ВИКТОР БРЕЛЬ. ФОТООЗАРЕНИЯ МАСТЕРА

Книга писателя, журналиста

Леонида ЛЕРНЕРА

о своем друге, знаменитом фотохудожнике

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЕСЬ МИР – СТАФФАЖ
ПРОДОЛЖЕНИЕ, см. НАЧАЛО

- Это мой автопортрет, -  показывает  Виктор Брель одну из своих "странных" фотографий. – Тень и реальные руки. Руки, придающие тени масштаб: стаффаж. В классическим варианте стаффаж – фигура на пейзаже. Второстепенная деталь композиции. В современном, точнее в моем, – деталь, без которой композиция потеряла бы всякий смысл. Я утверждаю, что весь мир – стаффаж… Когда все сходили с ума от НЛО, я сочинил объект  из проволоки, сфотографировал – и в загашник. Всюду возил с собой. А будучи на Алтае, запустил его в небо. С тех пор он «летает».

Сценарист, режиссер, художник, оператор… Все эти «лица» сошлись в одном, фотохудожнике Викторе Бреле, чтобы создать суперкадр с перевоплощением проволоки.

Мы стоим у дверей XVII века, за которыми помещается журнал «Знание – сила».

- Зайдем? Тут у меня мастерская, - предлагает Виктор.

Входим в бывшие боярские палаты, спускаемся в подвал, и…

- Как у дьявола за кулисами? – то ли спрашивает, то ли утверждает хозяин, посмеиваясь и наблюдая, какое впечатление производит им же созданная здесь «чертовщина».

- Что это? – осторожно трогаю голову с обнаженными извилинами.

- «Генный» автопортрет. Сделал его к 220-й годовщине укоренения нашей фамилии в России. В 1773 году мои предки, немцы из Голландии, переселились на Украину.

- В поисках земли?

- Считается, по призыву Екатерины II, но у меня своя версия. Если верить таблице активности солнца, то как раз на 1773 год приходится один из солнечных пиков. Думаю, предков так пригрело, что они снялись и переместились, основав поселение Вальдгейм, со своей культурой, своим реликтовым языком. Они  были во всем мастерами: и в землепашестве, и в строительстве домов, и в устройстве быта. Я благодарен им за то, что и во мне, кажется, сохранилось кое-что от фамильного усердия.

Оглядываюсь на десятки стаффажей – фигур, изображений, композиций, поражающих не только эксцентричностью, но и кропотливостью, основательностью, мастерством исполнения.

Последнее явно от предков. А вместе – вековая крестьянская сметка (да не какая-нибудь, а голландско-немецко-украинско-русская!), замешанная на «авангардном»  мышлении москвича. Не эта ли парадоксальная смесь и породила единственную в своем роде «труппу актеров», каждый из которых создан для одной-единственной роли – фотомгновения.

- Когда ты их придумывал, то играл, дурачился, творил. А теперь, когда их роль кончилась, - что они для тебя значат?

- Своего рода «кладбище» сыгранных образов, парадоксов, наваждений. И каждая «могилка» напоминает мне, что родиться можно только однажды. За 30 лет игр со стаффажами я ни разу не повторился.

- Мне кажется, что все эти вещи излучают какую-то энергию.

- Многие это чувствуют, только не я. Излучение идет на уровне моей волны – значит, без обратной связи. Моя связь с любым стаффажем кончается сразу же после съемки – лучшая защита от собственного плагиата.

Теперь, кажется, и я кое-что понимаю: перенося свои стаффажи на фотографию, Брель как бы выжимает из деревянных, железных, картонных изделий все «живое», затем (как кладут краску на холст) размещает этот «сгусток» в некоем материальном (и даже нематериальном) пространстве… Потом начинается тайна творца. Образ, оставаясь конкретным, абстрагируется, становится типичным, резко отчеканивая ту или иную острую мысль, момент истины, иронию жизни, метаморфозы социума.

- Вот одна из моих любимых игр – «аэроутюг», - показывает Брель. – Видишь, у него даже есть якорь - чтобы далеко не улетел. Говорят, что утюги не летают, Ну, это еще не доказано. На выставке стаффажей, где я этот утюг представил, увидев его, оживали даже настоящие «утюги». Значит, поняли – не все еще потеряно.

- Это уже использовалось в фотографии?

- Нет, ждет своего часа. И вот это, - Брель подходит к железному «существу» с женской рукой и мужской ногой, - это «Бегущий и Орущий», женщино-мужчина. Тоже еще не использовано.

Рядом на красной ноге в белой тапочке то ли идет, то ли плывет железный герметический ящик с рыбьей головой. «Рыбоног», - называю его про себя.

Но тут Брель достает откуда-то вторую ногу и, ударяя ею по разным местам «рыбонога», устраивает весьма мелодичную какофонию.

- На фотографии этот стаффаж, к сожалению, не звучит, - говорит он. – Но некоторые все же как-то догадываются, что музыка - в его природе. Здесь, в мастерской, с десяток «музыкальных» стаффажей, при случае можно составить целый оркестр. Оркестр, созданный под влиянием моего друга, композитора Альфреда Шнитке.

Стаффажи Виктора Бреля, долгое время томившиеся в доме своего создателя, только в последнее десятилетие один за другим стали выходить на волю. И чем сложнее, непонятнее, хаотичнее становится наш жизнь, тем нужнее нам эти странные, на первый взгляд, произведения, в которые, как в Зазеркалье, опрокинуто наше время. Недаром именно журнал «Новое время» обратился к стаффажам Бреля, чтобы, наконец, обрести свое лицо.

 Брель опубликовал в этом журнале 250 обложек! Абсолютный рекорд! Жаль, что не зафиксирован в книге Гиннеса.

- Скажи, мог бы ты выйти из созданного самим собой «заколдованного» круга? Или этот спектакль до конца жизни?

- Это и есть моя жизнь. Главное, как я уже говорил, - не повторяться. Это условие игры. Всегда помнить: эту пьесу ты уже играл. В театре повторяют. А у меня нельзя. Сыгранное – сюда, как в музей, который хранит ауру прошлого. Все здесь накопленное - это как бы плодородный слой для нового урожая. Так было в нашем Вальдгейме: мои предки тщательно следили, чтобы их земля все время плодоносила.

Среди стаффажей, которые еще ждут своего «удобрения», замечаю огромный доллар. Брель когда-то купил его в метро, очень дорого по тем, еще советским временам – за 10 рублей. Рядом с долларом позирует деревянная дама, зашнурованная в интимных местах: «Пляжный костюм а-ля Зайцев, модель-92». Интересно, в каком контексте явится этот костюм на будущей фотографии?..

Кажется, в этом мире для Бреля вообще нет мертвых вещей. Даже обыкновенный треснувший кирпич стал живой сентенцией: «Жизнь дала трещину». Впрочем, Брель – оптимист. Он уверен, когда-нибудь и этот кирпич срастется.

- Интересно было бы представить, каким будет твой последний стаффаж? – философствую я.

- Он уже появился, можешь на него взглянуть.

И хозяин раскладывает передо мной, как пасьянс, свежеотпечатанные черно-белые фотографии. На них я опять вижу руки Бреля. Только…

- Это, наверное, шутка? Как можно снять свои руки?

- Профессиональная тайна, - смеется Брель. – Не веришь – отдай на экспертизу.

Эпилог

Людям, не знавшим подлинного Виктора Бреля и увидевшим его, необыкновенно скромного, некрасивого, физически изломанного в детстве, и в голову бы не пришло, что в нем живет сам черт (впрочем, самый добрый на свете черт, если такие бывают), Петрушка, клоун, лицедей, артист десятка оригинальных жанров… И когда я открыл для себя Бреля – блистательного артиста, паяца, скомороха, фокусника, в котором жили и без конца оживали сотни самых разных – печальных и лирических, гомерически смешных, язвительных, сказочных, романтических и героических и просто из ряда вон выходящих образов, я стал наблюдать за ним, поражаясь его супервоображению и фантазии.

Все, что внезапно рождалось в его голове фотохудожника, он сначала делал руками, умелыми руками – гениального скульптора и романтического мусорщика, ибо почти все, что он обращал в жизнь, находил на помойках. Любая вещь в его руках становилась птицей Фениксом. Из мертвых вещей являлись образы Гамлета и Джоконды, древнего разбойника или современного олигарха и сотнями других драматичных и гротесковых явлений.

Потом он стал самогримером и самокостюмером, превращаясь в самых неожиданных персонажей, а то и в музыкантов, играющих на консервных банках, пилах и всяких других железяках, создавая какофонию звуков, в которых вдруг ощущались прямо-таки космические мелодии…

Однажды Брель показал мне загадочную бумагу. То был план всей его оставшейся жизни. Каждый год он открывал выставки своих необычных творений: в Москве и Питере, в Твери и Чебоксарах, на Мальте и в Турции… В оставшиеся годы он собирался объехать весь свет, включая все материки и почти все страны. Последняя выставка должна была состояться в Рио де Жанейро в 2020 году, в год его предполагаемой смерти. Виктор ошибся всего на восемь лет, ибо смерть застала его в прошлом сентябре на 76-м году жизни. И не на выставке в Рио-де-Жанейро, а в холодном и неуютном московском хосписе. Но все равно он был прав, ибо для Бреля даже от хосписа до Рио-де-Жанейро было рукой подать. Его творчество отныне принадлежит всему миру.

Леонид Лернер

Ольга БАЛЛА

ВЗОРВАННЫЙ МИР

Виктор Брель разговаривает с предметами. Он обходится с ними почти так же, как поэты со словами. Делает из них композиции-метафоры, композиции-формулы. Составляет высказывания.

Иной раз, правда, получается не высказывание, а крик. Даже часто. Тем более что и высказывания на более, казалось бы, спокойных тонах у него – очень напряженные. Может быть, в силу плотности. А еще – из-за того, что слишком разные предметы оказываются рядом на слишком тесном для них участке пространства.

Строго говоря, даже не важно, фотографирует Брель создаваемые им стаффажи (так он именует свои композиции) или нет. Хотя да, он их очень даже фотографирует, он их делает прежде всего ради этого: использует, как актеров в собственном фототеатре.

Более того, сфотографировав – использовав – свои создания, автор-демиург утрачивает с ними связь. Стаффаж живет только в момент съемки. Дальше он превращается в памятник самому себе, в застывшую цитату из ситуации, которая давным-давно миновала. Брель говорит кое-что жутковатое: толпа единожды сфотографированных стаффажей, живущих в редакции «Знание-сила» на правах полноценных обитателей (с ними впору здороваться, когда приходишь – они отвечают!), для их автора, оказывается, – «своего рода кладбище сыгранных образов, парадоксов, наваждений».

Мир Бреля, конечно, - взломанный мир.

Каждый стаффаж – маленький шок, небольшой когнитивный диссонанс, выбивает из-под зрителя привычные опоры. То, что делает Брель, хочется назвать трагическим антропоморфизмом, во всяком случае – катастрофическим.

Все работы Бреля, всю их совокупность и (едва ли не каждую в отдельности) пронизывает чувство катастрофы. Это подробная предметная артикуляция катастрофы, в которой мы живем.

Брель ироничен, и ирония его – жесткая. Он умеет быть беспощадным и этим умением пользуется.

Он сталкивает друг с другом – о, не без насилия! – максимально разнородные предметы, за миг до столкновения и не помышлявшие о том, что могут иметь к друг другу хоть какое-то отношение, – и заставляет их (а с ними и нас) это отношение почувствовать.

И это чувство какое угодно, только не комфортное. Брель с размаху бьет по заготовленным ожиданиям зрителя, и тот растерянно озирается: что это? Уж не карикатуры ли? Но на что? На абсурдность бытия? На суетливость и нескладность человеческого существования? А может, и не только человеческого?..

Перед нами – вещи и детали, как бы выпавшие из своих ниш, утратившие свою органику, естественную совокупность связей. Батон с металлической ручкой. Растущий на дереве кирпич. Алюминиевые ложки, мучительно прорастающие на лишенном веток стволе. Или зонтик и швейная машинка на хрестоматийном операционном столе!

Предметы-сироты и предметы-агрессоры. Предметы-захватчики и предметы-жертвы.

Конечно, они живые, потому им и трудно, потому и больно.

«В этом мире для Бреля, - пишет один из рецензентов его работ, - вообще нет мертвых вещей». Зато есть много «раненых» – а может быть, они даже все такие. Каждая брелевская вещь ранена тем, что вырвана из естественного контекста своего бытования (предметы из быта помещены прямо в – неуютное и непривычное – бытие; один крылатый(!) утюг на якорной цепи чего стоит). Каждый стаффаж – разверстая рана. Кому как, а мне страшновато.

Настойчивый брелевский мотив: хрупкость жизни и ее окруженность насилием. Птичьи яйца, трогательные, пестренькие – в гнезде из спичек, вот-вот вспыхнет. Яйцо в тяжелых металлических цепях: чуть-чуть - и раздавят. Грубая деревянная мясорубка прокручивает куриные яйца, превращая их в доллары!

Но отождествить ситуацию брелевских предметов с сюрреалистической что-то все-таки мешает. Их случайные, казалось бы, соединения – здесь странным образом неслучайны. В них явно есть логика - и это никак не логика хаоса.

Предметы, разнородные, чуют свое родство – при том, что оно очевидно не кровное. Оно – скорее ситуативное, но от того не менее глубокое и, опять же хочется сказать, страшное: родство по судьбе. У случайно собравшихся вместе – и готовых на следующем шаге рассыпаться обратно – предметов общая судьба: они подчиняются общим ее тяготениям. (А что, у людей разве не так?)

Парадокс в том, что, несмотря на свою выбитость из привычных, защищающих ниш, внутри этой выбитости они, тем не менее, складываются в осмысленные структуры. Случайность их встречи не случайна.

В этом упорном антропоморфизме, в стремлении едва ли не любых случайно собравшихся предметов сложиться (под взглядом Бреля) в комбинации, внятные человеческому глазу, несомненно читается противостояние (неистребимому) хаосу.

Готовясь к фотовыставке на геологическом симпозиуме, Брель рассказывал: « Я полез в дебри геологической науки и неожиданно выявил интересную для себя деталь. Оказалось, все геологи, интересующиеся археем, в первую очередь в земных напластованиях ищут «контакт»: так они называют область соприкосновения двух различных слоев горной породы. Осознавал автор или нет, но тут-то он и нащупал, кажется, сердцевину собственного творческого метода.

Не происходит ли нечто подобное в брелевских стаффажах? Они тоже – «контакты»: соприкосновения нескольких разных областей существования. И смысловая нагрузка наложенных друг на друга, выдранных из этих областей предметов направлена к пограничной зоне, в которой и происходит их взаимодействие.

Кстати, о стаффажах.

Это словечко из искусствоведческого лексикона до Бреля означало одно: второстепенную деталь композиции, вводимую для оживления картины – например, фигурки людей и животных в пейзажах. Брель лишает «второстепенные» предметы их хорошо обжитой второстепенности. Выволакивает их в центр внимания, под жесткий свет, даже если те сопротивляются. Навязывает им первые роли.

Знаменитое, тоже кем только не цитированное высказывание Виктора Бреля «Весь мир – стаффаж» - это ведь не только о том, что весь мир случаен: застает себя в состоянии собственной случайности. У мира нет одного, четко фиксированного для всех и всего обязательного «центра». И значит, таким центром – пусть на время – может стать что угодно.

Конечно же, предметам, вовлеченным в брелевские высказывания, приходится труднее, чем словам. В отличие от слов, у них нет не только фиксированных значений, но даже поддающегося сколько-нибудь четкому очерчиванию их круга. А сказать им надо – это же видно! – так много.

Каждый стаффаж – сжатое до визуальной формулы высказывание, при всей многозначности, как ни удивительно, очень четкое. Иной раз даже – до прямолинейности и категоричности. Таковы, например, алюминиевые ложки в строю – перед ними расписная деревянная. Рубли, облетающие с засохших ветвей на обложке номера «Нового времени» за май 1992 года, посвященного «Рублевому пространству».

Конечно, это мышление, даже философствование в предметах.

Высказывания – чаще всего экзистенциальные (об уделе человеческом. Хлеб с горящим фитилем в сердцевине – уж не бикфордов ли шнур?) и антропологические. Есть и публицистические: слепки с текущего момента (стакан из-под кока-колы, полный монет с воткнутой в него трубочкой), а также историософские: о судьбах - и хрупкости – цивилизации (растерзанный глобус, вытянутый в струнку вверх, растущий, как кактус посреди выжженной каменистой пустыни, зияющей по разодранным швам белыми ранами).

Пересказать – перевести в слова целиком, без потери смысла брелевские стаффажи невозможно. Зато они интенсивно апеллируют к ассоциативному запасу человека. Они не оставляют в покое. На них чувствуется нужным как-то отвечать.

Страх и боль – не конечный пункт брелевского мышления вещами. Да, мир Бреля взломан (и Брель прослеживает линии взлома), пронизан трагизмом. Но он – хотя живет на грани хаоса, отнюдь не хаотичен.

Это мир не тупиковый. Его структуры разомкнуты. Он динамичен. Это состояние, которое может быть преодолено.

Нет, это не оправдание случайной катастрофы. Тут сильнее, труднее: это переживание во всех мыслимых возможностях – и преодоление изнутри.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

24 марта 2015 г.