренда вздрогнула и напряглась, глядя расширенными глазами на входную дверь. Семен взглянул в ту сторону и увидел, как дверь медленно открывается. Они оба замерли.
Дверь открылась настежь, и в комнату вошел высоченного роста негр, закутанный в куртку с поднятым капюшоном. Он остановился в дверях, уставившись на Семена, и по выражению его лица невозможно было понять, каковы его намерения.
- Что тебе здесь надо? Пошел вон отсюда! - крикнула Бренда, словно очнувшись.
На лице пришельца появилась недобрая улыбочка:
- Это мой дом. Вот мой ключ от дома. - Он помахал ключом, которым только что отпер дверь.
- Я сказала тебе, чтобы больше не появлялся. Убирайся немедленно!
- Ты меня не можешь отсюда выгнать, я твой муж. По закону.
- Никакой ты не муж! - закричала Бренда. - Ты упросил меня не оформлять развод, пока ты в тюрьме, а теперь… Я не буду жить с уголовником. Убирайся!
Он плотно прикрыл дверь:
- Я — убирайся? - улыбка сменилась оскалом. - Я, твой муж, прихожу домой, а ты, сука, в кровати с еб--ым крэкером*. И ты мне говоришь «убирайся»? Да я сейчас его удушу и отвечать не буду.
И он двинулся в сторону Семена.
Бренда завизжала и в следующее мгновение, совершенно голая, в чем мать родила, прыгнула, как пантера, с кровати на пол и встала перед Семеном, заслонив его собой. Каким-то образом она успела схватить каминную кочергу и теперь размахивала ей, наступая на пришельца:
- Только тронь его, я тебе башку разобью! Пошел вон!
Он попятился:
- Ты потише…
Бренда замахнулась кочергой, он еще попятился и оказался припертым к двери. Она продолжала наступать.
- Ты дождешься… Лучше не доводи меня, - прошипел он.
В его руке неожиданно появился нож.
- Не доводи меня, сука…
Бренда попыталась ударить его по руке, но он увернулся. Она опять замахнулась и тогда…
Семен не заметил удара, он только увидел, как Бренда на мгновение замерла с занесенной кочергой, потом выронила ее и начала медленно опускаться на колени.
- Ты что? Ты что? Бренда, Бренда! - он бросил нож, обхватил ее обеими руками, пытаясь поднять. - Я же говорил — не доводи… Сама виновата! Ну что ты, Бренда?
По его лицу текли слезы, смешанные с кровью. Он не смог удержать Бренду, она выскользнула из его рук и ничком повалилась на пол.
…Стрелка на стенных часах словно остановилась. Семен сначала сидел, потом вскочил и заходил взад-вперед по приемной, потом заставил себя снова сесть. В другом конце пустой комнаты сидел покрытый ее кровью бывший муж. Он сидел, закрыв лицо капюшоном, плечи его тряслись в беззвучных рыданиях. Час назад (Семену казалось, прошла вечность), час назад они вдвоем снесли окровавленную Бренду вниз по лестнице, положили ее в машину. У него оказался ключ и от машины. Он сел за руль и домчал до больницы за считанные минуты. И вот теперь за этой белой дверью, за этой белой стеной с неподвижными часами шла операция, решалась судьба — выживет? нет?
Семен не выдержал, вскочил и снова стал метаться по комнате. Неужели это не страшный сон, неужели это произошло на самом деле? Как получилось, что он даже не попытался ее защитить? Наоборот, она защищала его. Он вдруг осознал то, о чем не задумывался до этого: что значила для него Бренда. Как он будет жить без ее заботы, ее смеха, ее голоса, ее ласки? Подумать невозможно… Его начало трясти, он повалился на первый попавшийся стул. И оказался рядом с ним, с бандитом, с бывшим мужем.
Так они сидели рядом, не обращая внимания друг на друга и только поглядывая то на белую дверь, то на стенные часы. «Господи, не дай ей умереть», - подумал Семен и тут же удивился: он никогда раньше не поминал Имени Божьего ни в мыслях, ни вслух. Больная, прикованная к кровати, какая угодно — пусть только останется жить. Он будет день и ночь сидеть у ее постели, он посвятит ей всю свою жизнь. Господи!..
Кто-то тронул его за плечо, и он дернулся от неожиданности. Перед ним стоял тот же детина, Брендин муж. Выглядел он ужасно: весь в крови, лицо опухло от слез, глаза ввалились…
- Ты… ты не думай, я не смоюсь, - проговорил он с трудом. - Я сам сдамся полиции, ты не сомневайся. Я тюрьмы не боюсь. Раньше я хотел выйти из тюрьмы, чтобы побыть с ней — он кивнул в сторону белой двери. - А теперь зачем? Пусть хоть пожизненно… Вот только узнаю, что с ней, и сдамся.
Он опустился на стул рядом с Семеном и затих. Они сидели рядом и напряженно ждали. Странные чувства вызывал у Семена этот человек. Конечно, негодяй, преступник, бандит, но он тоже страдает и молит Бога о том же самом… Они вместе ждали результата, вместе боялись ее смерти, вместе молились за Бренду…
Прошло какое-то время — кто знает, какое – может, час, может, несколько часов, а может, одна минута. И вот белая дверь под неподвижными часами стала медленно открываться, оттуда появился человек в белом халате, обвел взглядом приемную, увидел две фигуры и направился к ним. Они оба затаили дыхание и замерли: ну, что? что с ней? она жива?
Врач приближался к ним медленно, как бы нехотя, с опущенными глазами и беспомощно разведенными руками, и прежде чем он произнес свое слово, убийца рванул капюшон и в голос зарыдал, а Семен побелел и опустился на пол.
*Крэкер—пренебрежительное название белого в жаргоне американских негров.
Комментариев нет :
Отправить комментарий