«ЖАЛКО, ЧТО МЫ УПУСТИЛИ ЭТУ ВОЗМОЖНОСТЬ»

Двадцать лет назад несколько человек, искренне желавших продлить жизнь безнадежно кончавшегося больного по имени «СССР», вместо лекарства – впопыхах или по недомыслию – дали  ему быстродействующий смертельный токсин. Я тогда работал в редакции «Огонька», и никто из нас, варившихся в журналистско-политическом котле, «никак не ожидал такого вот конца».

Менее чем за год до этого «Огонек» первым в стране добился независимости от ЦК партии коммунистов, его хозяином стал коллектив журналистов. В те дни наш еженедельник поместил на обложку фотографии телеграмм от читателей, радовавшихся освобождению журнала.

А открывал тот памятный выпуск материал Александра Терехова. Так совпало? Наверное. Но был тогда Александр Терехов даже на фоне россыпи блестящих журналистов «Огонька» публицистом, копавшим реалии той действительности необыкновенно глубоко. «Последнее слово. Весточка с родины для Ивана Полозкова» - так называется его сочинение в том номере. Кто такой Иван Полозков? Да Бог его знает. Какой-то «известный деятель» компартии, который обязался «возродить ленинскую веру в правоту нашего дела». И – уроженец деревни Лещ-Плата. «А еще через километра три, - пишет Терехов, - наша родная Тереховка, земля, которую кроили меж собой колхозы «Рассвет» да «Память Ленина», земля, на которой вы (Иван Полозков. – Ред.) недолго числились колхозником и которой моя бабушка отдала все свои восемьдесят». И вот внук Марии Ивановны Даниловой записал как есть большой рассказ о ее существовании, со всеми надрывающими сердце обстоятельствами советской жизни и мельчайшими деталями ее речи.

«Я не уверен, что русская, задушенная  грязью и залитая самогоном земля шепнула свое последнее слово вам, Иван Кузьмич, - написал «огоньковец». - Мне кажется, что если суждено взойти и засверкать правдивой звезде спасительной над русскими полями, то это будет звезда моей бабушки».

Двадцать лет назад едва ли не в каждом журналистском материале Терехова уже проглядывался один из будущих лучших российских писателей, каким он стал ныне.

К чему я все это веду? А к тому, что двадцать лет назад в нашей жизни все изменилось кардинальным образом. Как любил повторять тогдашний огоньковец, а впоследствии один из главных редакторов «Огонька» Володя Чернов, редакция была как бы отрядом коммандос с задачей взорвать абсолютно неприступный мост. И он был взорван – но не этой командой, а той, что обозначила себя четырьмя согласными буквами: ГКЧП.

ЧТО ДЕЛАТЬ? Вот вопрос, который встал перед отрядом «взрывателей». Об этом можно много говорить – о скатывающемся с горы «Огоньке», о «сдувшихся» «Московских новостях», о сошедшей на нет «Литературной газете»… Здесь же мы хотим лишь обозначить временну̀ю точку, в которой произошло ма-алюсенькое событие редакционной жизни начала девяностых годов, вызвавшее обмен двумя письмами журналистов, работавших в одном журнале.

…Как болезненно распадался «отряд коммандос». Как нелегко было вступать в новую, гораздо более сложную реальность…

А.ЩЕРБАКОВ

Двадцать лет спустя

Два случайно сохранившихся письма

Милостивый государь Александр Сергеевич!
Печальная участь моего последнего сочинения принуждает меня объясниться. За прошедшие два года моей штатной работы я честно испол­нял обет немоты и никогда не спорил. Надеюсь, мне простится это един­ственное письмо, которое имеет сугубо личный характер и не предназна­чено для огласки.

То, что я хочу сказать, относиться не совсем лично к Вам, а ско­рее к несколько обобщенной фигуре - Редактору. И слова исходящие тоже не будут лично мои, а - Автора. Таким образом я хотел избавить Вас от возможности напрасной обиды, а меня от скованности и угрызений совести.



По каким причинам не идет мой текст? Доводы следующие: зло, неясная личная позиция - все остальное уже производное: отсутствие личной боли, жалости. Я смолчал, поскольку моего мнения никто и не спрашивал, и не проявлял никакой готовности попытаться быть убежденным, но те­перь автор позволит себе помахать кулаками после драки.

Странно, что текст на 17 страниц, посвященный исключительно проб­леме всенародного покаяния и нравственности, получил, оценку никоим боком не касающуюся главной темы, пафоса статьи. Что касается приве­денных доводов, то опытный Редактор прекрасно понимает, что злость убирается сокращением шести-семи фраз, мягкотелость добавляется прибавлением трех-четырех. Я не буду цепляться по мелочам и доказы­вать, что в тексте жалости, как надо бы и в жизни, больше уделено побежденным. Редактор жалеет победителей - ваше право.

Итак, статья, видимо, отклонена по более глубинным причинам, которые автору высказаны не были из-за жалости или неловкости.

Таких причин может быть две. Первая: направленность статьи, не совпадающая с мыслями Редакторов. Вторая: автор недостаточно одарен­ный человек, чтобы справиться достойно с темой, и она его погребла, сложившись в нечто бесформенное.

Хорошо, это возможно. Но какое право имеют редакторы решать судьбу моей статьи? В советское время редактор держал на плечах сис­тему, и он по отношению к редакции был верховным судиёй, школьным многомудрым учителем, который мог без малейших объяснений решить судьбу творения лишь только потому, что он отвечал перед системой, и всех тонкостей этой трагической ответственности авторам постичь бы­ло не дано - нет так нет. В капиталистическое время судьбу текстов решает тот, кто купил редакцию, хозяин, это та же система. В нашу прекрасную паузу, когда редакторы нас еще не купили, а системы боль­ше нет, что наполняет силой редакторскую руку? По большому счету: инерция всевластности. Существующая ответственность перед читателем, перед культурой, политическим процессом никакого права решать не дает. Поскольку авторы и редакторы абсолютно равны в этой ответ­ственности, у них одна питательная среда, они смотрят с одной высо­ты. Пропасти «школьный учитель – ученик» больше нет. Это только инер­ция позволяет, чтобы два или три человека могли сказать: нет, это не пойдет. А почему? Журнал - общая собственность, мы равны перед трудовым коллективом. Это проблемы автора решать, что он будет выра­щивать на своей делянке: горох или капусту. Не считайте по весне, дайте мне собрать урожай, дойти до читателя, попробовать! Откуда вам знать: хорошо или плохо?! Вы – опытней? Но эта опытность дает вам право поставить рядом с жесткой статьей - мягкую, добавить "От ре­дакции", поставить "Свободную трибуну", но сказать: «нет» - не дает! Вы избраны и назначены на посты? Но это вам дает право приглашать на работу личность, которую вы готовы принять целиком, гарантируя личности эту целостность восприятия – ну, почему я должен стоять все время одним боком, писать туманные очерки и засовывать всё в подтек­сты и намеки, понятные только двумстам читателям, сто восемьдесят из которых - инвалиды и старые девы?! Какая от меня польза общему делу, коли я скособочен и неволен, если кто-то стоит надо мной и указует: "Только до сих". Вы заключили контракт не с рельсой, а с живым человеком, верно? Так уважайте его искания, его интуицию, его порыв. Вы обязаны на время контракта печатать его личность, если она не антизаконна и профессионально исполнена. Ваша воля — на стадии отбора авторов, как всегда было в русской журналистике. Редактор собирал компанию, и попробовал бы он потом этой компании говорить: что-то зло написал, что-то жалости маловато... А кто сказал, что истина должна быть такой? Кто придумал клетку для истины. Вы так видите? Так и пишите, я вижу по-другому. Вы подумайте: сколько бы прекрасных вещей никогда бы не уви­дело света, и не увидело из-за советского понимания редактуры! Кто бы печатал Ницше? Розанова? Новое никогда не понимает большинство. Надеюсь, вы понимаете, что сейчас я говорю не о своей несчастной заметке, а о принципе.

Вы возразите: но тогда же анархия! Нет. Во-первых, набирая штат, вы доподлинно знаете, кого вы берете. Человек, как дерево - он растет, но другой породой он не станет. Во-вторых, единственный возможный судья - коллектив, он должен воспитывать автора. Он оценивает удачу, он определяет неудачу, он влияет на автора - он тоже не верховный судья, но, безусловно, тридцать профессионалов, учитывающих, реакцию публики, - это более нравственная основа для воспитания, чем мнение двух профессионалов, какую бы строчку они бы ни занимали в штатном расписании. Автор изменится, если сочтет реакцию на опубликованное им справедливой. С ним расторгнут контракт, если он сочтет себя правым. Но почему же не публиковать?! Зачем коллективу зашуганные рабы, стес­няющиеся своего свободного и искреннего проявления?! Коллективу, ко­торый имеет амбиции писать с большой буквы, творить, созидать, а не исполнять мертвую службу.

Неудача? Пусть неудача, но неудача осознанная, созревшая, дове­денная до публики, нельзя копить в человеке невозможность быть собой. Вы же помните роман "Новое назначение", где герой стирал свою душу именно тогда, когда душа его двигалась в противоположную сторону от языка. У здоровых людей не бывает хронических неудач, но для этого надо, чтобы неудача дошла по форме до удач, осуществилась, тогда она понятна автору, тогда он понимает, как её избегнуть. И в нашем журна­ле понять это стало необходимо именно сейчас, когда - тупик, когда таланты нас оставили и обнажилась посредственность штата, когда инте­рес публики уходит к другим изданиям. Пускай то, что я написал, - жа­лко интеллектуально, но полистайте журнал, неужели, если быть столь же требовательным, вы найдете много материалов выше, умнее, добрее, жалостливее, непривычней, злящих читателя, будоражащих публику? Нет, беззубое и натужное служение непонятно кому, боязнь всего. За весь год – письмо Чаликовой, вот, пожалуй, и все.

Меня поражает униженность и второстепенность Автора как лица. К избранным из них - в лучшем случае отношение снисходительное-насме­шливое: вот, дескать, чудаки, а мы вот дали им свободу, пусть гуляют, по нашей милости. Что вы знаете об Авторе, если не уважаете его?

Автор — животное, болезненное существо, у которого мозги набе­крень, который месяц вынашивает, мучается, шепчет среди ночи, неделя­ми царапает, мучается. Он еще не ссохся в житейский цинизм, он себя чует уже на пути к миллионам - только он знает этот путь спасения, он благородно безумен, он любит всех, свою работу, коллектив, он, создав своего ребенка, как дурак, имеет глупость верить, что этот ребенок ожидаем и нужен всем же так, как и ему, он бежит, несется в полдевятого утра, чтобы - первым! Топчется день под дверью, ожидая решения, он понять не может, как можно читать с перерывами то, что для него - его судьба, кровь, крик. Он не находит себе покоя дома: сейчас позвонят, ведь о н и же должны понимать какой у него празд­ник сегодня. Мается все выходные. Полдня в понедельник - сейчас его призовут, ведь он кому-то нужен! А потом он приходит, и два вообще-то милых ему человека, с улыбочками, без крох сожаления и интереса, а уж тем более сострадания или ощущения потери чего-то, тремя междоме­тиями ставят крест на его душу. А он стоит, внутри его болит сердце и бушует огонь - неужели о н и не видят разницы между подтекстовкой, зарисовочкой, статьей, написанной хладной рукой, и вот этим, пусть глупым, самонадеянным, провалом, но криком. И если и видят, почему не дадут себе труда хоть как-то быть человечней. Да, они устают, у них проблем - куча, у них авторов - куча. Но ведь все равно главный все-таки — автор. Он пишет перышком. И если хотят, чтобы он писал хорошо, то надо чтобы болела у кого-то голова, как автор себя чувствует, успевает ли он отдыхать, о чем думает, что мешает ему работать и что-то грустный ходит, чтобы вся многочислен­ная кодла техничек и помощниц бегала на цыпочках вокруг автора - он их кормит, он - главный! Он главный - и никто не имеет права ре­шать судьбу его текста, он - главный и он главнее любого редактора, и все должны это понимать. И это уважение, иерархия могут даже возместить равнодушие коллектива к материальным сторонам бытия, лишь бы чувствовать себя человеком, лишь бы хотеть идти на работу, в сооб­щество, а не в пыльную контору. Пусть все это будет не для всех, а только - для самых-самых. Но я буду глядеть на этих самых и из кожи вон лезть, чтобы хоть немного добиться того же - трудом! А не согнутой спиной и улыбочками, и немотой.

А кто считает автора за человека, если в подписанном всеми материале бабушке из проверки не нравится сочетание "итальянский герой". Ей это кажется глупым юмором. Автор бессилен. Я не могу и не должен объясняться с бабушкой: мне это сочетание необходимо так, я могу это объяснить философски, литературно, фактически - но почему, если ни у кого из лиц, формально стоящих над автором, это словцо сомнений не породило? Даже, если этой мой каприз — я имею право! Но я иду к редактору, предвижу все и прошу: будут противиться, но Я прошу оста­вить. Получив в отпуске журнал, убедился в ожидаемом - словцо исчез­ло. Вот это авторское право. Вот это уважение к человеку. Вот это построение и педагогическая деятельность руководителя, должная в идеале быть направленной на возвышения автора, который перед прочими должен быть как родитель - не может явно признавать ошибок, автори­тет прежде всего. Все должны работать на этот авторитет.

Ну хорошо, это словцо может вызвать дипломатический кризис, ну хорошо: я не предвидел, что после оставления этого словца наш журнал закроют, даже в этой ситуации можно поставить в известность, объяснить, извиниться, испросить согласия, но доказать всем прочим, что слово автора и честь его для редакции - превыше всего.

А только в этом случае ничего этого не было. Была внутренняя игра: а ты кто такой? Сейчас мы тебе докажем, кто ты такой! Доказа­ли. Я все понял.

И когда я приехал из отпуска, я сел и подумал: два года я вел себя, верно следуя советам В.Шаха (В.В. Шахиджанян, преподаватель факультета журналистики МГУ. - Ред.). Боролся за строчки, скандалил за сокращения, писал только то, что хотел, дружил со всеми, всем усту­пал, очаровывал всех - и чего я добился? Да почти ничего.

Я очень надеялся, что уход Коротича что-то прорвет. Что мы честно признаем, что «уходим» его потому, что он давно уже вне жур­нала, что он холоден и презрителен с людьми, что мы меняем стиль от "учитель-ученики" к "коллеги"', и новый редактор после этого разговора присягнет коллективу в отказе от всего бездушного в Коротиче. К сожалению, за лучшее почли придерживаться версии о трусости - безнадежной, с точки зрения нравственности и смысла, а потом вообще пришли к внешней благопристойности: полюбовная смена, ничего менять не надо, просто омоложение. А постыдность и тягост­ность собрания, на котором люди добрые сидели опустив глаза от стыда, только подчеркнули тщетность надежд. Если не было смысла поговорить искренне перед всеми, от курьера до машинисток, то по крайней мере перед пишущими отдельно можно было выступать честно. Жалко, что мы упустили эту возможность снабдить нового редактора своими желаниями.

Уважаемый Александр Сергеевич, я бы не сел писать все это и утомлять вас своими стонами, если бы не считал вас единственным безукоризненно порядочным человеком над нами. Если бы не вы были первым журналистом, которого я встретил в Москве и который сказал мне столько доброго, когда у меня не было еще напечатано ни строчки. Если бы я не ценил и не надеялся и в будущем на вашу поддержку и понимание. У меня нет на вас обид, я понимаю, что что-то сильнее вас и меня заправляет в нашей конторе. Может быть, это называется - Советская власть.

Просто, я подумал, а вот понимаете вы, что я мог бы вам ответить, если бы умел говорить не заикаясь? Может, и вам самому это будет нужно, коли вы по стихийно сложившемуся мнению как бы ответственный за творчество, как бы зам. по совести. Я, конечно, истеричен и излишне чувствителен, мнителен, но я вижу во многих вокруг меня развалины того, что у меня пока еще держится в душе. Мне жалко этих людей. Мне обидно за журнал. Я просто не хочу перебираться из тех, кто чеканит шаг, к тем, кто шаркает в серединке, занимаясь садовыми участками, иностранцами, книжками, своими делами, и заходит в контору, чтобы только продлить корочки. Я просто знаю, что абсолютно никому не смогу это написать, и никто, кроме вас, не сможет меня правильно понять и не обидеться.

Все это я написал, чтобы с чистой совестью, без осадка на душе и камней за пазухой и оставаться и впредь,

Милостивый государь

Вашим покорным слугой, соратником и товари­щем, по оружию

Александр ТЕРЕХОВ.

Дорогой Саша Терехов!

(Именно так. Только такое обращение адекватно моему отношению к Вам, Вашему таланту я творчеству. Все остальные варианты - безразлично-назывные, или с налетом амикошонства.)

Ваше послание, как и всякое, требует ответа. Я не берусь сейчас, на скорую руку, откликаться на те его части, где Вы вольно или невольно - в силу имманентной исповедальности Вашего письма-стиля или, может, лестного для адресата доверия к нему - приоткрываете заповедные уголки своей натуры.  Это суверенно, и, при всем моем расположении к Вам, мы не столь близки, чтобы я чувствовал себя вправе обсуждать это. Просто спасибо за откры­тость.

Поговорим о работе.

Начну почти что с конца. Я ценю оригинальную работу Шаха, не раз на многих примерах убеждался в ее плодотворности. Но, да простит он меня, не на Вас. Ваши усилия по применению его систе­мы, Вы правы, не только никакого отношения к Вашему признанию в профессиональной среде (другое – важное! - дело: он вас в нее умело ввел) и в среде читательской не имели, но и не могли иметь. Дорогу Вам прокладывал Ваш талант, я ничего более. Ваши "мелкие деревенские хитрости" в профессиональном, производственном общении, возможно, замысленные как тонкая психологическая игра (или просто следование «системе»), видны невооруженным глазом. И будь они приложены к серости - наверно, раздражали бы или смешили. А так - очень мило, почему бы и нет, даже, может бить, и приятно как бесплатное приложение. Но только и именно потому, что есть к чему приложить.

Скажу, может быть, жестокую вещь. Талантливость большинства Ваших сочинений служит пробивной силой и для прочих - меньшинства (и, по моим предположениям, не только в "Огоньке"). Вообще-то это, видимо, естественно. Много пишущий автор - это всегда или «фирма», или не «фирма». «А.Терехов» - фирма.

И вот эта фирма, вступив в союз с другой фирмой, или системой («Огонек»), очень хочет, чтобы ее собственная конфигурация – сложная и прихотливая - всегда, будучи наложенной на систему, оказы­валась внутри нее как своя, органичная. А если этого естественно не получается хотя бы иногда, то пусть она, система, по поводу этих случаев меняет свою конфигурацию, дабы все-таки вписать в се­бя все то, что в нее никак не входит...

Почему? Да потому что я - Автор, и раз вы меня "приручили" (в понимании Сент-Экзюпери), то принимайте со всеми потрохами, идейными я мировоззренческими, как бы они ни эволюционировали.

Вроде бы справедливо? Нет, не совсем.

Ведь и автор, решаясь на союз с журналом, знал, в какую во­ду он вступает, в какой печатный орган, какого направления, с ка­кими позициями.

И направление, и позиции печатного органа могут меняться? Безусловно. Но не под силовыми толчками того или иного автора, пусть я самого талантливого. Здесь процессы очень сложные и не имеющие прямого отношения к данной переписке.

Принципиальный вопрос: а почему хранителями и гарантами направления и позиций являются несколько человек, а не коллектив журналистов? А потому, милостивый сударь /вот здесь, по-моему, как раз к месту - просто по звучанию - такое обращение/, что «коллективный ум» - это чушь собачья. И «тридцать профессионалов», мнению которых Вы вроде бы готовы довериться, - это просто трид­цать умов, которые, в принципе, наверное, могли бы при необходи­мости придумать 30 различных журналов. И почти наверняка без гарантий, что любой из оставшихся 29-ти целиком и полностью, как автор, укладывался бы в избранное 30-м направление. Такова уж природа вещей.

Как это ни досадно для Автора и, может быть, ни обидно для пишущего эти строки, журнал в решающей степени - производное Хо­зяина журнала (главного редактора в нашем случае), ни социализм, ни капитализм тут не причем - не надо гнать дешевую словесно-по­литическую волну в духе Цицеронов от Моссовета. Наш главный редак­тор пока не счел нужным кардинально менять курс корабля (что, судя по тому, что команда не разбегается, вполне ее устраивает), определив его, как мы с Вами слышали: левее центра. Вам это не подходит? Так и скажите. Будет что обсудить. Но зачем обижаться, если в журнал, который «левее центра», не берут статью, которая сподобилась быть весьма и весьма «правее»? Уважение к автору в таком случае как раз и проявляется в отклонении сочинения, а не в терзании его искусной редактурой.

Должен признать: именно это четко и определенно я не прогово­рил в беседе с Вами. Отчасти потому, что - Вы правы, - будучи в сотни раз больше, чем Вы, продуктом Совка, до сих пор не овладел в нужной мере умением Прямой речи (да, наверно, и Прямой мысли). А отчасти (совсем уж житейское) - я ведь был готов к разговору о Вами тотчас по прочтении, на два с половиной дня раньше, но, увы, не смог найти Вас в редакции. А в понедельник я уже весь был совсем в другом материале, другого Автора /пусть, возможно, во многом и несравнимого с Вами/, в выходящем на финишную прямую 38-м номере... Это не оправдание - объяснение.

Насчет "гороха" или "капусты"», которые по своему выбору выращивает Автор. Это, в моем понимании, безусловно право Автора. И то, и другое ценно. И то, и другое необходимо продать едокам - и пусть, действительно, они оценят качество продукта. Мы (в "Огоньке") торгуем горохом (и прочей бакалеей – за ней к нам и ходят, у нас ее и ищет). А к нам вдруг привезли капусту. Но ее за­купают и продают в соседней лавке - вместе с луком и морковкой. Так чего же на нас-то обижаться?

А то, что в нашем суматошном и довольно жестоком деле нам часто не хватает теплоты и человечности в наших производственных отношениях - так тут Ваша святая правда, увы. И судьба, наградив Вас талантом к писанию, сыграла с Вами не очень добрую шутку, забросив Вас с Вашей натурой в такую сферу деятельности. И это уже, как говорится, всерьез и надолго. Поскольку именно в этой сфере Вы познали настоящий успех. Вам можно только позавидовать. Так что мужайтесь и закаляйтесь.

А я – по-прежнему остаюсь поклонником Вашего таланта.

Александр ЩЕРБАКОВ
22 августа 2011 г.