…Воровал у ЧК дрова и говорил: ВИДИТЕ, ВОТ И Я СТАЛ СОВЕТСКИМ!

В 2015 году исполнилось 125 лет со дня рождения и 55 лет со дня смерти Бориса ПАСТЕРНАКА

НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздыx
Сирень вбирает свежести струю.

Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы,
И высь за черной тучей голуба.

Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.

Воспоминание о полувеке
Пронесшейся грозой уходит вспять.
Столетье вышло из его опеки.
Пора дорогу будущему дать.

Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Душе воспламененной чьей-нибудь.

Михаил ВОЗДВИЖЕНСКИЙ

Письмо шестилетнего Пастернака к отцу пора­жает стилем. Сегодня, пожалуй, и доктор филологических наук едва ли способен так нестандартно и в то же время с кристальной ясностьюобъясниться.



За мальчика, которому вышел срок учиться, хлопотал князь Вл. Голицын. Ответ директора московской пятой гимназии гласил: ничего сделать не могу, «...по­скольку на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет сверх 3%, обусловленных Министерским распоряжением».

По такому же распоряжению мальчику, чтобы поступить в гимназию, требовалось кончить подготовитель­ные курсы исключительно на все пятерки. Чтобы по­ступить в университет, такой же уровень требовался от ученика гимназии. Пастернак выполнял требования своей страны с необыкновенной легкостью.

В том, что у сына знаменитого художника был дар художественный, удивительного мало, однако по причи­не как бы заведомой дешевизны дара он и бросил рисо­вание в 13 лет, чем рассердил отца: «мог бы стать ху­дожником, если б работал!» А музыкальный дар, до­ставшийся от матери, известной пианистки, так сразу не отверг. Бредил Скрябиным, усиленно готовился к экзаменам по курсу композиторского факультета Мос­ковской консерватории, а в учителя ему выбрали всего-навсего Р.М. Глиэра. Кстати, две прелюдии Пастернака играют в концертах и сегодня.

С юридического факультета переходит на историко-филологический. Вслед — увлечение философией. На обороте реферата «Психологический скептицизм Юма» стихи: «Опять в висках весна стучится...».

Пастернак не раз повторял, что он начал поздно. Первые стихи прочел приятелю в 21 год. От поэзии отвлек­ся в 1912 году, когда, написав работу по психологии, уе­хал в Германию, в Марбург, к знаменитому в то время философу Г. Когену. Пробыл он там три месяца, а нем­цы увековечили пребывание русского писателя улицей его имени и мемориальной доской.

Проклиная суету, то есть необходимость сдавать экзамены, встречать и провожать родителей, лечить зубы, хлопотать об отсрочке от военной службы, Пастернак буквально ворвался в поэзию, резко вклинившись в борьбу течений, выпустил альманах «Руконог» — про­тив футуристов. Те, как известно, не давали никому спуска, трое знаменитых и самых боевитых из них пи­шут грубое, вызывающее письмо, после чего все встре­чаются за одним столом, готовые к долгой вражде. Од­нако двое из них никак не могут найти друг в друге вра­га и, в конечном счете, влюбляются друг в друга. И — на долгие годы: смерть Маяковского, пожалуй, больше всего ранила Пастернака.

Поэзия увлекала, но не кормила. В 15-м году начались погромы немцев (кого только из соотечественни­ков не громили россияне!), и устраивавшая Пастернака работа гувернером у немца Филиппа больше не приносит денег (кстати, место Пастернака занял А.Ф. Лосев, только что окончивший университет). Пастернак уезжает на Урал, где у завод­чика Збарского работает конторщиком, занимаясь по­ставкой угля, остаточного спирта, «выбивая» в качест­ве снабженца железнодорожные вагоны.

Странно, но при довольно состоятельных родителях Борис не то чтобы остро нуждался, но был крайне ско­ван в средствах. В голодную и холодную зиму 20-го го­да он воровал у ЧК, по соседству, дрова. И не без гордо­сти говорил: видите, вот и я стал советским!

Пастернак в поисках заработка составляет библиографию Ленина, пишет стихи для детей. Свою поэму «905 год» называет «относительной пошлятиной» и по­ясняет: шел на это сознательно из добровольной идей­ной сделки со временем. Оброненная фраза: «Мы гиб­нем от собственной готовности» — будто тоненький шнурочек, вдруг вылезший из будущего бунтарского периода.

Пастернак принюхивается к роману, к новой прозе, которая легла бы «как крышка на все неоконченное». Некий Л.Авербах, правда, чутьем отъявленного партийца улавливает дух тихого бунта в душе скромного поэта: «Пастернак перестает быть попутчиком и превращается в носителя буржуазной опасности».

Странной выглядит его переписка с Горьким. Блаженный дар разумной речи как бы изменяет ему. Пись­ма его утомительные и, хотя написаны во имя помощи друзьям, в частности М.Цветаевой, выглядят путано, благие намерения великий стилист будто сознательно умертвляет. И нарывается на неблагоприятный отзыв Горького о Цветаевой: «Талант ее мне кажется крикли­вым, даже — истерическим, словом она владеет плохо... Она слабо знает русский язык и обращается с ним бес­человечно, всячески искажая его». Наконец, случилось убийственное письмо от Горького, кончающееся слова­ми: «Грустно, что все так вышло, но писать Вам я боль­ше не стану».

…Стремительно-страстный, красивый мужчина влюблялся в женщин неожиданно, бурно, бесповоротно. Особенно фантастическим выглядит его брак с Зинаи­дой Николаевной, женой его кумира-пианиста Нейгауза. Влюбился Борис Леонидович на глазах собственной жены и Генриха Густавовича. Вышел не треуголь­ник, а сущий квадрат с двумя лишними гранями. Уди­вительно, что объясняться в любви Пастернак пришел к Нейгаузу. Положил на рояль две баллады как писательское преподношение и сказал, что полюбил его же­ну. Оба мужчины плакали. Потом, надо полагать, пла­кала первая жена Евгения Владимировна, хотя бы по­тому, что письма к ней Пастернака едва ли могли по­зволить хоть на секунду усомниться в любви вечной, неземной.

Зинаида Николаевна ушла к нему с двумя детьми, один из которых всем известен — Святослав Нейгауз. Такая же буря случилась и с Ольгой Ивинской, ну раз­ве что не в гостях, а в редакции журнала. За этим зна­комством — четырнадцать лет бурной страсти, не очень тайной, но все же с большими ограничениями, дабы по­щадить и без того несчастную Зинаиду Николаевну. У Ольги Ивинской тоже было двое детей. Пастернак одинаково сильно любил четверых приемных детей. Лю­бил, содержал и воспитывал. А еще двух своих. Бог не дал родиться их ребенку с Ивинской.

…И все же в центре этой судьбы — роман, Нобелевская премия за него и политический бум вокруг нее. Величайшей силы поэт, первый, кто сказал о чувстве стадности, о том, что марксизм не наука, о трескучей фразе, вдруг как бы ломается и выглядит сущим трусом, отказыва­ясь получить премию. Человек, гулявший по жизни с гордо поднятой головой, враз склонился.

Жестокие репрессии к нему в те годы едва ли могли быть применены, рассуждаем мы сегодня, понимая, как великолепно устроили бы жизнь писателя его европей­ские почитатели. Страх перед Нобелевской премией выглядит сегодня, по меньшей мере, болезненным позерством.

Все так. Но опрометчиво судить Пастернака с позиций сегодняшнего дня. Это предостережение надо дополнить и впечатлением, которое охватывает всякого, кто внимательно и непредвзято ознакомится с документами нобелевского периода, письмами Пастер­нака. А впечатление одно — глубоко скрытая ирония поэта к происходящему. Он не просто не трусил, а, на­против, был безоглядно смел и независим. Ибо никакие догмы, привычные для советского общества, не могли убить в нем собственный взгляд на вещи.

О какой трусости речь, если в страшный период травли он пишет стихотворение «Нобелевская премия» — столь же крамольное, как и роман. Даже друзья, кото­рые, не читая романа, поносили его, не вызвали у поэта ожесточения, хотя много раньше он, словно предвидя фантастическую способность их продаваться, сказал: «Я не терплю нашей интеллигенции за раболепие пе­ред силой и половинчатость. Это какие-то полулюди!» ...Пастернак умирал тяжело и как-то унизительно тяжело. Жена рядом — и любимая под окном. Привиле­гированные врачи, которых надо было побаиваться. Безденежье — а рядом мешки заработанных денег, к ко­торым не прикоснешься. Любимая, которую вскоре арестуют, и жена, которой суждено долгие годы выма­ливать скудную пенсию, — он сквозь муки болезни как бы видит, чувствует их страшные судьбы.

Его уважали и травили. К полулюдям примкнуло большинство тех, кто уважал. На Пастернаке споткну­лась советская интеллигенция.
29 апреля 2015 г.