ТРИ БЕСЕДЫ В КОЛОРАДО, или КТО ЧТО МОЖЕТ

В самом конце февраля услыхал по радио сообщение: в Денвере (США) закрывается газета «Рокки маунтин ньюс». И вдруг от этой новости мне стало грустно.

Здесь такая история. В первые дни 1975 года (как давно!) в Америку по приглашению Совета молодых политических деятелей прилетела группа молодых советских журналистов – человек одиннадцать или двенадцать. Я был в их числе. Еще в самолете мы близко сошлись с Алешей Бурмистенко, членом делегации, сотрудником факультета журналистики МГУ, с кафедры Ясена Засурского. И в течение всего путешествия по США держались вместе. Благодаря его отличному английскому (паче того, «американскому») мы оказались более других свободны в общении с хозяевами и даже в своих действиях. Например, сверх программы самочинно взяли и сходили в редакцию газеты «Вашингтон пост», посмотрели «несанкционированное» кино в ночном заведении в Денвере и т.д.

В результате у нас накопилось впечатлений, информации, записей гораздо больше, чем можно было ожидать от не слишком долгой (около трех недель) поездки. И мы по приезде написали цикл очерков об американских средствах массовой информации, которые потом объединили в книжке, выпущенной издательством «Знание» под весьма заостренным названием «Сколько стоит «собственное мнение»?»

Так вот, большая часть ее газетного раздела была связана с «Рокки маунтин ньюс». И через тридцать с лишним лет я, услыхав о завершении жизненного пути этой газеты, огорчился. Почему?

Пришлось лезть на антресоли, откапывать ту книжечку, перечитывать…

Думаю, я могу объяснить причину своей грусти. Но… напишу об этом в другой раз. Теперь же хочу сказать вот что: написанное нами тогда – это и есть классическое «наши в Америке». «Наши» - это мы, те, советские, со всеми первичными и вторичными признаками «хомо советикус». Как изменила нас жизнь. Перечитываю – и знаю: это я написал. Но я – который тот. А сейчас я иной. И мне интересно по этому тексту узнавать про того, про его восприятие жизни и реакции, про то, как он думает. И еще мне сегодняшнему по-новому интересно то, что тогда удалось узнать про американскую журналистику. Потому что большая часть российской сегодняшней прессы стала той самой, какой была тогдашняя американская. И тогдашние разговоры в редакции «Рокки маунтин ньюс» о профессии – это уже не об американцах, а о нас, о наших здешних сегодняшних коллегах.

Со всем этим как-то связана психологическая реакция на печальную новость о далекой газете. Но для читателя это будет (или не будет) представлять интерес только после знакомства с тем старым очерком. Его мы здесь и перепечатываем.

А.Щербаков



ЯНВАРЬ

Сотрудники американской газеты Rocky Mountain News из штата Колорадо основали веб-сайт, призванный защитить собственное СМИ от закрытия. Rocky Mountain News — один из двух (наряду с Denver Post) крупных таблоидов, выходящих в Денвере.

EW Scripps Co., владелец, планирует продать издание со 150-летней историей из-за с убытков: за девять месяцев 2008 года газета лишила головную компанию $11 млн. Если к середине января покупатель не объявится, проект будет закрыт. О переходе в онлайн-режим никто даже не заикается. 200 журналистов, фотографов, редакторов, корректоров, технических работников запустили сайт не для того, чтобы предложить читателям и рекламодателям новый формат, а лишь для жалоб и призывов «дойти до Конгресса».

Резкое уменьшение доходов от рекламы и подписки, которые переместились в Интернет, поставило многие бумажные СМИ Соединенных Штатов в очень опасное положение. Газеты и журналы открывают онлайн-службы, но выручка от сетевой рекламы не может компенсировать убытки бумажной версии.



ФЕВРАЛЬ

OFFTOP News:

Из-за кризиса американская газета не дожила до своего 150-летия

Издаваемая в штате Колорадо с 1859 года газета The Rocky Mountain News будет закрыта по причине своей нерентабельности в условиях финансового кризиса, сообщает Lenta.Ru со ссылкой на AFP.
На сайте издания в четверг было опубликовано письмо главы компании E.W. Scripps Co, которой принадлежит газета, Рича Бойна (Rich Boehne), где он назвал The Rocky Mountain News "жертвой перемен в отрасли и колоссальных экономических трудностей". Пятничный номер газеты станет последним в ее истории. Чтобы отпраздновать свое 150-летие, ей не хватило всего двух месяцев.
В 2008 году газета принесла убытков на сумму 16 миллионов долларов, после чего было объявлено о том, что она выставлена на продажу. В январе владельцы газеты вели переговоры с возможным покупателем, однако сделка не состоялась, так как заинтересованная в покупке сторона оказалась неспособна предложить "жизнеспособный план" реформы издания.
В течение последних десяти лет журналисты газеты были удостоены четырех Пулитцеровских премий.

Алексей БУРМИСТЕНКО,
Александр ЩЕРБАКОВ

 Беседа первая.

Что может репортер?



В Денвер, столицу штата Ко­лорадо, мы приехали в зна­менательный для Майкла Го­варда день: он был назначен главным редактором газеты «Рокки маунтин ньюс». И хо­тя рано или поздно это, по-видимому, все равно должно было произойти, 32-летний Майкл был явно доволен та­ким поворотом в своей судьбе. Поэтому мы прежде всего по­здравили его с назначением и поблагодарили за то, что свой первый день на новой ответ­ственной должности, когда дел по горло, он провел с нашей делегацией. Говард был в Со­ветском Союзе в составе деле­гации американских журна­листов и считал своим долгом отплатить нам ответным гостеприимством.



Майкл Говард окончил при­вилегированный Йельский уни­верситет, защитив диплом по русской литературе. В «Рок­ки маунтин ньюс» (газета с тиражом 230 тысяч экземпля­ров, распространяется в двух штатах) он к тому времени работал уже 10 лет, а до это­го был репортером ЮПИ и «Вашингтон дейли ньюс». В 1970 году Говард получил высшую награду по журнали­стике денверской газетной гильдии, в 1973 и 1974 годах был членом жюри по присуждению Пулитцеровских премий.

Все эти подробности мы сообщаем не только с целью заверить, что «Рокки маунтин ньюс» получила вполне достойного главного редактора. Для нас важнее то, что Майкл Говард далеко не последнее лицо в американ­ской прессе и его суждения о ней — это суждения весь­ма компетентного человека.

Что и говорить, наш приезд в Денвер отнюдь не облегчил Говарду жизнь в первый день его редакторства. «Рокки маунтин ньюс» была первой американской газе­той, в редакции которой побывала наша делегация. И мешок вопросов, с которыми мы прибыли в США и ко­торыми, между прочим, он пополнялся также во время знакомства со страной, был еще достаточно увесист.

За несколько дней до отлета в Новый Свет мы в Мо­скве получили номер журнала «Америка», посвященный прессе США. В нем было много интересных сведений. И много утверждений, не показавшихся достаточно убе­дительными. И вот сейчас нам представилась возмож­ность проверить свои представления и сомнения реаль­ной жизнью американских газетчиков.

В журнале часто, очень часто, назойливо часто, на все лады склонялись слова «свобода» и «независимость» применительно к прессе США. Скажем, так. В статье, озаглавленной «Свобода и ответственность», в разделе, обозначенном аншлагом «История свободной прессы», в главке, названной «Свобода печати», сразу же встреча­ешь такого рода фразы: «Еще до того, как американ­ские колонии отстояли в XVIII веке свою свободу, со­всем тогда еще юная американская пресса уже сумела продемонстрировать свою независимость, ставшую впо­следствии ее незыблемой основой». Надо ли говорить, как нам не терпелось выяснить, каково реальное содер­жание этой «незыблемой основы», в чем и как на прак­тике проявляется бесчисленное количество раз провоз­глашаемая свобода.

Естественно, мы исходили из того, что носители, вы­разители идеи свободы и независимости печати — это в первую очередь журналисты, работники газет.

Мы спросили Майкла Говарда: если, допустим, он, главный редактор, поддерживает кандидата республи­канской партии в губернаторы штата Колорадо, а груп­па литературных сотрудников «Рокки маунтин ньюс» поддерживает кандидата демократической партии, бу­дут ли они иметь возможность изложить свою позицию в газете?

Не только мы, но и журналисты «Рокки маунтин ньюс», присутствовавшие при беседе, с любопытством ждали, что ответит Говард. Наш вопрос был не нов. Еще около пятнадцати лет назад Герберт Мейес, редак­тор журнала «Макколс», спросил в интервью Генри Люса, основателя и владельца могущественного концерна «Тайм инкорпорейтед»: «Если редакторы (ваших жур­налов) решат поддерживать кандидата А в президенты США, а вы будете выступать за кандидата Б, то какого кандидата на самом деле будут поддерживать журналы «Тайм инк.»?» «Это очень просто, - не задумываясь, от­ветил Люс. — Они будут поддерживать кандидата Б».

Ответ Майкла Говарда был, по существу, аналоги­чен.

- Сотрудники газеты будут освещать ту или иную кампанию или событие в соответствии с линией главно­го редактора. Я для того и назначен на этот пост...

- Даже если курс главного редактора противоре­чит политическим или моральным убеждениям сотрудника?

- Да, это так. Вы можете считать это недемократичным или диктаторским, но иначе газета не может функционировать. Впрочем, дело редко доходит до пря­мых приказов или открытых столкновений.

- Так что же, — продолжаем мы беседу, — выходит, практически в редакции не может возникнуть разногла­сий, споров?

- Нет, почему же? Часто я могу не обладать верными сведениями о каком-либо предмете. Любой сотрудник может прийти ко мне и сказать: «Майкл, вот как обстоит дело...»

- Но если речь идет не о фактах, а о различии во взглядах, позиции?

- В таких случаях я всегда побеждаю... Впрочем, если мы в выступлении автора меняем точку зрения, у него есть выход — он может напечататься под другим именем...

Любопытный поворот темы, не правда ли? Однако не надо торопиться с выводами. Ведь сама тема разго­вора очень и очень непроста. И мы задаем еще вопрос:

— За то время, что мы находимся в вашей стране, нам уже не раз говорили, что Соединенные Штаты — страна «идеологического плюрализма». Может быть, не­согласный с вами сотрудник может уволиться и пойти работать в другую газету, более близкую его убежде­ниям?

Майкл странно посмотрел на нас и улыбнулся.

— Теоретически — да. Но на практике все это не так просто.

Когда мы познакомились со страной более основательно, то поняли, что он имел в виду. В принципе все газеты более или менее одинаковы. Для журналиста найти новую работу в сегодняшней Америке крайне сло­жно. Переход на другую работу означает переезд на но­вое место жительства... Есть и многие другие трудно­сти, взвесив которые, большинство американских газет­чиков предпочитает все-таки не хлопать дверью, а пойти на компромисс с собственными убеждениями. Мы вооб­ще заметили, что рядовые работники прессы в США го­раздо меньше любят рассуждать о «свободе печати», чем, скажем, владельцы газетно-журнальных концер­нов или люди, имеющие отношение к политике, но далекие от американской журналистской «кухни».

...Беседа в редакции «Рокки маунтин ньюс» завершилась отчасти неожиданным признанием, которое дало новую пищу для размышлений на затронутую нами тему.



Беседа вторая.

Что может шеф?

Вот оно, это признание.

— Я ведь и сам не обладаю полной свободой, — ска­зал Майкл Говард. — Как главный редактор газеты, я определяю ее политику в том, что касается штата Коло­радо. Но сама наша газета принадлежит компании «Скриппс - Говард ньюспейперс» и зависит от нее. По вопросам национальной и международной политики еди­ный курс для всех газет компании вырабатывается штаб-квартирой в Нью-Йорке.

Мы не думали, что сам Майкл поведет такую речь. И в этом смысле его слова были действительно неожиданными. Что же касается их существа, то, разумеется, мы знали (об этом написано на первой полосе газеты), что «Рокки маунтин ньюс» — часть могущественного концерна средств массовой информации, которому при­надлежит еще 17 влиятельных газет в разных концах Соединенных Штатов, одно из двух американских информационных агентств — Юнайтед Пресс Интернэшнл, несколько телевизионных и радиостанций.

Процессы слияний, концентрации и монополизации в американской журналистике, особенно в провинциаль­ных газетах, волнуют американцев и ставят в сложное положение буржуазных идеологов и пропагандистов, которым все труднее становится распространять миф о возможности для каждого американца выразить публич­но свои взгляды и политические убеждения.

Еще в 1947 году Комиссия по свободе печати» Чикагского университета, составленная из именитых бур­жуазных ученых (Роберта Хатчингса, Джона Кларка, Джорджа Шустера, Артура Шлесинджера и других), в результате трехлетнего исследования пришла к сле­дующим выводам:

«Перед комиссией был поставлен вопрос: находит­ся ли свобода печати в Соединенных Штатах в опасности? Ее ответ на этот вопрос: да, находится. Комиссия пришла к выводу, что свобода печати находится в опас­ности по трем причинам.

Во-первых... развитие печати как инструмента массовых коммуникаций в огромной степени сократило ко­личество людей, которые могут выражать в печати свои мнения и свои идеи.

Во-вторых, те немногие, которые в состоянии исполь­зовать механизм печати в качестве инструмента массо­вых коммуникаций, не обеспечивают работу печати в соответствии с нуждами общества.

В-третьих, те, кто управляет механизмом печати, время от времени пользуются методами, которые об­щество отвергает и которые, если они будут продолжа­ться, общество неизбежно попытается взять под свой контроль... Издатели находятся под сильным давлением различных группировок, многие из которых принадле­жат, как и сами издатели, к категории большого бизне­са».

Те «немногие», о которых говорилось в докладе комиссии, в настоящее время хорошо известны. Корпо­рации Томсона, Ганнета, Ньюхауза, Найта, Херста, Скриппс - Говарда и некоторые другие контролируют львиную долю американского газетного рынка. Еще большими возможностями для манипулирования обще­ственным мнением обладают такие гиганты массовых коммуникаций, как «Тайм инкорпорейтед», «Нью-Йорк таймс компани», «Вашингтон пост компани», «Таймс миррор», «Ридерс дайджест ассошиэйшн», «Макгроу - Хилл инкорпорейтед».

Во многих городах владельцы не ограничиваются скупкой конкурирующих газет; они приобретают также местные радио- и телевизионные станции, городские из­дательства. Так достигается абсолютная монополия на средства массовой информации и на выражение «об­щественного мнения» на местах.

Одно отступление. Мы как-то привыкли к ставшим расхожими словосочетаниям вроде «бесконтрольная власть монополий», «произвол монополий» и, встречая их в статьях, не всегда вдумываемся в их реальный, из­начальный смысл. Приблизившись к капитализму на расстояние, позволяющее взглянуть на него, так сказать, невооруженным глазом, воочию, обнаруживаешь, что власть и впрямь бесконтрольна и что произвол — это отнюдь не публицистическое преувеличение.

Небольшой пример. В первые дни нашего пребыва­ния в США, в Вашингтоне, мы обратили внимание на заметки, промелькнувшие в газетах и по телевидению, которые касались «Америкэн телефон энд телеграф ком­пани» («АТТ»), корпорации, в руках которой находится почти вся телефонная связь Америки. Речь шла о том, что министерство юстиции США предъявило «АТТ», или, как ее еще называют, «Ма белл», иск, обвиняя ее в раз­личных злоупотреблениях и нарушении антитрестовских законов.

Американец, вместе с нами услышавший информацию об этом в телевизионной передаче, усмехнулся.

— Это,— сказал он,— разбирательство на много-мно­го лет. А «Ма белл», наверное, отреагирует гораздо раньше...

Потом мы путешествовали по стране и в самых разных городах, а также у шоссейных дорог часто видели вывески и рекламные плакаты со словом «белл» — все они имели отношение к компаниям, входящим в могу­щественную телефонную корпорацию. А слова о возмож­ной реакции «Ма белл», упомянутые выше, мы вспом­нили буквально через три дня, когда были в Денвере. В последних известиях по телевидению было сообщено о повышении платы за телефон. Корпорация действительно мгновенно ответила на попытки правительства поставить монополию в некие законные рамки. В ре­зультате пострадали потребители, жаловаться которым на «Ма белл» некуда, а за их счет корпорация еще бо­лее увеличила свои прибыли.

В печатном деле США пока нет такой всеобъемлющей компании, как в телефонном. Однако это обстоя­тельство не меняет монополистического характера ни отношений между корпорациями средств массовой ин­формации и обществом, ни отношений этих корпораций между собой.

Незадолго до нашего приезда в США в газетном мире страны произошло событие, о котором еще продол­жали писать в прессе: объединились ранее соперничав­шие синдикаты «Найт ньюспейперс» и «Риддер пабликейшнс». Теперь у объединенной корпорации стало 35 ежедневных газет с общим тиражом 3800 тысяч экзем­пляров и больше шансов на успех в борьбе с другими концернами. Желая как-то сгладить неблагоприятное впечатление у публики от этой сделки, председатель совета директоров «Найт ньюспейперс» Л. Хилл заявил, что предприниматели от печати «испытывают желание остаться как хорошими газетчиками, так и хорошими бизнесменами».

Что касается «хорошего бизнеса», то тут все ясно: согласно сообщениям газетной гильдии, процент прибы­ли, которую получают хозяева печатных изданий, намно­го выше, чем, например, в автомобилестроительной, сталеплавильной, авиационной промышленности. Одна крупная газета способна принести своему владельцу миллионы и даже десятки миллионов долларов в год. Ну, а что же скрывается за первой частью заявления — относительно «желания остаться хорошими газетчика­ми»? Может быть, тут как раз и идет речь о том, чтобы обеспечить те свободу и независимость прессы, о кото­рых мы столько наслышаны и которые нам так хочет­ся увидеть воочию и, как говорится, пощупать?

...Вечером того же дня мы еще раз встретились с Майклом Говардом, на этот раз за ужином в денверском клубе атлетов, и продолжили разговор на тему, затронутую в утренней беседе: о месте и правах глав­ного редактора газеты внутри концерна.

Кто же все-таки вырабатывает единый курс для всех газет компании? Каков механизм определения этого курса?

- Раз в год, — рассказывает Говард, — собирается совет редакторов, который обсуждает кардинальные вопросы политики компании, основные позиции газет. Большинством голосов принимаются решения на бли­жайший год.

- При этом редакторы руководствуются исключительно своими личными убеждениями?

- В принципе, да. Они могут принять любое реше­ние, за исключением того, которое не соответствует взглядам владельца (или владельцев) компании... Но учтите такое обстоятельство: он, владелец, сам подбира­ет редакторов по своему вкусу, и это в большой мере помогает избежать разногласий.

- И все же они бывают?

- Редко, но случаются.

- И что тогда?

- Иногда совету редакторов удавалось переубедить владельца.

- А в остальных случаях?

- В остальных принималось решение, предложенное владельцем.

- Ну а если редакторы не согласны с таким решением?

- Владелец их уволит.

- Что, всех?

- Может и всех в один день. Учтите, что редакторы работают в компании не по контракту, а как бы поден­но. И нет такого профсоюза, который бы защищал редак­тора.

Так кто же пользуется свободой печати? Владельцы компаний? Возможно. Но все эти грехэмы, херсты, хефнеры, найты, томсоны — крупнейшие капиталисты, их издательские предприятия входят в список 500 крупней­ших корпораций США. Следовательно, и западная «сво­бода печати» — классово-буржуазное понятие, она по карману лишь «сильным мира сего».

Многие журналисты, с которыми мы встречались, признавая огромное количество фактов, обосновываю­щих и подтверждающих этот вывод, тем не менее не хо­тели соглашаться с ним. Кстати, и в отношении фактов в разговорах с нами далеко не все и не всегда были честны и откровенны.

В редакции газеты «Стар-леджер» (Ньюарк, штат Нью-Джерси) главный редактор Морт Пай, его замести­тель Генри Стэсиук, редактор отдела новостей Чарльз Хэриссон наперебой старались убедить нас, что нет лю­дей более независимых, чем они, и что они свободны, как птички в небе. Группа сотрудников редакции скром­но слушала начальство, не вмешиваясь в разговор. А начальство в ответ на наши вопросы преподавало нам пропагандистский урок «американской демократии».

— Уголовное наказание журналистов за отказ назвать источники информации? Не слышали такого.

(В упоминавшемся уже номере журнала «Америка» на странице 12 написано: «За последние годы несколько репортеров были посажены в тюрьму за отказ отвечать на вопросы судей или присяжных, касающиеся источни­ков опубликованной ими информации».)

- Статьи уголовного кодекса США о разглашении государственной тайны, угрозе национальной безопаснос­ти и угрозе власти? К нам это не относится.

- Могут ли рядовые сотрудники выразить свое мнение в газете, если оно расходится с нашим? Пока никто не жаловался. У нас каждый может писать, что ему вздумается...

Мы улыбаемся.

- Ну, хорошо. Давайте трезво посмотрим на то, что вы капиталистическая ежедневная газета, приносящая прибыль и выходящая в условиях определенной общест­венно-экономической системы. Разве не это определяет правила игры?

- Это не мешает нашей объективности и независимости.

Похоже, что нас здесь принимают за беспредельно наивных людей. Мы задаем главному ре­дактору вопрос, может быть, не совсем тактичный в присутствии подчиненных:

— Господин Пай, хотя это не указано на первой странице вашей газеты, мы знаем, что в свое время «Стар-леджер» была куплена Сэмюэлем Ирвингом Ньюхаузом и является частью одной из крупнейших газетных империй США. Таким образом, извините, но даже вы, главный редактор газеты, — наемный работник частной корпораций, которую вы устраиваете лишь постоль­ку, поскольку отвечаете ее требованиям.

В рядах сотрудников «Стар-леджер» оживление. Морт Пай отвечает:

— Но господин Ньюхауз предоставляет необычную степень автономии и независимости своим газетам.

Чтобы разрядить накалившуюся атмосферу, мы в шутку предлагаем провозгласить «Стар-леджер» «самой независимой и идеалистичной газетой в США». Со смехом расходимся. Перед выходом, когда началь­ство ушло вперед, двое сотрудников «Стар-леджер» го­ворят нам:

— Конечно, во многом вы правы. Пай будет редактором лишь до тех пор, пока газета приносит прибыль компании Ньюхауза и соответствует его взглядам...

Мы и сами отнеслись более чем скептически к утверждению о том, что Ньюхауз предоставляет «необычную степень автономии» своим газетам. Своей бесцеремон­ной скупкой газет по всей Америке Сэмюэль Ньюхауз приобрел в последние годы скандальную известность. Ему принадлежат около 30 газет, свыше 20 журналов, радио- и телевизионные центры, другие средства массо­вой информации. Ньюхауз ежегодно собирает многомил­лионные прибыли с принадлежащих ему газет для того, чтобы покупать новые газеты. Внимательно и ревностно следит он и за политической ориентацией своей импе­рии. Против него неоднократно возбуждались судебные процессы на основе антитрестовского законодательства. В одном из гражданских исков, поданных в федераль­ный суд штата Нью-Йорк, Ньюхауз обвинялся в том, что он «сосредоточил в своих руках такую колоссальную власть над распространением новостей, идей и рекламы, какой еще не бывало в руках одного человека в Америке».

Казалось бы, что общего между газетой «Стар-леджер» в Ньюарке и газетами «Таймс пикаюн» и «Стейтс айтем», выходящими в другом конце Соединенных Шта­тов, в Новом Орлеане, штат Луизиана? Общим, однако, является то, что все они принадлежат тому же Ньюхаузу. В 1962 году он заплатил 42 миллиона долларов и купил обе газеты Нового Орлеана, добившись таким образом монопольного положения на газетном рынке этого горо­да. Мы сравнили содержание нескольких номеров всех трех газет. За исключением названия да нескольких полос, все они были как близнецы. Во всех этих газетах читатель получает не информацию и мнение местной редакции, а информацию и мнение Ньюхауза — одного из крупнейших монополистов США.

Очень неубедительны были утверждения руководите­лей «Стар-леджер». Слова Майкла Говарда из «Рокки маунтин ньюс» вызывают куда большее доверие. И не только потому, что они не входят в явное противоречие с общеизвестными фактами. Когда речь идет о корпора­циях, есть все основания полагать, что Говард весьма компетентен и в этих вопросах. В «Скриппс - Говард ньюспейперс» он не только руководитель одной из газет, но и внук основателя концерна Роя Говарда, сын его нынешнего владельца и президента Джека Говарда.



Владелец и президент следующим образом прокомментировал назначение сына на пост главного редактора: «Естественно, я очень рад и горд объявить об этом на­значении. Было бы нечестно делать вид, что я думаю иначе. Майкл Говард принимает газету после того, как ею руководили многие выдающиеся журналисты, и я уверен, что он будет достоин их».

«Скриппс - Говард ньюспейперс» — чисто «семейное» газетное предприятие, его акции не продаются на бир­же. И нет никакого сомнения, что со временем Майкл Говард переедет в Нью-Йорк и сам возглавит дело.

...Между прочим, имея такую четкую жизненную пер­спективу, наверно, куда как легче быть откровенным в любом разговоре. Но мы все равно благодарны Говарду за его откровенность.



Беседа третья.

Кто может все?

«Существуют только две темы, на которые можно говорить, дав волю своей фантазии и не боясь опровер­жений. Вы можете рассказывать о том, что видели во сне, и передавать то, что слышали от попугая. Ни Мор­фея, ни попугая суд не допустил бы к даче свидетель­ских показаний, а слушатели не рискнут придраться к вашему рассказу. Итак, сюжетом моего рассказа бу­дет сновидение, за что приношу свои искренние извине­ния попугаям, словарь которых уж очень ограничен».

Это цитата из «Неоконченного рассказа» О. Генри, который нам вспомнился, когда мы прочитали в журнале «Америка» уже приводившуюся нами фразу насчет того, что «еще юная американская пресса уже сумела продемонстрировать свою независимость, ставшую впо­следствии...» и т. д. А вспомнился он потому, что, не­смотря на всю «незыблемую независимость» американ­ской прессы, несмотря на то, что О. Генри уже был зна­менитым и его рассказ мог быть украшением любого печатного органа, а газета «Нью-Йорк уорлд» к тому времени заслужила славу бесстрашной, несмотря на все это, когда писатель принес рассказ в редакцию газеты, она не решилась его опубликовать, хотя О. Генри и снабдил его «подкладками» и оговорками, приведенными выше.

Напомним, что рассказывается в нем о девушке Дэлси, которая служила в универсальном магазине, «про­давала ленты, а может быть, фаршированный перец, или автомобили, или еще какие-нибудь безделушки, которы­ми торгуют в универсальных магазинах. Из своего за­работка она получала на руки шесть долларов в неде­лю». Это так ничтожно мало, что для Дэлси не остается иного выбора, как пожертвовать тем, что в то время принято было называть «добродетелью».

Что же так напугало в этой истории редакцию «независимой» и бесстрашной «Нью-Йорк уорлд»? А то, что, по ее мнению, этот рассказ мог испортить ей... отноше­ния с крупными магазинами-рекламодателями.

Случайный эпизод?

Пролистаем назад несколько страниц истории амери­канской прессы. 1819 год. Цитата из газеты «Латроб джорнэл», рассказывавшей о недавней напасти — жел­той лихорадке: «В начале августа эпидемия стала до­стоянием гласности. Однако газеты тщательно избегали малейшего намека на это бедствие. Я спросил,— писал автор статьи,— одного из редакторов, чем объясняется такое молчание. Он ответил, что основной источник до­ходов газет — это реклама и что торговцы — основные рекламодатели — строжайше запретили малейшее упо­минание о лихорадке, угрожая в противном случае пре­кратить помещение объявлений; таким образом, в жерт­ву торговым интересам приносилась жизнь всех тех, кто верил, что, поскольку газеты ничего не пишут о лихорад­ке, опасность не так велика...»

Можно листать историю «свободной и независимой прессы» в любую сторону, вплоть до сегодняшнего дня, и на каждой странице — множество такого рода фактов. Общеизвестно, что в буржуазном обществе газета не может существовать без рекламы, которая в большинстве случаев приносит гораздо более половины денежных по­ступлений. И хотя процесс этот взаимовыгодный и для газеты и для рекламодателя, естественно, что капиталист несет свои объявления в издания, которые «правильны» по его понятиям, «хороши» для него. И он «воспитывает» прессу — хочет она того или нет, — воспитывает долла­ром.

Рекламодатели всегда могут повлиять на «строптивую» газету или журнал, особенно в провинции. В круп­нейших вашингтонских или нью-йоркских изданиях это меньше заметно, потому что самих рекламодателей го­раздо больше, и потеря одного-двух из них не делает общей погоды. Для крупных (равно как и для мелких) изданий важно не настроить против себя весь бизнес или большую часть бизнесменов — то есть выступать с классовых буржуазных позиций, верноподданнически отстаивая интересы «свободного предпринимательства».

Буквально вассальную зависимость «независимой» прессы от рекламодателей признал основатель и владе­лец «Тайма», «Лайфа» и «Форчуна» Генри Люс, высту­пая перед собранием Американской ассоциации реклам­ных агентств. «Я выступаю здесь перед вами, — заявил он, — потому что вы являетесь единственным судом в нашей стране, перед которым я считаю себя обязанным отчитаться за свои действия и как редактор и как изда­тель... Будем ли мы печатать «Лайф»? Этот вопрос должны решить не только я и мои партнеры в «Тайм инкорпорейтед». Мы уже решили. Но этот вопрос долж­ны решить также и вы. Этот вопрос должен решить каждый из вас, решить умом и сердцем, поскольку каж­дый из вас распоряжается деньгами своего клиента.

Я сказал, что стою перед вами, как перед судом. Ваш суд является также финансовым комитетом американской печати. Сегодня, здесь, я прошу вас не о не­скольких жалких центах: я прошу, чтобы вы вложили в течение следующих решающих лет не менее ста милли­онов долларов в издание журнала «Лайф»... Мы будем настойчиво стучаться в ваши двери, выпрашивая деньги каждую неделю. Вы либо дадите их нам, либо нет. Если вы дадите деньги, у нас будет журнал «Лайф». Если нет — не будет «Лайфа».

Свобода: стучаться в двери, выпрашивая деньги на свое содержание. Независимость: верой и правдой от­рабатывать эти деньги содержателя-капитала. И хотя, казалось бы, здесь давно все ясно, тема эта для амери­канских журналистов настолько щекотлива, так дели­катна, что...

— Бывает ли, что газета не решается опубликовать критический материал о компании — крупном рекламодателе «Рокки маунтин ньюс»? — спросили мы во время еще одной беседы с главным редактором. — Или что газета начинает поддерживать того или иного политического деятеля только потому, что его поддерживают влиятельные бизнесмены-рекламодатели?

Подумав всего какую-то долю секунды, стройный Майкл Говард решительным наполеоновским жестом режет воздух.

— Категорически нет. Пока я здесь редактор, такого не будет. Для нас не существует священных коров. Мы никогда не поступимся редакционной свободой в угоду отделу рекламы, чего бы то ни стоило. Я понимаю ваш вопрос, и сам знаю немало беспринципных редакторов, применяющих эту порочную практику.

Милый, гостеприимный Майкл! Он уделил нам много времени в Денвере и сделал все, чтобы наше пребы­вание в штате Колорадо было приятным и полезным. И мы охотно верим в его талант и принципиальность. Беда только в том, что точно такой же ответ на этот вопрос мы получали буквально от всех редакторов во всех редакциях американских газет, где мы были. Каж­дый столь же категорически заявлял о своей принципи­альности, говорил, что никогда не допустит подобного в СВОЕЙ газете, хотя и знает немало подобных приме­ров у ДРУГИХ. Совсем как в старой эстрадной репризе: это не про меня, а про моего соседа. Увы, соседи в та­ких случаях утверждают то же самое...

Если пролистать едва ли не любую американскую газету за последние годы, нетрудно заметить две тен­денции. Все время растет объем изданий — и так же не­уклонно все меньше и меньше печатается в них газет­ных материалов. Почти всю площадь занимает реклама, за исключением буквально нескольких (из многих де­сятков) страниц. Там, где на полосе все же встречает­ся информация, даже неопытному газетчику сразу вид­но, как она туда попала: поставили два-три блока рекламы, осталась «дыра» — вот и место для журна­листского материала.

- Журналисты США, — продолжаем беседу с Говардом, — в своих статьях нередко выражают озабоченность состоянием общественной морали. Но те же самые га­зеты, в которых они выступают, в том числе и ваша, рек­ламируют порнографические фильмы и издания...

- Когда речь идет о порнофильмах или о фильмах для гомосексуалистов, — отвечает главный редактор, — мы не идем на поводу у рекламодателей. Они, напри­мер, настаивают на публикации непристойных рисунков, однако мы их не печатаем. Или, скажем, в объявлении о нашумевшем порнографическом фильме «Глубокая глотка» мы из его названия вообще выбрасываем целое слово и пишем просто: «Глотка»...

В ньюаркской «Стар-леджер» на вопрос о рекламе порнографии нам ответили так:

— Смотря что за реклама. Если она нам покажется очень неприличной, то не напечатаем.

Возможность вообще не помещать на печатных страницах объявления хозяев порнобизнеса была не то что­бы выше, но вне сферы понимания американских редак­торов.

...Можно сколько угодно воспевать собственную независимость. Можно писать и о том и об этом. Можно «продернуть», «критикнуть» любого, даже самого высо­копоставленного чиновника. Нельзя только одного: не служить капиталу каждым номером, каждой оплачен­ной им строчкой. А в остальном — свобода...

...А еще ранее, до того как были наши беседы с Майклом Говардом, состоялась редакционная планерка «Рокки маунтин ньюс», которую впервые вел новый главный редактор. Шестеро мужчин — первые лица редакции — собрались за рабочим столом, и Говард открыл совещание вопросом:

- Что пишет «Пост»?

Мы по достоинству оценили этот вопрос. «Денвер пост» и «Рокки маунтин ньюс» конкурируют между со­бой. Это редкость в сегодняшних Соединенных Штатах, где корпорации пожирают «независимые» газеты со ско­ростью одна газета в пять дней. Из тысяч американских городов в настоящее время лишь в 45 издается по две ежедневные газеты (то есть всего 90 из 1760 конкури­руют между собой). В будущем, по оценкам американ­ских профессоров журналистики, и в оставшихся 45 городах будет выходить по одной газете. И тогда у глав­ного редактора уже не будет этой возможности — открыть планерку столь волнующим журналистское сердце вопросом: что пишет конкурент?

...В тот день «Денвер пост» поведала читателям нечто о богадельне в городе Колорадо-Спрингс.

Однако как далее проходила планерка и что за номер «Рокки маунтин ньюс» вышел в результате на дру­гой день — это уже тема для другого рассказа.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ.

СУДЬБА СЕРОГО ПАЛЬТО

©Инна ОСЛОН, 2008

За несколько дней до эмиграции покупается пальто и везется в Америку. Пальто купила я. Себе. Совсем  случайно. В торговом пункте, которого еще недавно быть не могло – дело было в девяносто втором - магазинчике секонд-хэнда из Ла-Кросса, расположенного в далеком Висконсине. Все вещи стоили очень дешево и были в основном барахлом и ошметками, но попадались и удачные, как это практически новое пальто. Говорили, что сначала начальство самолично снимает сливки, потом дает покопаться приближенным к столику (чего последние не стеснялись: «Вот какую хорошую куртку я достала для внучки!»), а что останется – демократично выкладываeт для народа. Мы были в Дубне в гостях и относились к последней категории.



В этом хорошем осеннем пальто я через пару дней со всем семейством приземлилась в Далласе, прямо перед Новым годом. (Одна удача к другой – и Америка, и пальто, и даже год впереди новенький.)



Ткань образовывалась переплетением серых и белых нитей, меланжевая, как раз такая, чтобы потом, когда пальто поизносится, его можно было распороть и сшить замечательную теплую юбку, какие я обычно мастерила себе из верхней одежды. Но кто в Америке этим занимается? Разве они догадываются, что надо срезать пуговицы, не задев «мясо», спрятать их в коробочку, отделить подкладку и «приклад», оставшееся аккуратно распороть бритвочкой по швам, выбросить мелкие детали, сохранить крупные, прочихаться после порки, вытереть нападавшую пыль, подмести, а затем выстирать, высушить и выгладить то, что пойдет на юбку. После чего можно и шить. И глядя на юбку, еще несколько лет вспоминать добрым словом покойное пальто. Но не хранят в Америке пуговицы и не перешивают пальто на юбки, поэтому куда девалось пальто, не помню, зато помню связанную с ним историю.



Через несколько дней, в январе, случайно сунув руку в карман, обнаружила какую-то бумажку. Она оказалась не квитанцией и не конфетной оберткой, как думалось на ощупь, а коротенькой запиской по-английски, вложенной наудачу, почти как в бутылку. Бывшая хозяйка пальто пожелала всего самого доброго той, которая будет его носить, и немного сообщила о себе: живет в Ла-Кроссе, работает учительницей, у нее пятый класс (в США это начальная школа), адрес такой-то. Как я могла не написать коллеге? И не сообщить ей, что ее пальто не эмигрировало в Россию навсегда, чтобы долго и верно служить, временами забрызгиваться из-под колес машин, терять пуговицы, приобретать неродные, кое-где распарываться, старательно зашиваться и в конце концов окончить жизнь в местном мусорном ящике, может быть, в виде отдельных тряпок, которыми протирали машинное масло, а всего лишь съездило по гостевой визе. Впрочем, описания этого варианта судьбы ее бывшего пальто в моем письме не было. Я ее поблагодарила за пальто, кратко рассказала, где его купила, сообщила о себе, своей семье, о том, что мы теперь живем в Далласе...



Вскоре я получила ответ. Миссис М. была рада весточке от меня, приветствовала нас в Америке и желала нам поскорее найти работу, а детям – привыкнуть к школе. Но главной ее эмоцией было даже не удивление чудесным путешествием серого пальто, а возмущение. Она пересказала мое письмо и сыну, и невестке (тоже, кстати, учительнице), и всем своим коллегам и знакомым, что ту одежду, которую они собирали для БЕСПЛАТНОЙ раздачи, желая помочь людям пережить тяжелые времена, обманув дарителей, в России ПРОДАВАЛИ.



Что было дальше, я не знаю. Мне неизвестно, потребовали ли организации или власти Ла-Кросса (побратима Дубны) объяснений у дубненского начальства, и что из этой дружбы народов вышло. Ясно одно: все, все выплывает наружу, и нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Я тоже была удивлена, когда узнала, что вещи не предназначались для продажи. Мне заметили, что бесплатно в России раздавать ничего нельзя и что сама организация магазина и труд продавцов стоят денег, и надо покрыть расходы. С этим я спорить не стану. Но почему бы честно не сказать американцам, что выйдет из их благотворительности? И почему честно не оповестить дубненцев, хотя бы объявлением в магазине, что они приобретают не закупленный властями в Америке товар, а полученное бесплатно, и объяснить, почему за него были назначены цены?



Но вернемся к пальто. Привыкнув быть на виду, оно даже участвовало в шоу, когда на курсах английского языка мне предложили подготовить задание «Show and Tell» (расскажи и покажи), которое обычно дают в младших классах. Мне представляется, что тут сказалось то, что оно хотя бы кратко, но служило учительнице начальной школы. Так история пальто была изложена устно перед группой иммигрантов. Наша преподавательница Рэйчел похвалила мой рассказ, а заодно и то, как хорошо пальто на мне сидит. Но выступив в этом качестве (наглядного пособия, к сожалению, а не вещественного доказательства), пальто сидело на мне недолго, а его дальнейшую судьбу я не помню. Очень может быть, что, надев его еще пару раз за остаток зимы и продержав в стенном шкафу еще пару лет, окончательно поняв, что в даласском климате его носить не придется, я отдала его на благотворительность.

Владимир МАТЛИН

«ПОЛТИННИК» И ТАЯ

Их женитьба стала сенсацией. В течение нескольких недель в институте только и разговоров было, что об их женитьбе. Действительно, как понять этот странный выбор? Странный, конечно, с его стороны, со стороны Волкова. Блестящий аспирант, без пяти минут кандидат наук, протеже самого Гаврилина, и на вид, как говорится, в полном порядке: высокого роста брюнет со светлыми глазами. Мог бы сделать такую партию… любая побежала бы вприпрыжку. И вот он женится на скромной, невидной, ничем не примечательной третьекурснице из бедной семьи, обитающей где-то в Ногинске или Мытищах. В общем, из рабочего Подмосковья. Было отчего недоумевать.

И произошло это как-то внезапно. По поручению кафедры Волков вел студенческий факультативный семинар, как это называлось, - по существу, научный кружок с добровольным посещением. Таисия приходила на каждое занятие, по большей части сидела молча, не отводя взгляд от блистательного руководителя семинара. К концу семестра она подготовила доклад - неожиданно для Волкова весьма толковый и даже с интересными мыслями.

С этого доклада все и началось. Волков попросил Таисию остаться после занятий, он хотел расспросить ее, где она вычитала то и это. Выяснилось, что она нашла книги, о которых руководитель семинара даже не слышал. Они разговорились. А занятия были вечерние, и когда Волков спохватился - «Уже поздно! Я, кажется, вас задерживаю» - она ответила спокойно:

- Я не спешу. Последний поезд все равно уже ушел.

- А в городе у вас есть где переночевать? - спросил Волков из вежливости. Она смутилась и опустила глаза:

- Да как-нибудь устроюсь. Не впервые…

«Наверное, на вокзале спать будет», - подумал Волков и почувствовал себя неловко. И тут ему в голову пришла идея. Из лучших побуждений, без всякой задней мысли.

- Я кажется могу вас пристроить, - сказал он. - Мой друг Разуваев на даче, у него квартира пустая. Хотите я вас отвезу?.. Да удобно, говорю вам - удобно! Утром отдадите ключ соседям, и все.

Они поехали на метро в Измайлово, по дороге много говорили. Говорил в основном Волков. Разговор продолжался и в квартире. Эта тихая, застенчивая девушка вызывала у Волкова доверие, желание рассказывать ей о своих делах, посвящать ее в свои планы. Тая слушала молча, как завороженная, и когда смотрела на него, ее небольшие серые глаза становились лучистыми и почти красивыми…

В холодильнике они обнаружили кое-какую снедь и даже вино. Проговорили до полуночи, а когда спохватились, ехать домой Волкову было поздно, и он остался ночевать в Разуваевской квартире. Дальше все произошло довольно обычно. Необычным было только одно: она оказалась девственницей. Это в двадцать-то лет!..

Роман их длился все лето, пока семья Разуваева находилась на даче. Они встречались раза три-четыре в неделю, всегда и только в Разуваевской квартире. Таину любовь Волков принимал, можно сказать, снисходительно, почти как должное. Любил ли ее он сам? Пожалуй, да, но, как говорится, «по-своему». Во всяком случае, она была единственным существом, которому он рассказывал о своих горьких обидах и проблемах. Трудно поверить, но они были у него, эти проблемы, такие нелепые, такие досадные…

Впервые это вылезло наружу, когда его принимали в аспирантуру. Блестящий студент, круглый отличник, член комсомольского комитета, автор двух опубликованных научных статей -- какие могут быть препятствия? А вот нашлось… В партийном комитете его кандидатура была забракована. «Мы не будем растить кадры для Израиля», - сказали в парткоме.

Дело в том, что мама у Волкова была еврейка и звалась Генриетта Либгарт. Она не сменила фамилию, выходя замуж за папу Волкова, как она объяснила, в память о своем отце - отважном красном комиссаре Авруме Либгарте, расстрелянном в тридцать седьмом году в качестве японского шпиона. Позже отважный комиссар был реабилитирован, японским шпионом он уже не считался, но Либгартом остался, как и его дочь, как и его внук Волков, хоть и наполовину.

Тогда, при приеме в аспирантуру, в дело вмешался сам Гаврилин, завкафедрой, член-корреспондент, научный руководитель Волкова. Гаврилин явился к ректору и, рассказывают, стучал кулаком по столу: «Если не Волков, то кто?». Под его нажимом ректор и партком капитулировали, Волкова приняли.

А теперь он сильно беспокоился за свою диссертацию. То есть научное содержание диссертации было солидно и неоспоримо, но ведь дело не только в этом, объяснял он Тае. Как отнесутся члены ученого совета к нему лично, как проголосуют? Голосование ведь тайное. Многие недолюбливали слишком удачливого и чересчур самонадеянного аспиранта. А тут еще узнают о его происхождении… Два-три «черных шара» могут оказаться роковыми, говорил он Тае, и она менялась в лице от беспокойства за него.

Поженились они в конце того же года. Однажды в сентябре, в одно из последних их свиданий в квартире перед самым возвращением семейства Разуваевых с дачи, она смущенно призналась, что беременна и вот не знает, что делать. Он побледнел, отвернулся и с минуту напряженно молчал. Потом сказал глухим голосом:

- Если сделаешь аборт, я согласен на тебе жениться. Слышишь? Чего молчишь?

Она молчала, плотно прикрыв глаза, и крупные слезы текли по ее лицу.

К женитьбе сына родители Волкова отнеслись, мягко говоря, сдержанно. «Не знаю, Алик, твое дело, конечно, - сказала мама после знакомства с Таисией. - Но она такая… неэффектная. Признаться, мы ожидали другого…» Зато Таина мама рассуждала иначе: «И пускай еврей, и хорошо: они непьющие». Таин отец в это время отбывал тюремный срок за пьяную драку.

Диссертацию Волков защищал примерно через год после женитьбы. Все обошлось благополучно. На защиту явился Гаврилин, и в его присутствии никто и слова сказать против диссертации не посмел. Проголосовали чуть ли не единогласно «за»: при отсутствии открытой критики проголосовать тайно «против» значило бы поставить под удар репутацию научного совета: если вы против диссертации, то почему молчите, а если «за», то почему забаллотировали?

Так Альберт Волков в двадцать семь лет стал кандидатом экономических наук. Вот после этого и начались настоящие неприятности…

Подающий большие надежды молодой ученый - а Волков ощущал себя таковым и действительно был таковым - имел основания рассчитывать на хорошую должность в научном институте или в другом достойном учреждении. Но очень скоро он понял, что гладкой карьеры не получится, что придется ему биться за каждый шаг. Первая осечка произошла, когда он наметился в самый-самый солидный, головной в их отрасли науки институт, где нужен был заведующий лабораторией, Волков это точно знал. Нет, сказали ему, все вакансии заняты. Какая лаборатория? Нет-нет, у вас неверные сведения. Не помогло на этот раз и вмешательство Гаврилина, хотя он был на короткой ноге с директором института. Директор честно ему сказал, что такую кандидатуру, как Волков, горком не пропустит, нечего даже соваться. Был бы хоть только беспартийный, еще можно  уговорить, а он, оказывается, еврей… Ну, полуеврей, велика разница... То же самое повторилось еще в двух местах, в двух учреждениях поскромнее. Беспартийный да к тому же полуеврей («полтинник», как называли это в отделах кадров), а должность связана с секретностью…

Так и получилось, что подающий большие надежды молодой ученый почти год проходил безработным. Конечно, министерство высшего образования готово было предоставить ему работу; более того, настаивало, чтобы он немедленно ехал по назначению, а назначение было в плановый отдел уральского завода. Волков едва отбился от министерских чиновников, ссылаясь на то, что жена учится в институте и ехать не может. Разделять семью не полагалось. В конце концов, он все равно пошел на производство: сколько можно жить без работы? И что очень важно - завод находился под Москвой. Однако от стремления «попасть в науку» Волков не отказался. Теперь замысел его был - начать работать на производстве и всеми силами пробиваться в научный институт. Гаврилин такой план одобрял.

И план этот осуществился. Не совсем так, как мечталось Волкову, но все же он попал в научный институт, хотя не в тот «головной», и не в тот отдел, и не на ту должность… Правду сказать, и этот компромиссный вариант стоил Гаврилину немалых усилий.

Перейдя  в институт, Волков сразу принялся писать докторскую диссертацию. Однако в конечном счете ничто не помогло: ни производственный стаж, ни блестящая учеба в аспирантуре, ни статьи в научных журналах. На защите диссертацию раскритиковали, объявили недостаточно научной, неубедительной, поверхностной, - в общем, завалили. Да, был бы здесь Гаврилин, все бы повернулось по-другому, тоскливо думал Волков, слушая критические выступления. Но Гаврилин умер в восьмидесятилетнем возрасте буквально за полгода до защиты. Это была для Волкова огромная, невосполнимая потеря, - и не только могущественного покровителя, но потеря, наверное, единственного на свете человека, к которому Альберт был по-настоящему привязан.

Дальше все пошло наперекос. В институте после провала диссертации отношение к Волкову изменилось, он ощущал это на каждом шагу. Во всяком случае, так он рассказывал Тае. Перейти в другой институт было и раньше почти невозможно, а уж теперь - с проваленной диссертацией и без поддержки Гаврилина… Волков чувствовал себя в тупике. И вот тут как единственный выход из безвыходного положения и появилась идея эмиграции.

Конечно, Волков как постоянный слушатель «иностранных голосов» прекрасно знал, с каким риском эта идея связана, и полностью посвятил в это Таю. «Страшно, - сказала она, - но если ты так решил…» Он понимал, как ей не хочется ехать, и сказал, что в крайнем случае она может остаться, он не настаивает. Она посмотрела на него удивленно:

- Как же так, мы ведь семья. Нет уж, я с тобой.

Что практически надо делать, как подавать заявление на эмиграцию в Израиль (допускалась эмиграция только в Израиль), куда обращаться, они не знали, и спросить было некого. Превозмогая страх, Волков пошел к синагоге и узнал там адрес известного московского «гуру», наставника всех потенциальных эмигрантов.

Седой, сухощавый «гуру» с постоянной полуулыбкой на тонких губах, встретил его любезно, но настороженно - видимо, остерегался провокации. Он подробно объяснил, какие необходимы документы, как их добыть, куда обращаться и т. д. После того как Волков все это тщательно записал, «гуру» уточнил:

- Надеюсь, вы понимаете, что шансы получить разрешение на выезд у вас как кандидата наук весьма незначительные. Скорей всего, вам откажут.

- И что в таком случае надо делать? - напрягся Волков.

«Гуру» тонко улыбнулся:

- Кто как. Некоторые затихают, «ложатся на дно», так сказать. Другие предпочитают шуметь, протестовать. И то, и другое помогает мало - я тому пример. Первые три года я молчал и только подавал новые и новые заявления. Не помогло. Последующие три года я шумел, протестовал, устраивал пресс-конференции. И вот результат: сижу на том же месте.

Он картинно развел руками.

- Вы тоже кандидат наук?

- Хуже. Я доктор наук и профессор.

Предсказание улыбающегося «гуру» сбылись: Альберт и Таисия Волковы получили отказ. Они оба не работали - уволились, чтобы избежать «проработки в коллективе»: это когда все собрание дружно тебя поносит, называет негодяем и предателем, и сверх того, каждый старается припомнить о тебе какую-нибудь гадость. Жили на заработок Таи, она устроилась продавщицей в булочную. Ну и папа-мама Волковы помогали.

Альберт с самого начала решил бороться. Он примкнул к шумной группе отказников, которая то и дело устраивала демонстрации и держала связь с Израилем и иностранными журналистами. Демонстрации разгонялись, при этом демонстрантов били, арестовывали и ласково именовали «жидовскими мордами». В пылу борьбы Волков решил поменять свои паспортные данные: сменить имя, фамилию и национальность. Он подал в ЗАГС заявление, что отныне хочет официально числиться евреем по имени Алон Либгарт. До того он значился по паспорту русским, как папа. ЗАГС на его заявление не ответил, но Волков и без государственной санкции стал называть себя новым именем. И так подписывал письма протеста, заявления для печати и все такое подобное.

И все же «гуру» не мог предвидеть всего на свете. Через какие-нибудь полгода после первого отказа, в канун советско-американской встречи на каком-то уровне, из Москвы выпустили несколько десятков отказников, в том числе и семью Алона Либгарта, то есть Алика и Таю.

В аэропорту их провожали родители. Волков никогда не скрывал, что Израиль его не интересует, он едет в Америку, поэтому товарищи по борьбе, сионисты по преимуществу, провожать его не пришли. Мама Генриетта еле держалась на ногах, ее поддерживал за плечи муж. Она тихо плакала и повторяла шёпотом: «В последний раз… Я вижу Алика в последний раз… Больше никогда, никогда…» Таина мама, напротив, смеялась и махала дочери платочком.

В последний момент Волков увидел седого «гуру». Он стоял поодаль и улыбался еще печальней, чем обычно.



                                                 2



С Альбертом Волковым и Таей я познакомился в синагоге Бейт Шалом в пригороде Филадельфии. После субботней службы, когда все повалили толпой в зал для приемов, чтобы выпить вина и поболтать, раввин подозвал меня и, указывая на молодую пару, сказал:

- Познакомься. Тоже русские, совсем свеженькие, только с самолета, можно сказать. Алон Либгарт и … простите…

- Таисия. Мы уже почти три месяца в Америке, - сказала Тая. Ее английский прозвучал совсем неплохо, правда с британским произношением.

«Тоже русские» меня нисколько не удивило. Объяснить американцу, что в России еврей - это еврей, а не русский, просто невозможно. Он это не то что не понимает, он это принципиально не признает. Если следовать такой логике, рассуждает он, получается, что я не американец, а еврей. Это звучит чудовищно и отдает расизмом. Поэтому как всякий американский гражданин - американец, так и всякий человек из России - русский.

Мы трое отошли в сторону и заговорили по-русски. Волков поведал мне свою историю вплоть до дня прибытия в Америку. (Я пересказал ее в начале рассказа - так, как я ее понял). Но это была прелюдия, теперь возникал главный вопрос: что дальше, как жить? Иначе говоря, куда и как устроиться на работу? И вот здесь - полная неопределенность…

У Таи явно обнаружилась способность к языку. Она учила английский в школе, потом в институте, - как все знают, это мало что стоит, языком там не овладеешь. Но все же в Америке ее школьные и институтские знания как-то неожиданным образом начали проявляться, мало-помалу она заговорила - настолько, что один большой универмаг согласился принять ее на должность «помощника продавца». Тая относилась к этому как к успеху, несмотря на явный скепсис мужа.

Сам Волков был мрачен, напряжен, даже несколько взвинчен. Он считал для себя неприемлемым менять профессию или хотя бы для начала пойти на какую-то скромную работу. «Пойдешь снизу, внизу останешься, - повторял он упрямо. - В России меня не пускали, но я пробился. Почему здесь не смогу?»

Но «сверху» не получалось. Все, что он пока сумел, это познакомиться с университетским профессором из наших эмигрантов, который представил его на кафедру экономики. Однако там он впечатления не произвел - прежде всего, из-за плохого английского. Обе его диссертации, которые ему удалось переправить в Америку через голландское посольство, были, естественно, на русском языке, как и его научные статьи. Каким образом он мог продемонстрировать американскому научному миру свою высокую квалификацию? Эта проблема обсуждалась нами постоянно, беспрерывно, изо дня в день. «Нами» - значит, Волковым, Таей и мной.

Я сошелся с ними сразу же и стал часто у них бывать. Они жили тогда в маленькой квартирке в двухэтажном кирпичном доме - так называемые garden apartments, местожительство почти всех эмигрантов в первые годы в Америке.

Я помогал им советами (я находился в стране к тому времени уже шесть лет), ну, и помогал с английским. Визиты к ним вскоре стали для меня необходимостью: видимо мне остро недоставало семейного очага после недавнего развода. Часто после работы я покупал какую-нибудь нехитрую еду, жаренную на вертеле курицу или сосиски, прихватывал пива или вина и ехал к Волковым. Таи еще не было дома, она работала по вечерам. Мы с Волковым не спеша ели, пили и садились составлять очередной вариант того, что в Америке называется resume, а в Европе Curriculum Vitae: где учился, где работал, ученая степень, публикации и т. д. Чтобы произвести хорошее впечатление на потенциального работодателя, документ этот должен умело подчеркивать все достоинства заявителя и вместе с тем следовать определенным правилам. В общем, дело не такое уж сложное, но требующее известного навыка.

Пока мы занимались писаниной, мы, естественно, разговаривали на самые разные темы. Я тогда уже обратил внимание на странное противоречие в его сознании: с одной стороны, он был несомненно человек обширных и разнообразных знаний, но эти знания существовали, как бы совершенно не затрагивая его фундаментальных взглядов и суждений, которые оставались, я бы сказал, стандартно советскими. Например, религия. То, что мы познакомились в синагоге, как выяснилось, было обстоятельством случайным. К религии он относился пренебрежительно как к предрассудку, недостойному современного культурного человека, тем более ученого. Его ничуть не смущало, что в той же синагоге он встречал, можно сказать, цвет интеллигенции - от университетских профессоров до известных политических обозревателей. Он знал, что более девяноста процентов американцев принадлежат к какой-нибудь организованной религии, но этот факт ни в чем его не убеждал: «Значит, в этой стране девяносто процентов населения недоумки. Только и всего».

Помню, однажды речь зашла об эволюционной теории Дарвина. Я поделился с ним своими сомнениями: никак не могу представить себе, как слепая природа путем бессмысленных тыканий в разные стороны, наподобие броуновского движения, может создать столь сложный орган, как глаз, хоть за миллионы лет. Не значит ли это, что за пределами слепой бессмысленной природы должно быть разумное начало, направляющее эволюционные изменения «в нужную сторону»? Опыт однозначно демонстрирует, что дрозофила через сотни поколений остается точно такой же дрозофилой - никаких эволюционных изменений. О чем это говорит?

Он, похоже, был в курсе дела; во всяком случае, ответ у него был готов:

- Это говорит о том, что наука накопила новые экспериментальные данные, которые должны быть ею осмыслены. Так, например, было в физике в канун возникновения теории относительности. Причем тут «разумное начало»?

На своей скромной должности Тая зарабатывала мало, недостаточно для того, чтобы заплатить за квартиру и прокормиться. Поэтому, чтобы свести концы с концами, Волковы пользовались помощью еврейской организации: раз они выехали по израильской визе, то считались еврейской семьей. Волков явно тяготился этой зависимостью. К еврейской жизни он никакого интереса не испытывал, в синагогу тогда пошел из любопытства, один раз, и был разочарован. «Ну, я неверующий, а они-то считаются верующими. Как же они могут во время молитвы смеяться, переговариваться, смотреть по сторонам? Ханжество это, и больше ничего».

Я заметил, что Алоном Либгартом он себя больше не называл. Однажды (мы уже были достаточно близко знакомы) я спросил его, кем он все-таки себя считает - евреем или русским. Он подумал и ответил:

- Откровенно говоря, ни тем, ни другим. Русских я не уважаю за их прирожденную иррациональность, а с евреями не ощущаю ничего общего. Кто я? Не знаю. Наверное, «полтинник», и больше никто.

После девяти появлялась Тая, усталая, но оживленная, полная всяких маленьких историй, которые произошли в течение дня. Она их весело пересказывала, пока накрывала на стол. Мы с Аликом (так она его называла, и так я стал его звать) снова садились за стол, снова пили вино или пиво, слушая Таины рассказы.

- Совсем молодой парень взял в примерочную  джинсы. Выходит из примерочной с бумажником в руках: кто-то до него мерил и оставил в кармане. А в бумажнике - четыреста долларов и водительские права. Ну, мы через справочную нашли этого господина, звоним ему, он говорит: вот спасибо, я думал - обронил где-то, а у меня там водительские права. Я спрашиваю: деньги там были? Он говорит: вроде бы были, не помню. Понимаете, парень видел деньги, и не взял. А у нас бы… Еще сегодня: пришла девчушка лет шестнадцати на вид, мерила шорты. И содержимое своих карманов, видимо, переложила в эти самые шорты. Потом опять переоделась, шорты бросила в примерочной и ушла. Я стала вешать их на вешалку, а из кармана вываливаются ключ и пачка презервативов. Через минуту она появляется: я ключ свой не забыла у вас? Я говорю: ключ и вот это. Она говорит: этого у меня навалом, а вот ключ один. Смех, да и только…

Я смеюсь Таиным историям, таким простым, незамысловатым, но полным интереса к окружающему миру, симпатии к людям, и думаю: до чего же они разные, эти двое супругов…

В тот период я бывал у них чуть ли не каждый вечер. Мы составляли вежливые письма, прилагали resume и отправляли в адреса экономических факультетов различных университетов. Через некоторое время Волков стал получать такие же вежливые ответы: «К сожалению, в настоящее время…» Волкова эти ответы расстраивали, а я пытался ему объяснить, что это нормальное явление, что я, например, разослал в свое время не меньше ста таких писем, пока получил приглашение… нет, не на работу, а просто зайти побеседовать, познакомиться.

И вот однажды однообразие вежливых отказов было нарушено. Некий солидный нью-йоркский университет сообщал, что его экономическое отделение систематически работает над изучением советской экономики, и такой высококвалифицированный специалист в этой области, каким является доктор Волков, мог бы быть им очень полезен. Однако, к величайшему сожалению, в настоящее время они не могут предложить доктору Волкову штатной позиции, соответствующей уровню его знаний. Как только такая возможность возникнет, они несомненно пригласят его присоединиться к факультету. А пока что они обращаются с просьбой: не согласится ли доктор Волков дать свое заключение по поводу сборника научных статей ряда авторов под общим названием «Советская экономика. Функции Госплана»? Вознаграждение за рецензию выплачивается в соответствии с принятыми расценками.

- Что ты об этом думаешь? - спросил Волков, едва я дочитал письмо.

- Они хотят испытать тебя, посмотреть, на что ты способен. А потом, глядишь и… ну, не будем загадывать Что ж, принимай вызов.

Мы настрочили положительный ответ, и через пять дней Волков достал из пакета специальной почты объемистую рукопись. Прочесть ее было непросто - длинные, закрученные фразы, специальные термины… К счастью, пассивным языком Волков владел лучше, чем разговорным: при подготовке диссертаций ему приходилось читать статьи по-английски. В общем, совместными усилиями мы кое-как за несколько дней разобрали рукопись. Перевод мы не писали, просто Волков делал в тетради заметки. Иногда он отпускал резкие замечания в адрес авторов, вроде «болван», «дурак безграмотный», а то и похуже. Меня это несколько насторожило:

- Надеюсь, ты понимаешь, что твое заключение должно быть безукоризненно вежливым по тону, даже если ты с чем-то и не согласен.

- «С чем-то»? Тут столько ерунды! Это писали какие-то некомпетентные простаки: они исходят из того, что государственные планы выполняются и перевыполняются. Я все это намерен им сказать, не отговаривай меня.

- Я не отговариваю, я только говорю, что одно и то же можно сказать по-разному. Можно сказать: «вы болваны и ни хрена не знаете», а можно: «если исходить из того факта, что планы выполняются, то уважаемый коллега совершенно прав. Однако реальность такова, что…» и так далее. Можно, как вежливый человек, а можно, как советский хам.

Наверное, «советского хама» он принял на свой счет и рассердился:

- Знаешь, я привык говорить правду в глаза. Я в России не боялся, хотя мог в тюрьму угодить, и здесь не стану притворяться. Как не миндальничай, а дуракам придется объяснить, что они дураки.

Я понял, что разговор этот ничего не даст, и отправился домой, не дождавшись Таи.

Дня три я не приходил к Волковым - занят был, да и после того разговора как-то не хотелось. Но потом я подумал, как бы он без меня свое заключение не накатал. Еще отправит в таком виде! В тот же вечер прямо с работы я заехал к Волковым. Он встретил меня холодно, и на вопрос, как дела с заключением, небрежно бросил:

- Все в порядке. Вчера отправил.

У меня сердце чуть не оборвалось:

- Отправил? Что же ты там написал?

- Написал, что считал нужным, - отрезал он, давая понять, что продолжать разговор на эту тему не намерен. Я все же попросил копию. Он сказал, что копии не оставил.

Это было неправдой, копия существовала, он просто не хотел ее показывать, чтобы не выслушивать моих упреков. Позже я все-таки прочел ее. Что сказать? Мои худшие опасения подтвердились: смесь высокомерия с грубостью, причем изложенная плохим английским языком. Я сразу понял, что иметь с ним дело университет больше не захочет. Хуже того, авторы статей были из разных университетов, так что о Волкове узнают теперь во всех концах этой необъятной страны. После чего доступ в академические сферы окажется для него весьма проблематичным…

Он это тоже понял, хотя и с опозданием. Однако следствием этого стало не стремление как-то поправить положение, а обострение антипатии к американским ученым. В его понимании, они были лицемерами, ограниченными обывателями, которые не желали знать правду. Им важно, чтобы внешне все выглядело благопристойно, а что за этим скрывается полная некомпетентность, им наплевать. И так далее без конца. Но хуже всего, что постепенно, по мере того, как его новые и новые попытки устроить свою карьеру терпели неудачу, он стал распространять эти характеристики на всех американцев вообще. Американцы от этого, конечно, не пострадали, но самому Волкову такой образ мысли мешал понять американское общество, принять его правила, войти в него.

Между тем, Тая двигалась прямо в противоположном направлении. Очень скоро она получила повышение, стала продавцом. Ей, естественно, прибавили зарплату, и теперь уже они могли сводить концы с концами без материальной помощи еврейских организаций. Но это было только начало. Проработав еще год, Тая стала заведующей секцией. В качестве таковой она проявила инициативу: под ее руководством была создана своего рода подсекция для подростков от шестнадцати до восемнадцати. Идея, объясняла Тая, заключается в том, что эта группа покупателей (весьма, кстати, активная) имеет свой особый вкус в одежде, отличный и от детей старшего возраста, и от молодежи. Тая изучала их вкусы, для чего ходила на рок-концерты и там делала зарисовки. Инициатива ее воплотилась в жизнь и дала блестящие результаты. С Таей стали считаться, ее идеи переняли во всех универмагах большой торговой компании, где она работала.

Успех, настоящий успех, изменил Таину жизнь. Еще через два года ее назначили консультантом при совете директоров всей торговой компании, в которую входили десятки универмагов по всей стране. Ей часто приходилось ездить в командировки - на совещания и семинары. Когда ее не было в городе, мы с Волковым проводили вечера вдвоем, работая над очередным его проектом - научным журналом на английском языке под названием «Плановая экономика». К этому времени, замечу попутно, они переехали и жили в просторной квартире в высотном доме с мраморным вестибюлем.

Успех изменил не только их образ жизни, но и саму Таю. Нет, она оставалась такой же милой, приветливой, но в ее движениях и взгляде появилась уверенность. Она сменила прическу - коротко постриглась, и черты лица, от природы мелкие и неяркие, стали более выразительными. Надо было ее видеть, когда на какой-нибудь конференции в зале на несколько сот человек она восходила на подиум для получения очередной награды - в открытом черном платье в талию, на высоких каблуках, непрерывно улыбаясь и раскланиваясь на аплодисменты зала: «Thank you, thank you! Mr. President, distinguished members of the board, dear colleagues and friends…» Дочка алкоголика-слесаря из Мытищ… Ей-Богу, метаморфоза куда большая, чем у мадам Греминой…

На праздничные приемы полагалось являться с супругой или супругом. Волкову приходилось надевать смокинг и сопровождать Таю, хотя это явно было ему не по вкусу. При том, что в смокинге он выглядел великолепно: высокий, подтянутый, манишка оттеняет природную смуглость, ранняя седина в висках; за банкетным столом сидел с мрачной физиономией, а если кто-то с ним заговаривал - «У вашей жены удивительный организационный талант», - отвечал неохотно, односложно, без улыбки. Дела его с журналом не клеились. Прежде всего, не хватало денег. Он сумел получить небольшой грант в каком-то фонде, но это была лишь часть необходимых средств. На одни переводы сколько нужно затратить - ведь все авторы пишут по-русски. (Им-то уж не платили ни копейки.) Приходилось платить из своих (то есть из Таиной зарплаты) и брать в долг. В общем, когда вышел первый (он же последний) номер журнала, Волков был должен всем на свете, включая меня. Этот единственный номер практически денег не принес, и Волков объявил себя банкротом.                                                           



                                                         3



И вот настала эпоха Горбачева, эпоха перестройки; для России - эпоха великих изменений, для нас, эмигрантов, эпоха свободного посещения своей родины. При первой возможности Алик и Тая отправились навестить родителей. К тому времени Таин отец умер, Волков-папа вышел на пенсию, обе матери продолжали работать и бедствовали ужасно. Так что визит на родину имел не только сентиментальные побуждения, но и практическую цель - подкормить родителей.

В России Волковы пробыли месяца полтора и вернулись оттуда усталыми, похудевшими и какими-то напряженными. Дома они препирались по мелочам, ссорились - такими я раньше их не видел.

Однажды, когда Таи не было дома, я осторожно спросил Алика - мол, в чем дело? Он усмехнулся:

- Да вот, вообразила себя большим человеком… Феминизм ее достал. Тоже мне…

Больше я ничего от него не добился. А отношения между супругами день ото дня обострялись. То, на что прежде не обращалось внимания, теперь вызывало упреки и обиды.

- Ты допоздна в офисе торчишь, а я тут сижу голодный.

- Я не «торчу», а занята по работе. А ты не можешь в магазин сходить, купить что-нибудь на ужин?

- Откуда же я знаю, что ты придешь поздно? Ведь ты так занята, что не можешь даже позвонить. Великий деятель прилавка…

У Таи на глазах наворачиваются слезы:

- Я не деятель, я работаю… Мы живем на это…

Алик швыряет на пол подвернувшуюся под руку тарелку и орет не своим голосом:

- Хватит! Хватит попрекать! Мне это надоело! А в Москве, когда ты училась, кто кого кормил? Забыла? Ну нет мне места в этой проклятой Америке - я разве виноват?

Интуитивно я на стороне Таи. Мне кажется, она не заслужила таких упреков. Но я молчу, я твердо знаю, что в ссоры супругов встревать нельзя. Молчу, но даю себе слово больше сюда не приходить.

Три-четыре вечера я действительно не прихожу к ним, сижу дома в одиночестве. Но дается мне это трудно, меня тянет туда, в эту квартиру. Я объясняю это себе привычкой - столько лет ходил к ним, и вот привык. Но где-то в глубине души я знаю, что существует другая причина, о которой я боюсь даже думать, даже себе боюсь признаться…

На пятый день мне приходит в голову: а почему, собственно говоря, я должен об этом судить со слов одного Алика? Я должен выслушать и другую сторону - справедливости ради.

Назавтра я отпросился с работы и в середине дня поехал в центр города. Тая много раз называла ресторан, куда она со своими сотрудниками ходит на ленч - «Энтони-с». В час я запарковал на улице машину и вошел в ресторан. Помещение размерами напоминало вокзал, но каким-то образом я почти сразу увидел Таю: она сидела за столом с тремя солидными мужчинами в двубортных костюмах, перед ней стояла тарелка с салатом. Она меня тоже увидела и помахала рукой.

Я подошел.

- Это мой хороший друг… - она назвала мое имя, и двубортные радостно закивали, как будто мое имя что-то им говорило. - Ты нас извини, - добавила она, повернувшись ко мне, - у нас деловой разговор.

- Я тоже сейчас занят, - бодро соврал я. - А позже могу я с тобой поговорить?

- Конечно. Давай встретимся у входа, снаружи, погода дивная! - И добавила по-русски: - Думаю, дольше получаса говорильня не продолжится.

И действительно, через полчаса она вышла из ресторана. Мы сели на гранитный парапет фонтана. Перед нами пестрели красные и желтые тюльпаны, за спиной журчала вода, весеннее солнышко деликатно грело, и если бы не запахи из ресторана, можно было чувствовать себя на природе, за городом. Тая сидела рядом со мной, зажмурив глаза, и, видимо, наслаждаюсь теплом, светом и покоем. Она даже не спросила, о чем я хочу с ней говорить, ради чего я приехал сюда в середине рабочего дня. Но я четко помнил, что мне нужно узнать.

- Я боюсь быть бестактным, - начал я заготовленной фразой, - но, считая себя вашим другом, Алика и твоим, я не могу…

- Он решил возвращаться в Россию, - произнесла она ровным голосом, не открывая глаз.

- Как это? - не сразу понял я. - Навсегда? Жить там?

- Именно, - подтвердила она и словно нехотя разлепила веки.  - Он говорит, что здесь ему места нет, его здесь не понимают.

- А там он что будет делать? Это ведь совсем новая страна, он ее не знает.

- Он разыскал там старых знакомых из круга Гаврилина. Они его помнят, он у них считался звездой первой величины. Кто-то из них открывает частную экономическую школу для бизнесменов. Они готовы взять Алика - вести занятия по американской экономике. На основе личного опыта.

- Личного опыта? - я еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

Но тут я подумал о другом, от чего у меня закружилась голова и сдавило горло.

- А ты? Ты тоже вернешься в Россию? - произнес я с трудом.

Она выпрямилась и жестко посмотрела мне в глаза.

- Нет, ни за что. Я отсюда не уеду ни за что! Он это долго не мог понять, а когда понял, то вот и началось это… отчего ты перестал к нам приходить.

- Извини, но…

- Нет, я тебя не упрекаю, - поспешно заверила она, - я понимаю, как противно на это смотреть. Знал бы ты, что происходит в твое отсутствие… Он совершенно взбесился, он не может понять, что я уже не та. Как я тогда не хотела уезжать из России! Но он решил, и я поехала за ним. А теперь… Я никогда не откажусь от своей карьеры, от этой жизни, от страны. Не смейся, но это моя страна, я как будто здесь родилась. Или родилась заново, можно так сказать. Нет, не уеду.

- Но как же… что же будет с вашим браком?

Я сказал это запинаясь, неуверенным голосом, но сказал, и она слышала мои слова, но продолжала сидеть неподвижно, глядя прямо перед собой, и не отвечала. Я тоже молчал. Вдруг она встрепенулась:

- Ой, заговорилась, а меня там ждут.

Она встала со скамейки, потрепала меня по плечу и заспешила в сторону улицы. Я смотрел ей вслед. Через несколько шагов она обернулась:

- Очень тебя прошу, приходи к нам по вечерам. Ну, сколько сможешь вытерпеть. В твоем присутствии он все же сдерживается…

Остаток дня я ходил как потерянный, ночью спал плохо. На следующий день после работы поехал к Волковым.

Алик был дома один, Тая не пришла еще с работы. Он встретил меня сурово:

- Ты где пропадал? Неделю тебя не было.

- А что - какие-нибудь новости? - ответил я вопросом на вопрос, чтобы избежать неприятных объяснений. Он криво усмехнулся:

-Эти, из Техаса… как их?… Ойл-Гэс-Эксплорер, что ли?

- Что они?

- Отказались. - Он махнул рукой и заходил по комнате взад-вперед. - Я почему-то надеялся, что с этими получится. Ни черта! - Он остановился и по-театральному громко захохотал. - Ладно, все к лучшему! Еще один знак, что пора кончать. Хватит, сматываю удочки…

Я понял так, что он решил закрыть свое очередное начинание - консалтинговую фирму «Business in Russia - Soviet Economy». Дело и вправду никак не шло: наверно потому, что клиентам на самом деле нужны были не знания в области советской экономики, а просто бывалые люди, которые научат, кому и как дать там «на лапу».

Кстати, этот последний бизнес был оформлен на мое имя, поскольку Волков числился в банкротах. Так что мне пришлось еще выплачивать кое-какие долги. К счастью, небольшие.

Два летних месяца ушли на ликвидацию прогоревшего бизнеса, а в августе в России произошли события, после которых остатки советского режима были ликвидированы. Во всяком случае, так это виделось отсюда, когда нам показали по телевидению, как грохнулся железный Феликс. Это подтолкнуло Волкова принять окончательное решение - ехать во что бы то не стало, пусть даже без жены, если не удастся ее уломать.

Помню, как он объявил мне о своем решении. Конечно, я был к этому готов, знал от Таи. И все же, когда он мне сказал, что вот, мол, после долгой внутренней борьбы принял наконец решение возвращаться, я посоветовал ему подумать еще раз как следует и вспомнить свои невзгоды в той стране.

- В том-то и дело, что той страны больше нет. У меня конфликт был не с Россией, а с советской властью, с коммунистическим режимом, - сказал он с пафосом.

- Все твои неприятности там происходили из-за того, что они считали тебя евреем. Ты думаешь, антисемитизм в России кончится с концом коммунистического режима?

У него и на это был готов ответ:

- Государственного антисемитизма уже не существует. А кто там из граждан не любит евреев - да плевать мне на них! Здесь что ли все их любят?.. Я уехал от режима, режим кончился - я возвращаюсь. Ясно и просто.

Я задал последний вопрос:

- Ну, а Тая - она поедет с тобой?

Я ожидал как-то задеть его, сбить с этого невозмутимого, почти официального тона, заставить говорить человеческим голосом. Ведь больше семи лет мы тесно общались, и если это не дружба, то что тогда? Но нет, он ответил все так же сухо:

- Мы с Таей расстаемся. Она наотрез отказалась уезжать отсюда. Таков ее выбор.

Вдруг он усмехнулся и, наклонившись к моему уху, прошептал громким театральным шепотом:

- Так что место освободилось…



Последние две недели перед отъездом Волков был занят сборами, покупал подарки родителям и себе кое-что про запас. Наконец, позвонил и сообщил, что в субботу улетает.

- Сможешь проводить меня в последний путь? Приезжай не позже трех: в аэропорту надо появиться за два часа до отлета.

В субботу, в половине третьего, я прибыл к Волковым. Таи не было. На мой недоуменный взгляд он сухо пояснил:

- Мы с ней уже попрощались. Так что если ты готов, можем ехать.

Всю дорогу до аэропорта мы почти не разговаривали. Конечно, у меня было немало вопросов, которые я хотел бы ему задать, но, странное дело, не чувствовал себя вправе спрашивать. В конце семилетнего теснейшего общения он мне стал как будто чужой…

Он попросил высадить его под надписью Departure. От предложения поднести багаж отказался - «носильщик поможет». На прощание поблагодарил «за все» и просил не поминать лихом. Обещал сообщить, как устроился. Простились мы за руку, взгляд его был рассеянный, он смотрел мимо меня, чувствуя себя, видимо, уже далеко…



Я сидел на гранитном парапете, окружавшем фонтан. Там, где весной цвели красные и желтые тюльпаны, теперь появились белые астры и хризантемы, предвестники осени. Жара однако была летняя, я весь взмок, но не решался покинуть свою наблюдательную позицию против выхода из ресторана «Энтони-с». Тая все не шла. Я точно знал, что она внутри, обедает в компании сослуживцев, и вот-вот должна выйти.

Вдруг кто-то сзади погладил меня по спине, я оглянулся - Тая.

- Ты что тут делаешь?   и смеется.

- Тебя караулю. Поговорить надо.

- Хорошо. Только недолго - я спешу, как всегда.

Она села рядом со мной на нагретый солнцем гранит.

- Здесь жарко. Может, зайдем внутрь? - предложил я.

- Здесь прекрасно. Я целый день мерзну в помещении, везде эти кондишенеры… Ну, как - проводил Алика?

- Проводил. А ты даже не пришла.

- Зачем лишние разговоры, между нами все кончено. Он за день до отъезда встретился с моим адвокатом и подписал все бумаги для развода. Теперь наш развод - чисто техническая процедура.

Она сказала это без всякого сожаления в голосе, спокойно, но и без бравады: вот такие, мол, дела.

- Неужели ты ничуть не сожалеешь? - вырвалось у меня.

Она задумалась.

- Мне жаль его, Алика Волкова. Ты не знал его в лучшие годы, он был действительно… - Она зажмурилась и покачала головой. - А тут он сразу же как-то… не знаю, что с ним произошло. Он потерял веру в себя. И сколько я не старалась его поддержать, он только злился: «Хорошо тебе, ты можешь…» Я ему: «Ты тем более можешь» Где там… А в последние год-два он просто стал другим человеком.

И тут я выпалил то, что носил в голове с момента, когда узнал об их разводе. Непослушным языком произнес простую фразу, - сколько раз я мысленно репетировал ее по ночам:

- Теперь, когда ты свободна, согласишься выйти замуж за меня?

Я почувствовал огромное облегчение; помню, мне стало радостно, как будто моей целью было произнести эту фразу, а не получить согласие от Таи. Но уже в следующее мгновение меня задела ее реакция: она не выразила ни смущения, ни удивления, ни недовольства, ни радости - ни одного из тех чувств, которые можно было бы ожидать. Она сидела так же невозмутимо, с прикрытыми глазами, наслаждаясь солнечным теплом, точно не слышала моих слов. Пауза затягивалась, мне стало не по себе:

- Ты слышала, что я сказал? - не выдержал я.

Она вздохнула, повернулась ко мне и накрыла мою руку своей мягкой, теплой ладонью.

- Ты хороший человек, по-настоящему добрый, и я думаю, как бы тебя не обидеть. Ты очень много для нас сделал за эти годы. Сколько ты возился с Алькиными письмами! А этот журнал - ведь ты тащил на себе всю работу, я видела.

Нетрудно было понять, что это отказ, что терять больше нечего. И меня прорвало:

- А знаешь, почему я всем этим занимался, сидел у вас по вечерам? Знаешь? Для того, чтобы тебя видеть! Ведь до того дошло… я с утра уже думал: скорей бы вечер, скорей бы ее увидеть! И страшно было: вдруг догадаются… Но ничего не мог с собой поделать - тянет, сил нет… Я давно понял, что такую женщину встречаешь раз в жизни. Это правда. А ты говоришь - добрый…

Она сняла свою ладонь с моей руки и пристально посмотрела мне в глаза.

- Ладно, скажу тебе одну вещь. Не хочу говорить, боюсь, ты неправильно поймешь - но все равно скажу. Я планирую… я… в общем, как только разведусь, я сразу выйду замуж. За одного своего сотрудника, ты его не знаешь. Очень стоящий парень. Немного моложе меня, но это ничего, верно? Только… посмотри мне в глаза… ты теперь подумаешь: ну, конечно, завела в офисе интрижку, после работы, на кожаном диване… Даю тебе слово, что я разошлась с Аликом не из-за этого. Ты веришь мне? Было наоборот: сначала Волков надумал уехать, и жизнь с ним стала невозможной, а уже потом появился Уоррен. Я Волкова любила, и то, что он убил мою любовь, не моя вина.

Ее губы задрожали, она поспешно отвернулась. Через минуту, справившись с собой, она поднялась и протянула мне руку:

- Не обижайся на меня. И большое тебе спасибо. - Она обняла меня за шею и поцеловала в щеку повыше бороды. - Захочешь меня видеть - я всегда тебе рада. Ну, пойду.

И она ушла.

Я долго ощущал на своем лице прикосновение ее губ и заплаканных глаз. Но видеть ее - тогда же решил - больше не хотел, и не хотел видеть ее новую жизнь, и снова быть другом ее мужа. Я вспомнил, как Волков мне сказал «место освободилось». Неужели догадался? От себя я скрыл, а он вот разглядел…

Про Волкова, кстати, я бы хотел узнать, как он там устроился на вновь обретенной старой родине, но он ни разу не позвонил и не прислал письма. Конечно, его можно разыскать там без особого труда, но зачем? Раз он не хочет сообщать о себе, то не надо и лезть к нему.

Так закончилось мое знакомство с обоими супругами Волковыми, с которыми я встретился семью годами ранее в синагоге Бейт Шалом.