воскресенье, 6 сентября 2015 г.

МЫ УЛЕТЕЛИ, УЛЕТЕЛИ…

Александр ЩЕРБАКОВ
 
В незримом мире смысла 

ПРОДОЛЖЕНИЕ. См. НАЧАЛО

О народе. Много раз мы вместе, вдвоем, ломали голову над этим феноменом.
Всю жизнь, так уж получается, мы живем в основном посреди хороших людей. Взять хотя бы соседей, или товарищей по работе. Понимающие, внимательные, если надо, помогут, поддержат.

Но вот они же стоят кружком у подъезда, обсуждают что-то из нашей общей повседневности. Стоит прислушаться: «Да они оба жулики», «Вон себе новую машину на наши деньги завел», «Когда до нее прокуратура доберется?», «Да что ты, у них все куплены»…
Не знаю, как ныне проходят собрания производственных коллективов, но «в наше время» начальство запросто превращало их в свой инструмент – по одобрению или осуждению. Апатичной публике было все равно что одобрить, что осудить.

Получалось, мы, умножаясь в числе, утрачиваем благожелательство, а в случаях многолюдости становимся зловредными существами. А уж когда собираемся в «народ», тем паче «великий советский народ»… Что нам отеческие святыни! Громи церкви, подпускай мышей под образа, испражняйся перед ними, вешай по известному указанию Ленина попов… Советский люд - «все как один» - ликующе одобрял: расстрелять, расстрелять, расстрелять… Сотни, тысячи, миллионы… И все «именем народа». Этим злобным жупелом шугали Пастернака. А спустя более чем полвека – Андрея Макаревича. Но ведь не может быть, чтобы живая природа со временем не развивалась. И действительно, люди – еще как развиваются, особенно юные, а вот «народ» – нет. Туп. Как при советской власти. «Богоносец»…
Но стоит ему рассыпаться - снова на соседей, товарищей по работе - и… люди как люди, можно жить... Загадка.
Хотя…
Несколько лет назад я завел в интернете журнал «ОБЫВАТЕЛЬ – страж здравого смысла». Вступительную к изданию статью начал такими словами.
Это, наверное, неправильно и даже ужасно, но в череде несчастий, происходящих в разных местах нашей страны, я часто вижу что-то более страшное, чем гибель людей: поведение живых.
Вот пример. По сообщениям прессы, после пожара в доме престарелых в присутственные места явились родственники погибших и требовали материальной компенсации за смерть, как они выражались, близких – тех, кого они давно сбыли с рук и годами не хотели видеть.
Люди такого качества, деграданты, выбрасывают новорожденных в мусоропровод, сдирают шкуры с живых собак, а главное – множатся в числе. Если так и будет, Россия придет к своему концу в позорном, непотребном виде, на фоне которого непонятным парадоксом будут светиться фигуры Пушкина, Серафима Саровского, Сахарова… (Об относительной близости этого конца могут не задумываться только безразличные к судьбе страны люди либо те, кто не имеют представления о теории этносов Н.Гумилева и отворачиваются от факта, что в XX веке российский народ не только истребил сам себя на треть физически, но и извел при этом свою пассионарность, жизненную силу).
Что можно сделать, чтобы такого не случилось? Мне кажется, надо озаботиться тем, чтобы Россия не испарилась из состава человечества (как, например, какие-нибудь венеды или печенеги), а осталась на всю его историю, как древние Греция, Рим или Египет. Народы не производят ровным счетом ничего, кроме культуры. Тех, которым удается сохранить ее и передать всем желающим, называют великими народами. Сохранить – это забота государств (увы, государство российское этим почти не занимается), а передать могут люди, носители культуры. Деграданты ими не являются.
Кончается статья так.
«Не будет у России гражданского общества, пока не будет граждан. Гражданин - это, прежде всего, человек, сознательно берущий на себя ответственность за себя. Какое-то будущее (пусть не светлое, но реальное) появится у страны, когда большинство населения дорастет по сознанию и ответственности до состояния обывателя. Пока что у нас обывателей мало, поскольку в головах большинства еще действуют идеологические, советские догмы. Погрязшим за многие десятилетия в революционном сознании мозгам трудно возвратиться к нормальным истокам жизни. Для многих обращение к обывательскому здравому смыслу – интеллектуальный подвиг. Может, стоит попробовать его совершить?»
Грешен, не могу уяснить из публицистики Захара Прилепина образ его мыслей. Чего там только не узришь. Однако мне кажется, что якорь его мировоззрения как талантливого писателя залег не в дурно пахнувшей патриотической жиже или неустоявшихся каменюках либерализма, а в милой моему сердцу определенности: «Нормальный мещанин бережет свой прекрасный уголок с канарейкой, у него замечательно развито чувство собственности, он неустанно заботится о себе и своих близких… И если он чувствует опасность, грозящую ему и его канарейке, он немедленно берет лом, кол, дрын и сносит любой напасти наглую башку. ...Если власть смеет унизить мещанина или его родителя, то мещанин садится в машину, приезжает к власти в кабинет, берет ее за розову щеку и спрашивает: «Ты что, гнида?»
До такого естественного восприятия действительности большинству нашего образованного класса пока что ой как далеко. Я заглянул в интернет по клику «обыватель». Там почти все пропахло советским духом неистребимого соколиного высокомерия по отношению к жалкому ужу, который «не убился, а рассмеялся», привязанному к своему природному ареалу, где «тепло и сыро». Сплошные духовные выси тех, чей «адрес не дом и не улица». Умственный бомжатник.
 
Да, в отличие от «народа» мы, как отдельные человеческие особи, не могли оставаться неизменными в отношениях с окружением. В том числе и с народом. «От яйца», то есть от школы и первых понятий, которые закладывались в детские головы пропагандой, представление о нем было необсуждаемо чтимым, сакральным. А как развивалось оно далее, пусть лучше поведает Галина своим собственным языком.
 
Маленькое пояснение к следующей главке.
В 2013 году, заканчивая книгу «В незримом мире сердца», я предложил журналу «ГАЛА Биография» напечатать отрывок из нее. Его главным редактором был мой добрый знакомый по «Огоньку» Сергей Козицкий. Он мне ответил по электронной почте: «Для "Биографии" очень бы подошел материал именно биографический - про писательницу Галину Щербакову. Можно ли сделать из вашей книги такой? Мы, к сожалению, фрагментов биографий не печатаем - исключение составляет только рубрика "Биография шедевра". Но я, например, считаю повесть "Роман и Юлька" шедевром, и если проще сделать отрывок про то, как он появился и что с ним сделали в кино, я буду рад…». «…Относительно "шедевра", - ответил я. - Галина сама многое рассказала и о "Вам и не снилось" (о повести и о фильме)  в опубликованных в разное время текстах, и о своей жизни - и в художественных сочинениях, и в публицистике. То есть, есть возможность выполнить предлагаемую схему посредством компилятивного материала, причем, от первого лица и, естественно, под именем Галины Щербаковой, написанного великолепно, но, конечно, без эксклюзивности по части фактографии». 
И вот завершение затеи. «…Все прочитал как будто в первый раз, хотя многое, конечно, читал и раньше. Получилось замечательно. …Непременно поставлю вашу статью в следующий, октябрьский номер…»
И вот сейчас я решил повторить оправдавший себя прием: собрать в кучку разбросанные по различным текстам размышления Галины на одну тему.
 
Галина Щербакова о народе
В семье умиления по поводу простого человека не было никогда. Возвращаясь из по­ездок, дедушка всегда говорил одно и то же. «До революции я мог выбрать класс... А теперь еду, где есть место». Школа и литература по­ставили все на голову: народ полагалось нераз­борчиво любить - весь. Я была очень хоро­шей ученицей, у моей любви границ не было.
Потом была дочкина нянька, абсолютно ди­кая старуха из народа. Она говорила мне: «Хо­зяйка! Юродивый в церкви велел принести лент всяких и бахром. Будем наряжать плаща­ницу». Высунув язык, я моталась по городу-ге­рою Волгограду в поисках «бахром». Нянька тащила из дома все. Но, во-первых, куда было деть ребенка? А во-вторых, она - народ... Всю жизнь я стояла полусогнуто перед няньками, слесарями, малярами и прочими народными профессиями, испытывая просто невероятное чувство вины перед ними. Когда вина распира­ла меня вконец, я кидалась делать их работу. Я, тварь дрожащая, Их Работу! Подносила гвозди, патрубки, шевелила, чтоб не засох, цемент.
Далеко бы ушла, если бы не дети.
Первый взрыв произошел, когда дочь стала самостоятельно ездить в транспорте. Она так прямо и сказала: «Я этот народ не-на-ви-жу! Он... пахнет, этот народ». Я была потрясена. Заколотилась всем внедренным в меня созна­нием от юродивого. «Подумай, та самая женщина, которая «пахнет» в автобусе, - она с пя­ти утра на ногах, ей два часа до работы добираться». — «Значит, русские мужчины - уро­ды, раз довели женщин до такого». — «А что может мужчина? Они живут мало, у них стрес­сы и плохие начальники». Но я поняла: или я должна сказать так, чтобы дети заткнулись, или посмотреть на народ другими глазами. Я посмотрела и встала с колен. Я считаю, что оказываю ему уважение, говоря о нем правду. И правда эта одна и для него, и для моих детей. Народ наш слаб, ленив и не любит себя самого. Он разрушитель и хам. Но когда разрушит все до основанья, непременно пожалеет, непремен­но... Мы умеем выть на погосте.
 
Когда я мою посуду, полы, стираю — а я всю жизнь домашняя хозяйка, на мне весь дом, — мне надо чем-то занять голову, и я размышляю, додумываю чьи-то судьбы. Или свою — как бы она могла сложиться иначе. Недавно ко мне заявилась в шесть утра моя читательница из Крыма. Она приехала в Москву на конгресс русских, живущих в странах СНГ, который собирал то ли Зюганов, то ли Селезнев. Тут, спрашивает, проживает писательница Щербакова? Ну, муж меня, конечно, разбудил. Трижды она ко мне приходила. У нее был целый блокнот с вопросами — и все о литературе. И каждый раз я на нее смотрела и думала: ведь она чудовище. Самоуверенная, не признающая чужого мнения, не сомневающаяся, что она лучше всех понимает, что хорошо, что плохо, где народ, где не народ, кто стоящий писатель, а кто никуда не годный... Но ведь и я могла стать точно таким же чудовищем! За мной ухаживал молодой человек в восемнадцать лет, у нас было большое красивое чувство. А потом он окончил институт и получил назначение в Крым. И только волею судеб, так стали звезды, я не поехала туда с ним. Он там работал в совхозе. Я могла быть в том же совхозе учительницей. И никогда бы не прочла важных для меня книг. Никогда бы не поняла, что трагического произошло в 1968 году в Чехословакии. И дальше клубочек накручивается, накручивается, и уже как будто это я сама себя и навестила в белых вязаных носках, с оплетенной бутылью сухого вина и орехами. Или все-таки нет, ни при каких обстоятельствах не могло такое сложиться? Тогда почему не могло? Вот что мне всегда интересно.
 
Давным-давно жил старик, свекор моей мамы. Его перевезли издалека мама и отчим, то было время, когда престарелых родителей принято было забирать. Первое, что сделал старик, выйдя на крыльцо своего нового места жительства, это вынул из ширинки свой старенький и ссохшийся предметик обихода, прицелился и стал сбивать струей мамину красоту: анютины глазки, ноготки, львиный зев и прочее. Крушилось все это под мамины слезы и причитания. Жалкая трубочка в глазах народа превратилась в брандспойт, гранатомет, бластер... Скажете, сумасшедший? Скажете, маразматик? Ничего подобного. Он был совершенно нормален. Он просто — ненавидел.
Я приносила ему конфеты — мне его было жалко: откуда-то привезли, ругают... Гибель цветов в моей системе ценностей не стоила гнева на дедушку. Он спрашивал, глядя на конфеты: «Сколько я тебе должон?» — «Это гостинец», — пищала я. «Почему ты его приносишь?» — спрашивал он, и я видела, как в нем это образуется. И я не знала тогда, как это назвать. Но потом я повзрослела, и теперь мне кажется, я способна проследить путь его мысли: непонимание, потом неприятие и, как следствие, — ненависть. Я что-то лопотала, чем только усугубляла ситуацию. Старик не верил словам людей.
Возможно ли рационально обосновать творимое зло? А добро? Влияет ли чтение «Муму» на расстегивание ширинки? Можно ли прибить за принесенный гостинец? Над такими вопросами долго бился мой ум. Теперь я, к сожалению, понимаю: мой народ впадает в ненависть поразительно легко. Это его кайф. Знаю и другое: нет силы, которая может это изменить.
…Может, в нас отсутствует орган, отвечающий за чужую боль? Или его не туда пришпандорили? Сломаешь голову, печалясь и смеясь...
 
Тоненькая девушка вскочила со словами «Садитесь, пожалуйста», и огромная тетка с сумками с хрустом внедрилась в узенькое пространство, выдавив еще пару слабых телом пассажиров. Видели бы вы ее лицо. Лицо не смущенного и благодарного человека, а торжествующего хама, уверенного в своем праве. Я просто ощутила утяжеление атмосферного столба в закутке нашего вагона. Но каким разным по атомному составу был этот чертов столб! Выдавленные пассажиры генерировали свой гнев против тоненькой, они убивали ее глазами, и девчушка виновато стала пробиваться к выходу.
И тут я поняла: ее выталкивали не только они, а вся толпа. Ее не любили все. В крошечном пространстве квасился всеобщий гнев против столь малого хорошего. И это было так видно! Я хотела понять, что это есть, почему девчонка так всех раздражила. Потому что она встала, а ты нет, значит, получается, что ты хуже? Да ведь ты безногому-то точно уступил бы. И люди вели тайный скрупулезный выбор вариантов, когда бы они встали. И я, грешница, подумала: не надо было уступать место этой тетке, не надо - и все, по определению. Тетка – хамка.
У меня на этот счет есть свой опыт, давний-предавний.
…Моему сыну два месяца, и у меня кончается декретный отпуск. Тогда, в конце пятидесятых, он, этот отпуск, был двухмесячный. Почти истерически я ищу няню. Нахожу ее прямо на вокзале, в толпе бегущих из деревни людей. Это было время выдачи крестьянам паспортов в хрущевскую «оттепель». Первые признаки свободы после Сталина, и сразу массовый побег из деревни. Я отлавливаю в толпе девчонку. Дома перво-наперво вычесываю из нее вшей. Потом облачаю ее в собственную городскую одежду. Ее удивляет комбинация – такая красавица - и под всем? Не видно же! Ей непонятен пояс с чулками, как непонятен он был моей маленькой внучке, когда я пыталась ей рассказать, что это такое. Девушка кладет сахар в чай с кончика ложки, и я объясняю, что нужно класть хоть две, хоть три с верхом до нужной сладости.
Девушка остается и живет, объясняя мне, хозяйке, что живет он как в раю. Перед самым летом, проходит где-то полгода, я застаю барышню за интересным занятием. Она набивает в свой мешок не только те вещи, которые были ей отданы, но и те, что считались моими. На жалкий вопрос «Что ты делаешь?» она с лицом той тетки, что через полвека выдавливает людей в метро, объясняет мне:
- Вы думаете, я дура? Эсплутаторов давно прогнали, а вы остались. Теперь что ваше – то и мое.
Надо сказать, что все происходит в коммуналке на глазах соседей. И я вижу, что она, коммуналка, на ее стороне. И я теряюсь, я чувствую себя виноватой перед этой юной дурочкой, вымытой и без вшей. Наискосочек стоит соседка, учительница истории. Читаю некоторое смущение на ее лице. Господи, да это же она, я видела, как она шептала что-то моей няне, а когда я вошла, заговорила громким голосом политинформатора.
Итак, коммуналка против меня. В них во всех взыграла классовая солидарность. Ведь… я «эсплутатор» и «не наш человек». Вот ведь не отдаю дитя в ясли, фря такая. А чем их ясельные хуже моего сына?.. А девчонке место на заводе, разъелась тут на сладком и жареном. Когда няня уходит, мне начнут сочувствовать, и эта их фальшь будет больнее, чем страх потерять работу, чем жалость об утраченном платьице из набивного шифона и туфель-лодочек. Девчонка их унесла, как и хотела, а я стою и реву обо всем сразу. Коммуналке приятны мои слезы. Но одновременно – что ли мы не русские? – они предлагают посидеть в очередь с дитятей, пока то да се… И я уже кидаюсь им в ноги с благодарностью, я уже не помню провокатора-историчку.
Описывая долготерпенье и ужасы жизни русского человека, литература всегда умилялась его качествами, будь то Платон Каратаев, дед Щукарь, всеми забытый Фирс или многажды восхваленный скромняга Теркин. Я не буду ни с чем спорить, в национальном характере каждого народа есть много чего, и хорошего, и дурного. Но почему история в метро сейчас и история в коммуналке полвека тому встали одна за другой? В них есть общее, общее русское – неумение быть благодарным, незнание слова «спасибо». Не просто спасибо дяде за игрушку, а папе за велосипед, а то спасибо, которое – основа человеческого общения. Ведь если нет чувства благодарности, нет ничего, нет замеса жизни. Благодарность и «хорошесть» едины. Не может быть хорошим человек, будучи неблагодарным. И наоборот. Неважно, за что спасибо – за место в транспорте, за тарелку супа или за возможность учиться, за то, что дали родители, а то и просто посторонние, за участие и сочувствие. Одним словом, жизнь стоит спасиба. Конечно, возникает встречный вопрос: а большевизм и фашизм? А рабство и калечество? Тоже спасибо?.. Но согласитесь: в любой самой страшной ситуации моменты для «спасибо» есть. И это, поверьте, больше и существеннее, чем «место подвигу» в жизни.
Меня еще в «совке» поражало, как по-барски, в смысле по-свински, мы ведем себя у младших братьев, абхазов, прибалтов, молдаван… Во всем всегда мы держали за собой право занять лучшее место и напомнить всем, как все должны быть благодарны за теснящую их задницу. Ну, вот теперь разбежались по сторонам. И мы же во всю мочь орем, какие все вокруг неблагодарные за «все, что мы для них сделали». Даже без минимальной попытки повиниться за посадки и высылки 1947-1953 годов в той же Эстонии, за коллективизацию, будь она неладна. А чтобы первыми поблагодарить за дружбу, за гостеприимство, за взаимовыгоду, она ведь тоже была, - это нет. Всегда тупое лицо своего «права тетки в метро». Встань, подвинься, раз ты такая молодая, а я вся из себя старая. Но чтоб сказать спасибо – да ни за что! Мы, русские, не кланяемся. У советских собственная гордость. Из спасиба шубу не сошьешь. Это, между, прочим, из пословиц русского народа. Так что очень все запущено, господа, очень.
 
Люди с сомкнутыми губами — я это видела на улице. В пятидесяти случаях из ста у людей просто не было зубов. Зубы вставлялись металлические, они уродовали лицо. Отсюда и поджатость. Да, она национальна. Посмотрите на иконы, на тонкие линии рта святых. На старые портреты. Достойные, краси­вые лица, но без улыбок. Гнет жизни? Гнет веры? В сущности, мы — не улыбающийся народ. Конечно, нас можно разобрать Жванецким и Хазановым до раскрытого рта по самые гланды, но улыбку до собственного дома мы вряд ли донесем. Иссякнет — и сомкнётся измученный рот.
 
…Сейчас начинают отдаваться в сердце те книги, которые мы давно прочли – «Крутой маршрут» Гинзбург, тот же «Архипелаг ГУЛАГ» - это вечные книги, которые будут в нас вызывать ощущение дрожания.
Я не могу сказать, что у всех. Выходят тетки с кастрюлями на голове и говорят: «Давай генералиссимуса, он хорош, а все остальные плохи». Это та небольшая часть исстрадавшегося, измученного народа, в которую и камень бросать не хочется. Потому что это просто несчастные дурачки. А у моей Кати есть страх этого возвращения. Мне жалко этих старух с кастрюлями на голове, а Катя моя безумно боится… Она вела передачу с одной журналисткой, и та ей в прямом эфире сказала: она видит единственный выход улучшения жизни, когда умрут шестидесятники – те люди, которые идеализировали коммунизм, сейчас идеализируют демократов, которые с такой готовностью делают человеческое лицо монстру. Тогда мы делали человеческое лицо социализму, у которого лица не было – там была сплошная задница. Но мы на этой заднице рисовали глазки, носик, губки – мы делали человеческое лицо. И это желание сделать человеческое лицо в месте, где лица-то нет – это нам свойственно.
…Ну, хорошо, умрут шестидесятники – кто придет? Вы придете, которые видели, какие мы были болваны в этой своей готовности поверить всякому слову, которое отличается от вчерашнего. Оно не такое, как вчера, значит, оно уже чуть ли не истина в последней инстанции. И как из какой-то ложно понятой преданности мы начинаем это слово всячески надувать и поддерживать там, где надо говорящему дать по рукам. Жизнь многообразна, она меняется, и никогда не нужно сотворять себе кумира. Придете вы, не будете сотворять себе кумира, наконец создадите такое общество, в котором все - и бабушки с кастрюльками и своим вождем и учителем, и совсем другие, ищущие свою родню в списке погибших в ГУЛАГе, и третьи, которым ни это, ни другое не будет нужно – будут строить свою жизнь. Главное, чтобы никто никого не убивал.
 
Все в жизни развивается по каким-то законам, а вот сюжет под именем Россия совершенно невообразим. Мы выбираем между плохим и очень плохим. Я думаю, что пусть пока будет плохой, который мы сейчас проживаем. Плохая демократия с вкраплениями коммунизма и прочих «измов», плохая экономика, плохие, глупые попытки вырулить на какую-то дорогу. Но я предпочитаю этот плохой путь, потому что представляю очень плохой. Это возвращение коммунизма, или фашизма, в образе нашего национал-патриотического движения. В идеале я хочу, чтобы той дорогой, где мы хлябаем на ухабах в рыдване, от которого отваливается колесо и кто-то бежит его приделывать, что-то теряем по дороге, чтобы мы все-таки двигались. Хорошего варианта я пока не вижу, его нет. И не верьте, если вам кто-то скажет, что в ближайшие годы в России есть хороший вариант. Ему неоткуда взяться. Потому что не дураки придумали, нам надо просто до хорошего дорасти – умом, сердцем, просто совестью. Мы про это вообще не говорим, потому что у нас была изначально убежденность, что если мы русские, так мы уже лучше всех в силу того, что мы русские. И многое было сделано для этого - тоталитаризмом, утверждением, что если мы победили фашизм, то это индульгенция на всю оставшуюся жизнь. Нет индульгенции. Работать мы не умеем, друг к другу относимся дурно, и образование у нас низкое, и пьем мы по-черному. Это все правда, и с этим мы идем в завтра. Но людей других нет, нельзя выбрать другой народ. Мой сын выбрал другой народ, уехал лечить их там. Это хороший путь? Я не уверена. Я ведь никуда не уеду, и дочь никуда не уедет. И большинство здесь состарится. И нам жить с этим народом, и нам его лечить по возможности, хворобы физические, нравственные. И ему самому надо лечиться. Так что нам на ближайшие годы выпадает тяжелая жизнь.
Но не было бы хуже. Я не оптимистка, но и не пессимистка. Мы выходим из топи, или из чащобы. Или в океане плывем на обломках корабля. Представьте любое стихийное бедствие – мы сейчас в состоянии стихийного бедствия, выхода из него. И какой тут может быть оптимизм? Холодно, голодно и неизвестно, выплывешь или нет. Но плыть-то надо? И люди плывут. Плохо, что при этом сталкивают людей, накручивают, ссорят их. И все равно мы тут будем жить, и дай Бог нам выйти из этой ситуации.
 
Я боюсь дорог, открытых окон, колес, лестниц, шахт, высоты, глубины, огня, воды, а этого ли надо бояться?.. Ну не войны же? А войны я как раз не боюсь. Никому такого не скажешь, но для нашего народа не война была самым большим горем. Там хоть знали, за что… У нас так много смерти ни за что, что когда за что, то это называется «смерть красна». Может, потому так нас все и боятся? Боятся этой нашей небоязни войны. Это же ненормально, это же ужас, если как следует осмыслить. Народ, который не боится войны. Я – этот народ. И так скажу: в обычной нашей жизни не настолько уж больше шансов выжить, чем если б была война. Посмотри-ка отрезочки времени, которые у нас без войны? Ничего себе?.. Ну, вот и все. Если не бомба, не пуля, все равно ты можешь стать врагом народа, сумасшедшим, диссидентом, ты можешь просто выпасть из жизни, из человеческого обихода, и тебя будто и не было. Никто не кинется тебя искать, никто не объявит о пропаже. Мир, в котором человек изначально определен как распоследняя мелочь, уже не человечий мир, так что нам после этого война? Она – просто откровенная война, а у нас семьдесят лет – откровенный не мир.
 
Знаете, о чем я мечтаю? О морских пехотинцах. Пусть к чертовой матери развалится наша несчастная армия, а к нам придет НАТО и хотя бы накормит и вымоет наших солдатиков и, может, похоронит наконец мертвых? С еще той, честной войны...
К вопросу о мытье. Когда у меня в 1987 го­ду родилась внучка, зятя, тогда работавшего на ЗИЛе, премировали одним куском детского мыла! Много ли надо нам для счастья? Об этом я написала в коротичевский «Огонек», но ведь тогда принято было возмущаться Сталиным, Берией, восхищаться — Раскольниковым, Бухариным... До мыла ли нам было! Мы ведь так возликовали, когда пришел Горбачев! Еще бы. Вкрутили наконец-то в темной камере электролампочку — зеки счастливы.
И тем не менее этот народ-бестолочь представляет некий непрерывный исторический интерес для всей цивилизации. То ли мы в общей массе действительно как-то особенно пованиваем се­рой, то ли благоухаем в небеса ладаном... Никогда отсюда не уеду, никогда. И чем больше знаю, тем...
Разве что на Украину. Ведь на самом деле я русский украинский писатель.
Конечно, я всеми потрохами из русской литературы, но иногда чую в себе ридну ноту. Такая тонкая, высокая, что сроду не спеть... Истин­ные деревенские Одарки и Оксаны умели это хорошо делать, но давно. При Гоголе. Сейчас тонкий голос как бы исчезает... А нота, нота памяти ни с того ни с сего начинает рвать сердце. Это во мне криком кричит какая-ни­будь Параска, и я себя одергиваю: «Спустись на землю, женщина, а то разобьешься на мел­кие куски».
 
Перефразируя товарища Сталина, мож­но сказать: «Другого народа у меня для вас нет». Но для того, чтобы народ стал другим, ему нуж­но дать свободу, но не распушенную — все мож­но, а свободу взглядов, нравственного выбора. Человека нужно кормить доброкачественной пищей, которая идет через книги, через теле­видение, через радио.
 
Спроси у воды, у земли, у своей любимой березы, может, хватит? И не заплакать ли тебе о тех, кто бежит с твоих живительных просторов в пустыню? Не уговорить ли их остаться? Не взять ли в руки веник, молоток, гвозди, не помыть ли корову и лошадь? Не вычистить ли заполненный по кромку клозет? Не похоронить ли, наконец, покойников — с войны лежат, а один — с самой революции? Не умыть ли детей?
Россия! Матушка моя! Дите мое.
Оборотись в себя… В себя истинную, без которой я ничто и которую я не знаю. Да что там я? Чаадаев не знал. Достоевский…
 
Думал ли я в самом начале своей рукописи, вознамерившись в беспорядке заносить в нее приходящее в голову (в надежде узнать нечто правдивое о себе), что меня занесет в эту тему? Она давно жила во мне смутным клубком прежних, не очень внятных переживаний и, напротив, недавних, а то и совсем вчерашних жгучих впечатлений. Цитация из Галины сделала мое восприятие, чувствование народа вменяемым, доступным логике и познанию. И я с радостью отметил: из-за одного этого стоило огород городить.
А еще меня посетила догадка: эта книга строится сообразно обыкновениям моей жизни в ее самых различных проявлениях. Написал фразу и тут же подумал: ну, открыл Америку! И все же…
…Уже поступив в университет на журналистику, я, как оказалось, еще не отпустил от себя давнюю мечту стать… композитором. И в октябре, после первой студенческой картофельной эпопеи, приволокся вместе со своим аккордеончиком в Свердловское музучилище. Сказал, что меня никак не отпускает зов Эвтерпы. Проверку моих способностей устроила завуч этого учреждения. Прослушала две мои песенки, потом попросила встать спиной к фортепиано и определять, сколько нот звучит – одна, две или три, а также высоту этих нот. Ну, и еще повторять ритмы, какие она выстукивала пальцами по крышке рояля, что мне вообще показалось пустяковым развлечением. И сказала:
- Конечно, мы вас можем принять.
А я, замерев, выдал ей свою страшную тайну:
- Но ведь я совсем не знаю нот.
- Ну, этому-то мы вас обучим в два счета. Я о другом хочу сказать. Музыкальных руководителей, каких мы выпускаем, в стране много. А хороших журналистов, считай, нет. Вы поступили в университет на такую специальность – большое везение. Еще раз подумайте. И если все равно захочется к нам – добро пожаловать.
Я подумал, и остался в УрГУ. Умная женщина тогда оказалась на моем пути.
«Мой путь»… Это не только классический шлягер – My way – Фрэнка Синатры и не только известный французский фильм. Это еще и одно из основополагающих понятий мудрости Карлоса Кастанеды (дона Хуана?). Я как-то запоздало познакомился с его сочинениями. Но… не очень жалею об этом. Не потому что они мне не по нраву, а просто из опыта знаю: осваивать философию бытия чисто теоретически – почти бесполезное занятие, быстро выветривается. То ли дело, когда за плечами «практика» - твои года, твое богатство. Тут-то по достоинству и оценишь наблюдательность и проницательность (если они есть) других. Тогда опыт, оплодотворенный точной, снизошедшей свыше мыслью, остается в тебе как истина.
«Каждый идет своим путем, - написал Кастанеда. - Но все дороги всё равно идут в никуда. Значит, весь смысл в самой дороге, как по ней идти… Если идешь с удовольствием, значит, это твоя дорога». Скажите, разве вот это удовольствие Кастанеды  и мое я хочу как ультиматум фортуны - не одно и то же? Если кажется, что нет, вот еще одно утверждение феноменального Карлоса: «Путь без сердца никогда не бывает радостным. Уже для того, чтобы на него выйти, приходится тяжело работать. Напротив, путь, у которого есть сердце, всегда легкий; чтобы его полюбить, не нужно особых усилий» («Все истинное происходит без усилий» - максима еще одного, ныне живущего американского мудреца Дипака Чопры). Я хочу - и есть выбор сердца. Не ума. «Один путь доставляет радость, и пока ты идешь по нему - ты неотделим от него; а другой путь заставляет тебя проклинать всю свою жизнь. Один путь наделяет тебя силой, другой - лишает её».
Завуч музучилища оберегла тогда меня от «другого» пути. Почему я уверен в этом? Потому что, со временем в чем-то познав себя, понял: я не заповедный источник новых мелодий, как, скажем (не будем тревожить имена классиков), Микаэл Таривердиев, Исаак Шварц, Алексей Рыбников, Николай Петров, Александра Пахмутова… Мне наверное светила участь «сонгмейкера» (делателя песен, я совсем недавно узнал это слово). У нас таких пруд пруди, занимающихся в основном поставкой продукции для попсы. Ради справедливости стоит сказать, у кого-то из них бывают 2-3 доподлинно своих мелодий, а в основном – коллажи, слепленные из чего-то услышанного, когда-то и где-то сделанного другими. Такая продукция славно оплачивается, но этот путь, уверен, «заставил бы меня проклинать всю свою жизнь».
…Важно уметь распознавать не только сигнал «я хочу», но и более трудно улавливаемое: не надо! Не надо - что бы тебе ни нашептывал самодовольный, но всегда поверхностный разум; или – устремления сродни хотению, но навеваемые тщеславными или завистливыми мечтаниями. Как мое композиторское влечение. У меня не очень развита фантазия, и я не знаю, что было бы, если бы захотел переупрямить ситуацию (и женщину-завуча). Но хочу заметить: в диалоге с фортуной обычному человеку не стоит действовать по принципу персонажа Высоцкого: «Я сказал!»
Мне кажется, судьба поначалу почти всегда деликатно, символическим усилием инсценирует, как в компьютерной игре, сюжетные развилки. И мы запросто можем отвергнуть эти ее, по сути, предложения. Но уж когда принял их…
В истории с музучилищем совет со стороны помог воспринять предотвращающий знак. Но чаще приходится улавливать незримые предупреждения самому без чьего-либо участия. Скажем, был соблазн ступить и на ученую стезю. Уже сдал кандидатские экзамены и выпустил книгу-пособие «Организация работы журнала». Вовремя одумался. Однако не буду вспоминать этот и подобные эпизоды: и так меня опять заносит в назидательность. А я уже говорил, как не люблю склонность к ней, увы, имеющуюся в моей натуре.
Так что машу рукой, разгоняя клубящиеся видения и картинки предыдущей темы, и возвращаюсь, можно сказать, к плановому изложению, прерванному неким ворвавшимся нахальным соображением.
Так о чем бишь я?..
 
Вот, нашел… Сейчас, после рассказа о фильме «Транзит», мне уже просто ответить на вопрос: какая пружина, кроме моего естественного я хочу, побуждала высвободить Галину из привычной зарплатной госслужбы? Это, конечно, был и неосознанный вызов застойной мертвечине, привычной пришибленности люда. Вырваться из его ряда, пусть хотя бы в зыбкую стихию творчества даже одному человечку - глоток чего-то живительного. Установления системы препятствовали этому. Прежде всего материально. Обычная семья с детьми могла выжить, только если оба супруга вкалывали от зарплаты до зарплаты на «родное государство». Это считалось нормой.
Дочка, приходя из садика, с обидой говорила матери: «У всех мамы ходят на работу, а ты дома сидишь». Родная тетя, весьма значительная банковская фигура, не уставала пенять: «Кто тебе сказал, что ты писатель? Сначала заработай хорошую пенсию, а тогда уж и пиши что захочешь». Секретарь партийной организации журнала «Смена», в которой Галина была «прикрепленным» членом, спрашивал:
- К тебе милиция еще не приходила?
- ?
- Ну как же, нигде не работаешь, по закону – тунеядец…
«Но ведь и я могла стать точно таким же чудовищем!.. Или все-таки нет, ни при каких обстоятельствах не могло такое сложиться?..»
Вопрос вопросов. Все же думаю, с ней – не могло. А со мною запросто. Потому что по своему складу я лентяй и пофигист. А значит, склонен к зависимости от тех, с кем живу бок о бок.
Но жил-то я с ней, с человеком, на кого смотрел с изумлением: так стремительно происходило насыщение (развитие, как она говорила) ее интеллектуального, духовного багажа. Она сама радовалось этому, а объясняла просто: «Я столько упустила в своей прекрасной юности, что уже не наверстать». Ну, а я был подобен мельничным жерновам из прелестной песенки Франца Шуберта, которые «вертя̀тся, пляшут». Помните? «Они бы рады постоять, но ведь нельзя никак отстать, нельзя же, нельзя же!»
Часто мы вместе заполняли лакуны своего образования, но бывало и порознь. И я признателен подруге жизни за то, что она была в нашей паре первопроходцем в мире Кьеркегора, Тейяра де Шардена, Николая Федорова, Николая Лосского и Дмитрия Панина. Благодаря ей я не миновал «Книг мертвых», «Розы Мира» Даниила Андреева. Полюбил поэзию Веры Павловой и прозу Юрия Арабова. Вообще все (ну, или почти все), что я читал из современных писателей, проходило ее «кастинг». Зачем мне было рисковать силами и временем при таком образцовом дегустаторе.
«Удивлялась Галкиной ранее мне не известной образованности, способности к философским обобщениям, - написала в своих воспоминаниях талантливый литератор, студенческая подруга Галины Инна Калабухова. - Как далеко она ушла от девочки из шахтерского Дзержинска! Я вот не очень-то продвинулась в своем умственном развитии.

Но больше всего я завидовала ее широкому взгляду на мир, знанию окружающей действительности во всем ее многообразии…»
Не могу не испытывать признательности к Инне, прекрасному человеку (даже за небольшое время общения мне удалось понять это), способному, любя близкого, умалить и собственные достоинства. Но в данном случае не могу просто взять и присоединиться к ее оценке. Потому что, пусть это прозвучит нескромно, но я тоже продвинулся… Если не в умственном развитии, то хотя бы в образовательном. Его катализатором была Галя.
 
А для меня также было важным существование в мире звуков, музыки. Продвижение в нем было еще более безалаберным, случайным, чем в плане интеллекта (там все же была какая-никакая университетская матрица). И тут я, не мудрствуя лукаво, хочу поместить выжимки из собственной статьи, напечатанной в «Огоньке» в июне 1987 года.
«…Что там в начале? «Битлз»? Или Шестая симфония? Шестой симфонией  Чайковского я «сушил мозги» своей десятилет­ней дочери. Впрочем, простите, не симфонией, а устными рассказами о ней. Потому что — ныне уже за де­вятнадцать лет жизни в Москве — так ни разу и не удалось купить би­лет на нее: всегда она в каком-то абонементе. Не попадалась и пластинка. Впрочем, я и не хотел бы показывать дочери свое любимое произведение на пластинке. Такая му­зыка настоящая только живьем.

А дочь мне твердила свое: «битлы», «битлы»... Она их слушала где-то у подружек, а для меня это была тоже чистая теория, от которой я морщился. Ибо имел представление о «Битлз» единственно по нашим газетам шестидесятых годов…

...Ко всем этим давно до­вольно давним обстоятельствам мою память вернул голос певца с магни­тофонной пленки, которую я, дабы «отрубиться» от шумной компании, слушаю через новомодные массив­ные наушники.

Три сестры, три создания нежных

В путь нелегкий собрались однажды…

Имя первой — Любовь, а вторая —

Мечта,

А Надеждой последнюю звали...

…Дождливый приморский ноябрь. И потому — запруженный рассеянной, бесцельной толпой центральный со­чинский универмаг. И лично я, вдруг замерший, зачарованный, озадачен­ный, посреди этой толпы...

Тут нужно вспомнить про дру­гой отпуск — московский, взя­тый в декабре, дабы уж он не про­пал вообще. Днем — писание каких-то давно обещанных своей редакции статей, а вечером — что предложит столица. Столица предложила: кон­церты для двух, трех и четырех фор­тепиано Баха в течение трех вечеров в консерватории. Исполняли профес­сор Татьяна Николаева с ее учени­ками. А между фортепианными со­чинениями камерный оркестр из Лит­вы под управлением Сондецкиса иг­рал части из Бранденбургских концертов и, помнится, какие-то еще баховские номера.

Вот среди них-то и было... Было нечто коротенькое — на минутку, ис­полненное на одной лишь скрипке и называвшееся, кажется, «Пасса­калья»... Позднее в памяти вдруг всплыло — только оттуда ли? — дру­гое слово: «Чакона». В этих «кажет­ся», «оттуда ли» горестный укор автора самому себе: и за музыкальную малограмотность, и за дырявую память, и вообще за собственное «очень среднее» самообразование... Я не могу описать музыку. Какие сло­ва ни подбираю — или слабо, или пошло, и всегда неточно. Но та ми­нута звучания вошла в меня чистым, стопроцентным наслаждением и болью, которые отключили восприя­тие всей последовавшей далее в тот вечер музыки.

И с тех пор живут где-то эти ста­рые раны: рана — воспоминание о наслаждении и рана — воспоминание о боли, и еще живет какая-то безнадежная надежда пережить это еще раз. Случаются же в жизни неверо­ятные встречи.

И вот, бесцельно бродя в прони­занной влагой, рассеянной курорт­ной толпе, посреди мокрых плащей и капающих зонтиков, я услышал... Нет, не «Пассакалью», не «Чакону». А что-то неизвестное, что точно по­падало в эти старые раны, и они вдруг отозвались явственными, яр­кими отзвуками именно того наслаж­дения, именно той боли.

И оказалось, что это «что-то» про­давалось, и я купил, и привез, и протянул своей дочери пластинку-миньон:

- На вот, послушай настоящую му­зыку. А то все «битлы» да «битлы»...

Она послушала. И сколько же сме­ху было в доме в тот день!

- Папа, да это же и есть «битлы»!— закатывалась совершенно счастливая и нетактично-жестокая дочь.

Откуда ж мне было это знать, если в те годы государство еще выпуска­ло музыку знаменитого квартета как бы подпольно, обозначая на этикетке лишь: «Вокально-инстр. ансамбль. Англия». Впрочем, человек более сведущий мог бы и догадаться...

А покорившая меня мелодия назы­вается «Because» — «Потому что», и сегодня ее знают все, как и ее авторов и исполнителей.

...Но трудно разобраться, где ясно,

где туман,

В потоке информации, с поправкой

на обман...

История с «Because» не прошла бесследно. Во-первых, я с тех пор не читаю ничего в прессе о современ­ной музыке, полагаясь «в потоке информации, с поправкой на обман» в основном на собственные уши. Во-вторых, купил дочери какой-никакой магнитофон. А в третьих, благодаря всему этому в течение десяти с лиш­ним лет был в курсе того, что социо­логи несколько свысока называют музыкальной молодежной субкульту­рой.

...И вот с каких-то пор в доме, кро­ме «битлов», надолго и настойчиво в отличие от прочих зазвучали иные имена: «Машина времени», Макаре­вич, Кутиков (прошу прощения у дру­гих членов группы — сегодня уже запамятовал их фамилии). И их голо­са. К тому времени, когда в «хит-­парадах» молодежных газет первые места уверенно, из месяца в месяц, из года в год стала удерживать «Ма­шина времени» (при полнейшем, аб­солютном ее отсутствии в «официальном» звучащем мире — радио, ТВ, пластинки, эстрада), у меня уже было представление о ней.

<…> А пока докручивалась кассетная пленка, послушать которую мне пред­ложила уже, можно сказать, взрослая дочь, вспомнилось и про нее сов­сем недавнее. Телефонный звонок:

- Так про какую симфонию Чай­ковского ты мне все время говорил?

- Про Шестую.

- Правильно. Ее я и купила.

Не правда ли, конец совсем как в святочном рассказе. И единственное оправдание автора: все — истина. К тому же редактор, если захочет, это запросто выбросит. Никто и не заме­тит».

Я привел начало и конец той огоньковской публикации. Сама же она посвящена «Машине времени» и Андрею Макаревичу. Там многое о них сказано, но при сегодняшнем прочтении мне самому показалась наиболее существенной фраза: «И ес­ли «Пока горит свеча» воздействует нам на душу, то, конечно же, не од­ними стихами, а стихами внутри музыки, а музыкой внутри голоса, а го­лосом — именно с той интонацией, которая враз преодолевает все, что есть между магнитофонной пленкой и моим, никому не слышимым, без зву­ковых волн пропеванием этой миниа­тюры в те «дни, когда опустишь руки и нет ни слов, ни музыки, ни сил»...

Согласитесь, это было не в духе официозного отношения к «машинистам», свойственного тогда прессе. «…Мы говорим об ансамбле, в котором вполне обеспеченные артисты скидывают с себя перед концертом дубленки и фирменные джинсы, натягивают затрапезные обноски (кеды, трико, пляжные кепочки, веревочки вместо галстуков) и начинают брюзжать и ныть по поводу ими же придуманной жизни, - писала в знаменитом «Рагу из синей птицы» моя любимая «Комсомолка». - …Во все времена находились эстетствующие виршеписцы, живущие вне времени. Однако от безвкусной литературщины до цинизма один шаг. …Здесь же перед нами смутные, желчные мечтания, нарочитый уход в беспредметное брюзжание».
Признаюсь: меня греет факт, что в Википедии в «Оценках творчества» «Машины времени» из трех десятков высказываний журналистов и музыкантов раньше моих суждений поставлены только мнения патриарха джазовой и вообще музыкальной критики Алексея Баташева и ведущего специалиста по современной музыке в России Артемия Троицкого.
…Алексей Бурмистенко, ставший мне близким после поездки в США, не очень долго проработал в нашем «Журналисте». В 1980 году его сманила газета «Труд» предложением, от которого невозможно отказаться: поехать собственным корреспондентом в Великобританию. Примерно через два года он появился в Москве, то ли по поводу отпуска, то ли, как было принято в центральных газетах, повариться в общередакционном котле. И пригласил нас с Галей, а также с нашей дочерью и ее мужем к себе, пообещав показать нечто интересное. Мы поехали на другой конец Москвы, имевший название «Имени Двадцати шести бакинских комиссаров». Оказалось, Леша привез из Лондона видеомагнитофон и ленту с только что вышедшим там фильмом «Стена», снятым на основе аудиоальбома «Pink Floyd The Wall». И мы приобщились к какой-то совершенно нам неведомой разновидности музыкальнокиношного искусства, а главное, узнали и полюбили команду Пинк Флойд.
Между тем, «видек» не слишком бурно, но неуклонно входил в нашу жизнь, и вскоре благодаря ему (уж и не помню, у каких знакомых) мы посмотрели запись впечатляющего концерта группы Куин. И стали и ее поклонниками. Когда песня Фредди Меркьюри «Барселона», исполненная им в дуэте с Монсеррат Кабалье, стала символом олимпийских игр, мы с удовлетворением заметили, что давно знаем ее.
Вот так благодаря самым различным счастливым случайностям и заполнялось пространство моего беспорядочного музыкального мира. Мне грустно при мысли о том, насколько он мог бы быть обширней, если…
Но нет, я ведь сам не хотел никаких «если»! Счастливо найденное я хочу бывает и требовательным стражем наших иных неистощимых в вожделениях, но, увы, ограниченных природой желаний. А что касается моих музыкальных представлений, то под их причудливыми и капризными предъявлениями всегда был незыблемый фундамент слуховой гармонии детства. Ни один значительный семейный застольный сбор не обходился без большого песнопения. Зачинателями были дед Алексей Григорьевич и мама. Тут же вступали дядя Геша, тетя Нюра. Это была основа. А когда случай сводил всех, то входили каждый со своей партией и тетя Лена, и тетя Регина, и тетя Мира, и дядя Игорь с женой, профессиональной вокалисткой. Это была необычайно певческая уральская семья. Бесконечно обширный репертуар знали, видимо со своего детства, все.
Мне же больше всего нравились минорные старинные романсы.
Белой акации гроздья душистые
Вновь аромата полны…
Однако сейчас-то мне пристало вспомнить не это всем известное начало, а последний куплет сентиментальной пьесы:
Годы давно прошли, страсти остыли,
Молодость жизни прошла,
Но белой акации запаха нежного,
Мне не забыть, не забыть никогда...
 
Пятая глава
I
«В запыленной связке старых писем
Мне случайно встретилось одно…»
Читателям книги известна моя приверженность к старым письмам, тем боле - к припорошенным «культурным слоем» полузабытья. Но в данном случае эта начальная строка некогда популярной песни прозвучала в памяти не совсем по делу. То есть речь, конечно, о письме, но ни о какой-либо запыленной связке.
…Недели не прошло, как отбыли восвояси дорогие уральские гости – моя сестра Ирина с ее внучкой Дарьей. Для меня, казалось бы, привыкшего к  благости одиночества, их отъезд обернулся приступами тихой тоски. И были-то всего ничего – семь дней, а вот поди ж ты. Это скоро пройдет. Но теперь я еще не могу спровадить вчерашние мысли о сестре («Вот так, может быть, вела бы себя наша мама, доживи до таких дней») и о Даше («Пленительный возраст, когда девочка уже не ребенок, но еще и не девушка, описанный множеством авторов - с античности до постмодернизма»).
Кстати, сколько Дарье лет? И вот тут меня заколдобило. После инсульта 2009 года ко мне так и не вернулась память ни на порядок букв в алфавите, ни почти ни на какие цифры. Позвонить по скайпу и спросить? Неудобно: наверняка задавал этот вопрос, и, может быть, не один раз.
Проще всего оставить без внимания и забыть. Но это невозможно из-за моего бзика сродни умственному заболеванию: если сказал о факте, должен иметь о нем ключевую информацию. «Умственное заболевание» упомянул неслучайно. Мог бы привести не одну свойственную мне странность по отношению, скажем, именно к цифрам. Например.
Во время работы собкором «Комсомолки» в Волгограде ко мне была приписана «Волга» с шофером, и я много ездил на ней по городу, области и стране. И с какого-то момента заметил за собой глупую привычку производить в уме нехитрую арифметическую операцию с автомобильным номером попадающихся в поле зрения машин: производил сложение его двух частей. Тогда этот знак состоял из трех букв, обозначавших регион, и четырех цифр, разделенных черточкой (к примеру, 28-43). Так вот, я складывал эти два двухзначных числа и для чего-то смотрел, четная или нечетная получается сумма. И тут же переключался на такое же действие с номером очередного транспортного средства. Будучи не в силах выключить этот счетчик, за день изрядно утомлялся. Перевод в Москву, в центральный аппарат редакции, освободил меня от персональной машины и, соответственно, от наваждения.
Мне кажется, в этом есть что-то сходное с моим пристрастием (тоже непреодолимым!) к неоспоримым подтверждениям всего, о чем пишу. После поездки в США она часто ассоциировалась в памяти с какой-то волшебной сказкой. Было или приснилось? Толстая папка с материалами поездки свидетельствовала: было. Но, наверное, многое и приснилось! Так что писал я об Америке, исключительно опираясь на содержимое папки, стараясь игнорировать «впечатления». И вряд ли бы в этой рукописи упоминал о своих нью-йоркских покупках, если бы не обнаружил магазинных чеков.
Что-то похожее приключилось и с выяснением Дашиного возраста: нет достоверного сведения – не пиши о «пленительном возрасте, когда…» и т. д. Но ведь хочется!
На помощь пришла… память. Бесполезная, по моим понятиям, в поисках истины («как было на самом деле»), она часто незаменима при определении направления. Вдруг вспомнил: когда-то в электронном письме Ирина сообщала о Дашином дне рождения…
И тут надо отдать должное интернетовским и, в частности, емэйловским архивным технологиям. Не прошло и двух часов, как я обнаружил это письмо. «У нас дома всё более-менее нормализовалось, немного покашливаем все подряд, ну, да это ладно. В выходные отмечали день рождения Даши - 11 лет. Вместо обычной оравы детворы нас было совсем немного из-за эпидемии гриппа (дети придут на следующие выходные). И так хорошо попраздновали. Это ж надо видеть, как человеку нравится свой праздник!» Дата: 12 декабря 2009 года. Значит, Даше скоро будет 16. Классический (в смысле описанный классиками) возраст: «Наташе было шестнадцать лет, и был 1809 год…» (Лев Толстой). Все правильно!
 
Однако пристрастие к «документу» - не только, а может быть и не столько профессиональная черта. Я не могу об этом не думать. Мне кажется, это – стремление убедиться в том, что я был. Был на самом деле, а не в невольном воображении, в вымысле, создающемся на экране памяти с первой секунды происходящего, а потом раскрашиваемом и дополняемом в соответствии с «правильными» образами: как должно было быть. Не важно, где создается и совершенствуется «оригинал», в собственной голове, в мыслящем океане («Солярис» Станислава Лема) или где-то еще в вышних силах, спродуцировавших и первое, и второе.
Выяснить, был ли на самом деле, что равнозначно – каким был (если это действительно интересует), можно только, пока существуешь на этой земле. Потому что «тот свет» в соответствии с гипотезой, которой я склонен довериться, состоит из психического сопространства, то есть из нашей же, человеческой психики, и там уже по определению ничего так называемого объективного быть не может.
Между прочим, слепившиеся в ком коллективные невольные фантазии (читай, вымыслы) о минувшем составляют то, что называют историей. Не случайно новую хронологию породили математики, имеющие дело с весьма беспристрастными сущностями – числами. Не мне судить о достоинствах или превратности новой хронологии. Но уж в истинности того, что преподносится на официальных уроках и лекциях всего мира, может по справедливости усомниться всякий здравомыслящий.
Впрочем, это не моя тема.
 
А продолжение моей – о письмах. Но уже об электронных. По случаю уточнения возраста моей родственницы я в поиске нужного послания раскрывал некоторые из них. «Созданных» (термин из компьютерной лексики) в конце 2009 – начале 2010 года. И нежданно снова, как было и в те дни, почувствовал себя щепкой, мечущейся в потоке неумолимого и несознаваемого.
В электронной переписке нет волшебства энергетики пишущего, передаваемой через рукописную графику, через самое бумагу, которой касалась рука «адресанта». Но есть другое: власть сиюминутности. Отпечатка именно минуты, что автоматически фиксируется в момент отправления. Это зарегистрированное мгновение помимо твоей воли отправляет тебя туда, назад, это как если бы твой телефонный разговор неизвестно для чего запечатлели на скрижалях… истории. Твоей истории. Внове очутиться на волнах вод, из которых, казалось, давно выплыл, было беспокойно, волнующе.
Я понял, емэйловские эпистолы могут будить живые чувства, а значит, служить литературным материалом. Приведу здесь малую толику почтовых «телефонных разговоров» той поры, внутри которых четко пролегает граница между обычным, деятельным течением жизни и полосой беды, крушений, потерь.
 
Володя Секачев, литературный агент
26 января 2010, 0:35
Володя! Посылаю Вам вводку к тому рассказов и составы его разделов. Сказать честно, мы оба [я и Галина. – А.Щ.]  не слишком хорошо помним содержание некоторых рассказов. Поэтому, если у Вас есть соображения по поводу их отнесения к тому или иному разделу (Вы какие-то из них явно помните лучше), Г.Н. и я с радостью к ним прислушаемся.
А.С.

29 Jan 2010 18:23
Александр Сергеевич и Галина Николаевна, добрый вечер!
Идея сделать сборник детективно-криминальных вещей хорошая. Я посмотрел, вот что получается: "Трем девушкам кануть",  "Скелет в шкафу", "Актриса и милиционер", "История в стиле рэп", "Вспомнить нельзя забыть".
В итоге получается хороший том листов на 30. Может, у вас будут какие-то другие предложения.
Володя.
 
29 января 2010, 22:16
Володя! Вы удачно скомпоновали сборник. Нам, кажется, удалось придумать хорошую идею предисловия. Сейчас главная беда - Г.Н. почти неделю болеет. Будем надеяться, что она победит свой недуг и напишет его, как всегда, замечательно.
А.С.
 
Юля Тютина, наша давняя подруга
25 февраля 2010, 13:25
Здравствуй, Юля! Спасибо за теплое послание. Нас в последнее время преследуют неудачи в главном - в здоровье. В июле со мной случился инсульт. И пока еще не считаю себя здоровым. Однако приходится. В начале февраля пришлось лечь в больницу Гале. Ей удалили два абсцесса из печени и плюс желчный пузырь. Сейчас она уже дома, но очень слабая, и настроение, сама понимаешь, хреновое. Так что выполняю твою просьбу сообщить несколько слов о нас. О чем-нибудь прочем - в другой раз. Хорошо? Саша.
 
Ирина, моя сестра
13 марта 2010, 16:59
Здравствуй, Ириша! Я просто хочу сообщить тебе, что вчера Галю выписали из больницы. Конечно, не как здорового человека, но все же такого, что можно отпустить домой. Пока все. Приветы всем родным от меня и от Гали.
 
Лена и Слава Смирновы, наши ростовские друзья
15 марта 2010, 15:06
Здравствуйте, Лена и Слава! Галю позавчера выписали из больницы - не как здорового человека, но все же такого, что можно отпустить домой. Как будет дальше, пока не ясно. Спасибо за поддержку. Привет вам от Гали.
 
Обещанное Секачеву предисловие к сборнику сочинений Галины пришлось писать уже мне одному.
 
…С электронным письмом из двух слов – «См. вложение» связана памятная для меня история. Она касается последнего текста, написанного рукой Гали.
 
II
 «Я случайно узнала, что А.С. перенес инсульт, и позвонила ему домой. Трубку взяла Галина Николаевна. И вот в тот момент, когда она сказала самые первые слова - я вдруг с сожалением подумала, что столько лет могла бы быть с ней знакома! Она разговаривала... как бы правильно это определить - смеясь, с какой-то внутренней иронией, как будто мы с ней были давно знакомы. Вот это ощущение давнего знакомства - оно с годами встречается все реже, поэтому я тут же галопом побежала к ним в гости под благовидным предлогом проведать А.С. И с тех пор моя жизнь приобрела какой-то иной свет».
Это откровение Ольги Белан из ее блога в «Живом журнале». Она моя давняя добрая знакомая из числа не только талантливых, но – «как бы правильно это определить» - … отъявленных журналистов. Именно в ту пору она, оставшись без работы,  в какое-то рекордно короткое время взяла и написала книгу о многих любопытных моментах своей профессиональной жизни. И прислала рукопись мне по компьютерной почте с просьбой показать Галине. 100 страниц весьма убористого принтерного текста я передал той, сказать честно, безо всякого удовольствия. Для этого были причины.
…В конце 2008 года вышла книга «Яшкины дети». О ней высказаны и в СМИ, и особенно в Интернете различные мнения. Повод для многих из них дала Галина, хулигански обозначившая двадцать своих рассказов названиями самых популярных прозаических произведений Чехова. Честно скажу, не знаю, что она первоначально задумывала при этом. Но получилось, по моему мнению, здорово: противопоставление сравнительно вегетарианских времен Антона Павловича веку, совсем недалеко ушедшему от своего предшественника – «века-волкодава».
Я только потом осознал, какую профессиональную дерзость (или безрассудство?) проявила писательница. Взять и прямо подставить себя под сравнение с любимым, а главное, великим сочинителем. Насколько я не осознавал риска хождения по краю, свидетельствует факт, что по моему настоянию Галя приписала еще и эпиграф: «Эта книга – дань любви всей моей жизни к Антону Павловичу Чехову». Мы оба пребывали в атмосфере какого-то внутреннего залихватства, видимо навеянной ощущением накопленной писательской искусности Галины. В маленьких замкнутых коллективах («я и ты» – таковым является) нередки случаи такой взаимной психологической (психической?) заразительности.
Сейчас-то могу сказать: обошлость!
«Сборник… поразил литературным мастерством автора… Получилась мощная книга, в которой чеховские архетипы обрели черты наших современников».
«Книгу выдержат, пожалуй, только те читатели, которые не боятся очень сильной, тяжелой и пронзительной прозы».
«Конечно, литературные аллюзии в книге тянутся не только к Чехову, тут и Бунина уместно вспомнить, и Гоголя, а потом всю русскую классику помянуть добрым словом. Потому что сильна связь и традиция. Все та же ясность текста, свобода стиля, легкость языка».
Это из рецензий, которые я нашел уже после ухода Галины. А вот реплика из публикации, которую она прочитала сама. Несмотря на некоторую снисходительность оценки, а в чем-то, может быть, и неправоту, писательница с удовлетворением восприняла ее: «Это подражание, но подражание, не самое далекое от высоты оригинала». Ведь оригинал – «любовь всей моей жизни».
Были, в основном - в Интернете, и негативные отзывы, что естественно. Но вот что меня искренне поразило: частое проявление патологий читательского вкуса. Какая-то дремучая невосприимчивость печатного текста. Словесную игру с названиями рассказов, оказывается, можно принять за нахальную попытку улучшить Чехова! Люди берут и сравнивают: «Милый дедушка, Константин Макарыч! …И пишу тебе письмо» - и «Здравствуй, дед-пердед. Не сдох еще? Попробуй только!», замечая различия лишь в авторском стиле, лексике - и все. И даже фразы завершающих сцен одноименных миниатюр («Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал...» - «И ему показалось, что он умер») не подсказывают им, что прочитанные ими рассказы – не разные, а о разном, а смысл одинаковых названий – как раз в подчеркивании этой разницы. Будь я писателем, при наличии таких читателей у меня бы опустились руки и больше никогда не поднимались до «клавы».
Но я, хвала Творцу, не писатель, а тогда, в 2008 году, был первопечатником на компьютере этих рассказов. И первочитателем приводивших в восхищение текстов, возникавших под шариком обыкновенной авторучки «Pilot».
…Нахожу туго спеленатую пачечку исписанных листов – это «Яшкины дети». Она увязана лиловой ленточкой от какого-то парфюмерного или конфетного подарка. Ее длины, видимо, не хватило, и она была подвязана кусочком такой же ленты от того же подарка. Я вижу (мысленно) Галю за этим занятием: в свободный час, в одиночестве, она задумчиво освобождает свой стол от лишнего: и от завалявшейся в ящике лиловой тесемочки, и от ушедших во вчера рукописей. Слишком коротка ленточка – не получается бантик на бумажной стопочке? Так вот же еще не выброшенный такой же кончик… Умиротворение после завершенной работы в преддверии новой, пока еще только начинающей заманивать…
Едва взялся за край бантика, он тут же развязался, и передо мной - рассказ «Разговор человека с собакой». Девять страниц практически чистового, в один присест написанного текста, даже каллиграфически красивого, как в тетради по чистописанию, к тому же еще и с оставленным слева, как у добропорядочной старшеклассницы, полем. В книге рассказ занимает тоже девять страниц. Я не поленился и сравнил: все совпадает почти до буквы. «Почти» относится к двум знакам. Галя написала: «А я уже ботинки одел». Я при перепечатке исправил «одел» на «надел». По правилу. (Но вот недавно по радио услыхал, что уже идет обсуждение на тему допущения и первого, пока еще безусловно ошибочного варианта).
Иногда я в качестве «барышни с ундервудом» не поспевал за ней. Допечатывал очередной рассказ, а она появлялась из соседней комнаты с новым. Приходила с усталым, но совсем молодым, красивым, одухотворенным лицом. И я сдерживал дыхание, чтобы ненароком не сдуть пелену снизошедшего на нее… счастья.
Да, это была наша самая счастливая весна. Парадокс – она совпала с мировым кризисом, великим спадом в экономике, не обошедшим в тот раз и Россию. Я тогда сотрудничал «дистанционно» в газете «Жизнь гражданина России» и журнале «Планета здоровья» (вскоре, увы, закончивших свое существование). Они приносили не слишком много материально, но ведь и работа была «санаторной» по сравнению с высасывавшей силы службой в «Литгазете» или в «Огоньке». Галя ушла из издательства «Вагриус», блестяще делавшего книги, но вот с деньгами… Помимо того, что их было мало, каждый раз, когда она просила предоставить финансовую справку, оказывалось, что она задолжала бухгалтерии изрядную сумму. Это приводило автора в недоумение и уныние. Ее новый издательский дом, «Эксмо», сразу предоставил достойные условия, что с лихвой перекрыло уменьшение моих зарплат.
Но для меня главное (с Галиной я об этом из-за суеверия не говорил) было в ином. Я торжествовал! Глубоко внутри себя – тоже боясь спугнуть дуновение фортуны. В мире прибавился Настоящий Писатель - полностью, а не в каких-то проявлениях. Это по моим представлениям редкость. Мне было не важно, напечатают книгу или нет, безразлично, что о ней скажут. Я знаю истинную ее цену. Она для меня измеряется не столько читательским восприятием, сколько воплощением творческого ресурса, выданного автору Свыше.
Книга-итог, книга-постижение. Все было правильным. И предчувствия, и самоотречения. Ничто не оказалось напрасным. Ни риски, ни потери. Можно сказать, реализовалось мое понимание мира.
И был год (приблизительно) умиротворенного, с легким сердцем, существования. Можно ли пенять на судьбу, что всего один год на всю взрослую жизнь? Нельзя: многим и этого не дано.
Так было до 7 июля 2009 года, когда меня на кухне в момент перемены воды в кошачьей поилке сбил с ног - буквально - инсульт, изрядно напугавший кота Мурзавецкого, никак не ожидавшего от меня, кормильца, такой коварной выходки.
Надо ли говорить, что после мне не раз приходила мысль: случившееся – расплата за год, можно сказать, самодовольства, за жизнь по лживому, как метод социалистического реализма, утверждению, приписываемого Горькому (на самом деле – это Короленко): «Человек создан для счастья, как птица для полета». А еще и о том, что ко многим кончина приходила в разных обличьях тогда, когда, независимо от возраста, по сути исчерпывалась их личностная программа. «Все, что мог, ты уже совершил…» Примеры бесчисленны. Но самый наглядный, правда от противного, – Александр Исаевич Солженицын. Были фронтовые пули и мины, сталинские гулаговские палачи и раковая опухоль – ничто его не брало, пока не исполнил ниспосланную повестку бытия. Вообще-то ее могло хватить на десяток душ.
Нам не постижим Тот, кто порождает реестр наших трудов и дней. Но вот угадать эти предначертания, оказывается, возможно. Правда, только когда смотришь на кого-то другого – со стороны. Самому человеку, к счастью, не дано знать «ни своего дня, ни часа».
Уход из жизни творческого человека часто сопровождается искренними сожалениями: сколько бы он еще мог совершить. Это говорится на основании «устаревших данных» - о творческих возможностях личности, о имевшихся планах… А между тем в недостижимых для смертных пределах уже была подведена (и, может быть, давно) итоговая черта. Но кого-то еще удерживает, скажем, ожидание близкого юбилея, а кого-то вообще нечто суеверное… Галя в последний свой год не раз говорила: «Вот и пришел мой возраст – две кочерги». 77 – столько лет прожила и Екатерина Николаевна – «буся», обожаемая Галиной, и сестра мамы Ируся. Галя безотчетно держала в голове эту цифру как вешку границы с чем-то неведомым и неминуемым.
…Так, может быть, тот год, не отягощенный заботами и тревогой, был просто бонус - подарок распорядителей судеб? Или их недосмотр?..
 
Мои дальнейшие желания насчет работы Галины были связаны с ее находками в «Яшкиных детях». А сама писательница вдохновлялась разными разбегающимися замыслами. «У меня в планах было написать книгу «Яшкины дети. Книга вторая», - говорила она в одном из последних интервью. - И тут муж, копаясь в наших книгах, просматривая дневники Чехова, нашел фразу «Название для книжки: старые грехи». Муж мне это прочел, и меня словно в грудь ударило. Дело в том, что у меня есть роман «Смерть под звуки танго». Он про… старые грехи, которые бьют нас будь здоров как. …И если я напишу еще несколько рассказов, то я и назову этот сборник «Старые грехи» (со ссылкой, что это сам Антон Палыч придумал это название). Дай Бог мне времени и сил, чтобы это получилось. Это то, что называется заданием на послезавтрашний день. На завтрашний надо дописать историю про кота Мурзавецкого (тут и юмор есть, и фантастика - это забавная такая штука для меня самой)».
Интервью было напечатано в последнем номере федеральной газеты «Российский лидер» за 2009 год. Гале оставалось жить три месяца. И до самого конца мы не могли прийти к согласию, что важнее написать в первую очередь - про кота или еще про Яшкиных детей. Об идеях некоторых рассказов мы мимолетно говорили: Галя с озорством обнаруживала, как, выворачиваясь по сути, общеизвестные названия чеховских сочинений плотно прилагаются к типичнейшим злободневностям.
- Вот и напиши, - радовался я.
- Ну, конечно, напишу, мне это очень интересно... Вот только про кота закончу…
Зациклилась на коте. Я напоминал об уже написанных бесчисленных рассказах, повестях и романах про котов, но ее это не смущало. Скорее, наоборот. Одним из мотивов пристрастия к теме, не сомневаюсь, была Галина преданность памяти об Ариадне Громовой, ее любимой литературной наставнице и известной писательнице-фантастке, сочинившей повесть «Мы одной крови – ты и я!». На книге-подарке та надписала: «Гале, Саше и прочим Щербаковым – с любовью и пониманием в смысле котов, псов и прочего зверья». Насчет псов все относительно, а вот к семействам кошачьих наша дочь Катя, которой было тогда 11 лет, испытывала прямо-таки нечеловеческую любовь. Сохранились два Катиных сочинения той поры – «Слово о кошке» и «Второе слово о кошке». В одном из них говорится: «Кошки – это те же самые люди, но отличаются тем, что не умеют по-настоящему любить. Мой кот меня очень любит, но когда он хочет есть, он сердится на меня, если я его глажу. Я пытаюсь воспитать в нем настоящую любовь, но не могу. Нельзя изменить природу!» Галина, получается, ее «изменила»: ее литературный Мурзавецкий прямо-таки преисполнен этим человечьим чувством. Ну, а главного героя-кота громовской повести звали Барсом…
…Итак, она тянула котовью сюжетную линию, я переносил текст по мере его появления в компьютер и, замечая недочеты, честно говорил о них. В основном они касались восприятия мира животным (Галя, увлекаясь «очеловечиванием» кота-мыслителя, часто игнорировала его отличия от прямоходящих философов, например, более развитую чуткость слуха или особенности обонятельного постижения окружающего). Еще я поставлял автору элементарные сведения по информатике (литературный Мурзавецкий общался с ментальным миром посредством компьютерной мышки).
Однако в труды над «Эддой кота Мурзавецкого» - так Галина назвала свою последнюю повесть – вклинилась моя церебральная болезнь. Именно в эту пору прислала нам рукопись своего романа Ольга Белан. Меня, повторю, это не обрадовало как любое обстоятельство, отвлекающее Галю от работы. Она же сама, выбитая из творческой колеи моей хворью, на досуге прочла его, и он ей понравился. Более того, при очередном визите Ольги она сказала:
- Найдешь издателя – напишу пролог для книги.
Издателя Ольга нашла, и тот, как говорится, с удовлетворением воспринял информацию об обещанной писательской рекомендации. А нас постигла новая, оказавшаяся непоправимой беда – болезнь Гали. Были полмесяца между выпиской из одной больницы и попаданием в другую. Тут и позвонила Ольга:
- Книгу могут выпустить за две недели. Но всем хочется, чтобы было вступление Галины Николаевны.
А у Галины Николаевны не было сил. О чем я и сказал Ольге. Та предложила вариант: пусть Галя скажет несколько фраз по телефону, Ольга их запишет и принесет на подпись. «Ни за что! – запротестовала Галина. – Напишу сама». Я не удержался и напомнил, что именно она сама породила ситуацию: «Это твоя собственная идея - сделать пролог». Галя встала с постели и перебралась за письменный стол…
Мне кажется, отчасти я понимаю, что двигало ее волей, - чувство благодарности. Потому как я и сам испытывал (и испытываю) его к Ольге Белан.
…Драматичность существования любого из нас заключается еще и в том, что жизнь – одна, и все главное в ней тоже бывает, по преимуществу, однажды и без репетиций. В том числе – возвращение к относительной норме существования после нефатального и вроде бы не слишком калечащего апоплексического удара. Многое в этом случае приходится начинать сызнова (например, осваивать компьютерную клавиатуру), в том числе навык самостоятельного хождения.
Однажды Оля, придя к нам, с милой бесцеремонностью бывалого доктора стала заставлять меня, немощного, одеваться.
- Зачем?!
- Пойдем гулять. Надо ходить, двигаться. Движение – жизнь. Так ведь, Галина Николаевна?
Я увидел в глазах Гали испуг. Но она ответила:
- Конечно.
Мы втроем – я посередине, а слева и справа – надежные женские плечи – дошли до лифта, спустились, затем, рискуя разбить лбы, преодолели пять ступенек вниз и прошли метров пятьдесят по тротуару Вятской улицы. Вовремя вернувшись - моя голова неудержимо пошла кругом и ноги стали подгибаться, - посидели на скамеечке при подъезде и с чувством исполненного долга на моем предпоследнем дыхании вернулись на наш десятый этаж.
Как это было вовремя предпринято! Когда Галя лежала в больницах, меня к ней туда и обратно транспортировали на своих авто и Саша Климов, и Андрей – муж Ольги, и Надежда, мама Юли Качалкиной, Галиного книжного редактора. Но когда ни у кого из них не было такой возможности, я добирался сам на городском транспорте. И всякий раз с благодарностью вспоминал про тот Белановский тренинг.
Не знаю, вспоминала ли Галя про мой первый послебольничный выход в свет, но наверняка испытывала признательность к Ольге, когда, преодолевая бессилие, на мгновение задумалась над листом бумаги. Вот он, передо мной, заполненный рукой слабой, но точной в мысли – ни единой правки!
У меня на столе на страницах с загнутыми уголками лежит мой неоконченный роман, а на коленке – недочитанный роман Ольги Белан («Моя бульварная жизнь». – Ред.). Странное ощущение, что они связаны между собой, эти две совершенно разные книги. А они таки связаны.
Я начинала с романов о журналистах, об этом удивительном мире поисков правды, о невозможности ее сказать, о горячих катящихся с плеч журналистских головах и… вскормленных властью нуворишей журналистики. И вот оно – новое время. Новые лица, новые вихры над лбом. Два времени бьются  у меня в руках – время моей молодости и молодости Ольги, время нескончаемых поисков правды – тогда и теперь.
С кем же я? Получается, что я на стороне  мира Ольги. То, мое время – пужливое, осторожное, время, когда бились не просто с неправдой жизни, а с элементарной невозможностью просто назвать кошку кошкой.
И вот книга Белан. В ней не боятся правды как таковой, ее знают и чтут. Но, боже, сколько людей, столько и точек зрения. И тогда чем отличается вчера от сегодня? А тем, что есть шанс побеждать красивым и умным, пусть и с поколоченными в драке башками. Они остаются настоящими. И журналистика сохраняет то достоинство профессии, о котором так мечтали газетчики моей молодости.
Хорошая книга. Спасибо Ольге.
Я отправил текст Белан по электронной почте. Это было в тот же день, 23 февраля, в 18.29. Впереди был еще календарный месяц Галиной жизни.
 
III
В компьютерную папку, обозначенную кодовым словом «Смысл», я сбрасываю все имеющее отношение к данной рукописи. Заглянув в нее, по датам материалов выяснил, что занимаюсь ею с апреля 2014 года, то есть девять месяцев. Все это время я с любопытством ожидал, когда и как, на каком круговороте ее течение опять прибьет меня к теме журналистики. И вот…
Раз уж так вышло, я сразу в стык с предисловием к книге Ольги поставлю статью Галины, которая совсем недавно вторично увидела свет в моей предыдущей книге. Он очень важен, и касается как самой Гали, так и меня, по крайней мере отчасти. Опубликовано в апреле 1991 года в юбилейном номере ростовской молодежной газеты.
 
«…Получив задание поприветствовать вас в день 70-летия (о боже! в таком-то возрасте и до сих пор «Комсомолец»!), я достала фотографии тридцатилетней давности, на которых мое поколение восторженно-открытыми глотками отмечало сорокалетие нашей общей любимой газеты. Оставим в стороне ностальгическое «как молоды мы были», это дело, как выясняется, проходящее и даже без следа. А вот открытые глотки да­вайте вычленим и оставим для анализа и для истории.
Что мы тогда орали? Даю на отсечение голову, что это была песня: «Забота у нас простая, забота наша такая: жила бы страна род­ная, и нету других забот»...
Заметили? В коротенькой строчке три раза — забота. И ни один редактор на такую тавтологию поэту не указал, потому что рука не поднялась бы. Просто мы все тогда лопались от забо­ты о Родине. Ну, распирало нас от нее. Ходили и заботи­лись, дышали и заботились, и не было, значит, других забот.
А ведь под боком, между прочим, зрела (или уже свершилась) новочеркасская трагедия, да и вообще много чего было. Очереди за хле­бом, например. Я задаю се­бе вопрос: «Где я тогда была?» Там... Близко... В оче­реди... Где мои записи тех лет? Их нет... И не было... Но сегодняшние воспоминания о том времени, увы, не мои. И не моих товарищей. Я буду последней, кто бросит камень за это в се­бя и своих друзей, но осо­знать сейчас, сегодня мы должны себя - тех. Что было с нами. Ведь мы считали се­бя хорошими, честными. Да и были, наверное, такими. Но главным в нас было дру­гое — мы были образцовыми служителями Химеры. А Химера тем и отличается от жизни и реальности, что она каждую секунду совер­шает подмену.
Мы жили в искаженном мире, принимая его — фальшивый — с искренней любо­вью. Иначе разве могли бы мы быть главными певца­ми этого оборотного мира. Мы звали на «химию», зва­ли на БАМ, звали на вели­кие стройки. Сколько у нас было для этого ярчайших слов. И будто не знали про 56-й в Венгрии, будто не учился в нашем университете великий Солженицын, будто не было вокруг несчастий и горя. Мы служи­ли только козлиной морде Химеры. Козлиной, козлиной, хотя она и притворялись львиной.
Хорошо помню, как бой­кая дамочка из ЦК ВЛКСМ, эдакая Светланочка Горячева тех времен, стыдила мой маленький клуб юных жур­налистов. Знаете за что? За нашу искреннюю скорбь по поводу смерти Джона Кен­неди. Она призывала нас ликовать, ибо смерть империалиста — это всегда праздник для коммуниста. И мои девочки, стыдясь своих нормальных, человеческих чувств, взращивали в себе нечто совсем противополож­ное. Хотя как сказать о всех? Кто взращивал, а кто и нет. Но все равно, даже самые умные из нас были слепы, глухи, глупы и уже потому виноваты. Вот поче­му не могу на себя смотреть оруще-молодую. Потому что мне стыдно перед детьми и уже перед внуками за то, что радостно участвовала в диком мероприятии под названием «строительство социализма в отдельно взя­той стране».
Поэтому вам, поющим ваши песни на вашей праздничной «тусовке», я желаю одного: быть свободными от любых идеологических хи­мер, быть правдивыми до мозга костей в деле, кото­рое выбрали. И понять - нет ничего на свете дороже счастья и благополучия од­ного, взятого в отдельности, человека, он же — обыва­тель. Оставьте его свободным от химер, не мешайте ему жить по его простым, человеческим законам. И, ради Бога, не берите в го­лову заботу о всем человечестве. Оно этого не хочет. Оно устало, оно боится на­шей заботы. От нее хлеб почему-то не родит. Я очень хочу верить — вы лучше нас. Иначе — никакого оправдания.
Ваша Галина ЩЕРБАКОВА
(в ростовском просторе­чии Режабек).
P.S. Я и смолоду не давала себя править, а уж теперь... Так что я без обиды, если это у вас «несъедобно». Ведь, как выясняется, из одного и того же «Комсомольца» вырастают и сотрудники «Огонька» и сотрудники «Советской России». Поступайтесь принципами, ребята, поступайтесь. Другого пути человеческого развития, пути стать лучше нету. А нам остро это необходимо — стать лучше. Назад, родные мои, назад — в человеческий цивилизованный мир. На этом пути я с вами...
Г. Щ.»
Галя, Галя… Это, наверное, звучит кощунственно, но я рад, что ты не дожила до смерти своего сына, нашего замечательного Сашки. И еще - до времени стыдного умирания нескончаемых поисков правды как смысла российской журналистики. Она - почти вся! - перекинулась на службу козлиной морде идеологической Химеры. Это приветствуется, поощряется и своекорыстным, изъеденным лихоимством государством, и с энтузиазмом «хавается» российской публикой (снова не поднимается рука назвать народом электорат, развращенный туполобой казенной пропагандой). Как мгновенно пронеслось завтра – с новым временем, с новыми лицами, новыми вихрами над лбом. Как предательски оно обратилось в послезавтра (=позавчера), породившее «журналистов», на сей раз осознанно, корыстно культивирующих собственную слепоту, глухоту к правде и потому уже неспособных к стыду перед детьми и внуками.
Конечно, когда-то и это смоется потоком времени. «Чекайте, люди, чекайте». Ожидайте, люди, ожидайте.
Я, выйдя из активной работы в 2009 году, признаться, не сразу ощутил эту кардинальную перемену. Тем удивительней мне показалось история, связанная с книгой Галины «И вся остальная жизнь. Статьи. Интервью. Заметки», которая вышла в 2012 году. Тогда в Центральном доме литератора состоялся вечер памяти Галины Щербаковой. Щедрое «Эксмо» подарило гостям приличное число экземпляров прекрасно сделанного издания. Через некоторое время мне позвонил Игорь Ильич Дуэль. Не говоря о послужном списке этого видного литератора и журналиста («Литературная газета», «Новый мир», «Обозреватель» и т. д.) и многих литературных премиях, достаточно напомнить, что он один из создателей писательской организации «Апрель», первый заместитель главного редактора славного альманаха под тем же названием.
- Я прочитал книгу Галины, - сказал Дуэль, -  и обнаружил, что она - политический публицист редкой глубины и смелости. Хочу про это написать.
Он написал, как всегда, блестяще. Все прочитавшие его рецензию говорили об этом. Но никто в Москве ее не напечатал.
Вот как было в одной из очень смелых и свободных (?) газет. Как у нас принято?  Рукопись отдали наиболее знакомому нам сотруднику. Тот со своей рекомендацией передал ее заведующему «профильного» отдела. Заведующий сказал: надо публиковать. Но очень разумно добавил: пока ничего не обещай автору. Главный прочтет, тогда и скажем. Главный прочел – сказали: пойдет на следующей неделе.
Прошла неделя, вторая, третья. Один месяц, другой… И тогда заинтересованные лица спросили: в чем дело? Ответили: материал хороший, но не совпадающий со стилистикой издания. Другими словами: «не в формате». Такая же история приключилась в другой газете, такой же свободной, но чуть менее смелой.
Тогда автор сказал:
- Ну, и ладно. Отдам в журнал… Я его кое в чем не раз выручал. Не откажут.
И что? А то. Сказка про белого бычка. Или, если угодно, снова день сурка. Зав. отделом отвечает: конечно, напечатаем. Но… все же надо посоветоваться с главным. А главный на сей раз не стал развивать парадигму о «формате», а выразился определенно:
- Мы же едва сводим концы с концами и ищем, кто бы нас материально поддержал. А если мы опубликуем это, у нас и то, что есть, отберут.
И тогда я, тупой, наконец-то понял: дело не в том, что ныне написал автор рецензии, а в том, что писала десять и более лет назад Галина Николаевна. Для проверки версии отправил по электронной почте рецензию еще в две газеты людям, заведомо хорошо относящимся ко мне. Результат: ни гугу.
Я понял, как отстал за несколько лет вне службы в СМИ от духа общественной жизни. Еще в 2007 году я свободно писал в газете «Жизнь гражданина России» в статье о журналистике:
«Президент много чего говорит, однако знаковыми становятся именно такие, как бы вырвашиеся из глубин души фразы и словечки, которые для государственной челяди становятся смысловыми маячками гораздо более важными, чем парламентские послания и видеоклипы из разных резиденций с публичной раздачей ЦУ членам кабинета.
<…>Такие фразы – они в русле изначального озлобленно-неприязненного отношения к прессе в случаях, когда та пытается раскрыть рот на темы некомпетентности, алчности, вороватости, дурного нрава представителей, органов и, так сказать, контингента властей предержащих. Верно сказал В.В. Путин про Политковскую: «Эта журналистка была острым критиком действующей власти». И будь это сказано президентом США или премьером Великобритании, то звучало бы как похвала: острый критик власти – значит, добросовестный радетель за страну. Наш же президент - воспитанник советской юридической школы. И, скорее всего, поэтому ключевым обозначением его «эпохи», наряду со 2-й чеченской войной и «делом Ходорковского», в истории останется аббревиатура НТВ.
Что может быть показательней беспощадной войны всех ветвей власти во главе с президентом на белом коне против, может быть, лучшей в мире телекомпании с набором уж точно журналистов самого первого ряда? Такие эпопеи остаются в учебниках на столетия. НТВ, как когда-то декабристов, не удалось повесить с первого раза. Но, в отличие от них, со второго раза – тоже. С беспримерной последовательностью и злобностью за талантливыми людьми охотились сначала на НТВ, потом на ТВ-6, потом на ТВС.
…Можно долго перечислять, что у нас было и чего не стало. Что касается отношений власти, общества и прессы, то, думается, можно сказать так: мы от зачатков свободы слова вернулись к гласности 1986 года (что вроде бы и не так плохо по сравнению с тем, что могло быть или будет).
С одной разницей. Тогда журналистов не убивали. А сейчас мартиролог уж очень длинный. Но и это совсем по-советски: «Если враг не сдается, его уничтожают» (М.Горький).
…Признаем честно: «враг» уже сдается, и еще как».
Судя по частной истории с рецензией Игоря Дуэля, конечно, сдался. От благолепной метки 86-го года ситуация во многом откатилась к сусловским канонам «стабильности» и тошнотворного суесловия, при которых Путин, как Брежнев или, еще противней, Андропов, становится фигурой неприкасаемой. Только этим можно объяснить феномен всеобщего «неформата» в общем-то безобидной заметки Дуэля.
Вот ее фрагмент с цитатами из текстов Галины (Игорь Ильич, как очень опытный автор, старался не приводить наиболее жесткие характеристики).
«Кто, по мнению писательницы, виноват в сложившейся столь печально ситуации? <…> …И конечно нынешний глава государства, получивший от писательницы остроумное прозвище «президент-резидент». Он «правды не скажет. Не этому учили его в любимом учреждении. Да и кто мы для него?  Лишняя забота. Хорошо бы, по Платонову, остатки населения  вывести сколь возможно далеко, чтобы они заблудились».
…«Дорогая (в смысле обходишься дорого) власть! Президент батюшка! Признайтесь и повинитесь – вам с этой страной с ее непредсказуемым климатом и народом не совладать. Зовите варягов. Не хотите американцев (гордые мы в своем рвении, ну и черт с ними, обойдемся без янки), зовите на службу за хорошие деньги японцев, южных корейцев, немцев, финнов, испанцев, тех, кто попал в западню, но сумел из нее выходить. Нам нужны спецы по всем отраслям, кроме, пожалуй, культуры. Сам президент пусть таковым и останется и прослеживает узким гебистским взглядом, как варяги… поставят страну на санацию.  Ты останешься в веках, президент, а народ, вымытый, накормленный, а главное обученный варягами делать все по уму, по-честному, своими руками, мозгами и смекалкой, станет звать тебя Владимиром Красное Солнышко».
Под текстом стоит дата -  2001 год. Но и описание положения, в котором находится Россия, и предложенный автором план выхода из помойной ямы вполне подходит и ко дню нынешнему. Даже президент тот же самый – «с узким гебистским взглядом». Одно удивляет: как такого рода сентенции не вызвали ни тогда, когда были написаны, ни позднее гневных отповедей кого-то из президентских опричников. Скорее всего потому так вышло, что как ни выворачивай наизнанку факты,  не найдешь такого, чтобы годился для возражений Галине Щербаковой. Да и легко полемизировать с теми, кто придерживается в общем примерно тех же правил игры, что и команда президента – с людьми кооператива «Озеро» или с «людьми вертикали», как определяет их Щербакова. А сама Галина – «человек горизонтали», придерживающийся совсем иной системы ценностей, чем «вертикальщики» самых разных цветов и оттенков. Семья, дети, круг близких по духу людей – вот основная сфера ее интересов. Попробуй что-нибудь против этого рявкни в пользу вертикали, и слова твои бумерангом отлетят тебе же в физиономию. Да и трудно отыскать смельчака, способного к тому же возразить столь острому перу, публицисту, легко укладывающему на лопатки даже самых изощренных в казуистике современных российских государственников».
…Осталось сказать, чем кончилась история с рецензией. Убедившись за семь месяцев, что она непроходима в России, мы, вполне естественно, обратили свои взоры к ее верной наперснице – Америке. Там есть русскоязычный журнал «Чайка», где постоянно сотрудничает наш друг Сергей Баймухаметов. Перед самым новым 2013-м годом он предложил «Чайке» рукопись Дуэля, 7 января по просьбе редакции я подобрал к ней фото, а 15 числа рецензия «Человек горизонтали» увидела свет. Почти одновременно с получением главным редактором журнала Геннадием Крочиком моего благодарственного письма: «Я тронут Вашей готовностью напечатать рецензию на книгу Галины Щербаковой. Это и еще один пример профессиональной солидарности, которых становится все меньше». Я при этом проглотил, не выпустил изо рта крутившееся на языке окончание фразы: «…особенно в России». Все же я посвятил почти всю жизнь российской журналистике, и не хотелось бросать в нее камень, когда она и так одолеваема злокачественным раком кремлевского «патриотизма»..
См.  ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ.

14 июля

Комментариев нет :

Отправить комментарий