«ТЫ ПЕСНЮ ТОПОРОМ
НЕ ОТРИЦАЙ!»
ЗОЛОТОЙ ВЕК МАГНИТИЗДАТА
Начало.
4. Мир, стоящий на трёх китах
Присутствуя на десятках домашних и официальных концертов, я заметил, что многие воспринимали ''гитарную поэзию'' исключительно эмоционально, не осмысливая её, то есть гитара часто становилась важнее слова. Какая-нибудь песенка типа -
Сигаретой опиши колечко,
Спичкой на снегу поставишь точку.
В жизни что-то надо поберечь бы,
Да не бережём – уж это точно! –
и удивительные стихи песни Булата принимались такими людьми с одинаковым восторгом. А ''гитарных песен'' к 65 году было столько, что уже пора было осмыслить их роль в жизни нашего поколения. Мне хотелось бы здесь очень коротко передать мои первые ощущения от встреч с песнями Окуджавы, Галича и Высоцкого – трёх китов, на которых стоял мир русских бардов.
Через много лет на радио ''Свобода'' Галич сказал: ''Для России 60-х годов поэзия под гитару была открытием, потому что оказалось, что песня может вместить огромное количество человеческой информации, а не только ''расцветали яблони и груши...'' А вот какие замечательные строки написал Юрий Нагибин: ''Окуджава разорвал великое безмолвие, в котором маялись наши души при всей щедрой радиоозвученности тусклых дней..., нам открылось, что... уличная жизнь исполнена поэзии, не исчезло чудо, что мы остались людьми''.
Песни Булата вошли естественно в наши умы и души; всё, о чём он пел, было близко ему и нам в одинаковой степени, только он лучше других знал, как это выразить простыми словами и удивительной мелодией.
У Шекспира есть такие строчки (пишу по памяти):
Кто музыки не носит сам в себе,
Кто холоден к гармонии прелестной,
Тот может быть изменником, лгуном,
Грабителем. Его души движенья темны,
И, как Эреб, темна его приязнь.
Такому человеку не доверяй…
В полную противоположность этому шекспировскому образу Окуджава носил в себе музыку: музыку скрипки, музыку трубы, музыку слова, музыку жизни и потому, я думаю, он так легко и непринуждённо смёл советскую ''массовую'' песню со своего (и нашего) пути. Только глазами стихи не прочтёшь. Стихи создаются, чтобы быть услышанными. Даже читая молча, мы читаем их ''вслух'', в голове. Стихи Булата всегда поются. Его стихи – сама музыка.
Весёлую полночь люби – да на утро надейся…
Когда ни грехов и не горестей не отмолить,
качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства
и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О, вовсе не ради парада, не ради награды,
а просто для нас, выходящих с зарёй из ворот,
гремят барабаны гранита, кларнеты ограды
свистят менуэты… И улица Росси поёт!
Однажды драматург Александр Володин сказал: ''Некогда поэтов называли певцами… Окуджаву надо было так и назвать – певец. Но возник другой термин, который означал то же самое, но и ещё что-то вдобавок, важное каждому, личное для многих. Этот новый термин просто – ''Булат''.
Я очень люблю Булата и не боюсь повторить сказанное уже много раз: несмотря на очень нелёгкую жизнь, гибель родителей от рук сталинских палачей, войну и ранение, травлю партийно-писательской бюрократии, он остался честен и бесконечно добр и ждал того же от других людей. Не случайно написал он: ''Спасибо за доброту'' - на фотографии, подаренной Г.М. Рахлину, человеку доброму и щедрому.
Александр Галич – процветающий драматург, сценарист и поэт (''Автор популярных песен о молодёжи'', - сообщила о нём Краткая Литературная Энциклопедия) не умел прятаться за символами. Называя вещи своими именами, он ошеломил нас сарказмом, трагической остротой своих песен. Начал он как бы шутя: ''Леночка'', ''Красный треугольник'', ''Баллада о теории относительности''... ''Тонечка'' чётко ассоциировалась с известной в то время поговоркой: «Не имей сто друзей, а женись, как Аджубей (зять Хрущёва)». Шутки Галича стали быстро тянуть на семь лет плюс пять ''по рогам'' (лишение гражданских прав. – Ред.), как говорили бывшие лагерники.
...И жену его, и сынка его,
И старуху–мать, чтоб молчала, блядь!
Чтобы знали все, что закаяно
Нашу родину сподниза копать!
Поэзия Галича, грозная, беспощадная, без оглядки, достигающая бешеного эмоционального накала, поражала меня своей точностью, единственностью, абсолютной необходимостью каждого слова. ''Из песни слова не выкинешь'', - это о песнях Галича.
В 2003 году в интервью об истории Магнитиздата редактор Национального Радио (NPR) Роберт Рэнд спросил меня, как отразились в Магнитиздате память о докладе Хрущёва ''О культе личности Сталина'', реакция на Венгерские события в 1956 году и на захват Чехословакии в 1968 году. Мой ответ был прост: ''Галич, Галич и ещё раз Галич!'' Достаточно вспомнить такую последовательность событий. 20-21 августа 1968 года войска Варшавского пакта (200000 человек при поддержке 2000 танков) оккупировали Чехословакию. Уже 23 августа Александр Галич написал посвящённый декабристам ''Петербургский романс'', неприкрытую песню-призыв:
И всё также – не проще –
Век наш пробует нас:
Можешь выйти на площадь?!
Смеешь выйти на площадь?!
Смеешь выйти на площадь?!
Можешь выйти на площадь
В тот назначенный час –
Где стоят по квадрату
В ожиданье полки:
От Синода к Сенату –
Как четыре строки?!
25 августа восемь человек ответили на этот призыв - вышли на Красную площадь и на Лобном месте развернули транспаранты: ''Руки прочь от ЧССР'', ''Свободу вам и нам'' и др. Среди этих восьми бесстрашных была замечательная поэтесса Наталия Горбаневская и Павел Литвинов – внук бывшего наркома по иностранным делам СССР Максима Литвинова.
Как я уже писал, песни Высоцкого явились для меня вместе с театром на Таганке. Характерно, что его песни зазвучали именно на Таганской, официальной и одновременно удивительно неофициальной театральной сцене. Они не просто зазвучали, они как с неба свалились, не по одной – потихоньку, а, казалось, сразу десятками, под аккомпанемент то одной, а то и нескольких гитар, то весёлые, то печальные, иногда с блатным привкусом, всегда ритмичные и мгновенно захватывающие фантастической энергией. Тридцать лет спустя Марк Розовский поставит в Театре у Никитских Ворот ''Песни нашего двора'' и ''Песни нашей коммуналки'' – во многом по песням разных авторов тех лет, когда Высоцкий появился на сцене. Думаю, что немедленная необычайная популярность песен Высоцкого и определилась тем, что это были песни нашей улицы, нашего двора, нашей коммуналки.
Я не ставлю себе здесь цель анализировать творчество бардов, а просто хочу вспомнить золотой век Магнитиздата, его историю, делавшуюся на наших глазах и с нашим посильным участием.
5. Под знаком Фрумкина.
С середины 60-х годов и далее на десятилетия вперёд судьба ''гитарной поэзии'', её распространение всё теснее связаны с именем Владимира Фрумкина. Благодаря своей музыкальной и литературной эрудиции, исполнительскому мастерству и исключительной коммуникабельности, он дружен или близко знаком с Окуджавой, Галичем, Высоцким, Кимом, Городницким, Новеллой Матвеевой... Выпускник Ленинградской консерватории, специалист по музыке Шостаковича, в начале 60-х годов Фрумкин заразился нашей общей болезнью – песнями бардов. Музыковед и литературовед в одном лице, с 1964-го по 1968 год он стал постоянным ведущим в клубе «Восток», но мне случилось в первый раз увидеть его на студенческом вечере в ЛЭТИ (Ленинградском электротехническом институте). Тема вечера – песни бардов против ''массовой'' (читай – сочинённой профессионалами) песни. Как представители профессионалов на сцене - композитор Александр Колкер и поэт Ким Рыжов, оба - выпускники ЛЭТИ и, честно говоря, гораздо более близкие по духу к молодёжи, чем большинство прочих профессионалов, и певица Мария Пахоменко. Бардов, насколько я помню, представлял Кукин; показали также фильм Славы Чаплина ''Срочно требуется песня'' - с Кимом, Высоцким и Окуджавой, поющим у себя дома ''Песенку о ночной Москве''. Наш бард неосторожно заметил, что был он в походе, приболел, целый день лежал в палатке и написал песню (он так и сказал: ''песню'', а не стихи), а музыка никак не вязалась. ''Был бы Колкер рядом, не было бы проблем'', - мгновенно среагировал, смеясь, Ким Рыжов. В зале – буря. Студенты - горой за бардов. На сцене – два ведущих, музыковеды Бялик и Фрумкин. Бялик теряет самообладание и близок к истерике. Фрумкин берёт дело в свои руки: ''разводит борцов по углам'', раскладывает проблемы по полочкам, мгновенно успокаивает бушующую аудиторию, обещает ещё и не такое – в ближайшем будущем, и мы расходимся, возбуждённые и счастливые, чтобы запомнить этот вечер и Володю Фрумкина на всю жизнь.
Уже в 1965 году он задумал и семь лет безнадёжно пытался пробить первую книгу с нотными записями песен Булата. Цитирую Фрумкина: ''Опубликовать стихи Окуджавы в том виде, как они исполнялись автором, то есть в естественном соединении с его напевами и гитарой, значило официально признать сомнительный жанр, появившийся каким-то возмутительным образом; нигде не запланированный, никем не утверждённый, вне всяких норм и правил, согласно которым сочиняются, отбираются и распространяются песни в Советском Союзе. До Окуджавы государственная монополия на песню казалась незыблемой. И вдруг открылось, что сочинить песню и сделать её известной может один человек – без Союза композиторов с его творческими секциями и отделом пропаганды, без помощи популярных певцов, хоров и оркестров, без издательств, без радио и телевидения, ...без кино и фабрик грампластинок, без редакторов и цензоров...'' И только в Америке осуществилась эта мечта – в издательстве «Ардис» в 80-м году вышла составленная Фрумкиным, богато иллюстрированная фотографиями (в том числе и из моей коллекции) книга ''65 песен Булата Окуджавы''. В 86-м году увидела свет вторая составленная им книга песен Булата.
В мае 67-го года в Петушках Владимирской области состоялся семинар по проблемам самодеятельной песни. Владимир Фрумкин выступил там с первым, как говорят, основополагающим теоретическим исследованием ''поющейся поэзии'' ''Музыка и слово'', для чего в те годы требовалась, прямо скажем, значительная смелость. По этому поводу на 70-летии Фрумкина в 1999 году остроумнейший человек, поэт и бард Александр Городницкий заметил: ‘'Володя, конечно же, основоположник, так как один из первых, кто ''положил'' на основы''.
Именно на этом семинаре Фрумкин познакомился с Александром Галичем, который 22 мая дал совместный концерт с Юлием Кимом. Выступление Кима в Петушках – событие неожиданное. Зять только что арестованного Якира, Юлий Ким преподносит аудитории абсолютно новый цикл песен, остроумный и остро политический. Я называю это неожиданным событием, так как ничто в предыдущем творчестве Кима не предвещало такого мощного ''политического'' всплеска. Очень скоро этот цикл – в домашнем исполнении – распространился по России.
К сожалению, мне не удаётся попасть на знаменитый фестиваль бардов в Новосибирске в марте 1968 года. Нет ни отпуска, ни денег. 12 июня 1976 года на Радио «Свобода» Галич рассказал: ‘'Была минута счастья в 68-м году. Весной того года безумцы из Новосибирского Академгородка решили организовать у себя фестиваль песенной поэзии... В Новосибирске ...встречали нас устроители этого фестиваля, держа в руках полотнище с весьма двусмысленной надписью: ''Барды, вас ждёт Сибирь'' («У микрофона Александр Галич». Эрмитаж, 1990). После окончания фестиваля Галич получает приз – серебряную копию пера Пушкина и почётную грамоту Сибирского отделения Академии наук СССР: ''Ваше творчество предвосхищает и подготавливает грядущее нашей Родины... Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим мужеством''. Подробности о фестивале мы узнали по рассказам очевидцев и по пышущей ненавистью статье ''Песня – это оружие'' некоего журналиста Николая Мейсака, перепечатанной разными газетами из ''Вечернего Новосибирска''. Власти этот фестиваль Галичу никогда не забыли и не простили. А со вступительным словом и представлением перед сольным концертом Галича выступил, конечно, не кто иной, как Владимир Фрумкин.
6. Магнитиздат и КГБ.
Оглядываясь назад, я вижу, что как-то так удивительно случилось в советском государстве, что за распространение Магнитиздата, насколько я знал, (слава Богу!) никого не сажали, хотя и ходили слухи, что можно было получить до трёх лет. Я думаю, что, с точки зрения подрыва государственных основ, самиздат был гораздо опасней. Большая часть самиздата была остро-политической (для КГБ - синоним антисоветской). Достаточно взглянуть на популярные произведения самиздата: ''Колымские рассказы'' Варлама Шаламова, ''Крутой маршрут ''Евгении Гинзбург, книги Солженицына, ''Доктор Живаго'' Пастернака, работы Сахарова, Амальрика, Буковского, Турчина и многие другие. На том же взрывоопасном уровне в Магнитиздате – это, пожалуй, только песни Галича, включая две песни, написанные вместе со Шпаликовым, и цикл песен Кима, где всё называлось своими именами. К ним можно прибавить пару песен Окуджавы: ''Чёрный кот'' и ''Мастер Гриша'', где Булат говорит весьма прозрачными намёками:
''…В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме –
сквозняки, сквозняки.
Да под ветром корёжится крыша…
Ну-ка, вынь из карманов свои кулаки,
Мастер Гриша''.
Общий антивоенный настрой Булата, конечно, страшно раздражал все виды советских властей (для коммунистов путь к ''светлому будущему'' – всегда через войну), но всё же это не ''антисоветчина''. ''Охоту на волков'' и пару военных песен о лагерниках из Гулага написал Высоцкий:
''…И другие заключённые
Пусть читают у ворот
Нашу память застеклённую –
Надпись ''Все ушли на фронт''.
Конечно, нельзя не вспомнить записанную на тысячах магнитофонов песню Юза Алешковского ''Товарищ Сталин, вы - большой учёный…''[1]
Борис Алмазов пел о страданиях казачества, но это – о далёком прошлом.
Вот, пожалуй, и всё – с точки зрения ''заботы'' КГБ о сохранности государственных устоев. Другая сторона вопроса – скорость и масштабы распространения «сам-» и «тамиздата» - и Магнитиздата. Из нашего опыта: когда мы доставали и перепечатывали что-то в 4-5 экземплярах на тонкой бумаге или фотоспособом, новую книгу читали родственники, друзья, знакомые… После нескольких десятков читателей книги сплошь и рядом становились нечитаемыми и, при всех вариантах, в большинстве случаев возвращались к нам (издателям) без перепечатки. По сравнению с Магнитиздатом, работа по распространению самиздата была страшно трудоёмкой и медленной, поэтому для КГБ было гораздо легче найти и изолировать ''издателей'' (я уж не говорю об авторах), и, как мы знаем, в некоторых случаях – читателей тоже. С другой стороны, Магнитиздат нарастал, как снежный ком. После каждого выступления барда в домашнем концерте или даже на концертной сцене немедленно появлялись новые источники, после каждой переписи всё больше людей становилось ''издателями''. Конечно, КГБ всегда мог отыскать десяток людей, наиболее активных, но в массе, если ''брать'', надо было бы брать сотни тысяч, если не миллионы обладателей записей песен бардов. К нашему счастью, кажется, ни у Хрущева, ни у Брежнева не было аппетита к репрессиям сталинского масштаба…
А скорость распространения Магнитиздата мы проверили на собственном опыте. Мой друг Борис Рахлин в Ленинграде задумывает и осуществляет прелестную шутку - голосом Леонида Утёсова под собственный аккомпанемент на пианино он исполняет и записывает цикл блатных песен: ''Гоп-стоп, Зоя...'', ''Всю Россию я объехал с Алёхой...'', ''Мальчики на девочек не бросайте глаз...'' и др. Не более чем через месяц заведующий кафедрой, где я подрабатывал вечерами, приглашает меня к себе домой с сюрпризом – послушать полученную откуда-то с Украины (!) плёнку ''Утёсова''. Забавный эксперимент показал, что, похоже, Магнитиздат распространялся по России примерно со скоростью звука.
Так или иначе, я должен повториться: за Магнитиздат, насколько я знаю, никого не сажали. Последний раз я слышал эту фразу, сказанную не без сожаления, прямо из уст кагебешного человека примерно за год до моего отъезда. Но об этом - позже.
7. Встречи с Галичем. Галич и Фрумкин
В начале 70-х годов резко меняется картина политической жизни в России. Уже в ноябре 1969 года Солженицына исключают из Союза писателей. В декабре 1971 года исключают Галича - сначала из Союза писателей, а вскоре и из Союза кинематографистов и из Литфонда. 4 июня 1972 года изгнали из СССР Иосифа Бродского. До ''отъезда'' Бродского писатель Владимир Марамзин делает попытку собрать всё написанное к тому времени И.Бродским с комментариями к текстам и вариантами, издаёт книгу в 12 экземплярах и оказывается под судом. В 71-м году начинается борьба евреев за возможность эмиграции. ''Дело самолётчиков''. Растёт диссидентское движение. У всех на слуху имя академика Сахарова. Тамиздат и Самиздат идут непрерывным потоком, не отстаёт и Магнитиздат. К сотням песен известных авторов добавляются песни новых бардов, например, очень интересного и необычного Бориса Алмазова. В фонотеке активиста клуба «Восток» Михаила Крыжановского, думаю, самого крупного коллекционера в Питере, насчитываются песни 104-х авторов.
Летом 1973 года на даче Дома композиторов под Ленинградом у моей свояченицы Софы Финтушал (жены Бориса Шварцмана) собирается группа друзей. Люда Штерн (ныне писательница и журналистка, живущая в Бостоне) знакомит нас со своим двоюродным братом Александром Штромасом. Штромас – человек удивительной судьбы. Сын литовского посла в предвоенной Германии, убитого во время войны, он вместе с сестрой оказался в конце войны в гитлеровском концлагере. Оба бежали из концлагеря и чудом выжили. После освобождения сестра вышла замуж за бывшего солагерника и уехала с ним в Англию, где впоследствии английская королева пожаловала её мужу титул лорда за заслуги в развитии английской промышленности. Алик оказался в Москве, стал юристом и основателем Института криминалистики. К моменту нашей встречи, как и многие другие, он готовился эмигрировать, но, в отличие от других, к своей сестре в Лондон – по вызову, подписанному английской королевой.
При нашей первой встрече – как обычно, включен магнитофон, слушаем песни Галича. Затем я прочитал стихотворение Галича, только что опубликованное в каком-то зарубежном журнале (кажется, ''Время и мы''):
Мы ждём и ждём гостей незваных,
И в ожиданьи ни гу-гу!
И всё сидим на чемоданах,
Как на последнем берегу...
И что нам малые утраты
На этом горьком рубеже,
Когда обрублены канаты
И сходни убраны уже!
Алик удивился, что не слышал раньше этих стихов. Оказывается, он близкий друг Галича и, обладая феноменальной памятью, знает буквально всё написанное Галичем наизусть. После нескольких телефонных разговоров я пишу письмо Штромасу с анализом песенного творчества Галича. Штромас показывает это письмо Галичу. Вскоре сам Александр Аркадьевич приглашает меня в Москву – с магнитофоном!
Встреча в квартире Александра Штромаса состоялась в конце лета 1973 года. Собралось около десятка друзей Галича, включая композитора Николая Каретникова (крестного Галича). Сразу стали обсуждать все «за» и «против» приглашения Галича в Норвегию. Затем Александр Аркадьевич сказал, что он страшно зол на Солженицына. Европейский писательский союз Пен-клуб решил издать сборник ''Десять заповедей'' и каждую заповедь предложил написать одному из известных писателей. Предложили и Солженицыну. Он отказался, сославшись на занятость, а на вопрос, кого бы он мог рекомендовать из русских писателей, ответил: ''Никого''. Не говоря о нескольких других хороших писателях, Галич был особенно обижен за Владимира Максимова, которого очень ценил. Помню, как друзья убеждали Галича, что два таких человека, как он и Солженицын, должны быть выше личных обид, личной неприязни.
…Невозможно не отвлечься от моего рассказа и не изложить, что я думаю об их отношениях. Галичу было на что обижаться: после его исключения из Союза писателей в декабре 1971 года многие литераторы немедленно навестили и поддержали его. Солженицын, живший на одной с ним улице в Жуковке летом 72-го года, отказался с ним увидеться. Много раньше, когда судили и выслали на север Иосифа Бродского, Солженицын, бывший тогда в фаворе у Хрущёва, отказался вмешаться. По словам Ефима Эткинда (''Процесс Иосифа Бродского'', Лондон. 1988 г.) он безапелляционно заявил: ‘'Ни одному русскому писателю преследования не повредили… Злее будет''.
''В одной из своих первых песен ''Старательский вальсок'' - в 63-м году! - приговор Галича: ''Промолчи - попадёшь в палачи…'' - требует от людей большего, чем просто жить не по лжи. Он требует непримиримости ко лжи, готовности к жертве ради жизни по правде''. (А. Штромас. «В мире образов и идей Александра Галича». Новый журнал, 1988 г., № 170). Его собственная жизнь – пример такой жертвы. Для Галича общее дело правозащитников, борьба за свободу, за права человека - каждого человека! – в России, конечно же, были важнее личных разногласий и обид. Поэтому он, среди других 80-ти писателей, подписал в 1967 году письмо протеста против преследований Солженицына в президиум 4-го Всесоюзного съезда советских писателей. Поэтому он, выступая на' Радио «Свобода» в Мюнхене 11 февраля 1975 года, в годовщину изгнания Солженицына из России, сказал: ''Пожалуй, первый среди тех…, кто возглавил этот процесс уничтожения страха, был Александр Исаевич Солженицын''.
Солженицын же конца 60-х, начала 70-х годов был уже совсем не тем человеком, который создал ''Ивана Денисовича''. Роль крупного писателя была ему, очевидно, мала. Он видел себя пророком, ''единственным человеком, кто знает, как надо''.
…И не ветошь века, не обноски –
Он им даст начала всех начал!..
И стоял слепой на перекрёстке,
И призывно палочкой стучал.
Много ли на свете этих истин,
Что способны потрясти сердца?!
И прошёл пророк по мёртвым листьям,
Не услышав голоса слепца.
Над вселенской суетнёй мышиной
Засияли Истины лучи!..
А слепого, сбитого машиной,
Не сумели выходить врачи…
(А.Галич ''Пророк'', 1 февраля 1973 г.)
По словам Соломона Волкова (Testimony. The memoirs of Dmitri Shostakowich. Harper & Row, Publishers. New York. 1979, pp 186-187. Перевод с английского – мой.) Дмитрий Шостакович высоко ценил Солженицына как писателя, и в то же время отказывался воспринимать его как ''патентованного спасителя и пророка''. ''Я встречал людей с больным воображением, - писал он о Солженицыне, - которые были убеждены, что призваны направить человечество на правильный путь, ... ну уж по крайней мере своих соотечественников... Таким патентованным спасителям – не противоречь! Разнесут в пух и прах самыми последними словами... Ошеломляет презрение таких пророков и спасителей к тем самым людям, которых они планируют спасти... Есть у них и другая общая черта – фальшивая религиозность, о которой они кричат на каждом шагу...''
О том же пишет и Владимир Лакшин - выдающийся литературный критик, заместитель Твардовского в "Новом мире" в 60-е годы, когда "Новый мир" вывел Солженицына на орбиту мировой славы. В благодарность Солженицын в своей книге ''Бодался телёнок с дубом'' облил Твардовского и редакцию "Нового мира" грязью. ''Твардовский был слепым инструментом Провидения'', - написал Солженицын, уверовавший в свою божественную роль.
''В своём смехотворном безрассудстве и яростном высокомерии Солженицын осознавал себя центром вселенной… Я не верю в его христианство… Никто с таким человеконенавистническим уклоном и самообожествлением не может быть христианином'', - пишет Лакшин в книге ''Солженицын, Твардовский и "Новый мир''. Именно Солженицын как-то высказался в том духе, что, дескать, не бардам представлять Россию. И уж, конечно, в его пророческом высокомерии – не Галичу и Бродскому, русским писателям еврейского происхождения, представлять Россию. Судя по тому, что Солженицын писал о Бродском, могу предположить, что ему было легче принять присуждение Нобелевской премии подонку Шолохову, чем Иосифу Бродскому.
Пророку не нужно общение с людьми, поэтому он и укрылся на долгие годы в своём ''замке'' в Вермонте. Жизнь наказала пророка – в своём добровольном заточении он не создал ничего равного по силе его первым рассказам и романам, по мнению Марии Розановой, ''его эксперименты с русским языком – чудовищны, они показывают его полную глухоту, как и его стихи и его публицистика''. Задуманное им возвращение в Россию «на белом коне» - на поезде Транссибирской магистрали с запланированными остановками и предполагаемыми митингами восторга и пророчеств - обернулось фарсом. А с того момента, как антисемитизм стал едва ли не движущей силой его творчества, Солженицын, с моей точки зрения, просто перестал быть писателем. Его очерк о Галиче во втором томе книги ''Двести лет вместе'' выглядит как злобный антисемитский пасквиль с заведомо лживыми нападками на религиозность Галича.
Солженицын не мог не знать написанную о Галиче статью Отца Александра (Александра Меня), думаю, самого известного московского священника, убитого 9 сентября 1990 года по пути в храм: ''Нет, вера его была не слепой, не способом убежать от жизни, она была мудрой и смелой... Это было прекрасное целомудрие души... Однажды, когда он (Галич) прочёл нам стихи о том, что надо бояться человека, который ''знает, как надо'', Н.К.(Каретников) спросил его: ''А Христос?'' Александр Аркадьевич ответил: ''Но ведь он не просто человек...'' Этот поиск привёл его и к внутреннему пути, и к внешнему изгнанию, поэтому слова Христовы о том, что ''блаженны изгнанные правды ради'', справедливо написаны на его гробнице, на его могиле...'' (''Заклинание добра и зла''. Прогресс, 1992).
…Пора вернуться к знаменательной встрече с Галичем в доме Александра Штромаса летом 1973 года. Галич включил телевизор, начали показывать фильм по его сценарию ''Верные друзья''. ''Смотрите, - сказал Галич, - теперь в России фильмы выходят без сценаристов'', и точно, на экране – список всех участников, а сценаристов нет. ''Саша, - сказал Штромас, - хватит трепаться, тебя весь Ленинград ждёт''. Мой магнитофон был наготове. Галич, оглядываясь на пустой стол (спиртное было спрятано): ''Я что – сегодня в аптеке пою?'' ''Потом, потом, - говорит Штромас, - а то ведь на речитатив перейдёшь''. Я подвесил микрофон на проволоке перед Галичем. Алик – мне: ''Следите за микрофоном. Он же артист – сейчас начнёт физиономией крутить во все стороны''. Галич смеётся.
В тот вечер Галич пел по крайней мере часа полтора. Под конец я спросил, есть ли у него какая-нибудь абсолютно новая песня. ''Есть, - ответил он, - и я посвящаю её всем вам''. И спел одну из самых известных теперь песен:
...Когда я вернусь,
Я войду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо...
Прощаясь, Александр Аркадьевич пригласил меня к себе домой и рекомендовал встретиться со своим ленинградским другом Владимиром Фрумкиным и с коллекционером Михаилом Крыжановским, что я и сделал немедленно по возвращении в Ленинград. Узнав о моём знакомстве с Галичем, Миша пообещал в следующий раз дать мне свой знаменитый «Грундиг» (немецкий магнитофон). Случай не заставил себя долго ждать.
Но сначала о встрече с Фрумкиным. Познакомившись, мы стали друзьями на всю жизнь. В первый же вечер он дал мне прочесть первое теоретическое исследование творчества Галича, написанное Львом Венцовым (Борисом Шрагиным), и до самого отъезда Володи из России в марте 1974 г. мы постоянно с ним встречались. К этому времени Алик Штромас уже был в Лондоне, и, переговариваясь с ним по телефону, мы втроём составляли первую пластинку Галича, которую Штромас планировал выпустить за рубежом.
В конце 73-го мой друг Миша Черниховский составляет сборник песен Галича, разбитый тематически на части и иллюстрированный сделанными Балцвиником фотографиями с картин Гликмана. Я еду к Галичу на одобрение сборника. Александр Аркадьевич лежит, сердце побаливает... Говорит очень тихо (уверен, что квартира прослушивается, прячет телефон под подушкой), проглатывая концы фраз: ''Собираемся выйти на Красную площадь в защиту отказников, Сахаров с нами, может быть, Володя Фрумкин... Присоединяйтесь...''
Книгу Александр Аркадьевич принимает целиком, иллюстрациями очень доволен.
Теперь мне хотелось бы рассказать несколько историй о Фрумкине-исполнителе, ибо я не знаю никого, кто исполнял бы песни бардов лучше, чем он, за исключением самих бардов, конечно.
Первая история связана с известным скульптором и художником Гавриилом Гликманом, автором скульптуры на могиле Михоэлса. Нервный, всегда возбуждённый, ненавидящий Советы Гликман: «Бандиты, пауки... Перехожу дорогу. Милиционер. Чувствую – едва удерживается, чтоб не убить меня - старика сапогом в живот. Неужели вы не видите?..» Его кисти принадлежат жуткие до сумасшествия, страшной болью исполненные портреты Шостаковича и Пастернака, Мандельштама в тюремной рубашке, Цветаевой с петлёй на шее, как будто специально созданные как иллюстрации к стихам Галича:
Ну, какой-то там чайник в зоне
Всё о Федре кричал – делов!..
Ну, какая-то там Марина
Захлебнулась в петле – делов!..
В 1971 году Гликман пишет новое полотно ''Песни Галича'', на картине – Володя Фрумкин с гитарой. Можно ли оценить мастерство Фрумкина лучше?!
В марте Володя Фрумкин с женой Лидой получили разрешение на отъезд. С этого момента мы практически не расстаёмся. Первый прощальный вечер – в Ленинграде, в доме драматурга Александра Володина. Володин подходит ко мне и предлагает организовать запись его песен. У него есть аккомпаниатор, хорошее оборудование и даже оператор из какого-то театра. Соблазн велик, но время для меня неудачное, и я вынужден отказаться. Затем мы едем с Фрумкиными в Москву, на этот раз прощальный вечер – в доме Ады Лазо (внучки Сергея Лазо). Опять масса гостей и Александр Галич. Я, конечно же, с магнитофоном – ''Грундигом'' Миши Крыжановского. Галич, красивый, элегантный, в прекрасном настроении, веселится, поёт весь цикл о Климе Петровиче. Девушки вокруг него – в абсолютном экстазе, обнимают, буквально прыгают к нему на колени. Короче – петь не дают! С трудом уговариваю его спеть пару песен из ''Литературных мостков'' и ''Когда я вернусь...'' В конце вечера он показывает только что доставленную с Запада его книжку ''Поколение обречённых'' (видимо, это было первое издание, вышедшее в 1972 году, в работе над третьим изданием, вышедшим в 1975 году, он уже сам принимал участие) и даже предлагает мне её взять на один день. Затем Галич рассказывает, что, по слухам, копия его книги ''Генеральная репетиция'', переданная для публикации на Запад, исчезла, когда бастующие итальянские железнодорожники выбросили всю почту. Галич задумал начитать книгу на магнитофон (легче передать за границу), но одному - не справиться. Он предложил мне роль помощника, а запись начать через две недели.
Но, видимо, слух оказался ложным, и книга была опубликована в том же 1974 году.
На следующий день я забегаю к Галичу – вернуть книгу. Дверь открывает его жена Нюша (Ангелина Николаевна), вся в слезах: ''Володя, уговорите Александра Аркадьевича не уезжать''. Видимо, так велико было её отчаяние, что, на всякий случай, она говорила даже со мной, хотя видела меня всего третий раз в жизни. Много лет спустя я прочёл у Галины Аграновской о последних днях Галичей в Москве. ''...Я прошла к Нюше. Она лежала бледная до синевы, настроена нервически, принималась плакать несколько раз. Сказала: ''Мы едем умирать...''
Через день после встречи с Галичем – ещё один прощальный вечер Фрумкиных с друзьями, на этот раз - с участием Окуджавы. Сам Фрумкин достаточно подробно описал этот вечер в статье ''Между счастьем и бедой'' («Вестник». №19(33). 17 сентября 2003 г.), но опустил, по скромности, одну деталь. Булата, естественно, просят спеть, но он неожиданно отказывается: ''Вот здесь Володя. Пусть он и поёт''. И только позже подхватил ''Песенку о Моцарте'' и спел только что написанную песню ''Батальное полотно'' («Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье...»). В тот же вечер Булат написал на гитаре Фрумкина: ''Родина, к сожалению, - везде''.
К отъезду Фрумкина из России Миша Крыжановский и я подготовили 12 кассет песен бардов очень хорошего качества. Записи песен Окуджавы и Высоцкого Володя взял с собой, а Галича – решил переслать через американское посольство.
Бдительные советские таможенники размагнитили плёнки, взятые с собой, зато плёнки песен Галича исчезли где-то в недрах американского посольства. Как сказал бы Галич: ''Вот такие, брат, дела. Кошка мышку родила...''
В конце мая я собираюсь в отпуск на юг и перед отъездом звоню Галичу. Он говорит: ''У меня для вас что-то есть. Приезжайте. Если не застанете меня в Москве, я буду в Переделкино.''
И тут я допустил дикую ошибку. Я решил сначала съездить в отпуск, а на обратном пути заехать к Галичу. Подлетаем к Москве – наш самолёт не сажают добрых 40-45 минут. Это было 27 июня. Оказывается, в Москву прилетел Никсон, и пока вся дипломатическая кавалькада не рассосётся, нам не дают сесть. Наконец, я в городе. Из первой же телефонной будки звоню Галичу. Голос Александра Аркадьевича отвечает: ''Он уехал''. Я совершенно опешил, но продолжаю: ''Он в Переделкино?'' - ''Нет, он уехал''. По-прежнему ничего не понимая, я вешаю трубку. Начинаю соображать: голос Галича, но если это не он, наверно, это его брат Валерий Гинзбург, с которым я не знаком. Но где же сам Галич? Я звоню снова: ''Простите, а где Ангелина Николаевна?'' - ''Они уехали вместе''. Тогда я объясняю, кто я, рассказываю про майское приглашение. В ответ я слышу: ''Александр Аркадьевич уже за границей. Он должен был уехать до 25-го...''
Вот и всё. Ошеломленный, я попрощался и даже не попросил разрешения приехать, поговорить. Больше я никогда не видел Галича. В 77-м году его не стало, а я выехал из России в 79-м. Александр Штромас многие годы преподавал политологию в разных университетах Англии и Америки. После его смерти большую часть огромного архива Штромаса его жена Виолетта хранила у меня. Сейчас этот архив отправлен в музей Штромаса в Каунасе, где ему поставлен памятник. Часть фотографий из его архива я скопировал. Теперь у меня перед глазами Галич на проводах Штромаса в Москве, с друзьями – в Париже, с женой Нюшей – в Норвегии...
Мне хочется рассказать ещё одну любопытную историю, связанную с именем Галича. Кажется, в 1971 году какой-то корреспондент, интервьюируя крупного ленинградского учёного, члена-корреспондента Академии наук, специалиста по теории колебаний Якова Гилелевича Пановко, спросил: ''Если бы был запущен в космос межпланетный корабль, что бы вы вложили туда, что точнее всего определило бы Россию?'' Без малейших колебаний Пановко ответил: ''Кассеты с песнями Галича''.
Я счастлив, что успел рассказать эту историю Александру Аркадьевичу Галичу до того, как он был вынужден покинуть Россию, а затем рассказать конец этой истории и самому Пановко, гостившему у нас в Детройте.
[1] Во время интервью Роберт Рэнд попросил меня перевести эту песню на английский язык и спеть её. Первое я сделал, от второго – воздержался.
Комментариев нет :
Отправить комментарий