Могло ли что-нибудь прибавиться за эти четверть века к образу человека, при жизни ставшего легендой? Оказывается, да. За это время мы гораздо лучше узнали личность Фаины Григорьевны: достоянием широкой публики стали высказывания, мысли, оценки, шутки, остроты этой уникальной и очень непростой женщины. Она бывала резкой, своенравной, несправедливой. Но когда читаешь сказанное ею, улавливая ее неповторимые интонации, невольно забываешь об этом, подпадая под неотразимое обаяние светлого, острого, парадоксального ума, изобразительного, точного языка, легкого, импровизационного стиля. Не случайно многие ее оценки и высказывания вошли в повседневный обиход, стали принадлежностью нашего миропонимания и от постоянного их повторения… банальностью. То есть всеобщим достоянием.
Вы знаете, какой я скромный?..
…Однажды я сказала ему (Михоэлсу. – Ред.): “Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, а есть люди, в которых живут только… глисты… В вас живет Бог!” Он улыбнулся и ответил: “Если во мне живет Бог, то он в меня сослан”.
Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!
…Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс, которым стало известно, что я обозвала их “амазонки в климаксе”.
…Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление! В театр вхожу как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!
Актриса хвастала безумным успехом у аудитории. Она говорила: “Меня рвали на части!” Я спросила: “А где вы выступали?” Она гордо ответила: “В психиатрической клинике”.
Книппер-Чехова, дивная старуха, однажды сказала мне: “Я начала душиться только в старости”.
Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!
Часто говорят: “Талант – это вера в себя”. А по-моему, талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, чего я, кстати, никогда не замечала в посредственности. Они всегда так говорят о себе: “Сегодня я играл изумительно, как никогда! Вы знаете, какой я скромный? Вся Европа знает, какой я скромный!”
Получаю письма: “…помогите стать актером”, отвечаю – Бог поможет.
Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне все знает, а я о ней ничего.
На ночь я почти всегда читаю Пушкина. Потом принимаю снотворное и опять читаю, потому что снотворное не действует. Я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине. Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: “Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью”.
Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: “Не могу, люблю искусство”.
(Фаина Раневская: “Судьба-шлюха” / Авт.-сост. Д.А. Щеглов. – М.: ООО “Издательство Астрель”; ООО “Издательство АСТ”, 2003).
Над хлебом и зрелищем
Рина Зеленая заманила меня сниматься в “Подкидыше”. Когда снимали на улице Горького, собралась толпа любопытных. У меня было ощущение, что я моюсь в бане, а туда вдруг привели экскурсию рабочих.
Одно время она жила в высотном доме на Котельниках, под нею находились булочная и кинотеатр “Иллюзион”. Круглые сутки не было покоя: днем из зала доносились фонограммы, ночью с грохотом разгружались фургоны.
“Ничего не поделаешь – я живу над хлебом и зрелищем”.
- Вчера Завадский опять ходил на рыдалку.
- Разве он рыбак?
- Не на рыбалку, а на рыдалку. Когда Уланова танцует “Жизель”, он сидит в партере и всякий раз рыдает, рыдает.
Председатель ТВ Лапин пришел на спектакль “Дальше – тишина”. После представления был у Раневской за кулисами, благодарил, говорил комплименты и спросил: в чем он ее увидит в следующий раз?
- В следующий раз вы меня увидите в гробу, - уверенно ответила Фаина Григорьевна.
Как-то я обратилась к своему другу, драматургу Константину Треневу, с просьбой, чтобы он написал мне с Абдуловым скетч (Осип Наумович Абдулов был замечательный актер, партнер и приятель Раневской, которого она не переставала оплакивать).
-Понимаешь, Костя, нам нужно, чтобы мы могли приехать в любой клуб, я со своим чемоданчиком, где концертное платье, и сыграть скетч в сборном концерте. Как мы играем Чехова – стол, два стула и мы с Осипом. Но мне хочется что-то современное, грустное или смешное – это уже как ты решишь. Потом переоделись – и бегом на другой концерт.
- Понятно, - сказал Костя. – У меня даже есть идея.
Вскоре звонок: “Приходи”. Купила торт, прибоярилась и поехала слушать скетч. Волнуюсь. После чая Костя раскрыл рукопись, откашлялся и начал: “Открывается занавес. На сцене спальня в стиле Людовика Четырнадцатого. Служанка зажигает свечи. Перед трюмо сидит Генриетта – это ты”.
- Подожди, подожди. Где мы возьмем спальню в концерте? И откуда служанка, когда мы с Осипом вдвоем... с чемоданчиком... из клуба в клуб...
- А-а-а, понятно. Это другое дело. В следующий раз получишь то, что нужно!
Звонит. Я опять покупаю торт, приезжаю. Волнуюсь. После чая Костя раскрывает рукопись и, откашлявшись, читает: “Открывается занавес. На сцене – вестибюль замка, винтовая лестница, лакей смахивает пыль со статуи Людовика Четырнадцатого. Входит Сируа – это Осип”.
- Подожди, подожди. Где мы возьмем в концерте винтовую лестницу и статую? И откуда лакей, ведь мы с Осипом вдвоем… с чемоданчиком… с концерта на концерт…
- А-а-а, понятно. Это другое дело. В следующий раз получишь то, что нужно.
Звонит. Упрямо покупаю торт. Приезжаю. Волнуюсь. После чаю Костя достает рукопись, откашливается и, вздев очки, читает: “Открывается занавес. На сцене столовая мореного дуба. Стол накрыт на двенадцать персон. Горничная вносит огромный торт. Появляется Жаннет - это ты”…
Так мы и продолжали с Абдуловым… с концерта на концерт… с чемоданчиком… играть Чехова…
Правда, Осип считал, что зрители были не в накладе.
(Василий Катанян: “Прикосновение к идолам”. – М.:Захаров; ВАГРИУС, 1997).
Маркс, вылезающий из холодильника
“Писать мемуары – все равно что показывать свои вставные зубы”, - говорил Гейне. А я бы дала скорее себя распять, чем написала бы книгу “Сама о себе”.
В театре про меня рассказывают всякие глупости, надеюсь, вы не верите им? Будто я пришла как-то на спектакль и объявила: “Все, вступаю в партию!” “Зачем?” – поразились все. “Надо! – будто сказала я. – Должна же я хоть на старости лет узнать, что эта сука Верка (Марецкая. – Ред.) говорит обо мне на партбюро!”
Смеетесь? И вы тоже. Неужели вы думаете, я не знаю, что Вера Петровна никогда в партии не была и быть не могла. Да и кто бы туда ее пустил?..
Это после “Весны” я имел глупость высказаться: “Орлова – превосходная актриса, на съемочной площадке она – образец дисциплинированности и демократизма. Одно плохо – ее голос. Когда она поет, кажется, будто кто-то писает в пустой таз”.
Иду по Одессе. И вдруг огромная витрина с гигантской фотографией. “Боже, что за сюжет?!” – поражаюсь я. На снимке – кровать. Пышногрудая блондинка с короткой стрижкой, лежащая на спине, протягивает полные оголенные руки к жгучей брюнетке, хищно склонившейся над ней. В ужасе читаю надпись: “Свидание Анны Карениной с сыном. Сцена из спектакля “Анна Каренина”.
…Здесь дивный воздух, но моя проклятущая популярность заставляет меня торчать в номере гостиницы. На улице любители автографов отравили мне старость.
Я вообще считаю, что Чехов настолько велик, что хвалить его не просто банально, а уже давно неприлично. А когда произносят благоглупости, вроде “его герои, как живые”, мне хочется бежать и бежать, не останавливаясь.
Я не хочу дублерш. Когда я знаю, что есть дублерша, у меня возникает чувство, будто спектакль – дорогой мне мужчина, с которым спит другая.
…Мы вышли в садик у памятника Марксу.
Знаете, как я зову это чудище? Маркс, вылезающий из холодильника. Да, это уже пошло по городу. Как и мое о Новом Арбате – “вставная челюсть Москвы”. Можно гордиться – выхожу на уровень народного творчества. Вот только обидно, когда тянут у меня беззастенчиво писатели и сценаристы. Тут уж плагиат оплаченный!..
…Однажды утром заходит докторша с просветленным лицом, полным надежды.
- Ну, сегодня вы хорошо выспались?
- Отвратительно! Заснула часов в пять-шесть.
- Но, Фаина Георгиевна, я же вчера вам дала успокоительное для буйнопомешанных!
- Правда?
- Ну конечно.
- Как жаль, что вы мне раньше этого не сказали: может быть, тогда бы я заснула…
…в ВТО однажды затащили меня в зал, а там на сцену вышла актриса, народная-пренародная, трижды лауреатная, с двумя десятками орденов, которые она не надела только потому, что пожалела кружева, да вы знаете ее - вечную Анну Каренину, и начала доверительным тоном: “Мое творчество сложилось под влиянием великого Константина…” Я пробкой вылетела из зала! Ну разве можно слушать, как человек называет свою работу “творчеством”?! Ну представьте, я вылезла бы на сцену и сказала: “Мое искусство, товарищи, которое сейчас я вам…”
Однажды – это в Театре Пушкина, вот запомнила на всю жизнь! – после “Игрока” я, как обычно, завела:
- Ой, сегодня я сыграла отвратительно!
И вдруг актер, мой партнер по спектаклю, ну, Алексей Иванович, согласился:
- Да уж, действительно: наговняли, как могли!
- Что?! – вскрикнула я.
И еле удержалась, чтоб не надавать ему по морде.
Году в сорок пятом, когда я играла Берди в “Лисичках”, мы с Половиковой, матерью уже знаменитой Валентины Серовой, делили в Театре Революции одну уборную на двоих. У Половиковой была главная роль – Реджина, со сложным гримом, двухэтажным париком, костюмами в английском стиле конца прошлого века.
И вот однажды она приходит расстроенная донельзя: ее любовника, сотрудника американского посольства, выслали из страны - эпоха дружбы с союзниками кончилась.
Половикова гримируется, вколачивает кончиками пальцев крем в скулы и, всхлипывая, говорит своей костюмерше, простой женщине, с которой проработала уже сто лет. Говорит почти шепотом, с бесконечной скорбью:
- У меня в руках была птица, и она улетела!..
- Что-что, матушка? – спрашивает костюмерша с полу – она подшивает подол половиковского туалета.
- У меня в руках была птица, - чуть прибавляет звука актриса, продолжая поколачивать скулы, - и она улетела.
- Никак не могу взять в толк, матушка, о чем ты?
- Я говорю, у меня в руках была птица. И она улетела! – голос Половиковой крепчает, и говорит она почти по складам.
- Какая птица, матушка, никак не пойму?
Лицо актрисы перекашивается от злости, и она вопит что есть силы:
- У меня в руках была птица, твою мать, и она улетела!
Все знаменитые старухи народец противный. О, господи, не дай мне быть похожей на знаменитых старух с их идиотским тщеславием и важностью.
А в общем, как справедливо заметил Шекспир, “фортуна – шлюха”.
(Глеб Скороходов: “Разговоры с Раневской”. – М.: Олимп; ООО “Фирма “Издательство АСТ”, 1999).
В 2008 году был открыт памятник Раневской на ее родине, в Таганроге. Cкульптура установлена у дома на улице Фрунзе, где прошли юные годы актрисы, и изображает одну из ее героинь - Лялю из фильма "Подкидыш" ("Муля, не нервируй меня!"). Наверное, Фаина Григорьевна славно бы посмеялась, узнав это. Но скульптур Давид Бегалов, автор памятника, счел что в этом образе Раневская – самая узнаваемая российскими людьми.
Комментариев нет :
Отправить комментарий