Я сыграл его двести раз, и если бы мне пришлось сыграть его ещё столько же, я бы и сам остался больным человеком.
…Не помню, о чем, кроме разнообразия своего досуга, думал я, остановившись в центре Свердловска у гастрольной афиши Ленинградского Большого драматического театра. Он занял сразу две площадки – драмтеатр и оперный. Я ровно ничего не знал об артистах, прибывших из колыбели революции, но тут же зашел в кассу и купил билеты на все спектакли в оба театра (благо деньги были – я уже работал в заводской газете). И не прогадал. Сергей Юрский, тогда только-только принятый в труппу, вспоминал: «Здесь были первые в жизни гастроли с театром - незабываемый для меня приезд БДТ на целый месяц со всем репертуаром в 1958 году». И он же: «Для меня сезон 57-58 годов стал сезоном радостей и успеха. …И к тому же время было такое - шла смена поколений, оттепель после крутых морозов… Жизнь в стране, пробуждающейся от ужаса, работа в театре, который перелетал, как на крыльях, от вершины к вершине…»
Я со своей стороны, со стороны зала, посмотрев почти весь репертуар (мне кажется, Юрский чуть-чуть ошибается: кое-что в Свердловске представлено не было), тоже мог бы многое вспомнить о БДТ. Но ограничусь впечатлением только от одного спектакля.
Однако мне придется отступить во времени, правда, ненадолго, на несколько месяцев.
Примерно весной 1958 года вышел фильм И.Пырьева «Идиот» по Достоевскому, точнее – по началу его романа, с Юрием Яковлевым в главной роли. Он, снятый в манере «страсти в клочья», явно оставил глубокий след в сознании зрителей. Я отправился его смотреть вместе с сокурсником Юрием Зотовым. Мы тоже были впечатлены пылом и рельефностью чувств героев. Как ни странно, самое большое раздумье вызвал последний титр ленты: «Конец первой серии».
- Знаешь что, - сказал я осторожно Юре по дороге к общежитию, - а ведь никакой второй серии не будет.
И, как я помню, Зотов согласился со мной. Киношный князь Мышкин был завершен и полностью выплеснут на экран, не имел абсолютно никаких предпосылок к развитию, внутренних мотивов и привязок к действиям, которые, мы знали, были уготованы писателем. Ни малейших примет нездоровья, хотя бы и удаленного. При явных и ярко выраженных терзаниях от изъянов и просто свинства людей и человечества - ноль страданий от собственного несовершенства или хотя бы страха перед возможностью его проявления (какой же Достоевский без этой самой главной достоевщинки?). Конечно, киношники понимали, что за образом «положительно прекрасного человека» в дальнем далеке писатель различал прототипа – Христа. Но Христос так бы и остался Богом, каких было великое множество у людей, а не уникальным Богочеловеком, если бы не его моление: душа Моя скорбит смертельно… Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия…
Эта грань очеловечения «звездного неба над головой» у кинематографического героя была ампутирована. Начисто. Он, конечно, князь. Но вряд ли Мышкин. Наверняка писатель не случайно дал ему такую «приземленную» фамилию. Я заглянул в Википедию и не очень поверил в изложенное там: «Согласие на съёмки во второй серии фильма Юрий Яковлев не дал, а режиссёр И.Пырьев отказался принять на роль другого актёра. Поэтому она так и осталась неснятой». У меня нет оснований сомневаться в правдивости первой фразы (хотя в публикациях Яковлева я не нашел тому подтверждения). Но вторая… Очень в ней лукавое слово – «поэтому»…
…Возвращаясь с киносеанса, мы, конечно, не думали, что создатели фильма что-то «недопонимают» у классика. Взрослые люди, уже хлебнувшие отечественной, пусть и «оттепельной», журналистики, мы отдавали отчет, что это была мичуринская попытка скрестить духовный поиск высшего порядка с примитивной советскостью, хоть и постсталинской. Что-то вроде морального кодекса строителя коммунизма. До рождения на свет Евгения Миронова надо было еще прожить восемь лет. А до явления им нового кинематографического Мышкина, не дайджестированного совковым Главлитом, страшно сказать, - аж 45…
Тем ошеломительней было то, что случилось в том же 58-м, буквально через три-четыре месяца в том же Свердловске. Речь о «Идиоте» с Иннокентием Смоктуновским.
Это было в оперном театре. Недоумение зала повисло в воздухе с первых минут. Мышкина было плохо слышно. И он не был синеглазым красавцем-князем, которого ожидала еще раз увидеть публика, в большинстве не знакомая с Достоевским, но пребывавшая под живым обаянием неотразимого актера Юрия Яковлева. Все не так! Какие-то странные движения, нелепая походка, поза, граничащая с уродством. Вместо входящего в душу укоризной бархатного, но твердого, исполненного княжьим достоинством голоса («Как вы будете стыдиться…») – сбивчивые, едва слышные оправдания по поводу несуразности себя самого… И текст не тот! Не подмена ли это, не суррогат?!
Без того тихий голос никому не известного актера почти заглушался недоуменным гулом ничего не понимающего зала. Перерыв между актами был заполнен озадаченными людьми, то и дело друг перед другом пожимающими плечами.
И вдруг – произошло. Что именно – не знаю. Так на черноте земли появляется в благословенную минуту множество зеленых ростков, до поры упрятанных в сеяных семенах. В конце второго акта, как по невидимой команде, установилась совершеннейшая тишина. Не мертвая, а я бы сказал хрустальная. И в этой тишине над всеми звуками многоречивой драмы, неуклонно приближавшейся к трагедии, царил вроде бы слабый, ломкий, необычного тембра голос, ложащийся на слух так, что впредь его ни с чьим не спутаешь. Между нами, зрителями, установилось некое невидимое единение, и мы испытали чувство, подобное описанному Розой Сиротой, режиссером БДТ, ставившей вместе с Товстоноговым «Идиота».
«И вот вечером, когда мы репетировали сцену «На скамейке» (Мышкин, ожидая свидания с Аглаей, в некоем забытьи встречается… с Настасьей Филипповной. – А.Щ.) вдруг появился другой человек… Как-то вытянулась шея, сломалась голова и как-то набок склонилась, опустились руки, повисли… Оттого, что пластика стала такой странной, вдруг появилась эта медленная речь, которую я никак раньше не могла поймать у него… И, в общем, родился Мышкин…» И еще она же: «Он как бы заболевает на наших глазах, что-то смещается в этом прекрасном и жизнерадостном юноше…» (Публикация Л.Мартыновой. Ленинград, 1974. «Петербургский театральный журнал», № 9, 1996).
Третий и четвертый (мне помнится, их было четыре) акты были моментами уже беспрепятственного проникновения в нас искусства, безраздельного и всемогущего.
Таких оваций в этом любимом мной театре (в оперном) я никогда не наблюдал. Было ощущение, что нас просто физически взяли и продвинули куда-то на годы вперед. На многие годы…
Метаморфоза - за четыре часа.
…Иногда в бессмысленном щелканье по телевизионным каналам я нарываюсь на частые, как мне кажется, юбилейные передачи про артистов, авторов музыки и текстов популярных песен и т. п. И надо же, почему-то именно в эти минуты ведущие или выступающие в славословиях непременно назовут виновника мероприятия гениальным актером, или гениальным композитором, а то и гениальным поэтом. Меня это стало раздражать. Может быть, от моей старости. А может, оттого, что одно это слово превращает задуманное чествование нередко хороших и талантливых людей в насмешку над ними, если не сказать в издевку.
В связи с чем я привожу это, в общем-то, заурядное наблюдение? Время, выпавшее нам на жизнь в наших широтах, один из лучших поэтов России назвал веком-волкодавом. Это вам не Возрождение. Однако упрямая природа страны, которую «умом не понять», все равно порождала много потрясающих, великих творцов на самых разных поприщах. Но во всех сферах, о которых я имею хотя бы какое-то представление, был только один человек, к которому приложимо такое определение: гениальный актер Смоктуновский.
Как жаль, что далеко не все его театральные работы мы с Галей видели. Такая обидная вечная обманка: что-то в повседневности представляется самым главным, чему мы и отдаем время жизни, а оно, главное, оказывается совсем в другом…
Александр ЩЕРБАКОВ
(«В незримом мире сердца»)
ЦАРСКИЙ ПОДАРОК
Как-то в тесноте городского транспорта я невольно услышал, как один пассажир спрашивал другого, был ли тот на спектакле Малого театра «Царь Федор Иоаннович». «Как, ты не был? Да там же царя играет сам Смоктуновский», - корил своего попутчика пассажир. И я решил не только сходить на спектакль, но и сделать портрет Смоктуновского. Тем более что до этого я уже встречался с Иннокентием Михайловичем, и у меня был его домашний телефон.
Приехав в редакцию, я тут же позвонил Смоктуновскому и сказал, что давно собирался прийти на спектакль, в котором он играет Федора Иоанновича. На что Иннокентий Михайлович сказал, что у меня остался единственный шанс: завтра у него последний спектакль.
На следующий день я с редакционным поручением обивал пороги дирекции Малого театра, где мне дали от ворот поворот, то есть отказали в съемке. Меня это не сильно огорчило, я решил, что вечером обращусь к дежурному администратору, и все будет в порядке. За час до начала спектакля я уже стоял у окошечка администратора. Когда оно открылось, бесстрастный голос сказал мне, что прессу на этот спектакль пускать не велено. Обескураженный, я отошел в сторону. Но тут внезапно показался сам Иннокентий Михайлович.
Протаранив толпу народа, я остановил его возле самого входа и пожаловался, что меня в театр не пускают. Иннокентий Михайлович подошел к вахтерше, что-то тихо ей сказал, показывая глазами на меня, и та пропустила. «Ну, вот вы и в театре», - весело сказал Смоктуновский. Я еще не верил в случившееся и вдруг выпалил: «Иннокентий Михайлович, а можно мне с вами пройти в гримерную?» «Ну, если только, Витя, вам не будет там скучно, пойдемте», - последовал великодушный ответ.
Тишина и полумрак. Я сижу в гримерной. На моих глазах происходит таинство: из обыкновенного человека возникает царь. Первоначально в дело был пушен грим. Потом появилась одежда. Затем Иннокентий Михайлович стал пробовать голос, от которого у меня по телу пробежали мурашки. И тут вдруг, сам не знаю почему, я сказал: «Ваше величество, а меня сейчас выгонят из театра». «Кто посмеет?» - властно ответил царский голос. Скороговоркой я пояснил, что днем был у директора, а перед началом спектакля у администратора, и что теперь, как только я появлюсь в зале, меня немедленно выставят вон.
«А и правда! » - ответил мне уже не царский, а обычный голос Иннокентия Михайловича, тут он встал и как был, в парадной одежде, скомандовал: «За мной!» Мы выскочили из гримерной и помчались по ступенькам вниз, потом прошли какие-то коридоры, закоулки, темные проходы... Остановились около маленькой двери. За небольшим столиком на табурете сидел очень старый человек. Это была суфлерская будка, а за столом - сам хозяин. Иннокентий Михайлович вкратце объяснил ситуацию, и суфлер разрешил мне во время спектакля быть здесь.
Сидя позади суфлера, зажатый с двух сторон узкими стенами, я не только боялся шевельнуться, но даже порой не смел дышать. Между потолком и головой суфлера оставалось сантиметров десять-пятнадцать. Начался спектакль. Мне видна была лишь небольшая полоса сцены. Вдруг на этой полосе возникли ноги Смоктуновского. Ноги прошли раз, два, потом стали тихо удаляться. Тут я сообразил, что моя затея с фотографированием обречена на провал. И тут случилось чудо. Иннокентий Михайлович, видимо, понял, в какую мышеловку меня загнал и решил это исправить. Держась той части сцены, которая была мне видна, он стал уходить вглубь. Когда же он почувствовал, что я его вижу, на секунду остановился и бросил в мою сторону свой царский взгляд. Который я и зафиксировал навечно.
Виктор БРЕЛЬ
27-29 марта 2015 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий