Сегодня картины Юрия Горбачева висят в Овальном зале Белого дома, Лувре, Эрмитаже, еще 20 музеях. И украшают частные коллекции Андре Агасси, Аллы Пугачевой, Робби Уильямса, Билла Клинтона, Марчелло Мастроянни, Романа Виктюка - всех долго перечислять.
Для мира он по-прежнему "рашен" (хотя 20 лет прожил в Украине), но уже не племянник и не сын Михаила Горбачева. Недоброжелатели приписывали его славу «правильной» фамилии. Говорят, одна миссис в свое время смутила Юрия, воскликнув при большом скоплении народа: "Как вы похожи на маму!". По счастью, Раисы Максимовны не было рядом. Хотя именно она помогла однофамильцу мужа засветиться в московском Центральном доме художника. А вскоре Москву сменили Лондон и Нью-Йорк.
Горбачевских красных тигров, синих коней и пышнотелых красавиц с головами птиц в блеске сусального золота снобы от искусства пренебрежительно называют лубком. А те, кто может позволить выложить за картину несколько десятков тысяч долларов, расхватывают, как холодное пиво в жару.
В пять лет Юра слепил из глины лошадку. А когда у нее отвалились ножки, две недели молчал, как будто говорить разучился. Только горевал: "Я убил лошадь". "Юрочка, не надо так расстраиваться, - всплеснула руками бабушка, которая воспитывала Горбачева, пока его мама сидела в сталинских лагерях. - Вспомнишь мои слова: ты будешь богатым и знаменитым".
«Я начинал свою карьеру в Америке с рекламы водки. - Моя реклама этого продукта была в сотнях журналов, включая Time, Vogue, Elle. Американцы обязательно выписывают какой-нибудь культовый журнал. И постепенно имя стало известным. Поначалу я ставил свою подпись маленькими буковками, потом они делались больше и больше... И вот я получил приглашение от Клинтонов на специальный прием в Белый дом».
Юрий ГОРБАЧЕВ
Работы Горбачева представлены в экспозициях Лувра, Белого дома, Национальном художественном музее Украины, галереях Франции, Германии, Италии, США, Англии, Индонезии. Он - самый успешный в коммерческом отношении художник из числа выходцев из постсоветского пространства. Среди почитателей и коллекционеров его работ - Хиллари и Бил Клинтоны, Антонио Бандерас, Брук Шилдз, Барбра Стрейзанд, Мадонна, Андре Агасси, Марчелло Мастроянни, Робби Уильямс, Виктор Ющенко, Роман Виктюк, Алла Пугачева, Таисия Повалий. Когда однажды в Белом доме случился легкий пожар, Хиллари Клинтон лично спасала картину Горбачева. Этим фактом он особенно гордится.
ДРУГОЙ ГОРБАЧЕВ
В работах русского художника неожиданная радость жизни
Этот Горбачев избавился от родимого пятна.
"Хотите посмотреть?" — спрашивает он. Юрий Горбачев поднимает свою цветастую рубашку и демонстрирует замечательно заживающий шрам ниже подмышки, оставшийся после работы хорошего американского хирурга. Мы сидим в баре "Водка" великолепного ресторана "Американский Ренессанс" в Трибеке. До недавней операции пурпурное пятно в форме Африки было настолько же заметно, как и связь его имени с другим всемирно известным, связанным с окончанием холодной войны, Горбачевым.
У них есть что-то общее во внешнем облике, в манере смеяться, слегка удивляющей в людях, источающих земную, даже крестьянскую мужественность.
И основное их сходство состоит в том, что оба они обладают настолько громадной силой и выносливостью, что иногда они кажутся сверхъестественными.
Будучи советским президентом, Михаил Горбачев мог без устали часами говорить на партийных съездах. Юрий Горбачев — другой Горбачев, производит около 100 полотен в год, колеся по земному шару…
"Энергия" — это наиболее часто встречающееся слово в его разговоре. "Я должен сделать людей счастливыми, — говорит он. — Это звучит банально, но это энергия, позитивная энергия, которая освобождает людей и не имеет претензий".
Его подруга и бизнес-менеджер Беатрис Буз, скульптор, говорит, что у него есть привычка просыпаться в 4 утра с желанием поговорить. "Он никогда не спит, - говорит она, - у него невероятная энергия".
Это не обидно — носить то же имя, что и человек, который сделал для мира во всем мире больше, чем кто-либо другой в этом веке? Но Юрий Горбачев утверждает, что его фамилия помогает открывать двери, но не продавать картины.
"Мои картины покупают за мою работу, а не за имя, — говорит он. — Я не думаю, что мне повезло потому, что я Горбачев, я думаю, что будь я Семеновым, было бы то же самое. Когда другие русские художники спрашивают меня, почему у них нет успеха, я говорю: "Достаточно, хватит негативной энергии, черной энергии. Американцам этого не нужно. Люди устали от этого. Почему бы вам не сделать что-нибудь оригинальное? Может быть, тогда кто-то что-нибудь и купит".
Горбачев, которому 46 лет, считает себя примитивистом, или представителем искусства наива, имеет свои работы в Лувре и продавал картины Марчелло Мастроянни и Михаилу Барышникову. Его картины использовались в рекламной кампании водки "Абсолют" и "Столичная", и он говорит, что причудливый образ бутылки водки на фоне зимнего веселья будет использоваться в рождественской рекламе "Столичной" в этом году.
Горбачев-художник и Горбачев — бывший мировой лидер встречались три раза, сказал он, просто обменялись любезностями, но дальнейших
контактов практически не было. В то время, когда Горбачев взлетал по иерархической коммунистической лестнице в Ставрополе и Москве, Юрий Горбачев с женой (сейчас они разведены) и тремя сыновьями жил в Одессе, приморском городе-порте. В середине 1991 года они переехали в Соединенные Штаты, как раз за два месяца до смещения Михаила Горбачева во время реакционного переворота, приведшего к распаду Советского Союза.
"Я неистово люблю Нью-Йорк, — говорит он. — Нью-Йорк — это моя эксцентричность, моя энергия, и я люблю его. Куда бы я ни поехал, уже через неделю мне скучно".
Все же эпидемия ностальгии, распространенная среди русских эмигрантов, отражается и на нем. Правда, что в недавние коммунистические времена он часто имел неприятности в Одессе из-за превышения нормы выпуска художественной продукции и из-за зарабатывания слишком большого количества денег, но его студия всегда была полна друзей, проводивших долгие часы за столом за рюмкой и беседой.
"Эмоционально жить в России было в 100 раз легче", — сказал господин Горбачев. Но он считает, что Америка оказала удивительное воздействие на его творчество, сделав его еще более ярким, более
энергичным, дав возможность для исследования мира... "Я не могу твердить, я русский, русский, русский, — говорит он. — Это слишком ограниченно. Я должен обнимать весь мир".
Наряду с деньгами, которые приносит его популярность, говорит Горбачев, он получает удовольствие от мысли Пабло Пикассо, что каждая проданная картина обретает новую жизнь после покупки, распространяя все дальше "позитивную энергию". Пикассо, заметил он, продавал сотни работ в год.
"Недостаточно иметь только имя, или только талант, или хорошие административные способности, — заметил господин Горбачев. — Нужно иметь все три". Плюс это старое секретное оружие. "У меня такой запас энергии, что меня невозможно остановить. Никто не может остановить меня, потому что ни у кого нет столько энергии".
Его друзья шутят, что если он будет и дальше идти с такой скоростью, то когда-нибудь в исторических книгах напишут: "Михаил Горбачев, мелкий политический деятель, который жил в эпоху художника Юрия Горбачева".
Журнал "Тайм", 1995.
«Раньше моей соседкой была Барбра Стрейзанд. Теперь Мадонна»
"Я ОБОЖАЮ ЗОЛОТО. ОНО – КАК ЗАСТЫВШЕЕ СОЛНЦЕ"
— Ваша работа есть в коллекции Шеварднадзе. Вы подарили Эдуарду Амвросиевичу картину в благодарность за его оговорку? Это ведь он назвал вас племянником Михаила Горбачева и выпустил джинна вашего успеха…
— Только три моих первых года в Нью-Йорке меня связывали с «Майкл Горбачофф», считая то племянником, то внебрачным сыном генсека... Потом обостренный интерес к СССР и всему русскому иссяк. Мой средний сын Илья (он музыкант) даже взял псевдоним и стал Илиотом Ритчем.
Вообще-то, у меня три сына. Платон занимается компьютерной графикой, а Михаил — автодизайном.
— Если бы ваша фамилия была не Горбачев, а, скажем, Петров, жизнь сложилась бы иначе?
— Не думаю. Я бы все равно достиг успеха, только с другой скоростью. Разве в звучном имени дело? Например, брат Билла Клинтона — музыкант, только вот его концерты никто не посещает. Так что мой секрет в ином — я почувствовал, что американцам нужен не депрессняк, а радостное искусство, положительная энергетика. И сумел создать свой, пусть наивный, но радостный стиль — легко узнаваемый, несущий людям ощущение счастья.
— Современное искусство даже не шокирует зрителя, а просто бьет под дых. Один российский художник со товарищи выкладывается на булыжниках Красной площади в виде слова «х...й», второй называет себя человеком-собакой и кусает за ноги народ. В это время их британские коллеги выставляют в формалине распиленную беременную корову и рисуют Богоматерь красками из слоновьего навоза. На вашей же картине «Семь смертных грехов» даже зеленый черт с внушительным фаллосом весел и миролюбив. У вас с красками взаимная любовь.
— (Смеется). Негатив не только разрушает, но и быстро разрушается сам. А позитивная энергия сохраняется и через столетия. Я обожаю золото. Золотой цвет всегда воспринимался как божественный не только глазом, но и разумом. Недаром христиане называют его «фаворским» — согласно библейской легенде, преображение Христа произошло на горе Фавор, где Он предстал в ослепляющем золотом сиянии. Золото не просто ассоциируется с изобилием и великолепием. Оно — как застывшее солнце.
— Но золотых украшений на вас нет, разве что цепь на шее да часы...
— Простой «Роллекс» (отворачивает рукав куртки и смотрит на часы в оправе из желтого и белого золота с массивным браслетом). Мне удобно — эта машинка не боится воды, в глаза не бросается...
Кстати, черного в моей палитре нет вообще, он ведь — просто дыра, полное отсутствие цвета. Зато в одежде черный люблю.
— От кого одеваетесь-обуваетесь, можно полюбопытствовать?
— Дольче&Габбана и Дизель мне чаще не подходят. У меня свой стиль — я немного похож на полицейского в униформе. Что же касается обуви, я восемь лет относил туфли, которые купил в Париже. С ними связана забавная история.
По соседству со мной живет одна тридцатилетняя особа. Ее зовут Семента, у нее шикарная квартира и три-четыре тысячи долларов дохода в день. Не поверите, она — профессиональная нищенка! Ползает на улице голая, на ней только большой целлофановый пакет. На своем производственном участке Семента никому не дает пройти — кусает зазевавшегося за ногу. И он с испуга отдает ей 10-20 долларов, только чтоб отстала. Я знаю эту нищенку лет пять и при встрече всегда прошу: «Не надо меня дергать, я живу в этом доме». Но как-то Семента укусила и меня. Я выматерился: «Ты что, с ума сошла, б..?!». А она в ответ: «Вот черт, я тебя не узнала, ты же поменял обувь!».
— Но ведь, кроме Сементы, у вас есть и более приятные соседки? Барбра Стрейзанд, например...
— Да, Барбра жила двумя этажами выше. Сейчас я сменил квартиру и живу недалеко от прежней. Так что теперь моя соседка — Мадонна. У меня шесть окон выходят на чудный парк, а у нее — 12. Правда, Мадонна в основном пропадает в своем английском поместье. У нее четыре квартиры, а у меня — три.
Я люблю Нью-Йорк, но в позапрошлом году купил квартиру и в Одессе. Не знаю, зачем я это сделал, только мне нравится жить там летом. Жилье вполне приличное, охрана, новая планировка, огромный балкон — метров 20.
Стою на балконе и звоню в Америку Беатрис (Беатрис Бус — менеджер, бывшая вторая жена и неизменная подруга художника. — Авт.): «Биби, здесь так красиво!». Она как прагматичная американка не понимает моего восторга: «Это же — дворец на болоте».
А еще у меня есть дом на Бали. Обожаю этот уголок Индонезии — последний рай на земле. Музыка, волны, пальмы — приезжаешь туда, и время как будто останавливается. Такое чувство, что там и умереть не страшно.
— В одном из интервью вы даже сказали, что хотели бы лежать на кладбище острова Бали. Но после нескольких терактов в раю и прошлогоднего цунами в Юго-Восточной Азии не собираетесь ли избавиться от тамошней недвижимости?
— Пока нет. Не поверите, всего за три дня до этого ужаса я отказался от выставки на Бали. Просто решил, что лучше покажу картины в Сан-Пауло — в музее современного искусства Бразилии...
А как мне нравился пляж Пхукета! Гостиница, где я всегда останавливался, — одноэтажное бунгало у самой воды. Конечно, все снесло...
— В вашей жизни случался серьезный экстрим или судьба всегда была к вам благосклонна?
— Не хочу об этом говорить, в последние годы я стал суеверен...
— 11 сентября 2001 года вы были в Нью-Йорке?
— Да, рядом с башнями-близнецами... Первая мысль была: упадут ли они на мой дом? Помню невероятный шок и страшный запах.
Вечером я пришел в парк и оторопел — люди, никого не стесняясь, занимались сексом в кустах и на скамейках, как в последний день жизни.
Кстати, мой сын Илья за два месяца до трагедии нарисовал эти два здания и между ними — змею...
«В ПЕРВЫЙ ЖЕ ДЕНЬ ВЫСТАВКИ У МЕНЯ КУПИЛИ ДЕВЯТЬ РАБОТ, А У ПРИНЦА ЧАРЛЬЗА — НИ ОДНОЙ»
— Сердце екало, когда в пражской галерее «Миро» ваши картины выставлялись рядом с работами Марка Шагала?
— Директор этой галереи Миро Смолак показал 17 шагаловских работ и мои. На открытии был хорошо известный певец Карел Готт, который тоже занимается живописью и неплохо продает свои картины...
— Кажется, вы говорили, что Шагал понравился меньше?
— Что на Западе знают о русском искусстве? Три имени: Шагал, Кандинский и Малевич. Художники из бывшего СССР, которые первыми уехали в Америку, были весьма мрачными. Даже мои друзья Эрнст Неизвестный и Шемякин. Когда на рынке появился я, за океаном удивились, что в моих картинах все так беспроблемно и весело...
Кстати, в той же Праге три года назад у меня была совместная выставка с лидерами «Роллинг Стоунз» Ронни Вудом и Миком Джаггером, которому в день открытия исполнилось 60 лет. Мик, конечно, гениальный музыкант, но графику его оценивать не берусь... А ему очень понравились мои картины «Композиция с цветами и птицами» и «Прыгающий лев», которые он купил.
— За сколько — коммерческая тайна?
— ...(Пауза)... Одну — за 28 тысяч долларов, другую — за 54 тысячи. Когда Джаггер хвалил мои картины, Ронни Вуд стоял такой грустный. А потом отозвал меня в сторону и предложил поменяться работами.
Людям, которые поют и скачут на сцене, живопись особенно интересна. Звезды понимают: кто через 100-200 лет будет помнить их танцы-песни, а картины останутся...
Как-то я заглянул в "Русский самовар" - ресторан Михаила Барышникова, с которым мы давно дружим. Этот великий балетный танцовщик снялся в сериале "Секс и город". Теперь молодые девчонки показывают друг дружке на него и повторяют: "Sex and the City". А он расстраивается - хочет, чтобы его помнили в связи с балетом.
Все мечтают оставить след в веках. Рисуют и Пол Маккартни, и Андрей Макаревич...
— Признайтесь, вы не только Ронни Вуда огорчили, но и принца Чарльза...
— ...(Смеется). В 1996 году лондонская галерея «Роял Майлз» выставляла 12 моих работ. А в это время там были представлены и шесть акварелей принца Чарльза. В первый же день у меня купили девять работ, а у принца Чарльза ни одной. На открытии он был очень молчалив и почтенен...
— Думаете, завидовал?
— Не думаю. Но факт остается фактом — его работы не купили...
А что касается зависти, это мы с нашим неистребимым советским подходом боимся, что она может нам навредить. А те же американцы считают, что зависть окружающих, особенно коллег, — огромный плюс. Ведь если ты так горячо интересуешь людей, значит, имеешь шанс пробиться выше. При этом все твои недостатки оборачиваются достоинствами и выглядят уже как самобытный стиль. Ты становишься уникальным.
— Наверное, первого звездного покупателя помнишь, как женщина своего первого мужчину?
— Татьяна, вы — царица вопросов! Конечно. В 1992 году на вечеринке в нью-йоркском отеле «Плаза» ко мне подошла Латойя Джексон со свежим номером «Тайм», где опубликовали мою фотографию. Она сказала: «Вы гениальный художник, подпишите мне журнал». И тут же спросила, можно ли купить мою картину. Мы проболтали весь вечер. Сестра Майкла Джексона тогда еще не отошла от развода с мужем-итальянцем, жаловалась на их ссоры и даже вскрикивала: «Я его ненавижу!». Латойя купила у меня за 52 тысячи долларов работу «Странная женщина и четыре животных».
Мне было трудно поверить, что еще недавно мои картины стоили полторы сотни долларов, а теперь — десятки тысяч! В конце 90-х годов директор петербургского Русского музея жаловался мне, что на аукционе «Сотбис» в Лондоне не удалось продать картину Коровина за девять тысяч долларов. А мне стыдно было признаться, что как раз в это время моего «Святого Георгия и дракона» купили за 210 тысяч долларов. Теперь эту работу, которая висит в центре Праги в самом большом в Европе пассаже, каждый день видят около 20 тысяч человек.
«СЕКС — ЭТО СЕМЬ-ДЕВЯТЬ МИНУТ. А ПОТОМ НУЖНО РАЗГОВАРИВАТЬ. ЖЕНЩИНА ДОЛЖНА ВОЛНОВАТЬ»
— Энди Уорхолл считал, что успех в бизнесе — самый интересный вид искусства. Вы помнили эту сентенцию короля поп-арта, когда соглашались рекламировать водку «Абсолют» и «Столичная»? Все-таки не царское это дело — реклама...
— А я думаю, что мне просто повезло, когда в 1992 году я познакомился с Мишелем Ру, создавшим брэнд «Водка столичная». С компанией этого гения маркетинга когда-то работал и Энди Уорхолл. Это Мишель привез в США водку «Абсолют» и сделал из нее суперпродукт. Хотя прежде американцы не покупали даже за доллар 50 центов. Ведь там пьют другой алкоголь.
С Мишелем Ру мы пересеклись на аукционе «Золотая осень», где была моя работа «Баба на корове». Эта баба Мишелю очень понравилась. Он оставил мне свой номер телефона: «Позвони, ты должен рекламировать водку».
— Да, Юрий, вам определенно повезло — отныне не нужно было раскручивать себя. Ведь вы шли в одном флаконе с продуктом, на рекламу которого были брошены безумные деньги...
— Действительно, меня сразу начали узнавать. Стали приглашать в телепрограммы — CNN, CBN, NBC. Появились статьи в главных газетах США, начиная с «Нью-Йорк таймс». А картина-реклама вышла на обложках 120 международных журналов. Правда, я был автором «Абсолют-Горбачева» только три месяца. Потом этот рекламный проект перекупила другая компания. Но через два года Мишель Ру объявил конкурс на участие в рекламе «Столичной».
— И вы уже знали, как его выиграть?
— Знал. Хотя в конкурсе, между прочим, участвовали 16 тысяч художников! Но моя работа опять победила. До сих пор меня узнают по этой рекламе, хотя уже не называют «мистером Столи»...
Я жил тогда в Бруклине, и журнал «Тайм» написал обо мне, что «в Бруклине нашли нефть»...
— Кажется, вы чуть не отказались от этого судьбоносного для вас проекта. Хорошо, что Беатрис вам объяснила местную специфику: каждый имеет право на 15 минут славы...
— Действительно, это Биби сказала мне: «Ты должен сделать все, чтобы выиграть конкурс. Все будут тебя знать». Биби вообще сыграла огромную роль в моей карьере.
— Но теперь она вам уже не жена, а большой друг, как вы сказали...
— Биби — потрясающая женщина. Например, она одиннадцать лет разводилась с мужем. И, не будучи юристом, все-таки выиграла процесс. Да еще и книгу написала — «История одного развода».
— Вы говорите о ней с таким теплом. Еще любите?
— Я не могу ее потерять, потому что по многим качествам она очень близкий мне человек.
— Как и первая жена — Наталья, мать ваших троих сыновей?
— И Наталью я тоже очень люблю. В свое время Биби меня даже ревновала к Наташе.
В Америке я выдал Наталью замуж за своего водителя. Купил им дом. Их ребенка я люблю не меньше, чем наших с ней сыновей. Часто за обеденным столом в моем доме собирались Наташа с мужем и ребенком, ее сестра, Платон, Илья и Михаил, Биби, ее дочь от первого брака. Мы все прекрасно понимаем друг друга.
— А кто же теперь вас вдохновляет?
— Муза — это нечто собирательное... Я не люблю просто красивых женщин. Мне нужна энергия. Секс — это семь-девять минут. А потом нужно разговаривать, наблюдать. Женщина должна волновать. Это и есть красота.
«ЧТОБЫ БЫТЬ ПОБЛИЖЕ К МАМЕ, Я УСТРОИЛСЯ В ТЮРЬМУ НАДЗИРАТЕЛЕМ. ЗЕКИ УЗНАВАЛИ МЕНЯ ПО ОДЕКОЛОНУ «СИРЕНЬ»
— В вашей одесской мастерской бывали Алла Пугачева, Зиновий Гердт, Олег Табаков...
— ...Арманд Хаммер, Марчелло Мастроянни, Никита Михалков — тот подвальчик на улице Кирова видел многих.
— Картин вы тогда не писали. Неужели они приходили полюбоваться вашими терракотовыми баранами и бабами на коровах?
— Я своих баранов в обиду не дам. С ними я поступал в Союз художников. А в 1972 году на выставку, посвященную 50-летию СССР, представил композицию из 15 этих милых животных — по числу союзных республик: «Баран с ружьем», «Баран кудрявый», «Баран волнистый», «Баран идущий».
— И вышли сухим из воды?
— Сам не пойму как. Ведь ко мне тогда подошел человек из КГБ и спросил: «Товарищ Горбачев, почему вы издеваетесь над советской властью? Что это такое? Выставка посвящена 50-летию СССР, а тут баран с ружьем». А вообще-то, моя керамика была театрализованной — я делал большие пласты.
Когда я первый раз приехал в Москву, где выставлялся в Центральном доме работников искусств, еще был жив Утесов. Он сказал тогда: «Здесь хорошо одному посидеть». Леонид Осипович — знаешь такого?
— А то! Я и о Хиллари Клинтон знаю. Она, говорят, большая поклонница вашего творчества. Кто вас познакомил с тогдашней первой леди США?
— Мой сосед — один из самых известных в Америке специалистов по паблик рилейшнз. Однажды он говорит мне, что жена президента открывает зимнюю скульптуру в Белом доме и меня приглашают на прием, где будет всего 28 человек. Оказывается, Хиллари знала меня по рекламе водки «Столичная». Мне передали, что ей нравятся мои работы. Одну мою картину чета Клинтонов купила — она теперь у них дома. А натюрморт со стрекозой, фруктами и цветами так и остался висеть в Белом доме, ведь оттуда ничего нельзя забрать… Накануне приема я позвонил маме...
— Разве она не с вами?
— Нет, уезжать не захотела, живет под Ленинградом, вернее, Петербургом. Она всю жизнь проработала учительницей, а с 1951 года много лет сидела в тюрьме по доносу. В «Крестах». Чтобы получить ленинградскую прописку и быть поближе к ней, я устроился туда надзирателем. И зеки узнавали меня по одеколону «Сирень»...
Но я отвлекся. Звоню, значит, маме и говорю: «Мама, завтра я увижу Хиллари Клинтон!». — «Ой, можно подумать! Это ей повезло, что она тебя увидит!». (Хохочет). Я ее перебиваю: «Мама, ну что ты?!». — «Перестань мне выдумывать, Юра, ты такой доверчивый! Слушай, что я говорю, и не надо мне делать нервы с вечера».
Этот разговор меня успокоил. Хиллари надела на прием зеленое платье (почему-то именно в таком цвете я ее и представлял). Мне даже показалось, что роза, приколотая к ее платью, была зеленой...
После кратких торжественных речей в Овальном кабинете Хиллари подошла ко мне и сказала: «Мне нравится твой цвет». Я тогда еще плохо говорил по-английски и очень волновался. Она почувствовала и спросила меня, улыбаясь: «Ты скучаешь по своей матери?». «Да, — ответил я. — Моя мама вчера сказала по телефону, что вам повезло познакомиться со мной». Жена президента США с минуту молча смотрела на меня. Потом пожала плечами: «Разве твоя мама такая наивная?». «Конечно, нет», — ответил я.
Вообще-то, мама смешнючая! Лет десять назад я позвонил ей и пожаловался: «Мама, не могу я их фильмы смотреть! Драки, выстрелы, кровь хлещет во все стороны. У того нет руки, у того — ноги, а они друг друга спрашивают: «Аre you оk?». Мол, ты в порядке?». Мама говорит: «И у нас такое показывают». — «Бог с ним, с кино, — продолжаю. — Как там поживают соседи? Что Кудрявцевы? (фамилия изменена. - Т. Ч.)». — «А их дом сгорел. Мы с Зойкой (тетей Юрия Горбачева. — Авт.) подошли — они лежат, как две головешки, а рюмки зажаты в руках. Как пили, так и сгорели»...
http://russianslc.com/
Борис БАЛЬСОН
ШИРОКИМ МАЗКОМ
ПОВЕРХ ПРАВДЫ
Профессор Покровский, вам привет от «колбасника»!
ШИРОКИМ МАЗКОМ
ПОВЕРХ ПРАВДЫ
Профессор Покровский, вам привет от «колбасника»!
Автор пишет, что истинная социология рисует картину широкими мазками. И все-таки, не будучи социологом, я с трудом представляю достоверность картины современной российской действительности, созданной на примере дачного поселка на Рублевке, написанной во время преподавательской практики в семье местного олигарха или во время летних каникул, проведенных в городе Козлодуйск. Но не будем спорить. Профессору виднее.
К тому же у него действительно были великие предшественники. Вот, скажем, смогли же Ильф и Петров в свое время обрисовать широкий пласт современной им действительности на примере Старгорода и несостоявшихся Нью-Васюков. Правда у них это получилось как-то веселее и жизнерадостнее. Зато профессорский мазок гораздо более информативен. Вот с интересом узнал, прожив в Америке почти полжизни, о расценках на фиктивные браки и подпольные зубоврачебные протезы наших незаконно оперирующих дантистов. Но в остальном палитра гораздо более мрачная, иногда даже универсально трагичная.
Попробую напомнить читателям главные тезисы профессора, стараясь быть как можно ближе к тексту.
«Экономические эмигранты», «колбасники», «неуспокоенные, нервные, комплексующие, постоянно выясняющие отношения сами с собой и с мирозданием», «за духом свободы не гонятся». Если драпают не за деньгами, так спасаясь от «невыплаченных долгов». Все это происходит не только в силу невысокого интеллектуального уровня - «культурный уровень - плана - средней руки областного центра России» (неужели, кстати, там стало так плохо с мозгами?) или вздорности характера, «озлобленности и чванства», но, прежде всего, потому что, это, друзья дорогие, - ворье. Воруют у государства, «считается особой доблестью обдурить госсистему, найти щель в законодательстве, особенно в налоговом, с ходу обучаются, как вытягивать из Америки льготы и benefits», воруют друг у друга «по 15 тысяч за счет соотечественника за фиктивный брак». В свободное время «бесконечно оправдывают то, что люди уехали в иммиграцию» и жрут и «закусывают чисто российской закуской. Благо, она всегда в изобилии». Держатся, правда, без конфликтов - «и русские, и украинцы, и белорусы, и даже прибалты». «Несколько в стороне стоят кавказцы и евреи» (понятно, профессор, как же без этого). Впоследствии доходят до «кондиции, когда готовы вернуться в Россию на любых условиях».
Вот такая грустная-прегрустная история. «Старуха, я в печали», - говорил герои одного известного фильма. Можно только представить, в какой печали пребывает читатель этого социологического сказания о глуповатых колбасниках-ворюгах, драпающих от долгов в Новый Свет в поисках длинного рубля. А они действительно глуповаты, эти почти 4 миллиона, как указывает профессор. Тут уже не уровень областного центра. Пожалуй, и на районный не потянет. Тащиться за тридевять земель, платить 15 тысяч за фиктивные браки, брюзжать и озлобляться - и все это ради обильной российской закуски (ее, по-моему, и в России сейчас хватает) - это каким же чревоугодником надо быть?
Впрочем, профессор подготовил нам хэппи енд. Оказывается, дойдя «до кондиции» и возвратясь домой, «там, в России, вновь репатрианты начинают отличаться показным и даже агрессивным патриотизмом», и «все аудитории их вновь искренне любят». Вот так. Стали жить, поживать и добра наживать. Назло «главному противнику».
Невольно возникает вопрос. Зачем маститому профессору понадобилось облить помоями почти четырехмиллионную русскоязычную общину? Воздержусь от изложения своих догадок. Введя читателя в мрачную ауру повествования профессора, изложу вкратце свое видение некоторых аспектов жизнедеятельности русскоязычной общины. Видение человека, кое-что узнавшего за более чем 20 лет жизни во многих штатах Америки.
Я не могу не согласиться с автором, что значительная часть приехавших в нашу страну после 90-х годов - экономические эмигранты, или «колбасники», как с нескрываемой злобой величают их квасные квазипатриоты. Позволю спросить: что плохого в том, что человек ищет место, где он может достойно жить и содержать свою семью? Конечно, лучше, если это возможно в стране, где он родился. А если этого не случается? Выживать в полутьме, как герои известного анекдота, опасаясь высунуть голову на солнце, под укоризненные упреки: не смотри туда, твоя Родина здесь? Сколько лет я слышал эти возмущенные окрики – еще со школьной скамьи - и даже от близких людей. Восемь лет мне твердили эти гневные филиппики сотрудницы ОВИРА, всеми силами пытавшиеся удержать потенциального блудного «колбасника» в советской Отчизне. Между прочим, одна из них работает сейчас в магазине в двух кварталах от моего офиса. О своей работе в СССР вспоминает с извиняющейся улыбкой. Я, кстати, ее не осуждаю. Она, как и все, имеет полное право (и обязанность!) стараться построить свою жизнь наиболее приемлемым для нее образом.
Да и патриотизм, знаете ли, тоже у людей разный. Для одних это совершенное знание русского языка, культуры нации, способность с уважением (а иногда и с горечью) относиться к истории страны своего рождения и с не меньшим уважением к истории и культуре иных стран. А для других - тоже знание языка, но преимущественно нецензурного, культурный досуг в виде истового боления за свою футбольную команду и заоблачная гордость от возможности щеголять на матче с голландцами в фуфайке с надписью «Я - русский». А доступность при этом регулярно топтать придорожную канаву с родными лопухами делает подобного любителя Родины, по его собственному разумению, экспертом в вопросах патриотизма, чужеродности и национального достоинства.
Гетерогенность патриотизма наверняка хорошо известна профессору, которого я ни в коем случае не имею право причислять к вышеупомянутым образчикам. Только, может быть, не стоит брать на себя ответственность определять, кто приехал за глотком кока-колы, кто за глотком свободы, а кто за куском колбасы. Неблагодарное занятие это для профессора, тем более что и он ведь в Индиану ехал не исключительно с целью изучать русскую эмиграцию.
А «колбасников» русская история – ох, многих помнит. Иногда даже куда лучше, чем «твердопочвенников». Вот Иван Сергеевич Тургенев так «заколбасил», что даже скончался вдали от России, и Федор Михайлович «колбасил» нещадно. Александр Сергеевич «колбасить» пытался, так надо же - тогдашний ОВИР так и не пустил. А ведь писал поэт: «Нам целый мир чужбина - Отечество нам Царское Село». И все равно не пустили, усомнились в патриотической благонадежности. Сказали, как мне в свое время: нецелесообразно, вам, дорогой, Александр Сергеевич, по чужбинам-то скитаться. Спасли гения от заграницы. От пули не спасли.
Так что, худо ли бедно, местечко свое многие «колбасники» в российской истории отвоевали. А вот имена тех, кто обвинял этих отщепенцев в парижском чревоугодии и баден-баденском «ловкачестве», как-то не вспоминаются.
Многие годы я работаю в университете в одном коллективе с выходцами из Ирландии, Франции, Кении, Эфиопии. Могу только представить себе изумление, которое мог бы вызвать мой вопрос о их «колбасном предательстве» по отношению к Уильяму Иитсу, Ги де Мопассану и даже Менгисту Хайле Мириам. Я не уверен, снятся ли им по ночам парижские каштаны и дублинские лавры. Если нет, то, скорее всего, это от недостатка истинной духовности российского типа. Одна, правда, кенийка (одинокая) усыновила двух совершенно незнакомых кенийских парней и оплачивает их обучение в университете, по-моему, в Найроби, из своих скромных доходов медсестры. Другая, ирландка, только что вернулась из Гаити, куда тоже за свои деньги ездила помогать лечить детишек в госпитале далеко от Порт-о-Пренса. Вероятно, по причине бездуховности они совершенно не обременяют себя сакраментальными вопросами об истоках своего эмиграционного статуса. «Поколбасив», стремятся делать добро. И жить достойно.
Впрочем, профессору Покровскому, очевидно, нет дела до разных этих кенийцев. Его волнуют и печалят исконно российские «неуспокоенные, нервные, комплексующие колбасные эмигранты, которые даже «за духом свободы не гонятся» Очень бы хотелось узнать от профессора, что он имеет в виду в 2008 году под «духом свободы», все-таки «дух» - такое мистически-эфемерное понятие, в котором профессор, философ по образованию, ориентируется лучше, чем мы, материалисты-колбасники, по определению. Но даже в этом почти потустороннем мире, обобщения все-таки чреваты опасностями.
Дух свободы для меня, приехавшего в эту страну из казарменного лагеря после 8 лет «отказа», несомненно отличается от духа свободы для недавно приехавшего эмигранта, проживавшего на Тверской улице в Москве. У меня свои представления, у моего нового соотечественника - другие, а у профессора Покровского - так наверняка абсолютно иные. Да и идеалы свободы нам всем представляются совершенно по-разному.
Вот радует меня, что я свободен от произвола постового, который может остановить меня в любой момент, дабы получить от меня вожделенную взятку. Приятно мне, что свободен я от необходимости «крышевать» свои бизнес, регулярно выплачивая мзду явным «отморозкам». Я невероятно счастлив, что свободен, насколько это возможно, от вмешательства представителей властей в мои дела и в мою жизнь. Рад, что за последние десятилетия мое слуховое восприятие русского языка полностью освободилось от таких с детства запомнившихся подлых слов, как «жид», «чернозадый» и так далее. Да мало ли еще компонентов «духа свободы» я нашел в своей новой стране.
Подозреваю, что многие мои соотечественники ощутили «дух свободы» в каких-то других, мне неведомых ипостасях, а кто-то, если и интересуется духами, так исключительно парфюмерного отдела сети магазинов «Мэисис». Мне только непонятны мерки и критерии, которыми пользовался профессор социологии для оценки «душистости» свободы в понимании эмигрантского сообщества. Интересно также, в каких местах эту пресловутую «душистость» он замерял.
Значительная часть исследования социолога посвящена детальному анализу ловкачества, «проидошливости» и откровенной «жуликоватости» эмигрантов. Картина разворачивается яркая и широкая. Здесь и работающие без лаисенза в подвалах собственных домов зубные врачи. Парикмахеры, строители и ремонтники, вкалывающие по дешевке без официального разрешения на работу. Жуликоватые девушки, обирающие церковных прихожан, спекулируя на их религиозных чувствах, и, конечно, устроители фиктивных браков с детальной информацией о прейскурантах. Даже врачи и адвокаты, оказывается, предоставляют услуги, не имея лицензий. Социолог Покровский перевоплощается в следователя Знаменского и майора Томина в одном лице и свойственными ему широкими мазками начинает писать картину «Следствие ведут знатоки».
Я не знаю, в каких подвалах и лютеранских приходах обитал профессор, собирая свою злободневную информацию. Очевидно, что мы с ним посещали разные места. Мне не доводилось сталкиваться с дантистами, врачами и адвокатами, работающими без лаисенза и без многих лет титанических трудов, направленных на его получение. Строители, услугами которых я пользовался, вкалывали, увы, совсем не «по дешевке», и даже девушки, сознаюсь, если и спекулировали моими чувствами, то уж во всяком случае не религиозными. Впрочем, я готов поверить, что социологу не повезло, и круг его общения в Америке был ограничен злостными прохиндеями. Я даже готов понять, что врожденная интеллигентская деликатность не позволила ему сообщить в соответствующие инстанции о темных делишках его знакомых. Я только не могу понять, в какую Лету она канула, когда профессор решил широкими мазками нарисовать социологическую картину четырехмиллионной популяции, оперируя образами полукриминального дна. Неужели такой палитре обучают на факультете социологии уважаемого Московского университета?
Интерес социолога вызвала «иллюзия единения нации». «Ощущение что ты не в Америке, а в России. Здесь все - «русское», - укоризненно пишет автор, - праздники, продукты питания, ресторанчики, отношения, постоянные склоки, непрерывно вещающий из Москвы телевизор». Здесь социолог, как мне кажется, противоречит сам себе. Только что он высек эмиграцию за ее экономически-колбасное происхождение, отсутствие стремления к «духу свободы», жуликоватость и антипатриотизм, и вдруг выявляется его неудовольствие стремлением именно… к «русскому». «Кругом за стеклами машины особенный мир, на Россию ничем не похожий, а здесь в уши постоянно лезет приблатненная «Наколочка» Шуфутинского». Опять не угодили. Как говорят американцы, Lose-lose situation. Впрочем, цитировать на английском смущаюсь, поскольку, по мнению автора, «английский язык знаем плохо и не стремимся его выучить, а говорим на какой-то смеси русского и издевательски переиначенного ломаного английского».
Я плохо сведущ в блатном репертуаре и точно не являюсь завсегдатаем русских ресторанов, но действительно по праздникам предпочитаю покупать блины и пельмени в русском магазине и даже, признаюсь, изредка смотрю русское телевидение. Правда, разочарую социолога тем, что отовариваюсь и в англоязычных магазинах, и телевидение смотрю, помимо русского, еще на трех европейских языках. А есть у меня знакомые, которые даже дороги не знают к русскоязычным предприятиям общественного питания; а есть и такие, которые и дня не могут прожить без наваристого борща с бубликами, от чего я их, как доктор, отговариваю. Есть, которые ходят только к русскоязычным врачам, а есть, которые считают, что их ангину диагностировать может только выпускник Йельского университета и потому русских врачей намеренно избегают.
Я и их люблю.
Я просто, видимо, не владею искусством широких социологических мазков, чтобы рисовать социальную картину сообщества на основе индивидуальных вкусовых, тактильных, обонятельных предпочтений. Я, конечно, немного иронизирую, поскольку прекрасно осознаю неутолимое желание профессора создать таковыми мазками образ этакого коррумпированного, низкоинтеллектуального, материально-колбасно-бездуховного гетто русскоязычной эмиграции внутри современных Соединенных Штатов. Однако профессор пользуется не только широкими мазками, но и красками совсем не натуральными. И не надо быть художником, даже социологическим, чтобы знать, что набор живописного инструментария для рисования карикатур значительно отличается от набора, необходимого для создания реалистичного полотна.
Разумеется, пожилые люди, приехавшие в эту страну, как правило, трудно американизируются - ходят в русские магазины, читают русскую прессу, смотрят русское телевидение и чаще всего неважно говорят по-английски. Разумеется, существуют отдельные анклавы достаточно изолированной русской общины (например, известный Брайтон Бич). Неужели в этом-то Вы и увидели всю русскоязычную эмиграцию, профессор Покровский? Неужели таким Вам представилось лицо почти четырехмиллионной (как Вы пишете) общины? Не в образе десятков тысяч преуспевающих адвокатов и врачей, программистов и бизнесменов, миллиардеров типа Брина и совсем небогатых социальных работников, делающих все, чтобы помочь новоприбывшим иммигрантам, тысяч истинных подвижников-учителей и строителей, ремонтников с золотыми руками, сотен тысяч скромных тружеников, ежедневно и ежечасно делающих свое дело?
Неужели старушка, приехавшая с детьми, кстати, всю жизнь работавшая на благо страны, в которой Вы живете, не выучившая английский язык и, действительно, оказавшаяся изолированной от американской действительности, - это все, что Вы увидели в Америке, профессор? Неужели прохиндеи и жулики, как Вы пишете, «с ходу обучившиеся, как вытягивать льготы и бенефиты», - это все, что Вы узрели в социальной картине многомиллионной эмиграции?
Не могу не остановиться на коде произведения о русскоязычной эмиграции с рассказом социолога об «экстремальных кондициях, до которых доходят эмигранты, готовые вернуться в Россию на любых условиях», о возвращении творцов культуры к родным пенатам и радостному финалу: «все аудитории их вновь искренне любят». Здесь мазок автора из очень широкого начинает приближаться к кафкианскому масштабу. Мои длительные попытки найти статистические данные о репатриации американских эмигрантов в Россию в официальных российских сайтах потерпели сокрушительное фиаско. Данные, вероятно, засекретили либо в связи с опасностью тотальной инвазии российского пространства американскими эмигрантами и появления «Макдональдса» на славном триколоре, либо ввиду мизерности этих цифр. Почему-то последняя версия представляется мне более вероятной.
Впрочем, готов поверить, что при больших усилиях в России можно найти кого-то, кто пришел к выводу, что Россия - оптимальное место для применения его талантов и способностей, а потому решил туда вернуться. И я искренне желаю всяческого успеха в этом представителям как творческих, так и не творческих профессий. Каждый обязан сам выбирать себе дорогу. И пусть их «вновь полюбят аудитории». Только какое это имеет отношение к социологической палитре русскоязычной эмиграции?
Похоже, даже сам автор все-таки почувствовал некоторую неловкость от своих обобщений и выводов. По-прежнему отстаивая истинность своей теории «широкого мазка», он как бы оправдывается перед скромно-деликатно оппонирующим ему музыковедом Владимиром Фрумкиным, заявляя, что исследовал, так сказать, «дно», а не «сливки» социума. «Я пытался изучать группу «низовой», колбасной, то есть экономической эмиграции из провинциальной России», - пишет социолог и продолжает: «Конечно, сообщества ИТ-шников, работающих в университетах, в значительной степени иные. Иные белоэмигранты и перемещенные лица 40-50-х годов».
Его реверанс кажется особенно забавным на фоне броского названия исследования «Штрих-код русской судьбы в Америке». Теперь автор хочет представить свои штрих-код только парафразом Горьковского «На дне» с массой русскоязычной эмиграции в ролях алкоголика Актера, «философа» Сатина и убежденного вора Васьки Пепла.
Впрочем, профессор выделяет и слои, так сказать, «белой офицерской косточки». Мне, ассистенту профессора медицины в Бостонском университете, как и некоторым моим коллегам, выпала честь индульгенции у профессора. Естественно не как белоэмигранту - у меня сроду «голубой крови» не было, но как представителю университетского сообщества. Боюсь, однако, что любезно предложенную профессором индульгенцию принять не смогу.
Не знаю, к какому слою я принадлежу, но, признаюсь, что особенно мне близок совсем не университетский знакомый - хозяин русского продуктового магазина, регулярно и бесплатно посылающий продукты старым людям на Украину и в Россию, стараясь поддержать их на плаву, и совсем не ИТ-шная молодая приятельница моего сына, собирающая пожертвования и помогающая строить бомбоубежище для детей в Сдероте, обстреливаемых хамасовскими отморозками, и уж совсем «низовые», по мнению социолога, старушки из провинциальной России - подружки моей покойной матери. Одна из них когда-то помогла мне, новоприбывшему эмигранту, получить заем, чтобы я имел возможность выучиться на врача.
У них, конечно, нет ни профессорских регалий, ни степеней, их интеллектуальный уровень, может быть, «не выше областного центра», да и английский у некоторых оставляет желать куда лучшего.
И все же есть у них нечто гораздо более близкое и важное для меня, чего я не нашел в профессорском произведении. Может быть, доброжелательность? А может быть, просто совесть?
Эмиль ДРЕЙЦЕР
ДВОРКИН
Рассказ
ДВОРКИН
Рассказ
Ничего больше после этого не было. Постепенно озеро и пустыня вокруг него пропали, и Дворкин очутился на улице, возле синагоги, жмурясь от дневного солнца.
С тех пор он существовал в двух мирах. Дома с утра до вечера шевелила губами, глядя на телевизионный экран, жена Полина. Дворкин часто прикладывался на софу, следил за женой из-под налитых усталостью век, ухмылялся про себя:
- Молится своему электронному Богу!
Он лежал и думал о том, как утром войдет в синагогу и, как только старики заведут молитву, его тело снова станет невесомым, перестанет ныть плечо, ожидая, когда ребе Сойфер кончит службу и протянет руку, приглашая взойти на подмостки... Он услышит шуршание крыльев огромной птицы, садящейся на скалу. Ощутит на щеках посвистывающий ветер пустыни, увидит мерцание глади неведомого озера. «Борух ато адойной элойхэйну мэлэх...»
- Меня ребе Сойфер на сцену вызывал, - говорил он жене невпопад за чаем и больше ничего не говорил. Что она поймет!..
Опять наступила кромешная тьма в глубине молельни. Дворкин почувствовал, что на этот раз он не один в ночной пустыне. Послышались чьи-то размеренные шаги - поскрипывал песок под ногами, кто-то ходил медленно, взад и вперед, и тоже молился. Этот голос был едва слышен из-за бормотания стариков, которых в синагоге, однако, уже не должно было быть. Тот, кто ходил в темноте, слабо и неуверенно повторял молитву, явно отставая от стариков и безуспешно пытаясь слить свой голос с их голосами... Дворкин не мог заставить себя сдвинуться с места, не то что окликнуть или даже попытаться нащупать в темноте неведомого человека, потянуть за край одежды.
Так повторялось долго, в течение почти всей зимы. В тот день, когда было уже по-весеннему тепло, молитва во тьме вдруг оборвалась, и Дворкин почувствовал, что кто-то тронул его руку - осторожно, неуверенно, и даже с какой-то робостью, так что Дворкин не испугался, поднял глаза. Темнота вокруг фигуры того, кого он силился разглядеть в течение всей зимы, едва заметно ослабла. Он напряг, как мог, свое зрение, но все, что он увидел, было краем рукава белой рубахи и виском. И еще ему показалось, что мелькнула на мгновение золотая запонка в виде ромба с желтым топазом, а рядом с виском - остро вскинутая бровь...
Когда глаза чуть больше привыкли к темноте, уже не удивлявшийся происходящему, Дворкин тем не менее вздрогнул, когда понял, КТО перед ним. ОН смотрел Дворкину прямо в глаза, смотрел просто и ясно, как на равного. Была даже какая-то мольба в его взгляде. Приглядевшись еще больше, Дворкин с изумлением и страхом обнаружил на лице ночного странника то особое выражение, какое бывает на лицах безнадежно больных - выражение бессильного отчаяния. Это выражение совершенно искажало черты его лица, так что его трудно было узнать. Дворкин заметил, что ОН не только значительно похудел, но и стал, кажется, несколько ниже ростом; щеки впали, глаза потускнели, и виски были совсем седыми и усохшими. Было видно, как слабо пульсировала жилка на одном из них. Постарели и усохли даже красивые, холеные некогда, руки.
- Михаил Александрович, - прошептал Дворкин, - это вы?
И хотя ответа не последовало, Дворкина охватила паника. Он точно знал, что его Бог находится в Киеве, на Красноармейской улице, в просторном кабинете, за массивным орехового дерева рабочим столом. Быть ему здесь, в бедной синагоге на окраине Нью-Йорка, совершенно незачем, что он тут же ему и высказал.
Ему ответили резко, как в былое время, Дворкин даже вздрогнул по памяти:
- Кто ты такой, чтоб знать, кому где быть!..
Впрочем, голос тут же смягчился, и Дворкин услышал слова, которые никогда и не представлял, что могут выйти из уст бывшего божества: - Извини, - сказал тот неуверенно, и Дворкин заметил, что голос начальника стал глуше, исчезла мальчишеская задорная нота. - Извини, - повторил он.
Дворкин даже засомневался, тот ли это человек, за которого он его принимает. И вдруг, сам того от себя не ожидая, совсем забыв о своих сомнениях, движимый глухой тоской, схватившей за горло, Дворкин смело шагнул в темноту и спросил мгновенно пересохшим горлом:
- Почему?.. Что это было? Мне семьдесят три года - пора бы узнать! - сказал он настойчиво. - Что была моя жизнь? Что она означала? Помогите, Михаил Александрович, я забыл, чего хотел, для чего жил.... Скажите, умоляю вас. Вы же образованный человек... Я всю жизнь считал людские деньги. Кто это для меня придумал?.. Что со мной было, расскажите, пожалуйста. Я родился, я считал не мне принадлежавшие деньги, много денег - и все! Больше со мной ничего не произошло. Целая ведь жизнь прошла! Семьдесят с лишним лет! И что же, что? Зачем все это было? Я ничего не понимаю. Умоляю, объясните мне. Вы начальник, вы должны знать.
Ночной гость слабо и виновато улыбнулся и отвел глаза.
- Не знаю... - наконец проговорил он. - Я ничего не знаю. Я даже не знаю, что я сам делал.
- Как же! - воскликнул Дворкин запальчиво. - Вы должны знать! Вы руководили!
- Руководил? - спросил он с легкой картавостью, которая в бытность, там, на родине, казалась Дворкину веселым распахом гармоники в музыке его речи. - А что это значит? Как мог я руководить? Кто я такой, чтобы руководить?
Он закашлялся, отвернув от Дворкина лицо, так что оно совсем исчезло, грохотала только темнота.
- Кто же тогда знает, если не вы? - страстно сказал Дворкин. - Вы обязаны, вы должны знать...
- Ничего... ничего я не знаю,- глухо донеслось из темноты.
На следующее утро Дворкин почувствовал, что не может подняться. У него был жар. Ночью он бредил и кого-то звал, кого - так жена и не поняла.
Спустя неделю опустошенный, полый телом, легкий, как соломинка, он снова поплелся в синагогу.
Он ходил туда еще много дней, еле волоча ноги, медленно угасая. Только в глазах светилась неуемная жажда и пытка.
Нью-Йорк, 1990
Комментариев нет :
Отправить комментарий