Владимир Аронович Фрумкин родился в 1929 году в Брянске. Окончил Ленинградскую консерваторию. Известный музыковед, исследователь феномена авторской песни, теоретик движения бардов, от Галича и Окуджавы, от «шестидесятников» и до наших дней. Среди опубликованных работ — "От Гайдна до Шостаковича" (очерк истории симфонии), "Особенности сонатной формы в симфониях Шостаковича", "Песня и стих" (о музыкально-поэтическом стиле Булата Окуджавы). Автор книги «Певцы и вожди» («Деком», 2005) - о искусстве и власти в тоталитарных государствах. Многим известен как автор уникальной лекции-концерта «Прогулки с бардами». С 1974 года живет в США. Многие годы работал в русской редакции «Голоса Америки».
Госфильмофонд СССР.
"Остров сокровищ": в хранилище Госфильмофонда.
С Любой Бергер в Оберлине, штат Огайо, 1975 год.
Игорь Голомшток.
Моника Витти в "Приключении".
Кадр из фильма "Молчание".
Владимир Дмитриев.
Королевский военный оркестр в финале Эдинбургского фестиваля.
Виталий Катаев.
(Вашингтон)
Коммунистический режим был утопией, исхитрившейся сделать саму свою утопичность источником бесконечного долголетия. Реальности трудно бороться с ирреальностью, разуму трудно спорить с абсурдом.
Ален Безансон
отправился я в Белые Столбы...
Александр Галич. «Право на отдых»
1.
В один из своих приездов из Питера в Москву я отправился в Белые Столбы. Не для того, чтобы взглянуть на прославленную Галичем психушку, где «шизофреники вяжут веники, a параноики рисуют нолики» (она вовсе и не там находится, а километрах в сорока на юго-запад, возле станции Столбовая). Я поехал в другое советское учреждение, несравнимо более высокое и значительное, но которое посторонний человек, скажем, какой-нибудь англичанин или француз, мог бы запросто принять за дурдом. Ибо была в нем какая-то странность, ирреальность, нечто шизоидно-параноидальное. Хотя и носило оно название солидное, монументальное, отливавшее державной бронзой: ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ФИЛЬМОФОНД СССР (Кстати, осенью этого года исполняется 80 лет постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) о строительстве «центрального хранилища негативов в Москве».)
По слухам, там хранились едва ли не все шедевры мирового кино. Точнее бдительно охранялись, потому как простому советскому человеку их почему-то видеть не полагалось. Специальное Постановление Совета Министров № 3698-1510с, снабженное грифом «Секретно» и подписью Председателя Совета Министров Союза ССР И. Сталина, предписывало:
«в) в IV квартале 1948 г. восстановить наружное ограждение фильмохранилища.
4. Включить в перечень особо важных объектов промышленности Государственный фильмофонд Министерства кинематографии СССР. Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова) принять под охрану войск Министерства внутренних дел Государственный фильмофонд. Увеличить численность войск Министерства внутренних дел СССР по охране особо важных объектов промышленности и железных дорог на 35 человек.
Обязать Министерство кинематографии СССР (т. Большакова), по согласованию с Министерством внутренних дел СССР, обеспечить Государственный фильмофонд, передаваемый под охрану войск Министерства внутренних дел СССР, техническими средствами охраны (ограждение, освещение, связь, сигнализация) и предоставить необходимые служебно-бытовые помещения для размещения войсковой охраны».
Такие меры предосторожности предназначались для защиты «особо важного объекта» от народа, то есть от «хозяев страны». Другое дело – «слуги народа», большое начальство: ему запрещенные к показу ленты регулярно доставлялись в специальные просмотровые залы. До нас же добиралась ничтожная доля этих богатств – фильмы, которые так или иначе подтверждали то, что нам неустанно втемяшивала власть: Запад – не сахар, капитализм разъедают противоречия и пороки, люди там одиноки и глубоко несчастны. На такие картины («Этот безумный, безумный, безумный мир», «Чайки умирают в гавани», «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», «12 разгневанных мужчин») государство выкладывало драгоценную конвертируемую валюту. Все остальное беззастенчиво воровалось – тайно, незаметно копировалось во время просмотров в Москве, куда наивные западные киношники привозили свои фильмы на предмет продажи.
Поездка моя была чистой воды авантюрой, в которую меня втянула моя московская коллега и друг Люба Бергер, Люся, как ее все называли. Улыбнувшись и распахнув свои необыкновенные, будто нарисованные кистью импрессиониста серо-зеленые глаза, она предложила мне бросить все дела и провести день в Белых Столбах. С ней и Игорем Голомштоком.
– Наш НИИ выдал нам официальную бумагу с печатью. И со списком фильмов, которые нам ну просто позарез необходимо посмотреть для научной работы. Поехали с нами! Бергмана и Антониони увидишь!
– А я тут причем? – удивился я. – Меня и на порог не пустят!
– А-а, чего-нибудь придумаем. Игорь поможет, он умный. Давай, решайся! Завтра в девять, Павелецкий вокзал, возле пригородных касс.
И я решился. Ну, не пустят, так хоть с Игорем Голомштоком познакомлюсь. Я был наслышан о нем: историк искусства, друг и соавтор Андрея Синявского. Наотрез отказался дать показания по делу Синявского-Даниэля, за что схлопотал шесть месяцев исправительно-трудовых работ (их потом заменили крупным штрафом).
Приезжаю на вокзал. Люся с Игорем уже там. Знакомимся. Игорь бросает на меня оценивающий взгляд.
– Значит, так. Вы – наш переводчик с итальянского. Начальству скажем, что в Бергмане разберемся сами, шведский худо-бедно понимаем, а вот «Приключения» Антониони без толмача нам не осилить, зря время потеряем. Едем?
– И что, начальство вам поверит? Без вещественных доказательств? А ну как попросят меня бумагу предъявить? Или поговорить по-итальянски?
Определенного ответа Игорь не дал – могут поверить, а могут и проверить – но добавил, что попробовать стоит. «Он прав», – подумал я. И купил билет.
2.
В дороге разговор вертелся вокруг привычных интеллигентских тем. Новинки самиздата и тамиздата. Обыски, аресты. Письма протеста: кто подписал, кто уклонился... Игорь говорил обо всем спокойно и трезво, ничему не удивляясь и ничем не возмущаясь. Разгадку его сдержанности я обнаружил через много лет в его мемуаре «Воспоминания старого пессимиста». В отличие от меня, Игорь избежал индоктринации, с юных лет придерживался спасительного, здорового скептицизма:
«Я не был ни ленинцем, ни сталинистом, я не верил ни в социализм с человеческим лицом, ни в демократию как в панацею от всех социальных зол и несправедливостей мира сего, я не был очарован политизированным демократическим движением, не верил в оттепель 1960-х и в перестройку 1980-х, понимая, что в России всё и всегда возвращается на круги своя. Я не разочаровывался, потому что мой пессимизм оберегал меня от очарований».
Прочитав это, я понял, почему Игорь так рано покинул СССР, в 1972-м году, на два года раньше меня... В эмиграции он написал и издал на нескольких языках «Тоталитарное искусство» – научное, тщательно документированное исследование об искусстве СССР, нацистской Германии и фашистской Италии. Там есть ссылка на мою статью о том, как обменивались «песнями о главном» два тоталитарных монстра – гитлеровская Германия и сталинская Россия.
(Имеется в виду исследование музыковеда Владимира Фрумкина о советских и немецких песнях 20-30-х годов. Например, на мелодию нашего Авиамарша: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» нацисты написали марши штурмовиков «Песня молодых рабочих Берлина» и «Дрожат одряхлевшие кости» с известным рефреном «Сегодня нам принадлежит Германия,/ А завтра — весь мир!» На мотив «Смело, товарищи, в ногу… И водрузим над землею Красное знамя труда» - еще один марш штурмовиков: «Вздымайте знамя со свастикой/ Над землею рабочих людей» с откровенным признанием в конце: «Раньше мы были марксисты, Рот фронт и социал-демократы. Сегодня — национал-социалисты, Бойцы NSDAP!» И так далее. Подробнее – см. по ссылке http://www.obivatel.com/artical/344.html - Владимир Фрумкин, «Коммунизм с человеческим лицом», журнал «Обыватель», № 12 и в книге Владимир Фрумкин «Певцы и вожди», Н.-Новгород, 2005 - С.Б.)
Интересно, опознал ли Игорь в авторе статьи Люсиного друга, питерского музыковеда? Вспомнил ли Павелецкий вокзал и всю эту причудливую, авантюрную историю с Белыми Столбами?..
Разговор в электричке я поддерживал вяло: мешала мысль об инсценировке, в которой мне предстояло уподобиться Остапу Бендеру и нагло прикинуться тем, кем я отродясь не был. На всякий случай стал заготавливать комбинации из итальянских музыкальных терминов типа adagio sostenuto una quasi fantasia... allegro ma non troppo, poco a poco accelerando da capo al fine… В слабой надежде, что проверяющий их не знает и подумает, что сказанное имеет хоть какой-нибудь смысл...
Повезет ли мне – зависело от чиновника, в кабинете которого скрылись Люся с Игорем, оставив меня в предбаннике. Вышли они оттуда минут через десять и, судя по их лицам, с благой вестью. Разрешение получено! Без предъявления документов, без демонстрации моего безупречного итальянского...
Что это было? Обычное, всепроникающее русско-советское разгильдяйство? Или то, что моих поручителей, которые здесь уже бывали, держали за вполне приличных людей, на жульничество не способных? Или просто дурдом?
3.
Нас завели в скромного вида комнату и погасили свет. На небольшом экране вспыхнула крупная надпись: L'AVVENTURA. И начался фильм, который советские критики, увидевшие премьеру «Приключения» на Каннском фестивале 1960 года, дружно обругали интеллектуальной порнографией, а западные провозгласили новым словом в киноискусстве. Хотя мне и хотелось понять, что это за зверь такой – «интеллектуальная порнография» и чем она отличается от порнографии vulgaris, я был больше занят другим: почти бесплодными попытками понять, о чем говорят герои фильма… Особенно – Клаудия, подруга бесследно исчезнувшей на необитаемом острове Анны. Она сразу же попала в фокус моего внимания, заполонив его почти безраздельно. Иначе и быть не могло: Клаудию играла несравненная Моника Витти, которая влюбила в себя миллионы советских мужчин, посмотревших фильмы «Затмение» и «Не промахнись, Ассунта!»...
После Антониони мы смотрели Бергмана. Игорь и Люся заказали несколько его фильмов, более коротких, чем растянувшаяся на два с половиной часа лента Антониони. Один из них нам не выдали.
«О «Молчании» забудьте, – сказал заведующий коллекцией. – Я его знаю, как свои пять пальцев: проштудировал для своей научной работы «Изображение секса в зарубежном кино». Так вот, «Молчание» – это уже нечто запредельное. И опасное: может нанести зрителю непоправимую травму – эстетическую и моральную. Так что, извините. Не могу. Как говорится, «кина не будет»…
Уже в эмиграции узнал я, что Главного Хранителя Сокровищ звали Владимир Юрьевич Дмитриев. Умер он недавно, в 2013 году. Коллеги его ценили и уважали. Правда, как сейчас вспоминают: «Многие на него обижались, когда он не выдавал пленки. Но все его отказы, даже казавшиеся чистым самодурством – «Не хочу и не дам!» – были обоснованы. Обоснованы интересами коллекции, которую он сохранял и расширял».
Мы не обиделись. Мы были вне себя. Печется о нашей нравственности, о чистоте нашей этики-эстетики, а сам, как Скупой рыцарь, – один, без свидетелей, – вожделенно созерцает! Для научной работы материал собирает?
Заглянул сейчас в интернет: никаких научных работ о сексе в кино за В.Ю. Дмитриевым не числится. То ли соврал он нам про свое исследование, то ли бросил эту затею.
(Здесь уместно напомнить, что кино для советских людей было действительно важнейшим из искусств – по определению Ленина. А уж иностранное кино – вожделенным. Сегодня невозможно представить, во что превращалась Москва во время ежегодных Московских кинофестивалей. Ведь в те дни во всех кинотеатрах столицы шли зарубежные фильмы: не фестивальные, а обычные, прокатные «там». Их обсуждали везде – от академических аудиторий до пивнушек. Многие билеты на фестивальное время распространялись, как водилось тогда, «по организациям и предприятиям». Дефицит! Однако идеологическая цензура – палка о двух концах. Помимо сладостности запретного плода возникал и другой эффект. От самого что ни на есть вроде бы идеологически полезного для нас кино. После просмотра «их» фильма, разоблачающего «их нравы», в голове рядового советского человека мог созреть вопрос: «Значит, у них все это можно снимать и показывать? То есть у них и правда свобода?..» Поэтому абсолютно одинаковое - Белые Столбы – неофициальное название закрытого фильмохранилища и знаменитой психбольницы воспринималось как нечто символичное. – С.Б.)
4.
А «Молчание» я все-таки посмотрел – еще до отъезда из СССР. С помощью финнов и эстонцев. Случилось это так. В самом начале 1973 года я оказался в Таллине, куда незадолго до этого поехал Галич – отдохнуть от столичной суеты и мстительного литературного начальства. Перед отъездом Александр Аркадьевич и жена его Ангелина Николаевна предложили мне присоединиться на недельку к ним: пообщаться, побродить по старому Таллину, а еще – познакомиться с Владимиром Максимовым: «Не пожалеете! Володя – очень незаурядная личность. Он там засел в гостинице и пишет новый роман».
Один из вечеров мы провели в уютном частном доме, где Галичу устроили домашний концерт для эстонских литераторов и интеллектуалов. Слушали опального московского барда с глубоким вниманием, принимали тепло, угощали щедро. Галич светился радостью, прямо-таки купался в успехе. А между тем в соседней комнате по телевизору шло... «Молчание» Бергмана. Показывало его финское телевидение, сигналы которого хозяева дома ухитрялись ловить при помощи какой-то специально сконструированной хитрой антенны. И как только Галич брал time out, чтобы принять очередную рюмку и перевести дыхание, я бежал к телевизору, подогреваемый страшилками Дмитриева и приговором советских критиков, обнаруживших в ленте Бергмана «философию человеконенавистничества и латентный фашизм» (?!).
Увы. Ни очень уж откровенных сексуальных сцен я там не нашел, ни ненависти к человечеству, ни этого, как его? – латентного фашизма. Может быть, потому что смотрел урывками, да и картинка на экране была очень уж нечеткой...
Только вырвавшись за пределы советского зазеркалья и прожив на Западе немалое количество лет, я осознал, насколько серьезны и долговременны последствия той жалкой духовной диеты, на которой долгие 70 лет держала своих подданных большевистская власть. Ревниво оберегая нас от постижения проклинаемых на всех углах «общечеловеческих ценностей», преподнося нам лишь крохи мировой культуры, государство выпестовало странное архаичное общество, оказавшееся органически не способным к модернизации, не сумевшее принять ценности, накопленные европейской цивилизацией. Оно твердо убеждено, что окружающий мир враждебен и бездуховен, что европейская толерантность есть не что иное, как всеядность, разложение и маразм, а свобода и демократия – химера и миф, их нет нигде и, даст Бог, никогда не будет в России. Предел его мечтаний – стабильность и порядок. «Встав с колен» с помощью нового вождя, оно переименовало своего бывшего мучителя и палача в «эффективного менеджера» и принялось восстанавливать сооружённый им в середине прошлого века «железный занавес».
Расставшись с идеологией коммунизма, страна неудержимо погружается в ирреальность и абсурд, порождённые иной мессианской утопией, абсолютно нелепой в XXI веке – мечтой о «Третьем Риме», о Великой Империи, перед которой расступаются и трепещут другие народы и государства...
5.
«Мудрая культурная политика партии» частенько проявлялась в формах, казавшихся нелепыми даже мне, непростительно долго верившему в истинность марксисткой доктрины. Так и стоят перед глазами мизансцены, будто заимствованные из театра абсурда. В 1948 году нам, студентам Ленинградской консерватории, перестали выдавать в библиотеке ноты (а в кабинете звукозаписи – пленки) сочинений Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Мясковского и других классиков советской музыки, осужденных в Постановлении Политбюро ЦК КПСС об опере «Великая дружба» В. Мурадели.
К счастью, был у нас Никодимыч – Анатолий Никодимович Дмитриев, музыковед-теоретик, который умел играть с листа все, что стояло на пюпитре, вплоть до сложнейших оркестровых партитур. То ли беспечен был наш учитель, то ли бесстрашен, но он приносил в класс взятые в библиотеке запрещенные ноты (преподавателям их выдавали в виде исключения), прикрывал поплотнее дверь, и из под его ладных пухловатых, но удивительно ловких ладоней лились звуки, которых нам не полагалось слышать ни при каком раскладе.
Не знаю, кто ввел у нас эти запреты. Возможно, что с перепугу – наш ректор Павел Алексеевич Серебряков. По собственному почину, без нажима сверху. Ведь уволил же он, недолго думая, «антинародного формалиста» Шостаковича, приезжавшего из Москвы заниматься с композиторами-аспирантами.
…1965 год, конец августа. Я включен в группу композиторов и музыковедов, отправляющихся в Эдинбург на международный музыкально-театральный фестиваль. Это мой первый в жизни выезд за рубеж. К тому же – в капстрану! Без предварительной пробной обкатки в стране социалистического лагеря!
Фестиваль открылся на огромном стадионе грандиозным и красочным музыкальным представлением: перед тысячами зрителей один за другим продефилировали, демонстрируя свое мастерство и экзотическую экипировку, военные оркестры всех стран Британского содружества. Великолепное, эффектное, многообещающее начало! Но продолжения оно не получило. Утром следующего дня нас посадили в автобус и повезли осматривать Глазго. Оповестив, что в Эдинбург мы уже не вернемся. Фестиваль, ради которого была устроена 9-дневная поездка, пройдет без нас!
Оказалось, что руководители группы знали об этом заранее. Тур был спланирован так, чтобы львиная доля нашего времени ушла на туризм, и ноль времени – на посещение фестивальных концертов. Для чего? Чтобы уберечь нас от растлевающего воздействия современной западной музыки. От опасных формалистических извращений. От соблазна вырваться за расставленные партией красные флажки соцреализма. Идиотизм ситуации был очевиден всем, но открыто взбунтовались только шестеро. Среди бунтовщиков запомнил умную и симпатичную молодую музыковедшу из Тбилиси Нану Кавтарадзе.
Поднятый нами скандал увенчался успехом. Вечером того же дня нас доставили – в том же огромном автобусе – обратно в Эдинбург и провели в элегантный концертный зал. Не сбылись наши ожидания. Никакой крамолы не услышали мы в тот вечер. Филармонический оркестр сыграл одно-единственное сочинение композитора ХХ века – симфонию американца Уолтера Пистона (не помню, которую из восьми). Умеренный модернизм. Солидная композиторская техника, яркая оркестровка при не очень ярком тематизме. Зря рвались, зря затеяли эту бурю в стакане воды.
С улыбкой вспоминаю этот наш детский, щенячий протест. И с благодарностью – тех, кто так или иначе помогал мне вплоть до отъезда вкусить от запретного плода – услышать, увидеть, прочесть то, что тщательно скрывалось от граждан страны Советов, включая нас, «бойцов идеологического фронта». Никодимыча, игравшего для нас объявленные вне закона клавиры и партитуры. Галича, протащившего меня на закрытый просмотр новой французско-итальянско-американской кинокомедии Витторио Де Сика «Семь раз женщина» с блистательной Ширли Маклейн в заглавной роли.
Фильм показали в Доме творчества кинематографистов в Репино под Ленинградом. Я тогда жил неподалеку, в Доме творчества композиторов, что на границе Репино и Комарово. Там мы и встретились с Александром Аркадьевичем вскоре после нашего знакомства на полуофициальной конференции бардов, устроенной под Петушками в мае 1967 года.
Не забываются – после стольких-то лет! – и все те, кто снабжали меня самиздатом и тамиздатом, записями джазовой музыки и песен французских шансонье. Те, кто ввели меня в два замечательных ленинградских дома, где хранились шедевры русских художников начала ХХ века, не выставлявшихся в советских музеях...
Одному из моих друзей стоило бы поставить памятник. Или хотя бы мемориальную доску установить у входа в Московскую консерваторию, где он работал в последние годы жизни. За то, что исполнил 13-ю симфонию Шостаковича, наплевав на наложенный на нее запрет. И как исполнил! В отвергнутой властями оригинальной редакции стихотворения Евтушенко «Бабий Яр», которое легло в основу 1-й части.
Сагу о том, как это ему удалось, Виталий Катаев изложил в заметках «Умирают в России страхи», опубликованных в парижской «Русской мысли». Витя, бывший фронтовик-минометчик, ставший после войны скрипачом и дирижером, приехал в 1959 году из Москвы в Ленинград учиться в аспирантуре у замечательного дирижера и педагога Николая Семеновича Рабиновича. Тогда и началась наша дружба с ним, а потом и с его женой Люсей Бергер. Через несколько лет, уже будучи главным дирижером и художественным руководителем Государственного симфонического оркестра Белоруссии, он приехал в Ленинград, чтобы поделиться радостью со своим учителем, друзьями, коллегами: 13-я симфония Шостаковича дважды прозвучала в Минске в первоначальном варианте. И была восторженно принята публикой. Дмитрий Дмитриевич приехал на репетиции, присутствовал на концерте...
Глубоко прав французский историк и политолог Ален Безансон: разуму трудно спорить с абсурдом. Но обаятельный, общительный и смешливый Витя Катаев, неожиданно для многих, вступил с абсурдом в прямой и открытый спор. И одержал победу.
(Примечания в тексте С. Баймухаметова)
16 июля 2015 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий