СЛОВО ПИСАНОЕ НЕ УЛЕТУЧИВАЕТСЯ

Российская общественность не очень-то заметила минувшую круглую дату. Исполнилось 220 лет со дня рождения Петра Яковлевича Чаадаева. Учившиеся «понемногу чему-нибудь и как-нибудь», мы помним его знаменитое первое философическое письмо и, соответственно, то, что он был провозвестником и обоснователем российского «западничества». Однако те, кому выпало прочесть и семь остальных писем, знают: вряд ли еще есть такое благотворное чтение для ума, желающего всесторонне постичь суть России, ее историю, судьбу. Потому что, как заметил писатель и один из самых проницательных публицистов-культурологов Дмитрий Быков, «Чаадаев принадлежал к счастливой… плеяде русских синкретических талантов… Как и Пушкин, и Боратынский, и Гоголь, он не был ни славянофилом, ни западником, ни чистым мыслителем, ни публицистом, ни государственником, ни заговорщиком, он был всем сразу. Первый поэт – Пушкин, первый прозаик – Гоголь, первый философ – Чаадаев, сочетавший, как и первые два, любовь и отвращение к Отчизне органически и ненасильственно».

Мы перепечатываем отрывок из восьмого философического письма, относящийся к размышлениям Чаадаева о книге № 1, Библии, о соотношении слов и проповеди писаных – и произнесенных, о их авторитетности и действенности, о несомых ими мысли и нравственности. 

П. Чаадаев

«НАДО НЕМНОЖЕЧКО ЛЮБИТЬ И ТЕХ, КОГО НЕ ЛЮБИШЬ»
Отрывки и афоризмы

Человек может верить уничтожению бытия своего в течение целой своей жизни, но за минуту перед смертью эта уверенность исчезала и всегда исчезать будет. В минуту, начинающую уничтожение, он чувствует продолжение жизни своей. – В эту минуту великий закон всеобщей непроходимости существ в высочайшей степени выражается в каждом отдельном существе!

Помните ли, что было с вами в первый год вашей жизни? – Не помните, говорите вы. – Ну что же мудреного, что вы не помните, что было с вами прежде вашего рождения? 
Никто не считает себя вправе получить какую-нибудь вещь, не потрудившись протянуть за нею хоть руку: одно счастие исключено из этого общего правила. Всякий требует счастия, не сделавши ничего для его приобретения, т. е. для того, чтобы быть достойным счастия.

Вы ведь хотите быть счастливыми. Так думайте как можно меньше о собственном благополучии, заботьтесь о чужом; можно биться об заклад, тысяча против одного, что вы достигнете высших пределов счастья, какие только возможны. 

Есть только три способа быть счастливым: думать только о боге, думать только о ближнем, думать только об одной идее.

Некоторые люди никогда не творят добро из-за одного только удовольствия, доставляемого добрым поступком; немудрено, что они не могут постигнуть абсолютного блага, а понимают, по их же словам, одно только благо относительное. Постигнуть совершенство дано только тем, которые к нему стремятся с единой целью стать к нему ближе.

Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать.

 Горе народу, если рабство не смогло его унизить, такой народ создан, чтобы быть рабом.
Думаете ли вы, что такая страна, которая в ту самую минуту, когда она призвана взять в свои руки принадлежащее ей по праву будущее, сбивается с истинного пути настолько, что выпускает это будущее из своих неумелых рук, достойна этого будущего?
Нужно признать, что есть такая любовь к отечеству, на которую способно существо самое гнусное: пример г-на В. Прежде всего ты обязан своей родине, как и своим друзьям, правдой.

Позволительно, думаю я, пред лицом наших бедствий не разделять стремлений разнузданного патриотизма, который привел страну на край гибели и который думает вывести ее из беды, упорствуя в своих иллюзиях, не желая признавать отчаянного положения, им же созданного.
Есть лица, на которых написано «нет»; человек с убеждениями инстинктивно от них отворачивается.
Этот человек был бы терпим, если бы он согласился чего-нибудь не знать; но нет, ему нужно знать все, все. Одной очень простой вещи он, однако, не знает: а именно что, если, на беду, человек одарен внешностью гиппопотама, он должен быть скромным или же гениальным. У того, другого, ум такого же рода, но он, по крайней мере, мудро сидит дома, в блаженном и одиноком созерцании своих достоинств и достоинств своего ребенка; он не вешается вам на шею, чтобы сообщить, что он знает все лучше вас.

Есть умы столь лживые, что даже истина, высказанная ими, становится ложью.

Есть люди, которые умом создают себе сердце, другие – сердцем создают себе ум; последние успевают больше первых, потому что в чувстве гораздо больше разума, чем в разуме чувств.

Нет ничего легче, как полюбить тех, кого любишь; но надо немножечко любить и тех, кого не любишь.
Бессильный враг – наш лучший друг; завистливый друг – злейший из наших врагов.

Болезнь одна лишь заразительна, здоровье не заразительно; то же самое с заблуждением и истиной. Вот почему заблуждения распространяются быстро, и истина так медленно.

Религия начинает с веры в то, что она хочет познать: это путь веры; наука принимает что-либо на веру, лишь подтвердив это путем ряда совпадающих фактов: это путь индукции; и та и другая, как видите, разными путями приходят к тому же результату – к познанию.

Говорят про Россию, что она не принадлежит ни к Европе, ни к Азии, что это особый мир. Пусть будет так. Но надо еще доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами – запад и восток, обладает еще третьей стороной.

Воображают, что имеют дело с Францией, с Англией. Вздор, мы имеем дело с цивилизацией в ее целом, а не только с ее результатами, но с ней самой, как с орудием, как с верованиями, с цивилизацией, применяемой, развиваемой, усовершенствованной тысячелетними трудами и усилиями. Вот с чем мы имеем дело, мы, которые живем лишь со вчерашнего дня, мы, ни один орган которых, в том числе даже и память, достаточно не упражнялся и не развивался.
Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники.

Петр ЧААДАЕВ

…Между предметами, которые способствуют сохранению истины на земле, одним из наиболее существенных является, без сомнения, священная книга Нового завета. К книге, содержащей подлинный акт установления нового строя на   земле,   естественно   относятся  с   особым   непререкаемым уважением. Слово писаное не улетучивается, как слово про­изнесенное. Оно кладет свою печать на разум. Оно его су­рово подчиняет себе своею нерушимостью и длительным признанием святости. Но вместе с тем, кодифицируя дух, слово лишает его подвижности, оно гнетет его, втесняя его в узкие рамки писания, и всячески его сковывает. Ничто так не за­держивает религиозную мысль в ее высоком порыве,  в ее беспредельном шествии вперед, как книга, ничто так не за­трудняет вполне прочного утверждения религиозной мысли в человеческой душе. В религиозной жизни все теперь основано на букве, и подлинный голос воплощенного разума пребыва­ет немым. С амвонов истины раздаются только лишенные си­лы и авторитета слова.



Проповедь стала лишь случайным явлением в строительстве добра. А между тем - надо же, наконец, прямо признать это, - проповедь, переданная нам в Писании, была, само собою разумеется, обращена к одним присутствовавшим слушателям. Она не может быть одинаково понятна для людей всех времен и всех стран. По необходимости она должна была принять известную местную и совре­менную ей окраску, а это замыкает ее в такие пределы, выр­ваться из которых она может лишь с помощью толкования, более или менее произвольного и вполне человеческого. Так может ли это древнее слово всегда вещать миру с той же си­лой, как в то время, когда оно было подлинной речью своего века, действительной силой данного момента! Не должен ли раздаться в мире новый голос, связанный с ходом истории, такой, чтобы его призывы не были никому чужды, чтобы они одинаково гремели во всех концах земли и чтобы отзвуки и в нынешнем веке наперебой его схватывали и разносили его из края в край вселенной.

Слово - обращенный ко всем векам глагол - это не одна только речь спасителя, это весь его небесный образ, увенчан­ный его сиянием, покрытый его кровью, с распятием на кре­сте. Словом, тот самый, каким бог раз навсегда запечатлел его в людской памяти. Когда сын божий говорил, что он по­шлет людям духа и что он сам пребудет среди них вечно, неужели он помышлял об этой книге, составленной после его смерти, где, худо ли, хорошо ли, рассказано об его жизни и его речах и собраны некоторые записи его учеников? Мог ли он полагать, что эта книга увековечит его учение на земле? Конечно, не такова была его мысль. Он хотел сказать, что после него явятся люди, которые так вникнут в созерцание и изучение его совершенств, которые так будут преисполнены его учением и примером его жизни, что нравственно они со­ставят с ним одно целое, что эти люди, следуя друг за другом из поколения в поколение, будут передавать из рук в руки всю его мысль, все его существо: вот что он хотел сказать, и вот именно то, чего не понимают. Думают найти все его насле­дие в этих страницах, которые столько раз искажены были раз­личными толкователями, столько раз сгибались по произволу.

[Как известно, христианство упрочилось без содействия какой бы то ни было книги. Начиная со второго века, оно уже покорило мир. И с тех пор человеческий род был ему подчи­нен безвозвратно.]

Воображают, что стоит только распространить эту книгу по всей земле, и земля обратится к истине: жалкая мечта, которой так страстно предаются отпадшие.
Его божественный разум живет в людях, таких, каковы мы и каков он сам, а вовсе не в составленной церковью кни­ге. И вот почему упорная привязанность со стороны верных преданию к поразительному догмату о действительном при­сутствии тела в евхаристии и их не знающее пределов покло­нение телу спасителя столь достойны уважения. Именно в этом лучше всего постигается источник христианской истины: здесь всего убедительнее обнаруживается необходимость ста­раться всеми доступными средствами делать действительным присутствие среди нас бого-человека, вызывать беспрестанно его телесный образ, чтобы иметь его постоянно перед глазами, во всем его величии, как образец и вечное поучение нового человечества. По-моему, это заслуживает самого глубокого размышления.

Этот странный догмат об евхаристии, предмет издевательства и  презрения, открытый  со  стольких  сторон злым нападкам человеческих доводов, сохраняется в некото­рых умах, несмотря ни на что, нерушимым и чистым. В чем тут дело? Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить сред­ством единения между разными христианскими учениями? Не для того ли, чтобы в свое время выявить в мире новый свет, который пока еще скрывается в тайнах судьбы? Я в этом не сомневаюсь.
Итак, хотя печать, наложенную человеческой мыслью, на­до признать необходимой составной частью нравственного ми­ра, настоящая основа слияния сознаний и мирового развития разумного существа, на самом деле, содержится в ином, а именно в живом слове, в слове, которое видоизменяется по временам, странам и лицам и пребывает всегда тем, чем оно должно быть, которое не нуждается ни в разъяснениях, ни в толковании, подлинность которого не требует защиты на ос­нове канонов - в слове, этом естественном орудии нашей мыс­ли. Так что предположение, будто вся мудрость заключа­ется в столбцах одной книги, как это утверждают протестан­ты, не скажу даже - неправоверно, оно, во всяком случае, не имеет ничего общего с философией. А с другой стороны, не­сомненно, есть высшая философия в этих столь устойчивых ве­рованиях, заставляющих людей закона признавать другой ис­точник истины, более чистый, другой авторитет, менее земной.

Надо уметь ценить этот христианский разум, столь уве­ренный в себе, столь точный в этих людях: этот инстинкт правды, это последствие нравственного начала, перенесенно­го из области поступков в область сознания; это бессознатель­ная логика мышления, вполне подчинившегося дисциплине. Удивительное понимание жизни, принесенное на землю со­здателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраня­ет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохра­няется раскрытая свыше идея, а через нее совершается вели­кое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние - все пред­назначение христианства. Истина едина: царство божие, небо на земле, все евангельские обетования - все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей че­ловечества в единой мысли; и эта единая мысль самого бога, иначе говоря, - осуществленный нравственный закон. Вся ра­бота сознательных поколений предназначена вызвать это окон­чательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалиптический синтез.

7 июня 2014 г.