"Он отбил красавицу-жену у высокого, плечистого, крепкого и без сомнения куда более привлекательного мужчины". (Галина с первым мужем Евгением).
"Родители работают в газете вместе с командой таких же молодых коллег-журналистов. Как же мне с ними было здорово.Это была удивительная жизнь". (Название "капустниковской" книги в руках Галины - парафраз заголовка ее нашумевшего в Ростове очерка "Я расскажу вам про мам").
"Чем тебе не угодила мама? Почему ты решила, что она не хотела с тобой сниматься? Что за чушь...?"
"Есть очень хорошее художественное фото, где мама снята со мной в виде мадонны".
"У нас сохранилась фотография, где я с кислым видом держу тебя на руках, а ты с ненавистью смотришь в объектив".
"... Они обе были контрастны и красивы. Одна брюнетка, другая блондинка. Если бы они жили в наше время, то спокойно могли сделать карьеру фотомоделей". (С Нинель Егоровой).
"Если выяснялось, что всю еду в доме, приготовленную мамой, подчистую подъели внезапно завалившиеся гости, драмы из этого не делал".
"Батюшка в молодости хорошо играл на этом музыкальном инструменте".
"О богатстве свадебного стола никто особенно не задумывался. Мне было 5 лет, но один подарок меня ужасно насмешил. Это был эмалированный ночной горшок с крышкой, заполненный пивом, в котором на дне плавали копченые колбаски". (С Сашей Фуниным, Галиным братом).
"Четыре года отработал ассистентом кафедры инфекционных болезней, сочетая работу врача с преподаванием студентам".
Татьяна Бобрынина: "Когда Галина Николаевна писала, это была своего рода маленькая революция – рассказывать о любви между детьми".
"Таких произведений за время выпуска журнала «Юность» было немного. Каждый год печатались по 40-50 авторов. Но лишь один-два становились известными на всю страну". (На церемонии вручения премии за "Вам и не снилось" - лучший фильм 1981 года).
"Вершиной этого периода было написание совместной книжки трех авторов (слева направо: О.Арнольд, Г.Щербакова, Е.Климова) - «Вирус любви и смерти»".
Леонид Лернер:"Я думаю, Господь знал, что Галя Щербакова счастливый человек".
"Галя приобрела у Лены "Илью Пророка" и "Кирилла и Мефодия"".
Во всех воспоминаниях коллег и друзей она всегда такая...
...Но сколько разнообразия таила в себе...
Иветта Шаньгина: "Галина Николаевна всегда помогала нам готовить эти концерты, и, если совсем честно, по-моему, она их сама инициировала, а нам это было в радость".
"Гета Перьян знает Катю едва ли не с годовалого возраста. И для нее были одинаково близки и Галя, и Катя".
"…Галя просто изводилась от того, что про вас написала Катя. Только от тебя таила".
У ног любимых женщин.
ОКОНЧАНИЕ. См. начало
Александр РЕЖАБЕК
Отчего умерла моя мама, Галина Щербакова
Открытое письмо брата-алкоголика
Я знаю, давно нужно ввериться благоразумию, твердящему изо дня в день: ЕЕ нет! Но не могу. Знаю, что нужно благодарить Бога, давшего пятьдесят лет счастья, подаренного мне этой женщиной. И все равно не могу.
Легко лишить счастья. Но невозможно с ним расстаться.
В последней повести Галины Щербаковой главные персонажи – коты и кошки, которые жили с нами. Нынешний наш кот по имени Мурзавецкий, проникнув в места обитания душ, ушедших в иной мир, спрашивает у кота, давнишнего его предшественника, какой была его хозяйка в молодости.
«- Она всегда хотела океана любви. От мужа, детей, меня, даже от цветов. Это, скажу тебе, напрягало.
- Но ведь она и сама была океаном.
- Это тоже напрягало. Нельзя ничего делать слишком. Надо быть в мере… В смысле знать меру. Она была чересчур».
Мурзавецкий размышляет: «Пахучие ветки сирени – это ведь тоже чересчур. А закат солнца? Такой неповторимый с этого моего места на окне. Все прекрасное есть чересчур… У истинной любви нет краев».
В этом была убеждена моя Галя. Она хотела океана. Я не был океаном. А она была.
…Но, может быть, уже стало позволительным, имея в виду нормы порядочности и Божьей морали, заговорить о тягостной истории, сопровождавшей уход из жизни этой самой светлой, помимо моей мамы, личности, встретившейся на моем уже длинном пути.
Речь идет о тексте, сочиненном и распространенном Екатериной Шпиллер, моей и Галиной дочерью, который начинается фразой: «Всегда проповедуя нравственность, Галина Щербакова вела бесстыдно безнравственную жизнь. Она могла талантливо придумывать красивые чувства в своих книгах, но в реальной жизни предпочитала их топтать». А заканчивается так: «А мама... Что ж, я понимаю, для мамы мое счастье, увы, хуже ножа острого».
Нас всегда было двое – я и Галя. И какие бы трудности нам не встречались, мы их одолевали вместе. И вот впервые я оказался один – и перед трудностью самой большой. Я обязан защитить от словесной скверны человека, который сам уже не в состоянии этого сделать. Но как? Оспаривать, что он не вел «бесстыдно безнравственную жизнь»? Идиотизм… Но я не в состоянии протестовать даже против утверждения – «Никто не знает страшную тайну писательницы: на самом деле она - настоящая убийца». Потому что его автор – это моя дочь.
Но есть Бог, есть! Впервые в жизни в безвыходной, казалось бы, ситуации на помощь мне пришла не Галя, а кто-то еще. Этим кем-то оказался наш сын.
И я вспомнил (а, вернее, никогда не забывал), как увидел его, почти двухлетнего, как он сразу обаял меня младенческим очарованием, и оно влилось в волшебную ауру его прекрасной мамы.
Александр Режабек написал эссе, которое вы при желании прочтете. Скажу одно: «защита Режабека» - проста, даже примитивна. Он рассказывает, как было на самом деле. Я не согласен с какими-то его оценками. Ну, и что? Может быть, прав он. Но повторюсь: что касается нашего семейного бытования - все так и было на самом деле. Свидетельствую.
А.ЩЕРБАКОВ
Дорогая Катя!
Я долго колебался, а стоит ли мне вообще как-то реагировать. Ну, написала моя сестренка некое произведение, так и бог с ней. Мне-то какое до этого дело? Написала - и написала себе. Мне ж ты, Катя, не позвонила и не сказала: "Саша, прочти". А уж о том, чтобы специально разыскивать этот шедевр в интернете, я и не думал, хотя, если бы его мне кто-нибудь распечатал и на блюдечке принес, может, и почитал бы.
А впервые услышал я о нем от возмущенных родственников, но не от родителей. Однако, несмотря на бурную реакцию родни, не придал этой истории никакого значения. Отношения с папой и мамой ты, сестренка, испортила давно, и поэтому особого удивления я не испытал. Ведь все люди совершают глупости или маются дурью. Нечто подобное я подумал, Катя, и о тебе. Решил, что ты, может, в жарком Израиле, в котором ты живешь намного лет меньше меня и еще не привыкла, просто перегрелась на солнце и накропала на больную голову какую-нибудь глупую статейку, за которую будешь потом у мамы с папой просить прощения. И представляешь, Катюша, выкинул всю эту историю напрочь из головы. Но однажды позвонил маме, той самой Галине Щербаковой, и голос у нее был какой-то не такой. А она так разговаривает, только когда очень устает или больна. Естественно, я стал выяснять, что случилось, и снова услышал упоминание о твоей литературной деятельности в интернете. А больше всего меня поразило и заставило внимательнее отнестись к услышанной информации было то, что мама вовсе не возмущалась, Катя, тобой, а вдруг как-то нервно и всерьез начала убеждать меня ни в коем случае твое произведение не читать, и, главное, не пытаться тебя, сестричка, разыскать и вступать в разборки. Обрати внимание, Катя, на странность. Мама, которую ты на весь мир представила лицемерным чудовищем (впрочем, как и меня с батюшкой, эдаких членов банды), похоже, пыталась тебя от меня защитить, опасаясь, что как бы я, рассердившись, не зарезал тебя и не съел. Но меня просить настойчиво что-то не делать - это значит сто процентов нарваться на обратную реакцию. И, конечно же, я заинтересовался твоим творчеством. И чуть ни сел на задницу. Бог ты мой, оказалось, ты написала не статейку, а целую сагу о Форсайтах. Одно только озадачило. Я так и не сумел определить литературную форму твоего труда. Сага - все-таки не сага, биография - не биография, художественный роман - так и не роман, хроники - тоже не хроники и даже не хреники. И более того, каюсь, Катерина, одолел из твоего опуса только двадцать, может, чуть больше, страниц. И вовсе не из-за того, что ты не владеешь русским языком. А из-за содержания. Честно пытался, но не пошло дальше в горло, как последняя рюмка водки в рот алкоголику. Мне ли этого, как ты понимаешь, не знать. Что же касается самого труда, то в неведении о дальнейших перипетиях твоей горькой судьбы я не остался, и содержание следующих серий этого ужастика мне в подробностях, сопровождаемых ехидными смешками, было передано многочисленными знакомыми.
Но и не дочитать твою исповедь мне показалось мало. Я, хуже того, не удосужился заглянуть и ни в один из многочисленных комментариев к ней, ни в положительный, ни в отрицательный, проявив таким образом неуважение к твоим читателям и почитателям. Хотя допускаю, что они - прекрасные люди и ни в чем предосудительном замечены не были. Уж точно не алкоголики, как я. И зря, наверно, не читал. Говорят, и в комментариях кипели страсти.
Кстати, о них, мною непрочитанных. Меня ужасно развеселило, когда узнал от друзей, что ты, сестренка, вступила в перепалку с какой-то Марусенькой или Машенькой, думая, что под этим именем скрываюсь я. Должен тебя огорчить. Я - не та и не другая. Да и кем ты себя вообще вообразила, если подумала, что я буду от тебя, младшей сестры, скрываться под каким-то девчачьим псевдонимом?
Но в итоге, как уже упоминалось, после разговора с мамой и знакомства с твоим, Катерина, трудом я впал в длительное раздумье по поводу того, отвечать тебе публично, или нет. Особенно с учетом того, что мама, возможно, вспомнив одну известную поговорку, просила тебя не трогать. Но в итоге пришел к выводу, что выбора у меня, по-видимому, нет и надо отвечать, но, желая провести для начала рекогносцировку, я, если помнишь, вступил с тобой в короткую переписку. И написал тебе довольно нейтральное письмо с очевидным, по крайней мере, для меня намеком признать, что ты, Катя, немножко дура и совершила глупость. Мама тогда еще была жива, и, если бы ты по-человечески ответила, и я понял, что ты сожалеешь о том, что натворила, и готова попытаться загладить вину, я бы попытался помочь тебе хоть как-то наладить отношения с родителями. Но оказался наивен. Ответ я получил не от тебя, а от твоего нового мужа, которого я и в жизни-то никогда не видел. И в результате произошел некий обмен странноватыми по содержанию письмами по очереди то от него, то от тебя. Но, клянусь, Катя, я искренне пожалел, что он так быстро прекратился. Чтение писем от супругов Шпиллер было хорошим средством избавления от скуки. Особенно восхищали высокопарные и нравоучительные послания твоего благоверного, к которому я в общем-то за комментариями не обращался. Но он, а я его за это уважаю, как истинный джентльмен, видимо, не смог не встать на защиту интересов дамы сердца от ее непутевого братца-изувера. А твои нежные ручки поначалу, наверно, скрутил писчий спазм. Знаешь, бывает болезнь такая у машинисток, из-за которой они печатать не могут.
В итоге, придя к выводу, что рассчитывать на возможность некоего теоретического компромисса в отношениях между родителями и тобой, Катя, невозможно (то, что ты написала или еще напишешь про меня, честно говоря, меня не волнует, буду только рад услышать новые о себе подробности), я, наконец, скрепя сердце, начал составлять свой вариант письма запорожских казаков турецкому султану. А ужасно не хотелось. Уж больно вся эта история выглядела недостойно и стыдно. Но не для мамы, сестричка. Для тебя, родная.
С другой стороны, согласись, мое право на ответ совершенно законно. Меня все-таки против моей воли начали обсуждать на страницах интернета неизвестные мне люди, мнение которых я снова готов выслушать в дальнейшем при личной встрече, чтобы они могли поглядеть мне в мои серо-зеленые глаза и, сидя напротив, вслух повторить свое мнение обо мне и моей семье. А то ведь, наверно, как было обидно тебе, моей сестре, и твоим поклонникам, что ни один член нашей страшной и ужасной семьи не пожелал отреагировать. Но хватит уже. Это пока еще не сам ответ. Только присказка.
Добавлю только одно. Ты, Катя, наверно, удивишься, а, может, даже обидишься, но самым сильным чувством, возникшим у меня во время чтения твоего труда, было недоумение. Я мог бы понять, если б ты попыталась написать чуть ироничный роман о подобной девочке, живущей в плену своих болезненных фантазий, с аналогичным сюжетом, и он мог бы стать бестселлером, но выдавать подобное за историю собственной жизни, не могло вызвать у меня ничего, кроме огорчения за свою сестру.
Итак, я - тот таинственный монстр, который в ряду других обижал, унижал, не любил и бил Екатерину Шпиллер. Я - брат Александр, алкоголик. И этот брат тоже хочет высказать свою точку зрения. Но не думай, Катя, я вовсе не собираюсь, как ты, вероятно, предполагаешь, занудливо по пунктам опровергать написанное тобой. Я просто расскажу о себе, нашей семье и о своем детстве. А оно ведь и твое тоже. О детстве, каким его помню я. Ты ведь, как я понимаю, именно в нем видишь корень своих душевных проблем.
А для начала замечу, что, наверно, в жизни многое пропустил и недопонял. Я-то, дурак, всегда считал, что рос в обыкновенной, чуть ли не заурядной и законопослушной семье интеллигентных и небогатых советских служащих (к тому моменту, когда мама стала известной писательницей, я уже был взрослым и самостоятельным), а в ней (семье), оказалось, творятся такие дела, просто не приведи господь. Но мне чувствовать себя чудовищем показалось забавным и даже комфортным, ведь не каждый может этим похвастаться. И теперь я иногда раздумываю, не повесить ли себе на стену портреты Чикатило или Полпота.
Но давай по порядку и познакомься, Катя, с моей версией нашей с тобой жизни. Впрочем, заранее прошу извинить, что в отношении точных дат и мелких подробностей могу ошибиться, потому что уже и не помню. И не собираюсь, подобно тебе, не очень к месту заявлять, что веду чуть ли не с полугодовалого возраста дневник, и у меня все записано. Да и алкоголик я, не забывай.
Где-то в середине пятидесятых годов сочетались законным браком раб божий Режабек Евгений Ярославович и раба божья Руденко Галина Николаевна. Он - то ли студент, то ли уже аспирант, изучающий философию, а она - студентка филологического факультета ростовского университета. А вовсе не челябинского педагогического института, который в маминых биографиях упоминается, как ее основное место учебы, потому что ни о какой карьере учителя мама сроду не помышляла. Но мужа перевели в Челябинск, и ради него она бросила университет и за неимением лучшего перевелась в местный пединститут. А плодом их любви стал я, Режабек Александр Евгеньевич, который не знал еще тогда, что ему предстоит стать монстром, хотя уже при рождении можно было распознать намеки. Моя голова оказалась при родах сплюснутой с одной стороны, в связи с чем меня показывали профессору, который таким пустяком, как выглядевшая, как прихлопнутая энциклопедией, голова заниматься не стал. Хотя, может, если бы стал и выпрямил мне череп, глядишь я бы и не стал монстром. А еще, когда я был младенцем, меня, подобно последнему герою романа "Сто лет одиночества", должны были на съемной квартире съесть крысы, но, видимо, побрезговали. Или помогло толченое стекло, которое мама сыпала в крысиные норы.
Но в браке моих родителей что-то не сложилось, и они расстались. И было три человека, которые от этого только выиграли. Это твои папа с мамой и я. Потому что мама встретила другого человека, а именно, Александра Сергеевича Щербакова, и на всю жизнь полюбила его. А он ее. А такое счастье выпадает в жизни далеко не всем. Развод же четы Режабеков был банальной житейской историей, которая, в принципе, не стоила и выеденного яйца, если бы ты, Катя, в своих "исторических хрониках" не упомянула о том, что он происходил с привлечением парткома и еще каких-то общественных организаций. Видимо, желала подчеркнуть скандальность ситуации. Но ты, Катя, как известная всему миру интеллектуалка, целиком занятая исследованием высших материй, а не подробностями жизни никчемных людишек, упустила из виду некоторые детали истории собственной страны. Время-то было тогда советское. И естественно, что мальчику от философии, которая была исключительно марксистско-ленинистской, и девочке, учительнице в советской школе, бдительная общественность не могла не погрозить пальчиком и не сказать свое "ну-ну-ну" за то, что они так не по-коммунистически легкомысленно отнеслись к святости уз маленькой, но исключительно важной ячейки будущего общества всеобщего равенства. А противно и грустно в этой истории, скорее всего, было разводящимся и потому, что ошиблись в выборе друг друга, и потому, что были вынуждены выслушивать нравоучения старых пердунов. Но вендетта между теперь уж бывшими супругами не возникла, и никакой драмы в итоге не произошло. Обе стороны побухтели свое и покисли, но в окно, как в известном фильме "Вам и не снилось", никто не сиганул. А в итоге мама вышла замуж по любви за выпускника Уральского университета Александра Сергеевича Щербакова, но при этом из-за меня сохранила фамилию первого мужа (меня никогда формально не усыновляли). Но, с другой стороны, она же, когда начала писать, взяла себе литературный псевдоним уже по фамилии Александра Сергеевича, став в дальнейшем известной писательницей Галиной Щербаковой. И в результате после твоего, Катя, рождения сложилась странная семья, где два ее члена, я и мама, по паспорту были Режабеками, а два Щербаковыми, т. е. ты, Катя, и батюшка. Кстати, спасибо тебе, Екатерина, что позаботилась сообщить читателям, что я называю Александра Сергеевича батюшкой. Только ты забыла уточнить, что вообще-то до юношеского возраста я называл его папой, потому что таковым и считал, даже зная, что у меня другой биологический отец. А батюшкой он стал случайно. Мы вместе и, по-моему, даже при твоем участии по какому-то поводу хохмили, и я сказал Александру Сергеевичу, что папа - это чересчур банально, а ему подходит что-нибудь более оригинальное. От "тятеньки" мы отказались из-за явной слащавости слова, а вот "батюшка" звучало и солидно, и по-доброму. И, честно говоря, я даже не ожидал, что батюшка так батюшкой и останется. Хотя из-за этого я иногда попадал в дурацкие ситуации. Наверно, и батюшка тоже. До сих пор помню, как как-то в советские времена разговаривал с ним с работы по телефону, и какое любопытство и подозрение вызвало у сослуживцев обращение к таинственному собеседнику "батюшка". Уж не с попом ли говорил из больницы молодой комсомолец-доктор?
А Режабек-старший, который ко всей этой истории перестал иметь какое-либо отношение, по жизни тоже оказался не промах и еще пару раз женился, в связи с чем у меня по отцу есть еще две сестры и брат. Правда, я их не знаю, хотя двоих видел.
Кстати, регистрация брака твоих родителей, Катя, не обошлась без эксцессов. Видимо, сама судьба пыталась вмешаться, чтобы они не поженились, и на свет не появилась ты. Уже в те времена все было против тебя, Катя. Но виноват во всем был аккордеон. Я не имею представления, знаешь ли ты об этом, но батюшка в молодости хорошо играл на этом музыкальном инструменте. И я, в отличие от тебя, даже слышал, как он это делает. А он не только подрабатывал музыкой на танцах, но его были готовы взять в музыкальное училище, куда в свое время, помимо университета, он подал документы. Следует отметить пикантную подробность о том, что учился батюшка играть самоучкой и поступал в училище, куда идут обычно после музыкальной школы, ни бельмеса не понимая ни в нотной грамоте, ни сольфеджио, ни прочей хренотени. И только чистая случайность, а точнее мудрость экзаменатора музучилища, сказавшего, что аккордеонистов много, а выпускники университета все-таки наперечет, сделала батюшку известным журналистом, а не работником какой-нибудь провинциальной филармонии или учителем музыки.
Так этот вот Александр Сергеевич, твой папа, возжелал перед свадьбой произвести на свою возлюбленную впечатление и взял напрокат аккордеон, оставив, как положено, в залог паспорт. Но вот незадача, день свадьбы, в который батюшка поехал возвращать инструмент, в прокатном пункте оказался выходным. И, как выражаются сейчас, паспорт оказался вне зоны доступа. А без него соваться в ЗАГС было бесполезно. И никакие силы, ни звонки "сверху" не смогли заставить работницу прокатного пункта выйти на работу, нарушив при этом нормы КЗОТ. И свадьбу перенесли на следующий день, а батюшке пришлось до этого момента терпеть надувшуюся маму. А свадьба была совсем не такой, какой она стала сейчас с лимузинами и прочими прибамбасами, и даже не такой достаточно скромной и домашней, как моя, советская, а просто бедной, но веселой и молодежной. Мама и батюшка тогда уже оба работали в газете с такими же, как они, молодыми шалопаями-журналистами в тот лихой период их жизни, когда о богатстве свадебного стола никто особенно не задумывался, а ценность подарков при общей хронической нехватке денег определялась не их денежным эквивалентом, а количеством смеха, который они вызывали. Мне было тогда 5 лет, и я многое не помню, но один подарок меня ужасно насмешил. Это был эмалированный ночной горшок с крышкой, заполненный пивом, в котором на дне плавали копченые колбаски. Тот, кто когда-нибудь пользовался этим предметом, наверно, поймет, как это выглядело и что весьма правдоподобно напоминало. Но, тем не менее, колбаски были съедены, а пиво выпито. А вот судьба горшка осталась покрытой мраком. Мне он уже нужен не был, и поэтому так и остался где-то валяться. Но у меня есть подозрение, что в дальнейшем, Катя, им пользовалась ты.
Так кто же эти чудовища, мои мама и батюшка? Мама выросла в маленьком шахтерском городке на Донбассе и тоже, как ни странно, с отчимом, который был горным инженером. А бабушка, как и многие дамы на Украине, не работала, занимаясь домом и солением-варением многочисленных плодов немаленького по размеру сада, разведением кур и время от времени свиней. А дед еще делал хорошее вино. Впрочем, как и многие другие. Надо же фрукты и виноград утилизировать. Родители же батюшки работали учителями в школе в таком же маленьком городке, но на Урале. Из чего вытекает, что, как сказали бы сейчас, ни у кого из наших тобой, Катя, предков не было никакой "волосатой лапы", которая могла бы посодействовать им в карьерном росте. А, значит, рассчитывать им, молодым да ранним, приходилось только на себя. Впрочем, амбиции и упорства им было не занимать, и в результате, расставшись без особого сожаления со своими родными местами, через промежуточный в их жизни и судьбе перевалочный пункт в виде города Челябинска, где я и родился, оба оказались в Ростове, где батюшка женился на маме, получив в нагрузку меня. А тебя, сестренка, еще и в планах не было. Вот такая недоработка. Но, как ни странно, и кто бы мог подумать, через какое-то время мама забеременела. Но, твоя, Катя, история о том, что на вопрос родителей, хочу ли я сестричку или братика, я ответил, что предпочитаю собаку, является не совсем точной и похожа на интерпретацию старого бородатого анекдота. Я тогда честно ответил, что предпочитаю братика, за что меня вряд ли можно упрекнуть. Но не очень умные мама и батюшка тут же радостно закудахтали и сказали, что не обещают, но, если родится мальчик, они назовут его Кирюшой, то бишь Кириллом. А меня затошнило. Я представил себе, как я, уважаемый член дворового братства, буду выходить на улицу с братом, которому навеки суждено быть Кирей, пацаном с именем, над которым все будут смеяться, и пришел в ужас. У нас во дворе уже был мальчик с именем Артур. Армянин, который жил над нами. Так вот он достаточно нахлебался за страсть родителей к звучным именам. Поэтому, естественно, после этих мыслей я и заявил родителям, что предпочитаю собаку. А девочки, Катя, ни маленькие, ни большие, извини, меня в том возрасте не интересовали. Да, Катя, как видишь, уже в свои восемь лет я всеми силами пытался воспрепятствовать твоему рождению.
Но, сестренка, давай вернемся к периоду, когда тебя пока еще нет, и мы живем в Ростове. И, как уже упоминалось, бедно, но весело. Мама после пединститута недолго выдержала работу в школе, хотя та, по моему мнению, не лучшим образом отразилась на ее мозгах, ибо иногда она начинала думать, что в глубине души Иоганн Гейнрих Песталоцци. Но, к счастью для всех, преподавательскую деятельность она все-таки оставила и из учительницы русского языка и литературы превратилась в журналистку. Коим был и батюшка.
А сейчас на минутку попробуй представь Ростов в те времена. Этот южный, во все времена вольнолюбивый казачий город. А в стране еще Хрущев, чувствуется запах свободы, все верят в прекрасное будущее, и даже космос кажется уже покоренным. И для меня, Катя, это не выученные слова. Я, хотя и был мальчишкой, помню это время. Я его успел почувствовать. А от Хрущева я, можно сказать, и вообще пострадал. Это произошло в последний год его правления. Но он все еще был самым главным дядей в стране. И какое ему могло быть дело до какого-то первоклассника, остающегося каждый день на продленку? Да никакого. Он понятия не имел о моем существовании. Но только при Хрущеве жили люди, выросшие при Сталине. А холуйству и страху перед вышестоящими их учили с детства. Но я об этом ничего не подозревал. Наоборот, я же хотел, как лучше. Поэтому, когда учительница попросила нас, детей, нарисовать что-нибудь, решил, что больше не хочу рисовать "войнушку" или домики. Я решил нарисовать что-нибудь эпохальное. Следует отметить при этом, что мои способности к живописи и в те годы и сейчас были близки к таковым у Остапа Бендера, хотя и он для меня Пикассо. Но, несмотря на это, меня вдруг охватил творческий зуд.
Я не знаю, как сейчас устроены буквари, но тот букварь, по которому учился я, по мере того как заканчивалось изучение алфавита и сходили на нет предложения типа "мама мыла раму", становился все более политизированным и социалистическим. А на последней его странице, как апофеоз обучения грамоте, был расположен портрет Хрущева со всеми его регалиями. И я его, главного дядю страны, решил перерисовать. Бог ты мой, как я старался и как в итоге гордился результатом. И, естественно, передавая его учительнице, я ожидал похвалы и пятерки. Но как же изменилось ее лицо, когда она увидела мой шедевр. Она выглядела, как будто с ней случился детский грех, и она накакала в штанишки. Впрочем, надо отдать ей должное, она меня не ругала. Но и не хвалила. Она просто конфисковала мой рисунок, а потом провела разъяснительную беседу с нашей с тобой, Катя, мамой. И больше я никогда не рисовал портреты начальников. И, надо сказать, им в связи с этим повезло.
Но я, Катя, забежал вперед. А пока я еще не школьник, а детсадовский ребенок, родители которого работают в газете "Комсомолец" вместе с командой таких же, как они, молодых, максимум чуть за тридцать, коллег-журналистов. Веселых, ироничных, ставящих под сомнения все авторитеты. И все-таки идеалистов, верящих, что до настоящих свободы, равенства и братства рукой подать. Как же мне с ними было здорово. Это была удивительная жизнь. Мы семьей мотались с одного съемного угла на другой. И каждый переезд для меня был приключением. Вставая по утрам, я часто понятия не имел, куда я пойду в этот раз. Мой детский садик регулярно к моей радости закрывался на карантин и тогда, удача, меня брали с собой на работу в редакцию, где предоставляли самому себе. И я таскался из кабинета в кабинет и совал всюду свой любопытный нос, мешая людям работать. Но к моим посещениям мои взрослые друзья относились философски. Я был неизбежным злом, потому что и у других были дети и проблемы, куда их пристроить. А со мной было не так уж тяжело, потому что я никогда не был капризным и избалованным. Радовался тому, что есть. Проводя время в редакции, я быстро научился у батюшки, работавшего ответственным секретарем, как готовить макет газеты, и, пользуясь специальной линейкой с таким звучным названием "строкомер", часами мог рисовать макет "Комсомольца" на бумаге. Кстати, я до сих пор уверен, что делал это интереснее, чем он. А еще в редакции был "козел", но не парнокопытное, а машина, которую водил, как я его называл, Маркосяныч, что в переводе на русский означает Умар Касьянович. И он, если мне везло, брал меня с собой в поездки по области. Я не знаю, какие дела он там крутил, но порожняком никогда не возвращался и привозил в редакцию когда арбузы, когда фрукты, когда вяленую рыбку или другую вкуснятину, которая, конечно же, перепадала и мне. Единственный человек в газете, который меня недолюбливал, была уборщица. Но я не виноват, что глупые взрослые как-то не подумали, что ребенку иногда хочется писать, а роста, чтобы помочиться во взрослый унитаз, у меня не хватало. И я, как ребенок, с детства привыкший преодолевать трудности, конечно, нашел решение. В углу мрачновато-торжественного, паркетного, начищенного красноватой мастикой коридора редакции стояла не менее торжественная урна, за которую я и наловчился писать, что не могло не остаться незамеченным бдительной уборщицей, которая наполовину по-русски, наполовину по-украински сердито возмущалась: "Яка дытына тут усё вримя ссыт?".
А что стоили регулярные домашние посиделки молодых журналистов, когда за неимением мебели и денег на полу просто стелились газеты, а на всех жарилась одна здоровенная сковорода жареной картошки. И, конечно, было много хорошего донского вина, и были песни.
А летом начинался двойной, а то и тройной кайф. Во-первых, Дон и купание. Во-вторых, садик летом вывозили на Черное море на дачу. Правда, условия были страшноватенькие, но разве в этом дело. Это же было раздолье. Море, ракушки. Не очень строгие воспитательницы. Кузнечики, ящерицы, ворованная алыча, ежевика. И как высший пилотаж - общий костер вечером, когда нам как деликатес раздавали кусочки черного хлеба с солью, натертые с горбушки чесноком. И это было ужасно вкусно. А еще летом была бабушка на Украине и ее волшебный сад с возможностью есть с веток и кустов все подряд вне зависимости от степени зрелости. Правда, за это приходилось расплачиваться поносами. А дедушка был построже, и он, когда я стал старше, под угрозой отлучения от телевизора, которого у наших родителей еще не было, заставлял резать яблоки для сушки. Правда, это было не так уж обременительно и при этом вкусно. А еще у дедушки была машина "Москвич-401", и в ней здорово пахло, а еще лучше было на ней ездить по всяким непонятным мне взрослым делам. Но ты, Катя, еще не родилась.
Я только не понимаю, сестренка, с каких пирогов ты решила, что тебя планировали родить в определенный год, якобы из-за того, что через 17-18 лет в связи со снижением рождаемости в середине 60-х должен быть самый низкий конкурс в институты. Просто бред какой-то. Чтобы мои и твои довольно безалаберные по молодости лет родители планировали что-то на семнадцать лет вперед? Чепуха. Катя, в те времена определить до родов пол плода было невозможно. А ты, я полагаю, понимаешь, что у мальчиков и девочек могут быть разные интересы в отношении высшего образования. Кроме того, конкурс в институты, как тебе известно, зависит не столько от демографических факторов, сколько от их престижности и места расположения в стране. А наши родители - кто угодно, но не идиоты. И причина твоего появления на свет в 1965 году, я думаю, намного более проста и логична. Родители вполне преуспевали в своей журналистской карьере, а к сдаче готовился дом, в который должны были въехать сотрудники редакции, и они в том числе. И тебя, Катя, из роддома привезли в новый дом, в хрущевскую двухкомнатную квартиру трамвайчиком. Не бог весть что, но по тем временам дворец. Потому что последнее жилье, в котором тебя, как я полагаю, и сострогали, было комнатой без удобств в общежитии, которая была перегорожена на две части стеллажом до потолка, разделяющим детскую и взрослую половины. Кстати, в роддом за тобой ездил и я. Наверно, хотел заранее познакомиться, чтобы знать, кого и куда бить. А ты была ничего. Пухленькая. Три восемьсот шестьдесят по весу, если мне не изменяет память. Но новым составом из четырех человек мы пожили в новой квартире недолго. И на этом, можно сказать, ростовский период нашей жизни закончился.
Осмелюсь предположить, Катя, что написанное мной должно тебя только убедить, что нам было хорошо и без тебя, и ты была нежеланным ребенком. По крайней мере, так должна работать твоя логика. Но хочу тебе напомнить, что наши родители - чудовища. И поэтому должен сказать, что и для меня не всегда все было безоблачно. И пока не было тебя, они успели "поизмываться" и надо мной. Если помнишь, я упоминал, что мама работала учительницей, и это плохо отразилось на ее голове. А проявлялось это в том, что временами она вдруг спохватывалась и вспоминала, что нужно заниматься моим воспитанием и тогда что-нибудь отчебучивала. Я помню, что как-то она изготовила из разноцветных картонок медальки, на которых было написано "Саша - хороший мальчик" или "Саша - шалун" и другая подобная дребедень. И награждала меня ими по итогам дня. А я ужасно злился и обижался. Слава богу, педагогический запал у нее быстро проходил, и все возвращалось на круги своя. А мама снова становилась молодой веселой женщиной, как и все ее друзья и подруги. Но ущерб, нанесенный ей советской системой образования, все-таки сохранялся и иногда давал себя знать. Например, когда я был уже постарше и поинтересовался, красивый ли я, мама ничтоже сумняшеся ответила, что верхняя половина лица - да, а нижняя - нет. Так я и жил какое-то время со странным ощущением, что наполовину красавец, наполовину урод. Но эдакие приступы, если можно так выразиться, "умопомрачения" у мамы ни в коей мере не уменьшали мою любовь к ней и батюшке. Просто некая безалаберность, странность и непоследовательность поступков родителей и их друзей меня только убедили в глупости и беспомощности взрослых и отучили спрашивать совет у старших. Я, в отличие от тебя, Катя, рос как дворовый мальчишка, и место, где я чувствовал себя комфортно, было там. Это то, чего ты всегда была лишена, и в принципе определило разницу в отношении родителей к тебе и мне. И дело не в том, что меня любили больше. Это чушь. Глупо даже предположить, что батюшка любил меня больше своей родной дочери. Я же помню, как он на тебя смотрел и как тобой гордился. От ребенка ведь невозможно скрыть проявление чувств. И он всегда отличит фальшь от искренности. И я помню, как любила и гордилась тобой мама. И у меня никогда не возникала мысль, что ты кому-то, включая меня самого, мешаешь. Хотя ты, естественно, мешала, как мешают все маленькие дети молодым родителям, не привыкшим к зависимости от кричащего, писающегося, какающегося и требующего еды и внимания младенца. Не забывай, Катя, у меня растут три сына, и я хорошо знаю, каково оно воспитывать детей, когда поблизости нет бабушек и дедушек. А основным отличием отношения родителей ко мне по сравнению с тобой было то, что они, по-видимому, подсознательно не только видели во мне ребенка, но, что важнее, относились и как к товарищу. Я, Катя, был их товарищем и соучастником их веселой и интересной молодости. Я терпел их закидоны. Я присутствовал на всех их пирушках. Я не сердился, что остаюсь последним в садике и не знаю, кто меня заберет. И спокойно уходил иногда с совершенно незнакомыми дядями и тетями, потому что никто из родителей по неизвестной мне причине не мог за мной прийти. Я до сих пор не понимаю, что можно делать допоздна в редакции советской молодежной газеты во времена, когда подача информации в СМИ строго контролировалась и регламентировалась. И не приходилось тогда журналистам срочно ездить в места пожаров, землетрясений и преступлений. И вполне допускаю, что компашка друзей-газетчиков могла просто засидеться в кафе "Золотой колос", в котором со взрослыми неоднократно был и я. Но, Катя, во мне и моем детстве не было никакой исключительности. Так же росли и другие мальчики и девочки из семей журналистов. Мы были дети редакции. Я, Катя, был не просто сыном своих родителей. Я был их сообщником. А это совсем другое.
А затем судьба сделала очередной виток. И тут я обязан отдать должное родителям. Какое бы впечатление ни сложилось о них у тебя из написанного выше, они упорно трудились и неплохо продвигались по карьерной лестнице. В связи с чем мы переехали в Волгоград. И уже не в двухкомнатную, а трехкомнатную казенную квартиру в центре города, так как мама стала главным редактором тамошней молодежной газеты, а батюшка - собственным корреспондентом газеты "Комсомольская правда" по Волгограду и Астрахани, а это почти что чрезвычайный и полномочный посол. И у него даже была служебная "Волга" с шофером. Одна только беда - не черная, как у партийных боссов. Я даже помню буквы из номера "СГС". Забавно, но в номерах машин Волгоград остался городом на "С", Сталинградом.
Правда, богаче, в общем, мы не стали, и в новой квартире нам честно служили оставленные прежними хозяевами списанный казенный письменный стол с ободранным зеленым сукном и прибитой жестяной биркой и старенькая пишущая машинка, правда, без турецкого акцента. Я же к тому времени закончил в Ростове первый класс и в Волгограде пошел во второй во вторую школу в моей жизни. А ты, Катя, была маленькой и тогда еще не могла никому рассказать про то, как ты страдаешь от всей этой несправедливой жизни. Я открою тебе тайну. Когда никого не было дома, я раскаливал на газу иголки и загонял тебе их под ногти. А ты ужасно орала. Веришь? Жалко, что не помнишь. Кстати, к вопросу о том, что ты помнишь, а что нет. Есть факт из твоей биографии, который должен подтвердить горесть твоей судьбы. У тебя были няньки. И однажды, наверно, чтобы от тебя избавиться, родители наняли тебе Бабаню, то бишь бабу Аню, здоровенную не очень опрятную старуху, которую, если бы удалось найти другую, они бы и в дом не пустили. И она единственная из твоих нянек, которая меня раздражала. И не тем, что нахально заявляла, что подряжалась нянчиться только с тобой, а за меня не отвечает. Мне была по фигу ее ответственность. А залезть в холодильник и найти или приготовить что-нибудь пожрать я умею с малых лет. Меня бесило то, что она не открывала мне дверь, когда я приходил из школы. И я мог так и прокрутиться на улице до вечера, до прихода родителей. Как ты, Катя, должна догадаться, единственное, что меня с ней примиряло, так это ожидание, что она с тобой что-нибудь эдакое коварное да сделает. Я просто дни считал. Представляешь, Катя, какой садист я был еще только в 9 лет. И каким стал, когда вырос. Просто маркиз де Сад.
А что касается Бабани, то она по неизвестной науке причине любила греть себе задницу и делала это простым и надежным способом. Она кипятила чайник и прямехонько своим необъятным, прикрытым слоем юбок задом на него садилась, подложив еще для верности и безопасности хозяйскую подушку. Но однажды вышла промашка, и чайник она опрокинула тебе на ногу. Родители, конечно, сделали вид, что очень о тебе беспокоятся и поставили на брови всю педиатрическую службу Волгограда и даже, что удивительно, вытолкали Бабаню взашей, но я полагаю, они только прикидывались и на самом деле еще ей и приплатили.
Мои воспоминания достаточно сумбурны, и меня часто уводит в сторону. Вот и сейчас я вспомнил нечто, что связано с твоей, Катя, сагой. Скажи мне, сестричка, пожалуйста, что у тебя за проблема с фотографиями из детства. Чем тебе не угодила мама? Почему ты решила, что она не хотела с тобой сниматься? Что за чушь о нежелании фотографироваться с тобой, нелюбимой? Нет, я, конечно, понимаю, что мама - чудовище. Но разве стала бы она так мелочиться? Наоборот, она скорее наснимала бы десятки фоток вместе с тобой, чтобы потом со смехом хвастаться своим приятелям-монстрам: "Смотрите! Это я со своей дурой и уродиной дочерью". А меня, твоего брата, красавца (ого!) и умницу (ого-го!), конечно, фотографировали без конца. Но есть одна мелкая, даже малюсенькая деталь. Я родился, когда маме было 25 лет, и тогда беременность никак на ней не отразилась. И она осталась тоненькой очаровательной брюнеткой, вокруг которой увивалось много мужиков, в том числе и фотожурналистов. И, естественно, ее любили фотографировать, и она по-женски с удовольствием позировала. И есть, к примеру, очень хорошее художественное фото, где мама снята со мной в виде мадонны. Только ты, Катя, напрасно решила, что главной фигурой на фотке являюсь я, любимый сын. Ты забыла простую вещь. На подобных фотографиях и картинах любуются женщиной, а не ее ребенком. Мама с таким же успехом могла бы держать на руках завернутый в пеленку чурбак. Кстати, есть много ее фотографий того времени и без меня, в том числе нередко в паре с другой привлекательной женщиной Нелей Егоровой. Они обе были контрастны и красивы. Одна брюнетка, другая блондинка. Если бы они жили в наше время, то спокойно могли сделать карьеру фотомоделей. А мои детские фотографии - это большей частью труд моего и твоего дяди Саши (бог мой, тоже Саши), который, когда я был маленьким и приезжал к бабушке, был еще старшеклассником и снимал на свою "Смену-2" все подряд, в том числе и меня. А когда появилась ты, он был уже взрослым дядей и ушел в армию.
Маме же, когда ты родилась, было уже 33, а беременности в этом возрасте часто протекают тяжелее, чем в более молодом, и она ужасно растолстела, просто, прости меня господи, раскабанела. И не фотографировалась с тобой не из-за тебя, а из-за себя самой, потому что не хотела видеть себя в таком виде и, тем более, хранить фотки на память. Поэтому и снимали тебя, Катя, отдельно профессиональные и хорошие фотографы, имена которых ты, может, и слышала. Например, Генриетта Перьян. А мама просто не хотела остаться в памяти людей толстой и некрасивой. Фотографии ведь практически бессмертны.
Но это, так сказать, мысли в сторону. А мы все еще живем не тужим в городе Волгограде. Хотя и в этот период случались забавные истории, о которых ты, Катя, не имеешь представления. Например, в первое лето нашего в нем пребывания родители меня, как всегда, а тебя в первый раз решили отправить к бабушке, но, как это ни парадоксально, у них, редактора областной волгоградской газеты и собственного корреспондента "Комсомольской правды", не оказалось денег на железнодорожные билеты. И было принято нестандартное решение, которое на казенном языке называется злоупотребление служебным положением. И мы поехали к бабушке всей семьей на служебной "Волге". А это неблизкий путь. Но, Катя, это было здорово. Почти шестнадцать часов на колесах. Тем более, что все получали удовольствие, глядя на твои страдания. Бедную девочку укачивало, и тебя пару раз по дороге к общей радости вырвало. Но, к сожалению, ты выжила.
Жаль, я не помню точно, произошло ли это в то лето или на следующее (наверно, все-таки на следующее), однако каникулы ты, Катя, мне сумела отравить. Дело в том, что родители укатили в Москву, «по делам, или так погулять», оставив нас одних на попечение бабушки. И, надо же случиться такому, ты, Катя, видимо, не догадываясь, как я тебя ненавижу, отказалась подпускать к себе никого, кроме меня, и все попытки разлучить тебя со мной заканчивались диким ревом. И мне, бедолаге, вместо того, чтобы играть, как обычно, в саду или гараже, приходилось тебя кормить, укладывать спать и постоянно находиться в зоне видимости, потому что иначе децибелы твоего плача выдержать не мог никто. У нас даже сохранилась фотография из того периода, где я с кислым видом держу тебя на руках, а ты с ненавистью смотришь в объектив. Но, слава богу, в конце концов, приехали родители, я и смог вздохнуть с облегчением.
Однако благополучный и спокойный период жизни в Волгограде длился недолго. Батюшку позвали в Москву. И мама бросила вполне респектабельную начальственную должность и, не имея никаких реальных перспектив, последовала за ним. Это было лето 1968 года, а тебе, Катя было только три годика, и ты была пухленькая смешливая девчушка. Как здорово ты уже в том возрасте умела скрывать свои страдания. А Москва мне не понравилась, как и не начала нравиться за все те двадцать с лишним лет, которые я в ней прожил.
Ты вряд ли помнишь этот период, но первым нашим пристанищем в Москве, а точнее Московской области, была дача газеты "Комсомольская правда" в поселке Заветы Ильича. И для меня это оказалось последним летом из детства, о котором я вспоминаю с грустью. Рядом был лес, а на соседней даче жил дедушка Иван Никифорович, который взял надо мной шефство и научил собирать грибы и ориентироваться в лесу. В итоге я стал заправским грибником, а моя страсть к этому занятию стала чуть ли не маниакальной.
Однажды родители принимали друзей из прошлого и по старой памяти хорошо погуляли. Было, наверно, часа два ночи, когда им в голову пришла блестящая идея подшутить надо мной. Они с большим трудом растолкали меня и сказали, что пора идти за грибами. И я, как сомнамбула, начал одеваться. Как они потом с несколько виноватым видом объяснили, проблема оказалась не в том, чтобы меня разбудить, а как потом уложить обратно. Я категорически отказывался раздеваться и упорно стремился выйти из дома, чтобы не заставлять ждать Ивана Никифоровича. Наверно, ты в этом только найдешь подтверждение дурных наклонностей наших родителей. Но я, пообижавшись свое, выкинул эту историю из головы, видя в ней подтверждение тому, что все взрослые те же маленькие дети, только ростом повыше.
Но, пожалуй, есть одна история из этого дачного периода, которая касается лично тебя. Это операция спасения Кати от петуха. Был такой памятный случай.
Однажды я с родителями мирно стоял на веранде, когда вдруг послышался дикий крик. И мы увидели зрелище. Ты, Катя, с выпученными глазами улепетываешь со всех ног, а за тобой гонится здоровенный, ростом с тебя саму, красивый петух с соседнего участка. Я думаю, родители специально попросили соседей, чтобы они натравили на тебе эту разъяренную птицу. Самое глупое в этой ситуации было то, что никто толком не понимал, как тебе помочь. Вряд ли существуют правила борьбы с разозленными петухами. И, видимо, поэтому родители почему-то обратились ко мне. Мол, давай, сделай что-нибудь. А что я мог сделать? Честно говоря, перспектива быть поклеванным петухом меня вовсе не прельщала. Но я все-таки был мальчишкой, а в руках у меня был сделанный мною же самим лук. И, почти не колеблясь, я натянул тетиву и выстрелил. И, самое смешное, попал в петуха, и тот, вскудахнув как курица, позорно бежал с поля боя. А ты еще потом долго ревела, а папа с мамой также совершенно по-курячьи кудахтали над тобой, чтобы успокоить. Скажу честно, Катя. Я целился в тебя, а не в несчастную птицу. Она-то что мне плохого сделала? Думал, подстрелю тебя, гадину, а петух доделает начатое.
Но последнее памятное мне лето детства быстро закончилось, и мы перебрались в город в двухкомнатную квартиру на последнем этаже в типовой пятиэтажке, и я пошел в третью в моей жизни школу. И так начался один из самых тяжелых периодов жизни нашей семьи, длившийся более десяти лет, хотя, будь наши родители по характеру бо̀льшими приспособленцами, все могло пойти и по-другому. Но такое произойти не могло, потому что они обладали тем, что не готовы были променять на материальные блага, и тем, что они, похоже, не сумели привить тебе, - понятием о собственном достоинстве и чести. Поэтому батюшка прилежно и честно работал в "Комсомолке", а потом журналах "Журналист" и "Огонек", но ни под кого не прогибался и не подхалтуривал написанием ура-патриотических передовиц о торжестве социализма вообще и в каждом отдельно взятом секторе производства в частности. Не писал он, хотя и мог, и умные демагогические статьи за партийных бонз. Хотя, как и все, был в меру конформистом, иначе и быть не могло в общесоюзных изданиях такого ранга, и, боже сохрани, не был никаким оппозиционером. Да и не было в России со времен Сталина никакой оппозиции. И смехотворной была так называемая оппозиция диссидентов, с которой советская власть всегда играла, как хотела и во что хотела. Другое дело, на нашей, Катя, с тобой родине всегда было полно кухонных "оппозиционеров", которые, выпив рюмочку и незаметно писая от страха, но в то же время гордо надувшись от собственной храбрости, уютно сидели за кухонными столиками и критиковали неприкасаемых партийных вождей и саму социалистическую систему. И, особенно, Сталина, вокруг личности которого было сломано немало копий. Тем более что Сталина и сталинизм критиковать было совершенно безопасно. Советской власти было давно и глубоко наплевать на покойного вождя, а двадцатый съезд уже сделал свое дело. А батюшка в этот непростой и непонятный период, когда многие опасались нового витка закручивания гаек, старался соблюсти золотую середину и, главное, сохранить чистую совесть, поэтому, кроме зарплаты и гонораров за статьи на не просоветские темы, никаких бонусов не получал. И, наверно, поэтому медленнее, чем остальные, продвигался по службе. А маме было намного сложнее. Она-то ведь до переезда в Москву была редактором газеты в крупном областном промышленном центре, а, попав в столицу, оказалась вдруг никем. И никто ее способности и опыт в расчет не брал. И достойного места работы она в итоге, покочевав из издания в издание, так и не нашла. Но дело даже не в том, что бывшему начальнику трудно было вновь становиться подчиненным, а в том, что уже в то время мама поняла, что журналистика - это не ее, а она должна писать настоящую, большую литературу. Это сейчас легко сказать, что она оказалась права, но каково тогда было им, нашим с тобой родителям с двумя маленькими детьми, а, в особенности, батюшке, решиться рискнуть материальным благополучием и жить вчетвером на одну папину зарплату, пока мама пишет, и ждать безо всяких гарантий, когда она получит признание. И это ожидание продолжалось более десяти лет. Более десяти лет очень бедной, хотя, на мой взгляд, и нескучной жизни. Но, к сожалению, какой бы интересной не казалась та жизнь, бедность в какие-то моменты становилась унизительной, и я, к примеру, не люблю вспоминать один из самых плохих периодов, когда наша с тобой, Катя, красивая, умная и талантливая мама, не имея возможности приобрести себе новые вещи, не очень умело перекраивала старье, а однажды вместо того, чтобы выбросить какое-то свое совсем уж ветхое осеннее пальто, перекрасила его в отвратительный зеленый цвет и даже начала носить. А я стеснялся с ней такой показаться на людях. Не люблю я вспоминать и про то, как батюшке его отец с Урала переслал донашивать свои старые брюки, из которых он "вырос". Слава богу, батюшке хватило ума их не надевать. Именно в этот период я понял, что у меня никогда, как у других пацанов, не будет фирменных джинсов, кроссовок и прочих предметов зависти подростков, но не унывал. Моя адаптация в новой школе, хоть и не обошлась без эксцессов и разборок местного значения, прошла вполне успешно, и своими новыми друзьями я был более чем доволен. Странное дело, Катя, заканчивая предыдущую фразу и оглядываясь назад, я, будучи уже совершенно взрослым человеком, неожиданно понял, что мне в жизни ужасно повезло. Я практически не встречал плохих людей. Встречал глупых, встречал несдержанных, встречал мелких пакостников, встречал злых, встречал предателей, а по-настоящему плохих могу пересчитать по пальцам.
Но пока о том, как мне повезло, я еще не знал и просто был школьником. Не хулиганом, но и не ботаником. В общем, просто озорником. Как и мои друзья. А такого добра, как мы, в школе было немало. И директриса, Анна Фоминична, чтобы использовать, бьющую из нас энергию в мирных целях, придумала хитрую штуку, которая по логике не должна была сработать, но удивительным образом сработала. Она организовала в школе духовой оркестр, руководить которым взялся замечательный азербайджанец-флейтист из московской филармонии. А у него был странный, но, по-видимому, эффективный подход к подбору музыкантов. Ни слуха, ни знания музыкальной грамоты не требовалось. Главное было - желание играть. А какому пацану не захотелось бы подудеть в красивую медную трубу или еще круче - извлечь звук из валторны? И все мальчишки табуном пошли записываться. Но выяснилась странная штука. Выдуть музыкальный звук из духовых инструментов оказалось не так просто, и большая часть желающих потихоньку отсеялась, а осталась только небольшая группа, в которую по удивительному стечению обстоятельств вошли самые хулиганистые. А солистом-корнетистом стал вообще один из самых, что говорится, отпетых Юра Дизенгольф, которого из школы потом все-таки выгнали. Пришел из любопытства в оркестр и я. И был безо всяких вопросов радушно встречен и посажен для начала, а так начинали все, за большой барабан. Знаешь, Катя, такой здоровенный, почти вполовину роста взрослого, ставящийся на бок барабанище с колотушкой, делающей бум-бум. А потом меня повысили и, когда я научился играть гамму, пересадили на настоящий духовой инструмент, альт. И теперь вместо бум-бум я играл ту-туту-ту, подыгрывая главной музыкальной теме. Но, как я уже упоминал, никто не поинтересовался, знаю ли я ноты, а я, хотя и понимал, на каком месте нотного стана расположена каждая нота, понятия не имел, что существуют еще и паузы, поэтому к моменту завершения мелодии оркестра успевал раза четыре от начала до конца сыграть свою партию, обижаясь, что вызываю недовольство дирижера и других музыкантов. Но, в конце концов, мне объяснили и про эти чертовы паузы, и я, наконец, влился в оркестр как полноправный член, и играл в нем до его распада, произошедшего, как принято говорить сейчас, из-за недостаточного финансирования. Но память об этом периоде осталась, а особенно об одном концерте.
Над нашей школой шефствовал завод "Калибр", оплативший, кстати, далеко не дешевые инструменты для оркестра, который, в свою очередь, не мог не стать обязательной нагрузочной частью всяких торжественных мероприятий предприятия по поводу советских праздников. А однажды мы выступали перед первым мая. И, как и следовало ожидать, получили порцию громких аплодисментов зала, вызванных отчасти умилением талантливыми советскими детьми и отчасти радостью, что мы так быстро закончили. А мы, теперь уже никому не нужные музыканты, вместе с нашими инструментами потащились пешком обратно в школу, благо идти до нее по проспекту Мира, а это, как ты помнишь, центр Москвы, было минут пятнадцать. Но разве мы, лишенные присмотра взрослых, могли упустить такой случай и не сыграть на публику, но уже, так сказать, в неофициальной обстановке. (Поверь, Катя, я не пересказываю известную сцену из фильма "Веселые ребята".) А у нашего оркестра был свой "хит". Лучше всего мы играли революционный марш "Варшавянка". Помнишь, Катя? "Вихри враждебные веют над нами...". Но мало кто слышал, как этот совсем неплохой марш звучит, если его исполнять на манер похоронного. А это, надо сказать, нечто и звучит соответственно. И вот мы, в эпоху развитого социализма, в центре Москвы, перед праздником первого мая, грянули. И хорошо грянули. И как ты думаешь, Катя, что многочисленные прохожие сделали с кучкой одетых в общую для всех серую, как в приюте, школьную форму шкетов, которые, играя и фальшиво изображая скорбь, медленно шли по проспекту Мира? А ничего. Все советские граждане союза нерушимого республик свободных, включая милиционеров, легли от смеха. А сыгранная похоронная "Варшавянка" в конце концов надрывно закончилась плаксивым пассажем корнета, на котором хорошо играл солист Юра Дизенгольф, и последним опоздавшим ударом колотушки. Но зато мы, что говорится, оттянулись. День пропал не зря.
А вот ты, Катя, в этот период времени, что говорится, попалась. Я, честно говоря, даже иногда думаю, что мама осталась сидеть дома не из-за литературы, та была только предлогом, а из-за тебя. А как иначе она могла выкроить время, чтобы издеваться над тобой? И теперь можно было не нанимать никаких нянек, чтобы жгли тебя кипятком. Но для тебя, Катя, это был полный облом. Это какой же ужас. Ты вроде, ничего не подозревая, приходишь из садика, а позднее из школы домой, надеясь только отдохнуть и поиграть в куколки, а тут на тебе - мама, а иногда и я. Приятно вспомнить, как мы с мамой предвкушали, когда же ты, наконец, придешь, чтобы начать тебя мучить. Я еще восхищался извращенным коварством наших родителей, которые не могли позволить, чтобы правда всплыла и какие-нибудь органы опеки отняли у них такую забавную игрушку, как ты, и поэтому старались тебя и подкормить, и приодеть иногда даже в ущерб довольно скудному семейному бюджету. И это только для того, чтобы никому и в голову не могло прийти, какому психологическому и физическому насилию ты подвергаешься в семье. И поэтому в те годы ты, сестричка, была эдакой пышечкой с круглыми щечками, симпатичной, аккуратно, не хуже других, одетой девчушкой. Ну, кто бы мог подумать, какие страдания на самом деле выпали на твою долю.
Я, Катя, как тебе уже известно, не дочитал твое эпохальное произведение, но тот немалый его кусок, с которым я все-таки познакомился, в некоторой степени поставил меня в тупик. А именно в части, которая касается меня. Ты ведь уже поняла, что я не отрицаю, что, помимо того, что алкоголик, я еще и садист и извращенец. Но есть маленькая нестыковка. Одновременно с прозрачными намеками на физические и психологические муки, которые ты перенесла от мамы, меня и коллаборациониста - родного папы, в твоем труде прозвучало и возмущение, что я тебя как сестру игнорировал. По-моему, в этом есть некоторое противоречие. Должно быть или то, или другое. Если я тебя мучил, то, значит, не мог в то же самое время игнорировать. Мучители свои жертвы не игнорируют. С другой стороны, если я над тобой издевался, то ты по логике вещей должна была только радоваться, что есть в жизни моменты, когда я тебя игнорирую. Но бог с этим, Катя. Давай представим, что тебе повезло, и ты родилась в другой, хорошей семье, а не среди таких уродов, как мы, и у тебя есть брат, который старше на восемь с половиной лет. Интересно, какие по твоему мнению у вас с ним могли быть в детстве общие интересы? Придумай что-нибудь, ты ведь умная. Что может делать мальчик пятиклассник с девочкой трех лет? Какие интересы могут объединять девятиклассника с первоклашкой? Он, что, должен с тобой в куклы играть или сюсюкать над тобой? Кстати, у тебя, наверно, немного отшибло память, но я, понятное дело, задыхаясь от ненависти к тебе, делал все упомянутое выше не один раз. А еще, когда родители оставляли нас надолго одних, я строил для тебя из стульев и прочих подручных средств крепость, в которой мы играли часами. Но сейчас, поскольку ты уже раскрыла миру тайну нашей семьи, я могу сознаться: это было хорошо продуманным ходом, основанным на принципе контрастного душа. Я специально создавал у тебя иллюзию, что жизнь, может, и не так уж ужасна, а на следующий день злорадно выдавал тебе снова по полной программе порцию издевательств.
А со стороны наша семья выглядела вполне благополучно. И те редкие приличные люди, которые попадались среди знакомых родителей в отличие от остальной толпы тупых провинциалов и алкоголиков, посещавших нас в нашей маленькой квартирке, ничего не подозревали об ужасах, творящихся за стенами этого дома. Куда там Стивену Кингу. Они ошибочно думали, что имеют дело с обычной для России семьей бедных интеллигентов, где мать безуспешно бьется как рыба об лед, пытаясь доказать, что ее литературные труды достойны быть изданными, а отец корячится на работе, пытаясь обеспечить своим близким какое-то сносное существование. А еще есть двое детей. Мальчик постарше, любящий сидеть за столом со взрослыми и влезать в их разговоры. И девочка помладше. Обыкновенная домашняя девочка, живущая под крылышком у мамы и не сталкивающаяся ни с какими реальными проблемами.
Как же эти люди ошибались. Они не могли даже и представить, как коварны были наши родители. Они не только обрекли дочь на физические муки, ответственным за которые был я, но и поставили себе цель сломать тебя, Катя, психологически. И поэтому они коварно внушали тебе мысль, что ты самая умная, самая талантливая и самая симпатичная девочка на свете. И, как и следовало ожидать, у тебя, домашней девочки, возникла проблема, когда ты начала общаться со сверстниками в садике и школе, где и другие дети для своих родителей были самыми умными, талантливыми и красивыми. И вдруг выяснилось, что твое право первенства никто не признает, и есть другие мальчики и девочки, которые многие вещи умеют делать намного лучше, чем ты. Снова облом. Дома - пытка, а вне его стадо глупцов, не понимающих с какой глыбой, с каким человечищем они имеют дело. И в какой-то момент уже в старших классах мама даже отправила тебя к психологу. Но вовсе не для того, чтобы тебе помочь. Ты, Катя, так и не догадалась о настоящей цели визита. Мама просто хотела подстраховаться. Ей нужно было это обращение к врачу, чтобы, если правда о нашей семье всплывет, можно было сказать, что девочка больна на голову и все придумывает, и у нас даже есть об этом справка. Но случилось непредвиденное. Психиатр открыл тебе глаза на загадку твоей психики. Ты была не больной. Ты оказалась перфекционисткой с гиперответственностью. Слова-то какие красивые. Только ты их неправильно поняла. Они вовсе не означает, что ты - совершенство или близка к этому. Должен тебя огорчить, сестренка, но все люди перфекционисты и в той или иной мере гиперответственны. Кто - на работе, кто - со своими детьми, кто - собирая марки или выпиливая лобзиком. Все хотят выглядеть лучше всех и делать все лучше всех. Это нормальная черта человеческого характера, заставляющая людей учиться лучше, трудиться лучше и конкурировать между собой. Другое дело, она может принять патологическую форму и привести к тяжелым заболеваниям. И наиболее ярким примером болезни, в основе которой лежит перфекционизм является анорексия нервоза, когда девушки в стремлении добиться идеального веса теряют способность к самооценке и доводят себя до смерти от истощения. И я снова, Катя, хочу тебя огорчить. Тот подростковый психолог ошибся. Конечно, в тебе тоже есть перфекционизм, но это вовсе не доминирующая черта твоей личности. Дело в том, Катя, что перфекционисты - это люди, которые совершают поступки, которые в жизни что-то делают, иначе как они могут доказать другим и себе, что они совершенство. И поэтому, как в картину перфекционизма вписываешься ты, которая вначале была маминой дочкой, потом женой при одном муже, затем при другом, институт не закончила и ни на одном месте работы долго не задерживалась, мне понять сложно. В какой, Катя, области ты стремишься к совершенству? Извини, сестренка, это, наверно, мой обычный алкогольный бред.
А моя жизнь в Москве была совершенно обыкновенной мальчишеской. Учеба давалась мне легко, и я не перенапрягался, хотя предметы, вроде географии и некоторых других, искренне не любил и не учил, стараясь проскочить «на ша̀ру» и не скатиться на тройки, за которые мне грозила выволочка от матери. Впрочем, от плохих отметок я на всякий случай подстраховывался по-своему, вырывая позорящие меня страницы из дневника или пользуясь его дубликатом, который я подавал учителю, когда мне грозила плохая оценка. В общем выкручивался. Правда, в целом я оставался хорошим учеником, не отличником, а твердым "хорошистом". И чем старше я становился, тем больше отдалялся, Катя, от тебя, потому что у меня появились другие интересы.
<…>
А по окончании школы жизнь и вообще закрутилась в бешеном темпе. Нужно было решать, что делать дальше. Перспектива загреметь в армию в те годы меня, наивного пацана, совершенно не пугала, но я не пошел служить не потому, что хотел закосить, а потому, что самолюбие не позволяло дать маху и не поступить в институт. Однако с выбором профессии была загвоздка. Это только моя бесхитростная родня думает, что я всегда мечтал стать врачом. Все было несколько сложнее. У меня в голове тогда сидела мысль и еще о двух видах деятельности. И об одной мечте родители даже и не подозревали, а я тем временем потихоньку собирал нужную информацию. Представляешь, Катя, я, садист и извращенец, в свои юные годы во времена тотального атеизма хотел поступить в духовную семинарию. Как я сейчас понимаю задним числом, меня, наверно, тогда, как выражался один мой знакомый, стукнули пыльным мешком по голове из-за угла. А остановил этот богоугодный порыв другой умный знакомый, который вроде бы меня и поддержал, но, с другой стороны, не без ехидства спросил, а как я отношусь к сотрудничеству с КГБ. А я, дурак дураком, только разинул рот. И тогда приятель объяснил, что практически все духовные лица высшего и среднего ранга действующей православной церкви так или иначе связаны с этой интересной организацией, а на это я никак не подряжался.
…А еще я хотел стать так же, как батюшка, журналистом. Но реакция моих родителей на мое заявление об этом намерении оказалась более чем странной. Мама испуганно на меня посмотрела и зачем-то пробормотала "окстись", а батюшка неожиданно раскипятился и заявил, что у него нет никаких связей, чтобы помочь мне поступить в медицинский институт, но их более чем достаточно, чтобы меня никогда не приняли на журфак МГУ. Вот так я не пошел учиться и на журналиста.
А затем началась каторга. Два месяца я не отрывался от книг и готовился к экзаменам в мединститут. Родители, чтобы не мешать заниматься, оставили меня одного в нашей квартире, выразив тем самым мне, семнадцатилетнему балбесу, полное доверие, которое я не мог не оценить, а сами с тобой, Катя, уехали на казенную дачу от папиной работы. И поступлю я в медицинский институт или нет, теперь зависело только от меня самого. И я не взвидел белый свет. Я поделил сутки на часы, из которых 12 было посвящено учебе. То есть четыре захода по три часа с тремя часовыми перерывами по будильнику. Остальное - сон. Я в девять часов утра по часам садился за ненавистные мне учебники и другие книжки, по которым занимался, и, преодолевая скуку и отвращение, грыз и грыз гранит науки. И я поступил, набрав три с половиной балла больше проходного, став студентом 2-го московского медицинского института им. Н. И. Пирогова. Он, кажется, сейчас называется академией.
А став студентом, я, Катя, начал все больше и больше отдаляться от семьи. То-то ты, наверно, радовалась, что меня целыми днями не было дома и некому было, кроме, само собой разумеется, мамы, над тобой издеваться. И я за тебя не волновался. Что мне было волноваться? Ты придешь из своего второго или третьего, уже не помню, класса, а там мама. А она тебя покормит, напоит, выслушает твой подробный девчачий отчет о том, что за день произошло в школе, и начнет затем над тобой измываться. Я был, Катя, уверен, что ты в надежных руках.
<…>
…И так мрачно и уныло прошли еще несколько лет твоего мученического девичества, но весело и незаметно пробежали годы моей учебы в институте. И я влюбился. Я делал это много раз и до этого, но, по непонятной мне причине, особым успехом у девочек не пользовался. Видимо, они уже тогда интуитивно чувствовали, что имеют дело с садистом и будущим алкоголиком. А вот новая девочка дала маху и потеряла бдительность, и в итоге вскоре после получения диплома врача я на ней женился. И как ты, Катя, понимаешь, тогда уж мне стало совсем не до тебя. У меня теперь была своя собственная игрушка, которую я мог мучить. И я даже переехал к ней жить. А потом у нас родился сын, которого я назвал Сашей в честь своего отчима. И он в итоге стал Александром Александровичем, тем, кем я мог бы и хотел стать, но не стал, поскольку много лет до этого возникли какие-то неизвестные мне до сих пор проблемы с моим усыновлением, и мальчику Саше Режабеку стать Сашей Щербаковым на законных основаниях не пришлось. Если бы, Катя, я был тобой, то, наверняка, сделал бы из этого вывод, что батюшка просто побрезговал записывать себе в родню нелюбимого пасынка, который, кстати, мог бы в дальнейшем предъявлять и какие-нибудь права наследования.
Говорят, дети вольно или невольно повторяют историю своих родителей. И это правда. В моем случае судьба позабавилась надо мной оригинальным манером. Я не испытывал иллюзий в отношении того, насколько удобно в СССР носить фамилию Режабек, и посоветовал своей невесте сохранить свою девичью Шарай, тоже не сахар, но намного более простую. И когда у нас родился ребенок, по матери записал его Шараем. А потом сообразил, что в нашей молодой семье Режабеков Режабек-то только я. Точь-в-точь как когда-то, когда в аналогичной по составу семье Щербаковых, пока ты, Катя, не родилась, был только один Щербаков.
А ты после моего ухода из семьи могла вздохнуть спокойно. По крайней мере, один мучитель перестал тебя донимать. Но дальше произошло нечто странное. И года не прошло с моей свадьбы, как ты привела в дом мальчика, с которым стала жить в гражданском браке. А я просто разинул рот от удивления - на тебя, тихоню и маменькину дочку, а еще больше на своих родителей. Мне и в голову не могло прийти, что они настолько либеральны, что будут сквозь пальцы смотреть на свою едва достигшую шестнадцатилетнего возраста дочь, приведшую к ним, хотя и чуть более старшего, но все еще несовершеннолетнего пацана. Я бы в свои шестнадцать привести жить к нам в дом на "пмж" девочку не рискнул, даже живи мы тогда в трехкомнатной квартире. Но я рот как открыл, так и закрыл. Однако одна вещь вызвала у меня недоумение. Если тебя, Катя, так уж сильно мучили в родном доме твои собственные мама и папа, то почему же ты привела мальчика к ним, а не сбежала к нему? На привязи тебя ведь точно никто не держал. А пацан, кстати, оказался классный и тоже Саша (просто наказанье с Сашами). Умный, веселый. Мне, к примеру, всегда с ним было по кайфу. Но опять беда. Как я потом догадался задним числом, он уже тогда тебя начал разочаровывать. Ты, вся такая наивная и бесхитростная, полагала, что Шурик Климов, в дальнейшем ставший твоим первым мужем и отцом твоего единственного ребенка, дочери Алисы, защитит тебя от тирании матери и потакающего этой тирании отца. Но мир, как всегда, оказался к тебе несправедлив, и твой, казалось бы, самый близкий и любимый человек оказался обманщиком, который, вступив в коалицию с тещей и тестем (какой кошмар! какое коварство!), тоже начал тебя мучить. И делал это более двадцати лет (так ведь, по-моему?), вначале живя с тобой и родителями, а потом в отдельной двухкомнатной и затем трехкомнатной квартире, которые купила вам твоя мать-тиран. Но, слава богу, в конце концов и от этого Климова тебе удалось избавиться, и после почти тридцати с лишним лет ужасных страданий ты, наконец, нашла свое счастье в лице твоего нынешнего мужа, дай бог ему здоровья и, главное, удачи. А то вдруг окажется, что и он недостаточно хорош, чтобы оценить величие твоей души?
Я дописал последнее предложение, Катя, и задумался. Меня вдруг начали мучить угрызения совести. А что такое и зачем я пишу? Ведь исповедь твою я не дочитал. И, может, дальше текст совсем иной, и моя ирония в отношении тебя неуместна? И, клянусь, сестричка, я полез в интернет. И прочитал "Мама, не читай" от корки до корки, не пропуская ни слова. И успокоился. Слава богу, пронесло. Ты меня не разочаровала. Моя совесть может спать спокойно. Все оказалось даже глупее и хуже, чем я предполагал. И снова повторюсь, не потому, что ты не умеешь писать, а потому, что сама себе, даже не замечая, противоречишь, или пишешь о том, о чем не могла и не можешь в силу определенных обстоятельств иметь понятия. Твое произведение во многом построено на ссылках на конкретные разговоры с матерью, в которых она то делится с тобой воспоминаниями из прошлого, то внезапно, совершенно потеряв лицо, прикидывается больной и плаксивой, стараясь вызвать к себе жалость, то вдруг зверем набрасывается на тебя, несчастную. Для меня это выглядит странным, потому что никогда и ни при каких обстоятельствах наша гордая, по твоему выражению, "держащая фасон" мама не выбрала бы на роль исповедника сопливую девчонку вроде тебя, не позволила бы при тебе распускать нюни, а уж несчастных и болезненных, к каким ты причислила и себя, вообще никогда не обижала. Юродивых жалела, был такой грех, а вот юродствующих, как некоторые, презирала. Это точно. Понимай, как знаешь. Более того, из твоего произведения логичнее было предположить, что на роль исповедника и хранителя грязных тайн семьи выбрали бы скорее меня, успешного, умного, красивого и т. п. сына (правда, алкоголика), а я понятия не имею, о чем идет речь. У меня возникло даже ощущение, что у нас с тобой разные родители, одни мои, а другие - твои, те, которые все отрицательные черты характера берегли только и только для тебя. Ведь даже никто из окружающих нас людей не подозревал, насколько лицемерны, зловредны, тираничны и трусливы наши папа с мамой. А в исповеди, сестричка, тебе скорее всего надо было ссылаться не на то, что ты услышала от матери, а на то, о чем проговорился, скажем, по пьяни старший брат. Это бы по тексту было правдоподобнее. Заодно могла бы и добавить, что поэтому-то я впоследствии, не выдержав гнусности известного мне компромата на родителей, и запил. Но я в общем даже не утверждаю, что то, что ты написала, брехня. Это вероятнее всего компиляция сведений, вырванных из контекста разных взрослых разговоров, краем уха услышанных девочкой-подростком, а также сказок, сериалов и книжек, Золушка ты наша.
<…>
А теперь я хочу снова вернуться к хронологии этой истории, хотя уже успел сильно забежать вперед.
Первые лет шесть-семь нашей жизни в Москве в отличие от прежних были довольно безрадостными. Мама с головой ушла в литературу, хотя написанные ею романы, рассказы и пьесы не печатались и не приносили в дом ни копейки денег, а батюшка делал, что мог, чтобы мы хоть как-то существовали. Начав в "Комсомолке", он перешел с повышением в более солидное, хотя и незнакомое широкой публике издание журнал "Журналист", а затем в престижный и известный в середине-конце 80-х годов своей злободневностью журнал "Огонек" Виталия Коротича. Но, Катя, я был поражен характеристиками, которыми ты его, нашего и твоего, в первую очередь, отца-кормильца, наградила. Т. е. своего родного папу, моего отчима, которого по логике твоего произведения я должен недолюбливать. Выдвиженец, приспособленец, трус и слабак под пятой деспотичной жены. Мне, Катя, такой Щербаков неизвестен. Мне трудно назвать его красавцем, но он вряд ли на это обидится. Невысокий, худенький, сутуловатый, сильно близорукий. Но именно он отбил красавицу-жену у высокого, плечистого, крепкого и без сомнения куда более привлекательного мужчины, которого ты, Катя, никогда и не видела, моего биологического отца. Я и сам удивлялся, как это могло произойти, но произошло. И я от такого оборота истории только выиграл. Но, извини, Катя, за банальность, мужские достоинства (не в пошлом понимании этих слов) определяются не внешними данными. А в батюшке всегда была некая неожиданная несгибаемость, удивительная для такого доброжелательного и неконфликтного человека. Он мне всегда напоминал Ливанова в роли Саши Зеленина из фильма по повести Аксенова "Коллеги". Вроде бы ботаник, ан нет. А то, что ты пишешь, Катя, про льготы по работе, якобы как о результате приспособленчества, то это - вообще чушь. Их давали не за заслуги и не за услуги. Они были независимы и от личности человека, и от его партийности. Совокупность льгот, а они были ох какие разные в то, советское время, определяла должность. Хочешь-не хочешь, а получай. Смешно, Катя, и твое пренебрежительно-неуважительное отношение к тому, что батюшка был какое-то время секретарем партийной организации, "парткомычем", как их тогда называли. Это опять говорит о полном невежестве и непонимании функции "парткомычей" в те времена в коллективе. И, в первую очередь, того, что "парткомычи" не назначались, а выбирались. Я, Катя, вовсе не собираюсь оспаривать хорошо известный факт, что при что наличии у человека соответствующего склада характера работа в этой должности могла весьма и весьма способствовать карьерному росту, но нужно помнить и том, что партийные организации вовсе не были сделаны под копирку и сильно отличались и по образовательному уровню, и по количеству членов. В крупных коллективах, при наличие избытка безликой серой массы, характерной для больших производств, быть секретарем парторганизации было более чем престижно. Другое дело, парторганизация при не очень небольшом штате редакции журнала, где все друг друга хорошо знают, образованы и умны. Где никто "парткомычем" быть не хочет, потому что это - одна головная боль. …Поэтому в маленьком коллективе только идиоты могли избрать на эту должность карьериста или склочника. И поэтому батюшку его коллеги скорее всего во время очередных перевыборов просто, что говорится, сдали с потрохами, будучи уверенными, что он глупостями их донимать не станет и подсиживать не будет.
Я, кстати, Катя, был удивлен, что ты почему-то не захотела упомянуть, что твой папа по праву может считаться одним из отцов-основателей радиостанции "Эхо Москвы". Факт, который нынешнее ее руководство не любит упоминать, хотя даже само ее название придумал никто иной, как Александр Сергеевич. Родителей, Катя, надо знать, а не выдумывать о них истории.
Этот же плохой период нашей жизни ознаменовался изменением характера и поведения наших, несмотря ни на какие трудности, частых гостей, т. е. когда-то молодых журналистов, которых когда-то мальчишкой знал и я, но уже, как и наши родители, куда более степенных и заматеревших. А они большей частью делились на две категории: на тех из прежней жизни, которые остались в Ростове или Волгограде, и делали карьеру там, и тех, которые тоже перебрались в Москву. Первые, как правило, были давно и хорошо устроены и стали местными начальниками большего или меньшего масштаба. Они с иронией и снисхождением смотрели на наш убогий быт, но любили вспоминать молодые годы и частенько после бурного и веселого вечера просыпались утром у нас на одеялах, лежа поперек крохотной кухни. Спал, уступив очередному гостю свое кресло-кровать, частенько, но не без удовольствия на кухне и я. Вторые, приехавшие в Москву, кто раньше, кто позже нас, были вроде бы и ближе нам по духу, но, с другой стороны, постепенно становились все более чужими. Они ведь тоже успели остепениться и заматереть. И, хотя им были совершенно понятны проблемы выживания, с которой столкнулись наши, Катя, родители, взаимоотношения бывших близких друзей между собой развивались со временем не в сторону укрепления, а наоборот. И на это были объективные причины. Во-первых, все уже были значительно старше тех мальчишек и девчонок, которыми они, по сути, были в периферийных молодежных газетах, а возраст, как известно, не улучшает характер и не прибавляет ума. Но главное было даже не в этом. Просто Москва разбросала их по разным изданиям, которые даже в советское время позволяли себе быть более либеральными или более консервативными. И старых друзей начала разводить в стороны разница в мировоззрениях. И поэтому посиделки становились все более напряженными, а страсти постепенно накалялись. Я, к примеру, до сих пор помню жаркий спор, возникший у нас дома в 1968 году по поводу ввода войск в Чехословакию, когда наши родители настаивали на том, что это - агрессия против чужой страны, а любимый всеми душа компании дядя Саша Яковенко рвал на себе рубаху и орал, что идет добровольцем воевать против капиталистических приспешников, стремящихся разрушить социализм в братской славянской стране. И с каждым годом раскол точек зрения только усугублялся, а количество сохранившихся старых друзей уменьшалось. Кстати, с семьей дяди Саши наши родители дружили дольше всех остальных, а ты, Катя, повзрослев, успела познакомиться с его двумя сыновьями.
А еще я, сестричка, не понял ту часть твоей исповеди, в которой ты утверждаешь, что мама со страхом умоляла тебя, не дай бог, никогда не передавать никому того, о чем говорилось дома в компании гостей из-за угрозы грозящих нам репрессий и чуть ли не лагерей. Если такое говорили тебе, то нечто подобное должен был слышать и я. Но не слышал. Или мои родители так вдруг изменились? А я всегда шокировал друзей и бедных учителей своими пацанячьими, но, в общем, диссидентскими высказываниями. В итоге учителя жаловались родителям или вызывали маму в школу, а я получал нахлобучку, в конце которой мама, сдерживая смех, дружески советовала придерживать болтливый язык, но в ее словах не было ни угрозы, ни страха перед реакцией советской власти. Не надо, Катя, считать родителей глупее, чем они есть. Никто из родителей никогда и не думал опасаться, что дурацкая болтовня их детей в школе может заинтересовать какие-нибудь серьезные советские органы. Не нужно, Катя, пытаться изображать брежневские времена сталинскими.
В этот же период, может, чуть позже, в доме стали появляться неприятные, но ухоженные личности, которые и вели себя, и говорили не так, как другие знакомые мне взрослые. Все они были связаны, или утверждали, что связаны, с издательствами, и предлагали свои услуги в организации публикаций маминых произведений, но не безвозмездно. А цена была или значительный процент гонорара или соавторство. Маме тогда в целом удалось спастись от самых вопиющих форм издательского рэкета, но перебороть ту же практически легальную схему, но в кино, уже не смогла.
Этот же период, Катя, описывается тобой как период, когда твои ручки и ножки мерзли, бедные ступни стирались от неудобной обуви до кровавых мозолей, а ты за неимением колготок, чтобы согреться, пришивала чулки к трусам. Не буду врать, я видел этот гибрид одежды в нашем доме. Я тогда так и не понял, что это значит. Помнишь, я упоминал твою няньку Бабаню, которая грела себе зад, усаживаясь на вскипевший чайник, так ты могла бы и не утруждаться и воспользоваться ее способом. Но если ты предпочла пришить чулки к трусам, you are welcome. Но только я все же хотел тебя спросить, ты действительно веришь, что все в доме было специально повернуто против тебя, несчастной? Тебе в голову не приходило, что не ты была бедной, а мы все были бедными. Даже нищими той унизительной нищетой, которая не позволяла родителями покупать ничего дороже ширпотреба ближайших магазинов, да и то только тогда, когда в доме появлялись деньги, несмотря на такой удивительный парадокс того времени, как наличие у батюшки служебной дачи.
Ты, Катя, многократно повторила в своей исповеди, какая мама темная неухоженная и безвкусно одетая провинциалка. Я не собираюсь тебе, аристократка ты наша, напоминать известную поговорку "о вкусах не спорят", тем более, что семейство Шпиллер неизвестно ни миру, ни даже Израилю как эталон хорошего вкуса и интеллигентности, я скажу другое. Тебе, Катя, сейчас 45 лет. Ты немалую часть своего произведения посвятила себе, взрослой и любимой. Поделилась всеми ощущениями своего ухоженного, намазанного разными кремами, измученного массажами, бассейнами, а, главное, бездельем тела, разве что не сообщила, какой у тебя стул. Мама в тот период, когда ты пришивала (до сих пор, кстати, не уверен, что это сделала ты) трусы к чулкам, была приблизительно тех же лет, как ты сейчас. И я полагаю, ей тоже хотелось хорошо одеваться, иметь дорогую косметику и лежать, подобно тебе, ничего не делая, кверху пузом на солнышке. Но она не могла себе этого позволить. Так как же тебе, Катя, хватает наглости попрекать маму за то, что она экономила на всем в ущерб качеству и внешнему виду, стараясь уложиться в рамки нашего убогого семейного бюджета?
Мне, Катя, показались странными твои относящиеся к той поре претензии, что, оказывается, тебя ничему, кроме ненавистной музыки, не учили или не хотели учить, делать уроки не помогали и вообще бросили обучение тебя навыкам выживания в этой ужасно несправедливой к тебе жизни на самотек. И, самое обидное, мама не захотела помогать тебе решать задачки по математике. (Я открою тебе, Катя, страшную правду. Мама так же поступила и со мной.) Из чего ты сделала вполне логичный вывод, что все эти рассказы о маминых школьных успехах всего лишь блеф. А она и сама ничего не понимает. Тогдашняя недалекая девочка Галя просто оказалась чуть умнее детей тупых шахтеров захолустного городка. А, как известно, каков городок, таковы и учителя, и образование. И это в целом близко к истине, когда речь идет не о точных науках. А вот здесь загвоздка. Ты, Катя, то ли забыла, то ли по невежеству не знаешь, но образование в СССР было унифицированным. И учебники в Москве не отличались от учебников в Дзержинске. И там и здесь были те же десятичные логарифмы и тригонометрические функции, теорема Пифагора не преподавалась в облегченном для шахтеров варианте в Дзержинске так же, как и закон Бойля-Мариотта. И решала мама те же задачи, и учила те же формулы, что и ты. А за 30 лет, которые разделяют время обучения нашей мамы и тебя, в программе точных наук никаких принципиальных изменений не произошло. Смешны, Катя, и твои намеки на сложность школьной программы 70-х годов. Я, Катя, учился в трех разных городах в трех разных спецшколах и выдержал. Хотя в Ростове попал даже не просто в английскую школу, а еще и так называемого безотрывного письма, не хочу тратить время на глупости и объяснять, что это такое. Но факт, что потом в Волгограде пришлось переучиваться, налицо. Кстати, твой папа, который пишет хоть и разборчиво, но как курица лапой, вообще в школе писать не учился. Он сильно болел в первый год и много пропустил, поэтому пришлось учить его дома. Мне же, Катя, к примеру, уже в Москве экономическую географию пришлось учить на английском языке, т. е. на языке, на котором ее преподавали. Но я выжил. Правда, английский, хотя и получил за него четверку на выпускном экзамене, толком не выучил. Так что, Катя, про сложность школьной программы в обычной школе расскажи кому-нибудь другому.
Но выяснилось, что проблема не только в том, что мама не помогает решать тебе задачки, но она еще и такая неумеха, у которой нет швейной машинки, и не может помочь тебе в девчачьих заданиях по труду. Какая драма. Какой облом. Я расскажу тебе, Катя, одну историю. Когда я учился в Волгограде, кто-то не очень умный решил, что нет смысла на занятиях по труду разделять мальчиков и девочек. И как-то мы все получили задание сшить фартук. Естественно, у всех пацанов челюсти поотвисали. И ничего. Твой непутевый братик выкроил и иголочкой с ниточкой безо всякой машинки, правда, чуть не матерясь, несмотря на юный возраст, подшил. Правда, со сдачей учительнице швейного изделия припоздал, но свою пятерку получил. Потому что, Катя, в жизни надо заниматься не поисками того, кто за тебя что-то сделает, а делать самому.
Ты в исповеди не один раз упомянула и извинилась, сразу себя прощая, за то, что не умеешь готовить, потому что мама тебя не научила. Извини, Катя, а почему я умею? Почему я умею варить украинский борщ, а ты нет? Может, и в этом проявилась дискриминация по отношению к тебе? Или мама давала мне конспиративные уроки кулинарии? Почему я до сих пор уверен, что в тот период, когда уже в моей собственной семье почти каждую неделю были гости, часть из них приходила просто пожрать, потому что я, научившись у мамы, вкусно готовлю?
А вот к середине 70-х в жизни нашей семьи стал, как на Курской дуге, намечаться коренной перелом. Во-первых, с наших родителей и меня свалился груз тревожного ожидания, связанного с окончанием мной школы и сдачей экзаменов в институт. Во-вторых, мы из маленькой двухкомнатной, слава богу, переехали в казавшуюся тогда огромной трехкомнатную квартиру и смогли, наконец, разъехаться по разным углам. А главное, в литературной среде к маме начало меняться отношение. Ее еще не начали печатать, но совершенно очевидно, что заметили. И в доме стали появляться известные в стране литературные критики. К этому же периоду относится знакомство мамы с Георгием Николаевичем Мунблитом, сценаристом популярных в свое время комедий "Музыкальная история" и "Антон Иванович сердится". Знакомство с ним и его женой Ниной Николаевной, ставшей маме близкой подругой, во многом способствовало тому, что маму в дальнейшем начали издавать, а по ее произведениям снимать фильмы. В этот же период незаметно стал меняться и круг знакомых батюшки. Как я уже упоминал, дороги родителей с их друзьями из прежней жизни незаметно, но без обид и к взаимному удовлетворению разошлись, и в доме стали появляться журналисты другого круга и ранга. Тогда же батюшка начал ездить в короткие командировки заграницу, правда, в основном по соцстранам, но это все равно для СССР было большой удачей. Я до сих пор помню первые в моей жизни фирменные джинсы "Rifle", которые он мне привез из Болгарии, когда я был уже студентом.
А затем под дурацким названием "Вам и не снилось", испортившим оригинальное "Роман и Юлия" (здесь автор ошибается, произведение так никогда не называлось. – А.Щ.), которое намного более соответствовало историческому литературному источнику, напечатали мамину повесть. А позже сняли фильм. И машинка потихоньку закрутилась. И в доме не сразу, но постепенно появился достаток. Но родителям уже было хорошо за сорок, и на себя тратить деньги они не умели. Более того, и учиться этой в общем нехитрой науке не стали. Так их доходы всегда и шли на построение нашей с тобой, Катя, благополучной жизни. А первым их солидным капиталовложением стала двухкомнатная кооперативная квартира для моей молодой семьи, купленная перед рождением сына в 1984 году. Должен, Катя, тебе заметить, что с 1986 года и момента, когда я стал ассистентом кафедры инфекционных болезней ММСИ, а моя зарплата сравнялась с зарплатой батюшки, я и моя жена Лера (Валерия), а не какая-та Мурочка, как ты почему-то называешь ее в своих хрониках Нарнии, брать какие-либо деньги у моих и ее родителей перестали.
<…>
Твоя исповедь, кроме постоянных жалоб на нелюбовь и тиранию чудовища-матери и потакание этому отца наполнена причитаниями, что тебя ничему не учили. Интересно мне знать, а чему ты научила собственную дочку, которая, насколько мне известно, тоже ничего не умеет? Но бог с ней, с Алисой, я не собираюсь переводить разговор на нее.
Более того, я собираюсь привести доказательства, что наши родители - монстры. У меня ведь, Катя, (прости, даже слезы от этого наворачиваются) тоже в детстве не было мамы, которая читала мне по вечерам книжки, ждала, волнуясь, с обедом, клала завтраки в портфель перед школой, сходила с ума от того, надел я шарф или нет, не было папы, который играл со мной футбол, ходил на рыбалку или учил хитрым приемчикам борьбы, другими словами, не было канонизированных идеальных родителей из какой-нибудь слащавой книжицы. Но у меня были родители, с которыми никогда не было скучно. Я, открыв рот и выпучив от удивления глаза, мог бесконечно слушать их истории. Я знал, что всегда могу задать самый хитрый не обязательно детский вопрос и получу интереснейший нестандартный ответ, сильно отличающийся от уже известного мне варианта, полученного из дворовых источников, в школе или из телевизионных передач. А на шарфики и на, слава богу, редчайшие и очень непродолжительные моменты их неизвестно откуда свалившегося на мою голову сюсюканья надо мной мне было наплевать. Я с детства понял, что каждый человек может дать только то, что может. И играл со мной батюшка в футбол или нет, мне было безразлично. Если выяснялось, что, когда я голодный приходил из продленки, всю еду в доме, приготовленную мамой, подчистую подъели внезапно завалившиеся гости, драмы из этого не делал. Но зато я хорошо помню того батюшку, с которым азартно резался в купленный им детский бильярд, батюшку, который научил меня играть в шахматы и ездить на велосипеде. А в футбол и хоккей я научился играть и без него, как и тому, как выживать среди таких же, как я, сверстников-волчат. Я помню маму, которая научила, может, самому главному, тому, о чем ты, Катя, отозвалась так презрительно, пониманию необходимости во всех жизненных обстоятельствах "держать фасон", а это значит сохранять свое лицо.
Если, Катя, рассматривать историю наших с тобой взаимоотношений, то ее совершенно четко можно разделить на два периода, период "до" и период "после". В период "до" у меня была сестренка, которую я знал до своего отъезда в Израиль. А в периоде "после" существует некая дама, которая мне незнакома.
Ту первую девочку, похожую на Аленку с шоколадки, все любили и старались баловать, хотя иногда она становилась невыносимой, как и всякий "залюбленный" ребенок. Но проблем с девочкой не было, да никто и не ожидал, что у такой симпатяшки они могут быть. Девочка росла и в какой-то момент, как и все подобные ей, покрылась прыщиками, что не вызвало в доме никакой бури чувств, поскольку, что такое период полового созревания знали все, и огород из этого не городили. Девочка, конечно, переживала, но, слава богу, прыщики, а с ними и переживания прошли. Училась девочка хорошо, но без интереса и в общем ни в чем не блистала, поэтому ни мать, ни отец, в отличие от других, не старались любой ценой доказать ее гениальность в какой-нибудь области, кроме музыки, но, как и любые другие любящие папа и мама, иногда чудили, показывая дочку всяким авторитетам от искусства. А в результате моя сестренка просто отучилась через "нехочу" в музыкальной школе и, хотя и бухтела по поводу своего "насильственного" обучения, вряд ли потом была всерьез недовольна тем, что умеет играть на фортепиано. Даже начала писать романсы:
Стоял он красивый и рослый
На круче у горной реки...
Привет тебя, Катя, от поэта Ляпис-Трубецкого:
Страдал Гаврила от гангрены,
Гаврила от гангрены слег.
А в 15 лет случилось "непредвиденное". Женился старший брат, к невесте которого девочка по-девчачьи приревновала. И всем назло через год привела в дом хорошего мальчика, с которым начала жить, успокоив тем самым бурлящие гормоны. Учиться девочка не хотела, ее все-таки избаловали, но, чтобы не слушать ворчание родителей, устроилась после школы на какую-то "не бей лежачего" секретарскую работу. Но мама и папа все-таки были недовольны, что их умница и красавица дочка не хочет получать высшее образование, и Катя, чтобы от нее отвязались, поступила в самый халявный из близлежащих учебных заведений институт культуры. Но и учеба там ей скоро наскучила, и в итоге она его бросила. Но драмы все равно не произошло. Девочка была молода, и родители, привыкнув к мысли, что дочь идет своим путем, только надеялись, что рано или поздно она повзрослеет и решится получить настоящее образование или найти серьезную творческую работу. В конце концов, не в дипломе дело. А дальше девочка как-то незаметно стала женой при муже, взяв того под полный контроль, и жила припеваючи, благо мама не забывала отстегивать денежку на то, чтоб доченька не бедствовала. А потом родилась Алиса, внучка папы и мамы, и все остальное у бабушки и дедушки ушло на второй план. Весь мир начал крутиться вокруг этого крошечного существа, которое сестренка при любой возможности пыталась им подкинуть. А мама и батюшка безропотно, хотя часто в ущерб своим интересам, забирали внучечку к себе. А ты ведь, Катя, нигде долго не работала и в основном сидела дома, правда, как потом выяснилось, измученная страданиями, которые у тебя вызывал этот несовершенный мир. Так что внучку Алису, говоря по справедливости, в детстве воспитывали мама и батюшка. Я тебя, сестренку, не осуждал. Если материальное положение позволяло родителям оказывать тебе и твоей семье в условиях нестабильности заработка твоего первого мужа достаточную материальную поддержку, чтобы обеспечить вам, точнее тебе, барскую жизнь, то почему же этим не пользоваться. Кому-то ведь должно в жизни повезти. А закончила ты институт или нет, меня не волновало. Я был рад, что у тебя просто хорошая, благополучная семья и достаток. Так что же еще от жизни надо? Мы ведь тогда с тобой, Катя, дружили семьями, и неоднократно вместе весело проводили время.
<…>
А через какое-то время я уехал на "пмж". И связь с тобой, Катя, практически прекратилась. И я так и не понял почему, как не понял и то, почему ты ни разу не поинтересовалась с тех пор ни знакомым тебе племянником Сашей, родившимся в Москве, ни родившимися позже в Израиле Мишей и Даником. Я по отношению к твоей дочери Алисе вел себя несколько по-другому.
Но первые годы все было еще ничего. Регулярно разговаривая с мамой, я, в общем, был в курсе всех семейных событий и искренне обрадовался, когда узнал, что ты написала книгу, продолжение истории "Вам и не снилось". Более того, я эту книгу прочитал и маме похвалил. Честно говоря, у меня в тот момент отлегло от сердца. Я решил, что ты, как автор книги, наконец, нашла себя и теперь сумеешь занять достойное место если не в литературе, то в журналистике, и мамины переживания из-за твоей неприкаянности, наконец, прекратятся. Но я ошибся. Ни писателем, ни журналистом ты, Катя, не стала. И чем больше я общался с матерью, тем больше понимал, что, продолжая в финансовом отношении эксплуатировать ее, ты, помимо всего, превратила ее в помойное ведро для своих комплексов, жалоб на то, что тебя не ценят, подсиживают, что все к тебе несправедливы, а мир и вообще просто ополчился. И чем дальше, тем хуже. А ведь мама была уже немолода.
В твоей исповеди, Катя, меня удивило и позабавило повторяющееся противопоставление тебя, настоящей интеллектуалки, серости и необразованности матери и отца. Про себя я уже не говорю. С алкоголика-то что взять? А про других родственников даже боюсь упоминать. Это вообще мрак. Но особый восторг у меня вызвало еще и более конкретное заявление в одном из твоих писем ко мне о том, что мы, твоя убогая родня, не соответствуем с юного возраста выставленной тобой высокой интеллектуальной планки, и только сейчас, слава богу, нашлись люди, с которыми ты можешь разговаривать на одном уровне. В связи с этим я предлагаю тебе поиграть со мной в детские "считалочки".
Ты, Катя, окончила школу, честь тебе и хвала, но в этом ты не отличаешься от миллионов других детей, в том числе и меня. Ты окончила (а может, и нет, не уверен) также музыкальную школу. Замечательно, но таких, как ты, тоже миллионы. Но признаю, тут ты меня, конечно, обскакала, потому что меня музыке никто учиться не заставлял. Куда ж мне с моим-то слухом. Но забавная деталь. После девятого класса я сам, по собственной инициативе пошел сдавать экзамены в вечернюю музыкальную школу по классу игры на семиструнной гитаре и отучился год, благополучно сдав два дурацких экзамена. Я только пожалел, что мне не хватило пороху пойти учиться раньше, потому что из-за института музыкальную школу пришлось бросить.
Дальше "считалочки" становятся все интереснее. Я не собираюсь упоминать в них все твои краткосрочные потуги где-нибудь работать, включая журналистские, потому что все они развивались по принципу "начала-кончила" и ни к какому результату не привели ни с точки зрения карьеры, ни с точки зрения престижа. Но всегда, заметь, всегда твое расставание с работой происходило, конечно же, по независящим от тебя причинам.
Далее. Ты поступила в институт культуры. Честь тебе и хвала. Но бросила его, потому что, оказывается, необходимость сдавать экзамены вызвала у тебя тяжелую, чуть не приведшую к смерти болезнь. (Я правильно понял эту часть твоей исповеди?) А я, толстокожий алкоголик, поступил в медицинский институт, в котором и конкурс, и уровень обучения чуточку, самую малость, отличается от такового в институте культуры, и, поскольку не болел и не умирал от экзаменов, получил диплом врача.
Ты, Катя, написала книгу. Это круто. Жаль только, что не придумала что-то свое оригинальное, а лишь развила идею мамы. Но брата засунула за пояс. Одна неполадка. У меня в Эстонии в русскоязычном журнале "Вышгород" вышел триллер "Deja vu". Он, может, и не шедевр, но уж точно далек по сюжету от творчества Галины Щербаковой.
А дальше мне про тебя, Катя, нечего считать, придется делать только за себя самого.
Я, Катя, закончил двухгодичную клиническую ординатуру по инфекционным болезням и, сдав экзамены, получил соответствующую "ксиву" специалиста по инфекционным болезням.
Я три года отмотал в аспирантуре и стал кандидатом медицинских наук.
Я четыре года отработал ассистентом кафедры инфекционных болезней, сочетая работу врача с преподаванием студентам.
Я, получив израильскую лицензию врача, пять лет учился и работал в университетской клинике наравне с израильтянами, чтобы, сдав два сложнейших экзамена, стать специалистом по внутренним болезням.
Меня в той же клинике взяли на должность старшего врача, в обязанности которого, помимо лечебной работы, входило, как и у ассистентов в России, обучение молодых врачей и студентов, и проработал на этом месте восемь лет.
Я, Катя, соавтор американского патента по кардиологии. Можешь поискать в интернете, если интересуешься болезнями аортального клапана.
Глупо об этом упоминать, но я еще и бывший офицер медицинской службы израильской армии и служил на египетской границе.
Так какую, сестренка, ты мне, сыну своих и твоих интеллигентнейших родителей, можешь установить интеллектуальную планку? Или есть такая отдельная для подобных тебе недоучек?
Но в одном ты права. Я действительно алкоголик. Правда, это не помешало мне достичь того, что я достиг.
Мне уже 53, и, хотя это еще далеко не старость, волей-неволей начинаешь думать, а что останется после твоей смерти. И кто, кроме собственных детей, да и то, если повезет, тебя вспомнит? И я пытаюсь себя успокоить тем, что в жизни все-таки чего-то добился. И, когда умру, надеюсь, помянут меня добрым словом какие-нибудь пациенты, сочувственно кивнут коллеги, возможно, всплакнет кое-кто из докторов немужского пола, может, вспомнит мой триллер кто-нибудь в Эстонии и ухмыльнутся в память о былом друзья-собутыльники. А кто и за что вспомнит тебя, Катя?
Ты, Катя, для меня долгое время оставалась загадкой. Мне, как доктору, была совершенно непонятна твоя болезнь. Справедливости ради, надо отметить, что ты никогда не пользовалась моими услугами как специалиста, и я врачебный осмотр тебя никогда не проводил. Впрочем, осмотр нужен и не был, потому что речь шла всегда не столько о проблемах соматических, сколько о психических. Но все равно, прошу прощения за то, что большая часть информации, полученной о тебе, получена не напрямую, а опосредованно через родителей, хотя, в конце концов, короткая переписка с тобой и прочтение твоей исповеди в какой-то степени помогли мне прийти к определенным выводам.
Ты, можешь, Катя, не поверить, но в течение многих лет основной темой моих разговоров из Израиля с мамой был не я, не моя жена и дети, а ты и Алиса. Об Алисе практически до последнего года-двух все говорилось только в превосходной степени, а о тебе - по-разному. Вначале, в первые годы - почти как об Алисе, затем - озабоченно-сочувственным тоном, а потом - каким-то подавленным. И все это выглядело как следствие развития у тебя какой-то болезни, заставляющей тебя навязывать матери бесконечные изматывающие ее разговоры, цель которых, если вдуматься, была только одна - оправдать собственное безделье. Оттуда и вечное недовольство всем и всеми, жалобы на упадок сил, неизвестного происхождения боли, невозможность пошевелить ни ручкой, ни ножкой, преувеличенное внимание к ощущениям своего тела, его температуре и артериальному давлению. У мамы просто стали кончаться силы на это непрекращающееся нытье. Потому что объективно ничего с тобой не происходило, и ты как была, так и оставалась очень хорошо выглядевшей ухоженной дамой. Зато что-то происходило с отцом и матерью, которые от тебя устали. Но тебе, по-видимому, было мало, что они материально обеспечивают достаточно высокий уровень жизни твоей семьи и занимаются внучкой, тебе хотелось, чтобы они считали это еще и за честь. И ваши отношения начали портиться, что и привело в конце концов к окончательному разрыву. И, полагаю, это вызвало у тебя вполне обоснованные опасения, что кормушка может закрыться, а один только Шурик, твой первый муж, не мог обеспечить желаемый уровень жизни. И ты полезла в сайт знакомств. Как ты честно сообщила всем читателям, правда, в несколько завуалированной форме, перепихнуться с другими мужиками тебе проблемы не составляло, а идея найти обеспеченного мужа давно не оригинальна и придумана не тобой.
Я, Катя, восхищен тем, сколько сил ты потратила, пытаясь убедить окружающий мир, что тяжело больна. Но если наивный и любящий муж (даже мужья) вместе с родителями покупались на эту удочку легко, то с врачами было сложнее, потому что они не очень были впечатлены твоими жалобами. И, как ты сама, Катя, пишешь, ты только методом проб и ошибок нашла, наконец, доктора-спасителя, который, удивившись, как его дураки-коллеги сразу не догадались, поставил тебе диагноз БОЛЕЗНИ, которой у тебя в природе нет. Я, Катя, весьма скептически отношусь к российской медицине, хотя уверен, что и там полно отличных докторов, но, извини, я могу отличить медицину от прибамбасов. Поэтому твоя душераздирающая история о настолько запущенной болезни, что тебе даже пришлось ставить капельницу, меня ни в чем не убеждает. Сходи в Израиле к частному доктору, заплати деньги и получишь капельницу, заплатишь больше - получишь две. Зайди в частную клинику и, если твои средства позволяют, тебя убедят, что дело швах и нужно лечь на обследование и лечение. И из-за той же проклятой недоверчивости, услышав рассказ о единственном докторе-спасителе среди многих других неспасителей, я не закатил от умиления глаза, а подумал, что шарлатанам хорошо живется. А еще удобнее, когда вралей два, один делает вид, что болеет, другой, что лечит, платит-то все равно третий, муж Женечка.
Если помнишь, Катя, то до того, как я полностью прочитал твою исповедь, я в переписке предположил, что у тебя синдром Мюнхаузена, чем вызвал бурную негативную реакцию семьи Шпиллер. Я прошу прощения за допущенную ошибку. Для этого синдрома у тебя недостаточно критериев. Хотя я бы даже гордился таким диагнозом, уж больно название оригинальное. У тебя, Катя, вообще нет ни синдрома, ни заболевания. Есть только определенный тип нарушения личности. А лекарств от этого не существует. Ты, сестренка, страдаешь (этот глагол не очень подходит по смыслу) от нарциссизма, осложненного патологической завистью к маминой славе. В этом и кроется корень всех проблем. Пока ты была девчушкой и тебя и так все любили, а мама еще не была писательницей, и жаба тогда тебя еще не душила, ты была чудесной, на радость всем девочкой, дочкой и сестричкой. Но, когда стала подрастать и понимать, что не весь мир собирается тебя любить и тобой восхищаться, а мама, хуже того, получив известность, вдруг стала привлекать в доме большее, чем ты, внимание, ситуация стала меняться, и ты, сознательно или нет, решила любой ценой переключить внимание на себя, бесценную. Так появился образ никем непонятой, пренебрегаемой всеми, страдающей от тирании матери девочки Золушки, который с годами только становился все более ярким и многоликим.
Ты, Катя, много места в своей исповеди посвятила описанию симптомов своей неизлечимой болезни, употребляла такие термины, как послеродовая депрессия и просто депрессия. Лучше бы ты этого не делала. Конечно, на невежественных людей, вроде твоих подружек-интеллектуалок, это может произвести впечатление, но у любого грамотного доктора это скорее всего вызвало бы только насмешку. Если бы ты написала, что после родов тебе захотелось задушить или покалечить собственного ребенка или самой покончить жизнь самоубийством, я бы, может, и поверил, что это проявление депрессии, которая, кстати, временная, но описание как симптома избыточного беспокойства за здоровье дочери - это, извини, не в кассу. Развлекло меня описание и твоих попыток самоубийства. Что-то типа, "...я взяла горсть таблеток и хотела проглотить, но какая-то сила остановила меня". Ты, Катя, на кого хочешь произвести впечатление? Ты таблетки даже в рот для виду не положила. А полное трагизма описание, как ты резала себе вены... Ты, по твоим словам, нанесла себе страшные раны, но кровь почему-то не потекла. Что ж это за раны такие? И в каком месте ты их наносила? Вообще-то, где режут самоубийцы вены на руке, знает любой дурак, и вызвать порезом кровотечение из них не составляет большого труда. А может, ты просто поставила себе усложненный вариант пробы Пирке? А рассказ о том, как ты после резания вен чудом еле-еле доползла до кровати... А почему ты, собственно говоря, ползла? Что тебе мешало? Ты резала руки, а не ноги. Кровь у тебя не пошла. Значит, кровопотери не было. Так почему же еле-еле? Я, работая в приемном отделении больницы в Израиле, насмотрелся, слава богу, всякого, в том числе и на самоубийц, и есть среди них одна совершенно определенная категория. Это те, кто совершает, чтобы привлечь к себе внимание окружающих, демонстративную попытку суицида, при этом стараясь не нанести себе особого вреда и ни в коем случае не собираясь умирать, и весь спектакль устраивается или в присутствии близких, сразу приходящих на помощь, или в непосредственной близости от телефона, чтобы немедленно вызвать "скорую помощь". Привет тебе от них, Катя. А что стоят в исповеди твои полные скрытого кокетства разговоры про смерть и новое самоубийство, которое ты, конечно, не совершишь, чтобы не причинить горя любимому человеку Женечке. Я так и вижу тебя стоящей с этими словами на сцене любительского театра.
Забудь, Катя, про депрессию. Это не про тебя. Она у тебя какая-то странная и, по твоим же словам, удивительным образом проходит, когда ты сидишь с Женечкой в Риме в кафе и пьешь красное вино или когда шляешься по бутикам. Твой случай - это настоящий case report для солидного психиатрического журнала.
А на матери ты просто паразитировала и, чем старше становилась, тем сильнее. Ведь ты, даже когда писала книгу, неслучайно сделала ее продолжением "Вам и не снилось". Ведь кто тебе, такой талантливой, мешал написать что-то свое? Но ты не стала. Все было просчитано. Напиши ты что-нибудь просто от себя, шанс быть опубликованной был бы равен нулю. Напиши продолжение "Вам и не снилось" какая-нибудь Люба Холобудина из Урюпинска, и ее шанс опубликоваться был бы нулевым. А тут почти беспроигрышный вариант. Талантливая дочка пишет продолжение романа талантливой матери.
Меня, Катя, мучает любопытство, а почему ты выпустила в свет свою исповедь именно сейчас, а не десять лет назад? Или что-то изменилось? Можешь не отвечать. Конечно, изменилось. Ты, по странному совпадению, заявила о себе в интернете в год тридцатилетия фильма "Вам и не снилось", когда вся страна не могла не вспомнить о повести-первоисточнике писательницы Галины Щербаковой. А разве справедливо вспомнить о ней и забыть про тебя, бесценную. Но кто бы тебя заметил, если бы написала какой-нибудь никому не нужный рассказик. Зато кто пройдет мимо истории, где дочь поливает грязью свою знаменитую мать, о которой как раз вновь заговорили, а заодно - и остальных родственников? Разве мало в миру вуайеристов?
Ты, Катя, много место уделила в своей исповеди вопросам чистоплотности, противопоставляя нас, грязнуль, вам, чистюлям, т. е. тебе и Женечке. Хочу заметить, что, кроме физической чистоплотности, существует и нравственная чистоплотность. Но что это такое тебе, похоже, неизвестно.
Я на этом бы мог и закончить, но потерпи, Катя, осталось немного.
Я полагаю, что тебя вряд ли мучает совесть от того, что в январе ты выпустила свое "Мама, не читай", а в марте мама умерла. Это ведь для тебя просто стечение обстоятельств. У пожилой женщины после тяжелой операции на печени не выдержало сердце. Со всяким может случиться. А я, Катя, человек дотошный и досконально расспросил батюшку о том, что произошло в день маминой смерти, и прочитал всю медицинскую документацию. А о том, что происходило до этого, знал и так из предыдущих разговоров с мамой и отцом.
Наша мама, сестричка, была человеком очень терпеливым к физическим страданиям и боли, которую она предпочитала перебарывать самостоятельно. Зато была душевно очень ранима и довольно легко обижалась, хотя и старалась это скрыть. Это почти диаметрально противоположно образу, описанному в исповеди тобой. Но этот дурацкий стоицизм к физическим страданиям и привычка пытаться все перебороть запутывала иногда не только ее саму, но, главное, и меня, потому что я никогда не знал, как относиться к употребляемой ей фразе "нет сил" или "нет прыгучести", считать ли это признаком просто хандры или симптомом настоящего заболевания, ведь мама продолжала, несмотря ни на что, вести себя как обычно. Путало это и лечащих ее врачей, обращаться к которым, как и к любым другим, она ужасно не любила.
Если помнишь, Катя, я начал свое открытое письмо со ссылки на разговор с матерью, в котором она советовала не читать твою исповедь. И у нее был тогда ужасный голос, который, как она полагала, объяснялся тем, что была полностью выбита из колеи твоим произведением. Одновременно она жаловалась на какие-то непонятные боли справа в области нижних ребер, вроде бы, по мнению доктора, объясняемыми межреберной невралгией. С другой стороны, этот же врач порекомендовал на всякий случай сделать УЗИ живота. А мама продолжала чувствовать, что у нее совершенно нет сил, а такое бывало и раньше, когда она чересчур перерабатывала, или очень редко, когда случалось нечто внешнее из ряда вон выходящее и неприятное. Найдя себе объяснение, почему плохо себя чувствует, мама перестала обращать на общее недомогание внимание и постаралась забыть о боли в правом подреберье. Кончилось это тем, что батюшка, когда ей уж стало совсем невмоготу, чуть ли не силком потащил ее на ультразвук, а на нем были обнаружены камни в желчном пузыре. Но мама, что на нее похоже, опять особо жаловаться не стала, и ей было сказано, что необходимости в срочной операции нет, и ее можно сделать, когда общее самочувствие улучшится. Но улучшение не происходило. А время шло. И только на сделанной позднее компьютерной томографии был обнаружен абсцесс, в связи с которым она была срочно прооперирована.
Абсцессы печени - штука редкая. А уж такие, которые развиваются как осложнение воспаления желчного пузыря в наши дни не встречаются практически вообще, потому что холециститы диагностируются и лечатся так же легко, как насморк. А мама, по-видимому, оказалась таким редким случаем. И было это результатом нескольких факторов: 1) клиника острого калькулезного холецистита была затушевана общим плохим состоянием, вызванным душевной травмой, нанесенной, Катя, твоим произведением, 2) симптомы были неправильно интерпретированы как мамой самой, так и пошедшими у нее на поводу врачами, и 3) следствием вышеизложенного было то, что холецистит был диагностирован поздно и успел привести к развитию абсцесса печени.
Но операция была сделана успешно, и мама пошла было на поправку, но не совсем. В течение всего послеоперационного периода у нее продолжались подскоки температуры, что говорило о "тлеющей" инфекции, но антибиотики она не получала. Точнее, получала, да не те. Хирургами, великолепно выполнившими свою хирургическую часть, абсцесс был, с моей точки зрения, неправильно расценен как паразитарный, т. е. вызванный возбудителем, вообще не встречающимся ни в Москве, ни в центральной России, в связи с чем был назначен и соответствующий антибиотик, который не действует на микроорганизмы, характерные для острого холецистита. Поэтому скрытая инфекция продолжала развиваться и дала о себе знать в день смерти, когда у мамы произошел сосудистый коллапс. Мама, Катя, умерла не от сердечной недостаточности, а от септического шока, приведшего к сердечной недостаточности. Но, если бы мама не была выбита из колеи и не чувствовала себя плохо из-за твоего произведения, холецистит мог бы быть диагностирован и пролечен вовремя, и всех остальных последствий, возможно, можно было бы избежать. Обвинять тебя, Катя, в маминой смерти бессмысленно. Это - как падение в пропасть, но ты маму туда не толкала. Но, уверен, что подвела к краю именно ты.
Брат-алкоголик
P. S. Катя, когда в следующий раз будешь что-нибудь писать, делай это осторожнее, а то может случиться конфуз. И зачем ты так подвела собственного мужа? Мне-то в принципе твой Евгений безразличен так же, как и народ Гондураса, потому что совершенно не знаком. Единственное, что могу сказать на основании переписки с ним, это то, что по манере письма он - напыщенный индюк, хотя по жизни, может, и мать Тереза. Но все-таки зачем ты, Катя, всему миру заявила, что мама прозвала его Швондером. Он теперь так для всех и останется в памяти Швондером, а ты - Катей Швондер. Зря ты полезла в эту тему и даже стала намекать, что Галина Щербакова стала антисемиткой. Это моя-то мама, у которой в Израиле растут три обрезанных внука? И что плохого ты увидела в Швондере? В "Собачьем сердце" он вообще фигура малозначительная. Вот, если бы мама стала называть его, подобно другому герою произведения Булгакова, Полиграф Полиграфычем, намекая на издательскую деятельность Евгения, тогда бы я не сомневался, что это выпад непосредственно против твоего мужика. А так Швондер - он Швондер и есть.
(Интернет-журнал «ОБЫВАТЕЛЬ – страж здравого смысла»)
Татьяна БОБРЫНИНА,
генеральный директор ООО «Издательский центр «Новая Юность» (в 1979 году – сотрудница отдела прозы журнала «Юность»)
Маленькая революция
…Публикация повести «Вам и не снилось» в журнале «Юность» – это тот счастливый случай, когда и журнал делает имя автору, и автор делает имя журналу. Огромная популярность самого журнала с невиданными ныне миллионными тиражами и повесть Галины Николаевны – все это слилось вместе. Письма приходили мешками…
Как редактор, я могу сказать, что в то время к рукописям было отношение другое, и над авторами производили серьезные операции, требовали от них определенные вещи убирать, переделывать. Сегодяшние авторы не знают этого, сейчас все печатается практически без правки – только грамматическая и стилистическая, а тогда приходилось оглядываться на то, что многомиллионный журнал должен определенным образом воздействовать на свою аудиторию. Он не должен погружать ее в отчаяние, он не должен ей прививать какие-то не согласные идеологии взгляды. Ведь подумайте, у нее же совсем юные герои, и, если сейчас такое — вполне обычное дело, то когда Галина Николаевна писала, это была своего рода маленькая революция – рассказывать о любви между детьми. Сегодня это даже непонятно – что тут такого. А тогда руководство журнала должно было оглядываться на то, пройдет ли эта рукопись вообще или не пройдет. Поймите, речь не о том, что вы опубликовали, а потом получили шишки, нет: повесть просто могла быть не подписана цензурой (тогда была цензура). Поэтому, если что и изменялось в рукописи, то, к сожалению, другого пути в большую литературу не было.
Галине Николаевне с огромным чувством внутреннего достоинства и терпения удавалось найти общий язык с реальностью, она понимала, когда положение оказывалось уже безвыходным… Хотя, конечно, отстаивала каждую свою строчку. При этом человеком она была живым, была очень женственной. Она даже не понимала, как можно ходить не на высоких каблуках. Это теперь все, включая девочек, ходят на плоской подошве. А она всегда держалась с чувством абсолютного достоинства – и в своей литературе, и с нами со всеми.
Это было огромное счастье, когда совпали вместе журнал и ее повесть, написанная по импульсу, который помог создать произведение, долгие годы влияющее на читателей. Таких произведений за время выпуска журнала «Юность» было немного. Каждый год печатались по 40-50 авторов. Но лишь один-два становились известными на всю страну. Значит, остальные не задевали какие-то важные струны, а вот Галине Николаевне задеть удалось. И это принесло славу и ей, и журналу.
(Из выступления на вечере памяти писательницы)
Ольга АРНОЛЬД,
писатель, кандидат психологических наук
С ней было тепло
Говорят, что истинных друзей можно завести только в детстве и юности. Я с этим несогласна. Друзей можно приобретать всю жизнь - лишь бы душа оставалась молодой. Именно такой, молодой душевно, была Галина Николаевна. У великих и знаменитых, когда они уходят, после смерти почему-то появляется гораздо больше друзей, чем их было при жизни. Так вот, я не рисуюсь и не примазываюсь к чужой славе, мы действительно дружили, несмотря на разницу лет. Среди ее окружения я стояла немного особняком, все остальные друзья дома Щербаковых были близки с ними в течение многих-многих лет. Почему я говорю про дом Щербаковых? Потому что невозможно было дружить с Галиной Николаевной и при этом не общаться с ее мужем Александром Сергеевичем.
Мы встретились, когда она была уже знаменитой писательницей. Это была середина 90-х годов прошлого (уже прошлого!) века. История нашего знакомства была чисто книжной - нас свела ее дочь Катя, в то время молодая, но многообещающая журналистка. Я тогда писала популярные статьи и книжки по психологии и работала в маленьком частном издательстве «Селена». Мы набирали портфель; издать такого писателя, как Щербакова, казалось нам высшей честью. Издательство вскоре благополучно лопнуло, как лопались в то время многочисленные мыльные пузыри, и оставило за собой кучу долгов. У меня перед Галиной Николаевной остался долг моральный. По счастью, благодаря работе в «Селене» я познакомилась с Владимиром Секачевым, издателем и литературным агентом, который помог напечататься многим «моим» авторам, и в первую очередь - Галине Николаевне.
У читателей возникнет вопрос — как может писатель такого масштаба, как Галина Щербакова, остаться без издателя? Но не забывайте — это было весьма смутное время, когда после распада Советского Союза именитые воспеватели совка с остервенением делили союзы, спешно приватизировали фонды и дачи. Была еще большая обида: почему «классики» соцреализма, привыкшие к миллионным тиражам, абсолютно не востребованы, а какая-то «беллетристка», как презрительно они называли Г.Н., захватывает многомиллионную аудиторию! (Как будто беллетристика — это ругательство, и писать про жизнь, а не трудовые подвиги недостойно писателя). Царила полная неразбериха, старые издательства разорялись, в издательский бизнес пришли разные люди, причем некоторые из них, в красных пиджаках и с золотыми цепями, гордились тем, что книг не читают. Прилавки заполонила массовая переводная литература, причем чаще всего нижайшего качества. Старые контакты уже не работали, а заводить новые, да еще с новыми русскими, людям интеллигентным было непросто. Между прочим, детектив в двух частях - «Трем девушкам кануть» и «Скелет в шкафу» - Г.Н. написала по заказу журнала «Журналист»: нужны были деньги. Даже в этих условиях писательское перо не дрогнуло, и у Г.Н. получился прекрасный образец жанра!
Секачев, верный и активный поклонник творчества Щербаковой, впоследствии сыграл большую роль в издании и популяризации ее произведений. На последнем этапе ее жизненного пути он стал постоянным гостем этого теплого дома, он инициировал полное издание всех ее книг - романов, повестей, рассказов, очерков, сценариев и пьес.
Но до этого было еще далеко. А тогда начался розовый период нашего общения с Щербаковыми, тем более что муж Катерины, Александр Климов («Шурик», как его звали родные), оказался однокашником моего мужа Андрея по институту. Мы общались семьями; не могу сказать, что мы дружили - дружба все-таки вещь индивидуальная. Подружилась-то я с Галиной Николаевной, хотя по возрасту мы были ближе с Катей. Вершиной этого периода было написание совместной книжки трех авторов - «Вирус любви и смерти». Инициатором и как бы черновым редактором была я, а Галина Николаевна проделала гигантскую работу и придала блеск нашему общему труду. И написала замечательное заключительное эссе, которое много раз переиздавалось. Помню, как мы - Галина Николаевна с Александром Сергеевичем, Катя с Шуриком, Володя Секачев с женой Леной и я с Андреем - праздновали выход книжки в бард-кафе «Гнездо глухаря». Еда там была, прямо сказать, неважнецкая, зато замечательно пел Тимур Шаов.
А после этого наши пути с Катей постепенно разошлись, на то были свои причины, зато со Щербаковыми мы еще больше сблизились.
Галина Николаевна просто неизъяснимым образом привлекала к себе людей. Любой, кто хоть раз имел возможность с ней поговорить, стремился снова с ней увидеться.
Нельзя сказать, что она обладала харизмой, нет; харизма - это нечто мужское, в ней обязательно присутствует властность. Галину Николаевну окружала какая-то особая аура, она излучала доброту и интерес ко всему, чем с ней хотел поделиться собеседник. С ней было тепло.
Многие почитатели просто в нее влюблялись - это касалось как мужчин, так и женщин. Но эта влюбленность, увы, вовсе не означала понимание ее; как мне казалось, не многим удавалось настроиться на ее «волну». Недаром самой близкой подругой Галины Николаевны была Нина Николаевна Мунблит, вдова писателя Георгия Николаевича Мунблита, который когда-то распахнул перед ней двери в большую литературу. Связывали их отнюдь не только воспоминания и общие литературные интересы; Нина Николаевна принадлежит к той когорте женщин, прошедших испытания XX века, которые, несмотря ни на что, сохранили и цельность натуры, и стойкие убеждения, и крайнюю деликатность под стать тонкой душевной организации Галины Николаевны. Увы - а может быть, к счастью - такие неординарные личности - штучный товар.
Галина Николаевна была для меня - и для многих - эталоном нравственности. Это была ее сущность, я не могу себе представить, чтобы она совершила хоть крошечный шажок в сторону от ее представлений о морали. При этом она легко прощала окружающим небольшие прегрешения, но ее собственные принципы были незыблемы. До сих пор, оказавшись в неоднозначной ситуации, я пытаюсь себе представить, что по этому поводу сказала бы Галина Николаевна.
В молодости она была очень красива, на склоне же лет ее лицо приобрело некую значительность - отпечаток богатой внутренней жизни. О ней трудно судить по фотографиям, в жизни она была обаятельнее. Главное в ее облике было - живые глаза и подвижность мимики. Эту ее особенность - необыкновенно живые, лучистые глаза - отмечали все, кто имел счастье с ней общаться в молодости, и она сохранила ее до самого конца. Она была заводилой, вокруг нее постоянно были люди. Впрочем, и впоследствии рядом с ней всегда было много разнообразного народа. Приходили ее бывшие ученики и одноклассники, те, с кем она училась в Ростове и Челябинске. Приезжая в Москву, обязательно заглядывали коллеги, с которыми она работала в молодежных изданиях - путь из педагогов в писатели прошел у нее через журналистику. В ее доме можно было встретить и поклонников ее таланта, ставших друзьями Щербаковых. Она рассказывала, что после выхода в свет «Вам и не снилось» у дверей ее квартиры иногда сталкивались незнакомые друг другу люди - читатели из разных уголков страны, каким-то образом узнавшие адрес, привозили немудреные подарки.
У Щербаковых был открытый дом, всех они привечали, обязательно кормили, это было чисто русское гостеприимство. Галина Николаевна страшно переживала, если по какой-либо причине она не могла пригласить гостей за стол. А как она готовила! Мой муж долго гордился тем, что знаменитая писательница угощала его украинским борщом - она варила его замечательно, по маминому и бусиному (так она называла бабушку) рецепту. К сожалению, не все ее посетители обладали достаточным тактом, чтобы понять, что не всегда их общество желанно, некоторые беззастенчиво пользовались ее временем. Она читала чьи-то графоманские романы, правила интервью, которые брали у нее журналисты, плохо владеющие профессией... Я за нее переживала: прекрасно понимала, что эти люди воруют у нее время, которое она с гораздо большей пользой могла провести за письменным столом или просто за чтением. Но Галина Николаевна никому не могла отказать...
Всех, кто знакомился с ней, поражало, насколько проста в общении писательница. Никакого высокомерия, проще говоря — выпендрежа. Нельзя сказать, что она не имела представления о собственной значимости, но это касалось ее творчества, а не ее самой. Трудно представить себе человека менее «гламурного»; она с удовольствием ходила в театр, на выставки, любила хорошие фильмы, но терпеть не могла пустопорожние говорильни, так называемые «светские тусовки». Просто удивительно, как в общении с нею раскрывались собеседники. Она редко давала советы, и всегда по делу. Если бы не она, я бы, наверное, так и осталась автором двух-трех книг, но она мне говорила: «Пишите!».
А язык Галины Николаевны ― это особая песня! Неприглаженный, сочный, необычный, «вкусный»... Надо сказать, что она не только писала так, но и говорила, слушать ее было одно удовольствие. Как она рассказывала! Помню из ее уст историю о том, как ее и Александра Сергеевича в свое время принимали в партию — я хохотала до слез. Оба они были журналистами, а беспартийность в советской печати тогда означала фактический запрет на профессию — никакой партийный босс не дал бы интервью, не пускали не только в райкомы, но и в гостиницы. И вот Галина Николаевна пришла на заседание парткомиссии — так это, по-моему, называлось. И ее на приняли кандидатом в члены КПСС - потому что она разрушила советскую семью! (Она вместе с маленьким сыном ушла от первого мужа к Щербакову, самой большой любви ее жизни). Александра Сергеевича, наоборот, на этой же комиссии приняли на «ура» - потому что он совершил благородный поступок, взял «разведенку» с ребенком! Пришлось вмешаться «высшим силам», которым нужна была талантливая журналистка…
В советские времена, да и немного позже, редакторы пытались подравнять ее тексты под общую гребенку, убрать особо «непонятные» выражения. К счастью, на последнем этапе ее работы издатели стали гораздо бережнее относиться к ее словам. Сама она свои сочинения шлифовала до бесконечности.
Галина Николаевна боялась остаться в памяти читателей автором одной книги - «Вам и не снилось». Кроме этой повести, впервые изданной тридцать с лишним лет назад, она написала более 40 книг, и многие из них гораздо глубже, интереснее и значительнее, чем это раннее произведение - так она, во всяком случае, считала. А еще ей не нравился ярлык «женская проза», который пытались прилепить к ее творениям критики. Что это значит? Что автор -женщина? В этом нет сомнений. Что все ее произведения о любви? Но, позвольте, вся классика - о любви! На самом деле, ее книги - о жизни, а жизнь без любви представить себе невозможно. В понимании Щербаковой литература могла быть хорошей и не очень - вне зависимости от половой принадлежности автора. Книги Галины Николаевны - это Большая литература. Да, большинство из них - о любви, о любви во всех ее оттенках и проявлениях. Но не только. Как назвать, например, «Метку Лилит»? Что это - фэнтези или антиутопия? Но, увы, как это близко к нашей жизни...
Многие произведения Щербаковой - это предупреждение, предсказание. Каким-то неведомым образом она предугадывала действительность. Она написала «Актрису и милиционера», роман, в котором милиционер становится убийцей из-за своей абсолютной бездуховности, задолго до того, когда преступления Евсюкова и иже с ним ужаснули всю страну. А повесть «Смерть под звуки танго», произведение о ненависти, которая становится убийственной и пожирает невинных людей, была издана до кровавых событий в московском метро и аэропорте «Домодедово». Галина Николаевна мастерски владела всеми жанрами. Что такое, например, «Подробности мелких чувств»? Современный «театральный роман»? Ироническая проза?.. А ее короткие рассказы можно сравнить разве что с чеховскими историями - кстати, Антона Павловича она особенно любила, недаром одна из ее последних книг, «Яшкины дети», навеяна его произведениями. Впрочем, анализировать ее творчество - дело, литературоведов, а не мое. Но что бы она ни писала, это было всегда не просто интересно - от страниц ее книг невозможно оторваться - но и оставляло след в душе читателя. Мне не раз говорили знакомые, что та или иная книга Щербаковой, а иногда просто короткая история, не только заставляла задуматься, но и что-то изменить в своей жизни. Хотя сама она считала, что настоящий писатель пишет потому, что не писать не может, а совсем не для того, чтобы поучать и воспитывать кого-то.
Иногда она немного посвящала меня в свою писательскую кухню. Так, она рассказала мне, кто был прототипами героинь романа «Уткоместь» (одного из моих самых любимых) и даже рассказала, где та кафешка, в которой встречались подруги и где завязывается действие. А однажды я чуть не стала свидетельницей того, как зарождается замысел. Это было в день открытия книжной ярмарки на ВДНХ; когда Галина Николаевна выходила из дома, чтобы ехать туда, прямо перед ней откуда-то сверху упал человек и разбился насмерть. Чудом ее не задел. Как оказалось, это был неудачливый грабитель, сорвавшийся с балкона одиннадцатого этажа. Впоследствии этот эпизод она использовала в романе «Актриса и милиционер».
Галина Николаевна работала за большим письменным столом, писала авторучкой. Как многие пишущие люди, не признавала компьютер, который занимал почетное место в кабинете Александра Сергеевича. Как-то в разговоре со мной она призналась, что не хочет иметь дело с компьютером, потому что боится, что, привыкнув, не сможет от него оторваться, и это помешает работе. В хорошие дни она усаживалась за стол с утра и писала, не отрываясь, много часов подряд; тогда она вставала из-за стола удовлетворенная. Творчество было для нее потребностью, она мучилась, когда у нее ничего не выходило, зато успешный «рабочий день» приносил ей радость. Нередко перед ней на стопке рукописи сидел огромный кот Мурзавецкий, и ей приходилось вытаскивать из-под него листочки. Бывало, он играючи сбрасывал со стола ее любимую ручку, которую приходилось долго искать, но на кота она никогда не сердилась. Когда Галина Николаевна не работала за столом, этот непременный член их семьи любил удобно устроиться в ее кресле, показывая, кто тут главный. В семье Щербаковых животные всегда были на особом положении, недаром ее последняя повесть («Эдда кота Мурзавецкого») посвящена именно этому любимчику, выдающемуся представителю кошачьего семейства.
Галина Николаевна любила и животных, и людей. Правда, не всех, но никому она не желала зла. Не любила она советскую власть и нынешнее наше руководство. Она, может быть, первая разобралась в том, кто такой Путин, и невзлюбила его еще тогда, когда либеральная интеллигенция в самом начале его правления возлагала на него некоторые надежды как на преемника Бориса Николаевича Ельцина. Вообще она обладала обостренной интуицией и тонко чувствовала людей. К сожалению, у этого человеческого свойства есть обратная сторона - тревожность, и Галина Николаевна вечно волновалась за близких даже по самому незначительному поводу. Печали она переживала гораздо острее, чем обычные люди, не наделенные даром - очевидно, повышенная чувствительность была другой стороной ее таланта. Иногда казалось, что нервы у нее обнажены. Что ж, без этого она не была бы таким замечательным писателем.
Она терпеть не могла дураков. Не желала иметь дело с теми критиками, (вернее, критикессами), которые во времена «Вам и не снилось» и первых ее романов ее гнобили, а потом, когда она уже была «на коне», не прочь были благожелательно побеседовать с ней на публике. Они с мужем были шестидесятниками в самом лучшем смысле этого слова, у нее всегда была четкая гражданская позиция, о которой можно судить по ее статьям и в периодической печати и интернет-журнале «Обыватель», которые теперь собраны в отдельную книгу. Галина Николаевна и Александр Сергеевич, несмотря на возраст и болячки, участвовали в акциях гражданского протеста, если этого требовала их совесть.
Широкая публика почему-то считает, что известные писатели «гребут деньги лопатой». Может, в отношении некоторых это так и есть, не знаю. Но Галина Николаевна к этой категории не относилась. Щербаковы жили очень скромно. Может, потому, что в известной пушкинской формуле «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» их больше привлекала первая часть. Для Галины Николаевны гораздо важнее, чем деньги, были хорошая редактура, культура полиграфии и внешний облик ее книг, а это, увы, почему-то не сочеталось с нормальными, достойными ее таланта гонорарами. К тому же она была в некоторых вопросах весьма консервативна, и решиться на то, чтобы «изменить» издательству или журналу, которые перестали ее устраивать, ей было всегда сложно. Только в самые последние годы ее книги наконец стали издаваться значительными тиражами и дошли до широкого читателя.
В жизни Галины Николаевны было и много горя, и много радости. Была большая любовь — они с Александром Сергеевичем не расставались в течение не нескольких лет, а многих десятилетий. Невзгоды в ее жизни были заложены уже изначально — родилась она во времена голодомора, детство ее прошло в оккупации... Впрочем, у многих советских людей, появившихся на свет в те лихие годы, начало биографии ничем не лучше. Только далеко не всем дано было рассказать об этом так ярко и образно, как это сделала она. Получив педагогическое образование, она несколько лет работала учителем русского языка и литературы — и своим ученикам внушила такую любовь к своему предмету, что многие из них стали журналистами и писателями. Некоторые из тех, кого она учила в школе, остались ее друзьями на всю жизнь.
Так получилось, что я была последним человеком, кроме, конечно, ее мужа, кто говорил с Галиной Николаевной. Она была очень больна, обессилена, почти ничего не ела, не хотела никого видеть. Но мне позвонил Александр Сергеевич и сказал, что я могу прийти - и не только как близкий человек, но и как психотерапевт; он надеялся, что я ее уговорю хотя бы немного поесть. Она была слаба, но разговаривали мы долго, хотя я боялась ее утомить. Она расспрашивала меня, над чем я работаю, и требовала рассказать ей об этом во всех подробностях. А еще она обрадовалась, когда я ей сообщила «хорошую новость»: под Москвой разбился самолет, но вот чудо из чудес: все остались живы! Главное, что все живы! Я пыталась вдохнуть в нее оптимизм, веру в то, что она выздоровеет, выкарабкается, если приложит к этому хоть какие-нибудь усилия, что мы все этого ждем... Как уверял меня позже Александр Сергеевич, мне это удалось, хотя бы частично - после моего ухода она выглядела умиротворенной.
У нее были планы, замыслы новых книг, она при мне - через Александра Сергеевича - назначила на конец недели встречу с молодыми кинематографистами, собиравшихся экранизировать «Яшкиных детей»... Она ушла от нас с чувством предстоящего творческого взлета.
Похоронили ее на Миусском кладбище, недалеко от их дома на Бутырской улице.
Как, оказывается, трудно писать об ушедшем близком человеке! Прошло столько времени, но я постоянно ловлю себя на мысли: об этом надо рассказать Галине Николаевне - но поделиться теперь не с кем, не услышать больше ее голос, разве что на записи. Я всегда буду помнить ее живой. Такой же живой, как ее книги.
(Интернет-журнал «ОБЫВАТЕЛЬ – страж здравого смысла»)
Леонид ЛЕРНЕР,
литератор, искусствовед
Она меня излечила
Я гляжу на молодые фотографии Гали и завидую человеку, который в те годы (ну, не без ведома, конечно, Господа) оказался рядом с такой одухотворенной красотой.
Я говорю о времени, когда Галя стала Галей Щербаковой.
А познакомился с ней спустя почти полвека при весьма замечательных обстоятельствах.
Десять лет я внештатничал в «Огоньке» у Щербакова еще со времен Коротича, где Саша был ответсекретарем, замглавного… Мы не были друзьями, но он неизменно отстаивал мои материалы даже в тех случаях, когда возникали сомнения на самом верху.
Друзьями сделала нас Галя.
Я знал, что есть такая писательница, но книг ее не читал и ею не заинтересовался даже после фильма «Вам и не снилось», который как-то вполглаза смотрел по телевизору. И уж, конечно, не подозревал, что фамилию, то бишь псевдоним, дал ей никто иной как ее муж, Александр Щербаков. И так бы, вероятно, и оставался в неведении, не случись того, что рано или поздно должно было случиться.
Короче, однажды на выставке в Манеже я увидел поразившую меня картину. То был «50-й псалом» тогда еще мало кому известной художницы Елены Черкасовой. Спустя несколько дней я принес на суд Щербакова небольшое эссе о творчестве Черкасовой – «Любовь травами не лечат». Тот прочел, посмотрел ее картины и, образно говоря, буквально «вышиб дверь» в очередном номере журнала: «Любовь травами не лечат» вышла на восьми полосах! Думал ли я, что мой матерьяльчик, ставший благодаря Щербакову материалищем, станет для меня своего рода пропуском в его дом.
На следующий день я встретился с Галей Щербаковой в мастерской Елены Черкасовой. Наши вкусы совпали: Галя приобрела у Лены "Илью Пророка" и "Кирилла и Мефодия". У меня в доме уже было «Спасение твари».
Она пригласила меня к себе. Я пришел с букетом хризантем. С тех пор стал здесь своим и, высоко ценя эту внезапную дружбу, не смел являться к Гале без цветов. Я входил в ее дом торжественно, неся перед собой розы, хризантемы, пионы, а также очень любимую ею сирень.
Она всегда сидела за своим рабочим столом. Но всегда урывала для меня час, а то и два своего драгоценного писательского времени. Она дарила мне свои книги с потрясающими автографами, которыми я ужасно гордился. Еще бы! Первый, к «Кровати Молотова», звучал: «Леня! Мы с тобой одной крови».
Я уже говорил, что раньше не читал ее книг, так же, впрочем, как и десяток-другой столь же известных авторов, интуитивно чувствуя, что не найду у них ничего для себя. Вот именно, для себя. И, не скрою, столь же безразлично отнесся (не читая!) к «Вам и не снилось», от которой сходила с ума чуть не вся молодая читающая Россия. И которая стала предметом поклонения для советских тинейджеров.
А тут, окунувшись с головой в ее книги, был ошеломлен пронзительной философией жизни и совершенно бесшабашным языком писателя-снайпера, чуть не в каждом абзаце попадавшего в десятку. В голове у меня завертелись пронизанные буквально звериным чутьем ее «Рассказы короткой улицы». Но главный удар нанесла Галина «Уткоместь», уже при мне вышедшая в «Новом мире». Ее фантастическая Хромоножка так впилась в меня, что я как-то признался Гале, что и сам уже спотыкаюсь, лавируя среди ее зримо-мистических женщин, которых она, Женщина, оказывается, знает так, как ни один мужчина со времен Адама. Все смешалось в моем мозгу: скелеты в шкафу, актрисы и милиционеры, истории в стиле рэп...
Я приходил к Гале и принимался рассказывать ей об образах, порожденных ею, с таким пылом, будто я написал их сам. И, поразительно, с каким вниманием и волнением слушала она про то, что сама и создала. И однажды, слушая меня, призналась, что как бы вновь переживает за своих героев. И, мол, ей это жутко интересно.
Позже, когда ее уже не стало, я, перечитывая что-то из ее удивительной прозы, открыв ту или иную книгу на любой странице, звонил Щербакову и мы начинали читать вместе, удивляясь так, будто читали в первый раз.
И опять же, когда ее не стало, я вдруг понял: соль не столько в ее потрясающих книгах, сколько в том, как она умела завоевывать сердца.
И тут я должен признаться в одном своем ужасном грехе, который преследовал меня всю жизнь до встречи с Галей. Еще в моей юности ученый-биолог и писатель Ляля Розанова, в свое время очень известная, у мамы которой я занимался в Театре имени Гайдара в Доме пионеров, даря мне свою книгу, подписала ее, будто догадывалась о моем ужасном пороке: «Лене Лернеру с пожеланием обрести уважение к женщине». Я запомнил это пожелание, но в течение многих лет никак не мог его обрести. Пока не встретил Галю. Она меня излечила. Я обрел уважение к женщине.
И через это как-то по-новому стал относиться к самому себе. И, конечно, здесь очень многое значат ее посвящения на даримых ею книгах: «Лене на дружбу. Храни тебя Бог, друг мой! Твоя Галя». А в одной из последних книг, когда жить ей оставались какие-то месяцы, прочел: «Леньке Лернеру с любовью и дружбой на всю оставшуюся жизнь».
Вероятно, под ее влиянием я вдруг и сам ощутил себя писателем. Написал первый роман, первые повести и рассказы. И, не совсем понимая, что Галя уже очень больна, принес ей на суд рукопись страниц на 600. В это время Галя рвалась дописывать свое, работала, не переводя дыхания. И был поражен, когда уже после ее смерти Саша отдал мне мою рукопись, глухо сказав: «Она все-таки прочла. Там для тебя записка». В этой записке Галя дала мне наставление – что и как делать с этим моим рукописным «шкафом». Я сделал все по ее заветам.
И теперь, когда ее нет с нами, о чем и думать-то больно, я утешаюсь стихами Ивана Алексеевича Бунина, которого она очень любила, и которые, вот эти стихи, по праву относятся и к самой Гале.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
Я думаю, Господь знал, что Галя Щербакова счастливый человек, ибо сегодня опубликовано все, о чем она думала, мечтала... И написала.
(Из выступления на вечере памяти писательницы)
Иветта ШАНЬГИНА
Катина мама
«Дачи моих родителей и писательницы Галины Щербаковой были рядом. Помню, на гонорар за фильм «Вам и не снилось» были куплены проигрыватель и приставка «Дайна». Мы постоянно торчали у Катьки. Beatles, Высоцкий, «Машина времени» - это все я узнавала там. Даже первые в моей жизни джинсы Miltons были «с Катькиного плеча». Дети наших подруг - это немножко наши дети, мамы наших подруг – это немножко наши мамы. Такую формулу я вывела для себя, когда стала взрослой. И что тетю Галю, которую я знаю лет 25, маму Катьки, зовут Галина Николаевна, прочла на обложке одной из ее книг».
Так начиналось интервью с Галиной Щербаковой, посвященное двадцатилетию фильма «Вам и не снилось», которое я взяла у нее в 2000 году. С тех пор, как мы виделись с ней в последний раз, прошло двенадцать лет. За эти годы я успела окончить Литературный институт и сама стала писать прозу.
Познакомились мы с Катей, а значит и с тетей Галей, когда мне было лет восемь, то есть почти сорок лет назад. Мы жили в поселке Мамонтовка, неоднократо упоминавшемся в повестях Галины Щербаковой. На большом участке, огороженном общим забором, находились казенные дачи для партийных журналистов и их семей.
Основной костяк нашей девчоночьей компании состоял из четырех человек – Катя Щербакова, Катя Деревицкая, Света Елизаренко и я. Там были и другие девочки, но ядро было неизменным. Мы называли себя «святой четверкой», прости нас Господи!
Катька Щербакова была старше нас на целый год и, безусловно, была нашим лидером. Она всегда что-то затевала, какие-то конкурсы, соревнования, дискуссии, обсуждения фильмов. Узнав от родителей что-нибудь интересное, Катя «несла знания в народ». Однажды она, как сейчас говорят, «загрузила» нас словом «бесконечность». До сих пор, когда я размышляю о чем-то абстрактно-мистическом, что требует больших интеллектуальных усилий, я мысленно возвращаюсь к столику возле желтой дачи.
Потом Щербаковы переехали в зеленую дачу у забора. Там вообще было здорово – спереди огромная поляна, на которой мы устраивали концерты, сценой нам служила столешница от старого теннисного стола, а сзади наш тайный мир, где мы играли в «Трех мушкетеров» или «Всадника без головы», переделанных по-своему. Там из щитов мы построили шалаш или точнее даже домик, который служил нам и хижиной Мориса-мустангера, и дворцом лорда Бекингема. Там был наш мир, скрытый от глаз дачников и сторожей. Был только один взрослый человек, который наблюдал за нами из окна веранды – тетя Галя. Ей мы доверяли.
Готовясь к этой встрече, я позвонила Кате Деревицкой, чтобы сравнить впечатления нашего дачного детства. Они во всем совпали.
Вот два эпизода, которые она просила меня рассказать. Я старалась записать их дословно.
Однажды мы играли, как обычно, возле их дачи, и мне захотелось сладенького.
- Принеси мне какую-нибудь конфетку, - попросила я Катю Щербакову. Катя побежала в дом и через минуту на крыльце появилась тетя Галя с огромной стеклянной вазой, доверху наполненной конфетами.
Вот, Кать, выбери, какие тебе нравятся.
Почему-то эту вазу я запомнила на всю свою жизнь».
И вторая картинка, которая отпечаталась в ее памяти.
«На улице льет дождь, я захожу на веранду, наполовину заставленную резиновыми сапогами, с комками прилипшей грязи; за пишущей машинкой сидит Катина мама. Я стою в нерешительности, осознавая, что мои родители ни за что на такой подвиг не согласились бы – шум, грязь, беспокойство...
Здравствуй, Катя! – приветливо говорит мне тетя Галя. – Раздевайся и проходи. – Все девочки уже в комнате.
Меня это поразило. Она была чуткая, понимающая и очень радушная по отношению к друзьям своей дочери, она всегда нас принимала радостно, приветливо, и так относилась ко всем. Если честно, я завидовала Катьке, что у нее такие родители», - вспоминает Катя Деревицкая.
А дачная квартирка, между тем, состояла из веранды и всего одной комнаты. Вот эту комнату мы и оккупировали частенько, особенно в дождь. Мы рассказывали друг другу разные истории, играли, раскладывали пасьянсы, слушали магнитофон или проигрыватель. У Катьки всегда было полно хороших пластинок и записей. Магнитофоны тогда были роскошью. «Это все из-за маминого таланта», - гордилась дочь.
Кроме упомянутых Beatles, Высоцкого и «Машины времени», были Булат Окуджава, оркестр Поля Мориа, «По волне моей памяти» Давида Тухманова, Джо Дассен, Мирей Матье; Патрик Симон почему-то мне запомнился...
Если была хорошая погода, Катька выбрасывала удлинитель в окно, под которым ставился стул для проигрывателя или магнитофона, и мы иногда танцевали.
Каждое лето мы устраивали для дачников концерты, иногда даже по два раза. Долго готовились, репетировали, сооружали себе наряды. Длинными юбками, от которых мы приходили в полный восторг, нам служили Катькины модные пончо. Потом рисовали объявления и расклеивали их по дачному участку, что-то на ворота, а что-то на большую ель у спуска в низину. Галина Николаевна всегда помогала нам готовить эти концерты, и, если совсем честно, по-моему, она их сама инициировала, а нам это было в радость. И меня всегда восхищало, сколько времени и внимания она нам уделяла.
Надо сказать, что мы были детьми своего времени и своей страны, как в самом наилучшем, так и в наихудшем смысле. Иногда наши отношения напоминали партком. Мы очень чутко следили друг за другом и за окружающим. Мы считали своим долгом вынести свое суждение обо всем, а попросту говоря, осудить. Катя Щербакова и тут была нашим лидером. В психологии эта игра называется треугольником власти или треугольником Карпмана. В ней есть роли «спасатель» - «преследователь» - «жертва», которые периодически меняются местами, – в эту игру, подчас обливаясь кровью, давно играла вся страна. Играли в нее и мы.
Мы обсуждали любой фильм, который посмотрели в местном кинотеатре, и надо было правильно угадать Катькин приговор, не дай бог ошибиться, а иначе под обсуждение можешь попасть ты сама. То есть всегда и во всем нужна была «правильная идеологическая позиция».
Причем это касалось не только фильмов, но и морали, и вкуса вообще, как мы их понимали. Мы могли весь вечер возмущенно обсуждать молодую дачницу, которая вышла в купальнике поиграть с мужем в бадминтон, или кого-то, кто надел красное с зеленым. Это могло касаться и одежды, и фигуры, и многих других вещей.
Обсуждали мы и друг друга. Катя Деревицкая с содроганием вспоминает: «Мне было сообщено: «Приходи во столько-то к столику у такой-то дачи, мы будем тебя обсуждать». Это было никакое не обсуждение меня, а просто на меня вылили ведро грязи, от которого мне до сих пор плохо». В общем, такой у нас был свой детский особый отдел.
Катя Щербакова любила верховодить и всячески поощряла нас даже в борьбе за место рядом с собой, в буквальном смысле за право сидеть с ней рядом на лавочке или в беседке. Она командовала, а мы ей подчинялись. До поры, до времени… Светка по характеру была мягкая и ведомая, но мы с Катькой Деревицкой сами по натуре были лидерами.
И однажды, в середине лета, случилось то, что должно было случиться: мы свергли своего кумира – сначала устроили «обсуждение», а потом объявили Катьке Щербаковой бойкот. Бойкот длился до конца лета. Я не знаю, что мог чувствовать при этом десяти-одиннадцатилетний ребенок. Наверно, это было страшно, настоящий 37-й год.
Мы с Катей Щербаковой летом 2011-го переписывались по интернету, я ей напомнила эту ужасную, постыдную для меня историю и извинилась за нее. Катя тоже помнила этот бойкот, но забыла, что мама тогда здорово ее поддержала – привезла на дачу племянниц, потом вернулась Светка Елизаренко из спортивного лагеря, и они устроили концерт для дачников, а потом разожгли огромный костер. Без нас. А мы сидели в кустах, выкрикивали какие-то глупости и кидались шишками.
На следующее лето мы, конечно, помирились с Катей, безо всяких объяснений, и больше к этой истории не возвращались. Катя по-прежнему нами верховодила, но теперь обходилось без особых «перегибов». То есть обсуждения-осуждения присутствовали, но не такие жестокие.
Мне вспоминается такой случай. Мы с Катькой стояли на крыльце, я разглядывала ее польские белые босоножки, которые мне очень нравились, и поинтересовалась ее размером ноги. Услышав, что у нее 37-й с половиной, а у меня был 35-й, я, в духе нашей манеры преследовать друг друга, тут же прокомментировала, что, мол, большой размер ноги – это некрасиво. Катька ужасно расстроилась, она вообще комплексовала из-за своего плоскостопия, но виду старалась не подавать. Тут с веранды выходит Катина мама и, улыбаясь, примирительно говорит:
- Между прочим, у француженок у всех большой размер ноги. А они известны своей красотой во всем мире.
И Катька просияла.
То есть тетя Галя очень деликатно защитила свою дочку и при этом не осудила меня за мою подлую женскую подковырку.
Помню, когда у Кати уже сформировалась женская фигура, а это случилось достаточно рано по сравнению со всеми нами, Олег Кузьмин, брат Банан, как мы его звали, поддразнил ее:
- Щербакова – во! – и обрисовал в воздухе контуры вазы.
Катька жутко расстроилась тогда, а на следующий день пришла и гордо заявила:
- Между прочим, мне мама сказала, что узкая талия и широкие бедра – это истинно женская фигура!
Я читала Катину повесть «Мама, не читай…», испытывая грусть, - многое в ней было правдой. Многие переживания, особенно подростковые страдания и комплексы, были мне знакомы. И в этом ценность ее книги.
Правда то, что родители часто смотрели на наши проблемы сквозь розовые очки, правда то, что нас перегружали в школе. Правда то, что советская интеллигенция была помешана на музыкальном образовании, которое отнимало массу времени и сил (лично я пытки музыкальной школой, по счастью, избежала). И я должна с горечью признать, что в конце 80-х у молодежи и подростков самооценка зачастую зависела от того, во что ты был одет, а наличие джинсов порой было вопросом жизни и смерти, как бы глупо это не звучало. А родители не понимали наших страданий, ведь во времена их послевоенной юности главным было то, что мы победили фашизм, главное, что все сыты, одеты и обуты. Неважно во что.
Правда и то, что родители мало чему нас научили в вопросах пола. И было невыносимо стыдно за свою проявляющуюся женственность, особенно перед отцами. Я отлично помню этот стыд перед своим отцом. А Кате в этом смысле было тяжелее нас – она была акселераткой, изменения в теле у нее начались намного раньше, а значит, она была младше, более уязвимой, одинокой.
Помню, я сообщила Кате, откуда берутся дети, (информация основывалась на слухах и проверена мною в медицинской энциклопедии, с чем-с чем, а с книгами у нас был порядок!). Она с негодованием отвергла мою версию:- Ты что, хочешь сказать, что и мои родители этим занимаются? Ты их оскорбила! Я с тобой разговаривать не хочу!
И не разговаривала пару дней.
Родители же, лично мои, так странно вели себя, когда я заводила разговоры на эту тему, увиливали от ответа, привирали, как выяснялось позднее, что у меня пропадало всякое желание обращаться к ним с подобными вопросами.
Правда и то, что, испытывая домогательства в автобусах, в кинотеатрах, в подъездах (лично я сталкивалась с этим неоднократно), мы, девочки, были практически беззащитны – родители зачастую были не в состоянии переварить эту информацию, мы это чувствовали и прекращали обращаться к ним за помощью и поддержкой в таких вопросах.
Наши комплексы и психологические травмы, которые наши папы и мамы не смогли нам помочь изжить или даже создавали сами, мы потащили в свою взрослую жизнь.
Мы выбирали не тех мужей, рожали детей, так же точно ранили их. Подростковый кризис растягивался на десятилетия - мы отвергали родителей, обвиняли в своих несчастьях, потом мучительно взрослели, прощали и сами просили прощения.
По статистике, клиентами психологов и психотерапевтов в первую очередь становятся дети учителей и военных. Я бы отнесла сюда всех, кто связал свою жизнь с идеологией и правом. Наши родители не всегда оставляли идеи и правила на работе, а по ошибке продолжали нас кормить ими дома тогда, когда мы нуждались просто в любви и утешении. Те же, кто оставлял правила за дверями своего дома, невольно учили своих детей жить по двойным стандартам.
Любая идеология или просто идея, которая ставится выше любви к отдельному человеку, ущербна.
Мы, дети середины шестидесятых, попали на излом эпох. Старая жизнь рухнула, когда нам едва исполнилось по двадцать. Мы не успели вырасти, мы не успели закрепиться в этом мире и мы не успели научиться жить по новым правилам.
Жану-Полю Сартру принадлежит афоризм: «Важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня».
Из нашей дачной компании, детей партийных журналистов, я поддерживала связь с четырьмя подругами. Я и Катя Деревицкая лечили свои детские травмы на психотерапии, Таня Маркевич, как и я, сделала психотерапию своей второй профессией – она занимается системно-семейными расстановками. Оставшимся двоим, на мой взгляд, психологическая помощь и психотерапия просто необходимы.
И в этом смысле Катина книга может быть кому-то полезной, кого-то поддержит, кому-то поможет переболеть, пережить и перерасти, наконец, свой подростковый возраст.
Что в ней неправда? Неправда то, что Галина Николаевна была самовлюбленным и лживым монстром, не любящим ни свою дочь, ни окружающих людей. Мы, дети, были очень чутки к фальши. Я вам говорю – это неправда!
Мы любили Катину маму и очень гордились тем, что тетя Галя стала известным писателем, сценаристом культового фильма, тем, что к нам на дачу приезжал режиссер Илья Фрэз, и мы с ним даже фотографировались.
Неправда, что Катя была хуже всех одета, что не пользовалась успехом у мальчиков (многие местные ребята были неравнодушны к ее красивым карим глазам и бойкому характеру), что Катя после одиннадцати лет была замкнутой и не имела друзей.
Неправда, что тетя Галя была равнодушна к Катиным проблемам. Вы сами, я думаю, это поняли из моего рассказа.
Неправда, наконец, то, что мама не купила ей швейную машинку, чтобы Катя научилась шить. Купила!
И, конечно, не стоило писать и публиковать это как документальную повесть об известном человеке, это могло стать художественным произведением без имен, но на это, как призналась Катя, у нее не хватило таланта.
Из этой грустной истории есть, на мой взгляд, только один выход – через духовность. Давайте помолимся, кто умеет, и, кто не умеет, тоже.
(Vetachka. LiveInternet.ru)
Татьяна МОРОЗОВА
Прощание
В январе 1999 года в «Литературной газете» вышла моя статья «Приговорённая к любви» - о прозаике Галине Щербаковой. В нашей литературе после успеха ее «школьной» повести («Юность», фильм, дискуссии в прессе о подростковой любви) Галина Щербакова числилась по ведомству беллетристики. Что, сами понимаете, несерьезно. Так считала критика, не сразу заметившая в Щербаковой автора самого что ни на есть первого ряда. Просто целевая аудитория ее книг – женщины. Но если книги о войне, целевая аудитория которых мужчины – серьезно, то почему любовь – несерьезно? В общем, примерно об этом и была статья.
Через несколько дней Галина Николаевна мне позвонила и сказала фразу, которую я запомнила навсегда: «Татьяна, вы так хорошо обо мне написали, а ведь мы с вами даже не знакомы». То есть она была уверена, что хорошо о прозе Галины Щербаковой может написать только знакомый критик… Кривая у нас все-таки страна…
Мы так и не познакомились, хотя подружились. По телефону. Я вела в «ЛГ» рубрику «Отсебятина», где литераторы могли сказать о главном литературном событии недели, и Галина Николаевна была в моем «золотом фонде», среди авторов, которые никогда не подводили и отвечали интересно и структурировано. Последний раз долго разговаривали, кажется, в 2005-м, уже не по литературным вопросам… До свидания, Галина Николаевна!
Послесловие составителя
10 мая всегда бывает теплая и солнечная погода. Так было и в 2014 году, когда в день рождения Галины по традиции собрался в традиционный же час «узкий круг» (от двадцати до тридцати персон) ее родственников и друзей.
Говорили о том, что не вспомнилось ранее, читали кое-что из ее прозы, подекламировали любимые стихи. В разговорах подчернуто, со смаком пользовались полюбившимися когда-то ее «фирменными» словечками и выражениями, как приветными, так и колючими… Расходиться не хотелось.
И тут кто-то спохватился:
- А где же Гета из Волгограда?
- Да, действительно, почему ее нет?
Меня самого время от времени укалывал этот вопрос. Задолго до даты она в разговорах не раз заверяла, что уж на «Галин день» непременно придет, тем более что маятное для нее, но необходимое лечение как раз подходило к концу. И я накануне этого дня и в течение двух суток после него обрывал известные мне ее телефоны и в Москве, и в Волгограде. Наконец на третий день она объявилась сама. По скайпу. У нее уже был куплен билет в Москву, но вдруг забили тревогу «пользующие» ее врачи и срочно забрали Гету на еще одно, дополнительное обследование.
Конечно, ничего веселого в этой информации не было, но по контрасту с опасениями, непроизвольно рождавшимися в мнительной башке я испытал облегчение и радость. На этой волне и сообщил важную для меня новость, которая не должна была оставить и ее равнодушной.
…Накануне моего дня рождения мне позвонили с одного центрального телеканала и сказали, что там намерены сделать документальную ленту о том, как рождался фильм «Вам и не снилось». В связи с этим попросили найти кассету с исходником телеинтервью Галины Щербаковой 1992 года, которое ныне бытует в Rutub. Я нашел и не удержался – еще раз посмотрел. А потом то ли задумался, то ли на что-то отвлекся, не выключив видак. И когда минут через пять к нему вернулся, то в удивлении замер: на экране была Галя, в нашей кухне хлопочущая по своим хозяйским делам.
Я и не знал, что на пленке через сколько-то метров пустого шума оператор, она же именно наша стародавняя подруга Гета Перьян, засняла еще и разговорчики Галины с закончившим свою работу интервьюером Олегом Сидоровым, и ее приготовления к чаепитию… И самое главное – приход Кати с Алисой…
Я не знаю, был он случайным или запланированным телевизионщиками (во всяком случае, по ТВ он не был показан), отдаю себе отчет, что все снято вовсе не скрытой камерой, но… для меня это – фрагмент «живой» жизни. Осколок счастья.
Какие же они были милые, какие солнечные людейки (это давнее, с дошкольных лет, Катино слово), наши дочь и внучка.
Об этом я и сказал в майском разговоре с Перьян. Спросил, помнит ли она ту запись. «Ну, как это запомнишь при ежедневных съемках в течение множества лет?» - «Тогда посмотри отрывочек из нее на сайте «Комсомольской правды».
На другой день Генриетта снова связалось со мной. И опять в очередной раз выразила давно тревожащее ее недоумение: как хороший человек, запечатленный на пленке, породил такую вещь, как «Мама, не читай»? Надо сказать, что Гета знает Катю едва ли не с годовалого возраста. И для нее, человека доброго и справедливого до болезненности, думаю, были одинаково близки и Галя, и Катя. Я ответил: «Хорошо, что Галя так и не узнала, о чем именно эта книга». «Как это не узнала! - вдруг – не сказала! – выкрикнула Перьян. – О чем ты говоришь?..»
И тут начинается главное.
Мы с Галей были в курсе того, что Катей сочинено некое произведение, касающееся нашей семьи. Отношения с ней были уже разладившиеся, и, сказать честно, мы не стремились (если не сказать – избегали) узнать его суть. В большой мере это было связано с обстоятельствами ее отъезда в Израиль.
В тот год она со своим новым мужем посетила США. И перед отлетом заехала к нам, отдала на время их отсутствия ключи от квартиры, где они жили. Родственные отношения, по крайней мере во внешних проявлениях, не прерывались. Тем неожиданнее стало пришедшее через какое-то время известие, что наша дочь покинула Москву, страну, родителей. Ушла «по-английски», не попрощавшись.
Известие это пришло от внучки Алисы. Она тогда оказалась в растерянности: старшие Шпиллеры (фамилия Кати по ее второму мужу) уехали, забыв или не захотев заплатить за ее медобслуживание в поликлинике, дай Бог памяти, на улице Грановского. А ей как раз понадобилось что-то врачебное. Ясное дело, мы на ближайший год продлили ее медабонемент (конечно, с удовольствием: это же наш свет в окошке, Ляська). Вот так и узнали о перемещении Екатерины на землю обетованную.
Кстати, в ту пору еще не раз молодая семья Шпиллеров предоставляла нам возможность проявить какую-никакую заботу о любимом нашем существе. Об Алисе. Я говорю это «на полном серьезе», без малейшей тени негативной эмоции, напротив – с отрадой. Недремлющей частью нашего сознания (с трехнедельного возраста, с фатального, как нам мерещилось, отставания привесов младенческого организма вплоть до стопроцентного девического формирования) стал нестираемый файл под именем «Ляся».
Поэтому, когда, к примеру, Евгений Шпиллер позвонил и сказал мне, что ни он, ни Катя не пойдут на поводу каприза Алисы и не будут искать ей квартиру, я только обрадовался.
Вот что было перед этим. В доме на Шаболовке, где Алиса, тогда еще Климова, жила на съемной квартире, случился пожар. Ее жилье он обошел, но оно оказалось заполоненным гидрантовой водой и смрадным запахом гари. А также Алиса говорила, что после происшедшего ей там страшно жить.
Я с энтузиазмом занялся проблемой и вскоре с помощью очень любезных риелторов Марины и Алексея нашел хорошую квартирку по улице Гарибальди. Мне понравилось и вполне интеллигентное лицо ее владельца, хотя и служил он где-то в ФСБ. Алиса прожила там несколько лет, сначала одна, потом с мужем. Тот, кстати, первое время жил у нас, поскольку был выписан Алисой из города Мурманск, а в Москве, кроме нашей внучки и нас, у него никого не было.
Возвращаясь к не слишком деликатному расставанию с нами и к сочинению нашей дочери, логично было предположить, что ее образ действий был предопределен уже написанным ею текстом. «Я знаю силу слов»… Тем более – отвратных, ругательных.
Значит, так тому и быть. Что с возу упало, то пропало.
Так я думал (и как оказалось, правильно), даже доподлинно не зная – ибо и не хотел ее знать – ту муторную «литературную» ситуацию. Я не сомневался, что и для Галины ни при каких обстоятельствах невозможно прилюдное выяснение семейных отношений. Знание скандального текста, таким образом, ни мне, ни ей было ни к чему.
И четыре года я был убежден (и убеждал других – близких и не очень, в разговорах и в своих публикациях): Галя до конца жизни не ведала, что она ведет бесстыдно безнравственную жизнь, что она убийца – по крайней мере живых человеческих чувств и т. д. и т. п. Я, конечно, не выдавал ей свою интуитивную догадку, что эти лексемы рождались в хорошенькой головке еще тогда, когда она украшала наши общие фотографии в родственной близости от двух изрядно поношенных временем лиц.
Мне казалось, я этим отчасти оберегаю Галину от нависшей гари случившегося в семье пожара. И вот через четыре года узнаю, что эта «кажимость» оказалась только видимостью…
- …Галя просто изводилась от того, что про вас написала Катя. Только от тебя таила.
- Откуда она сама узнала? – спросил я у Генриетты Перьян.
- Она мне говорила, но я забыла имя. От вашей знакомой. То ли московской, то ли подмосковной, дачной.
- Гета, уточни: Галя тебе говорила про известный ей факт публикации или о ее содержании?
- О содержании, конечно.
Эта весть переворачила в моей голове столь многое… Однако инстинкт газетчика преоборол все.
- Ты мне можешь об этом написать?
- О чем?
- О том, что она рассказывала. Или только просто о факте, что Галя знала содержание сочинения… Ну, как в обычном житейском письме.
- Ты же знаешь, я не умею писать.
- А еще я знаю, что ты грамотная.
Мы практически поссорились. Но, в досаде отключив скайповский канал, я знал: это не смертельно. Мы ведь связаны одним световодом - любви к Гале… И я подумал: напишет – хорошо; е.б.ж. – в какой-нибудь ее биографии добавится существенное обстоятельство. А не напишет… То, не исключено, этого и не было?
Возможно, я страдаю разновидностью профессионального идиотизма, но считаю, что степень истинности ссылок «я слышал», «я помню», «я уверен», «зуб даю» и т. п. не составляет и десяти процентов. Да что там, гораздо меньше. Отношу это и к собственным словам типа «Как сейчас помню». Всякий раз такое уверение вызывает у меня самого холодок за спиной. Никогда бы не мог свидетельствовать на Библии. Ведь поклясться можно лишь в одном – что ты не лжешь, не обманываешь, и все. Но не глупо ли при этом рассчитывать на правду? Мы знаем только то, что осталось в контуре сознания, в памяти. А это редко совпадает с тем, что было. Потому что главное – как было. А вот тут память – и обманщица, и сочинительница, и, скажем так, досказчица.
Короче, я был склонен к тому, что если Гета не решится написать письмецо на известную нам тему, то… пусть она, тема, и останется такой, как я представлял ее последние четыре года.
Впрочем, надо было сделать еще два звонка.
Первый – в связи с названной Генриеттой женщиной - предположительно из Подмосковья. Если я не ошибаюсь, последнее интервью Галина дала корреспонденту газеты из города Пушкино. Не могла ли та поделиться с писательницей деталями литературных успехов ее дочери? У меня не было глупой цели выявить, от кого именно жена получила соответствующую информацию. Я хотел лишь достоверно знать, действительно ли она дошла до нее или нет.
В Галиной записной книжке я нашел телефон этой журналистки. Ее зовут Надя. Я сказал ей о цели своего звонка. И мы быстро выяснили, что на момент интервью Галина не имела понятия о содержании сочинения Шпиллер. Разговор о детях был, но совсем другого толка, чем с Гетой Перьян.
Мой второй звонок был к Ольге Арнольд, человеку, который последним, кроме меня, разговаривал с Галей. Мне показалось, Ольга немного удивилась предмету беседы, вернее, тому моему неведению, которого она предположить не могла. И, дабы исключить возможность какого-либо недопонимания, прислала мне письмо. Вот отрывок из него:
«К несчастью, в ту тяжелую зиму, последнюю зиму ее жизни, когда Галина Николаевна и так чувствовала себя скверно, в интернете появилось произведение ее дочери Екатерины под названием «Мама, не читай!» <…> Зачем Катя это написала? У меня есть по этому поводу свои соображения, здесь им не место, ну да бог ей судья. Так как Галина Николаевна к компьютеру и близко не подходила, то можно было надеяться, что она об этом не узнает. Но - узнала. Одна знакомая позвонила ей, чтобы выразить возмущение этим скандальным творением и предложить свои соболезнования.
Эта дама не отличалась особым тактом и не понимала, что она не находится с Г.Н. в отношениях столь близких, какие оправдывали бы вмешательство в ее личную жизнь. Она обо всем ей и рассказала. Естественно, Галина Николаевна очень переживала по этому поводу; мы с ней беседовали об этом, по ее инициативе, я сама никогда бы не решилась поднять эту болезненную тему — и какое тут могло быть утешение? Последние дни ее жизни были омрачены этим знанием о неблаговидном поступке дочери... Как теперь выяснилось, она не говорила об этом с Вами в надежде, что, может быть, каким-то чудом Вас эта новость минует… Вы всегда были у нее на первом месте, точно так же, как она - у Вас».
…Сюжетосложение как у О.Генри: Он оберегает Ее от ранящей молвы, Она - Его, в итоге – ситуация обоюдного безмолвия, никого и никак не спасающая.
В этом мае переменилось ВСЕ в нашей жизни 2010 года. Не для Гали - для меня. Все те же самые обстоятельства, детали. Но они же – и другие, если уяснить, что это обстоятельства ухода – сознательного. Мне предстоит их пережить снова – и по-новому.
Вот одна из этих деталей.
В самые последние дни свои (я не предполагал, что они такими станут) она дважды сказала мне: «Какой же ты красивый». Я сердился на нее за это. Не мог понять, что это ее последний дар в сокровищницу счастья моей жизни. А она, наверно, подумала: «Какой же ты дурак…»
А.ЩЕРБАКОВ
11 августа 2014 г.
Комментариев нет :
Отправить комментарий