Наверное, «Обыватель» в 2008-м не раз вернется к этой славной странице российской культуры. А для начала не удержимся и воспользуемся случаем, чтобы перечитать что-нибудь любимое из Аверченко, российского юмориста № 1 двадцатого века. Ведь его имя и «Сатирикон» - едва ли не синонимы.
В шутливом рождественском обращении к Аверченко его товарищ по редакции писал:
Нельзя простить лишь одного –
Кровосмеситель он;
“Сатирикон” родил его,
А он – “Сатирикон”.
Помимо обязательного рассказа, он, главный редактор, устраивал на печатных страницах еженедельный карнавал масок. Под псевдонимами Медуза Горгона, Фальстаф, Фома Опискин помещал свои передовицы и фельетоны. Волк (он же) потешал публику юмористической мелочью, а Ave (он же) писал о театрах, выставках, музыке, вел знаменитый “Почтовый ящик”. По мысли сотрудников, их “Сатирикон” “неустанно старался очищать и развивать вкус среднего русского читателя, привыкшего к полуграмотным распивочным листкам”. И, надо сказать, в этом деле преуспел. За эти же годы Аверченко выпустил сорок книг своих сочинений. Он веселил Россию своими рассказами, а она благодарно именовала его Королем смеха и русским Марком Твеном.
Но все хорошее когда-нибудь кончается: Россию захватила советская власть. В 1918 году она национализировала запасы бумаги, принадлежавшие сатириконцам, конфисковала их счета в банке, отобрала помещение редакции. Нужно было спасать жизнь. Аверченко уезжает на Украину, затем в Крым. Издает газету “Юг России”. За публикацию, казалось бы, безобидной информации врангелевская цензура, оказавшаяся ничем не пристойней советской, закрывает ее. Король смеха уезжает за границу.
Недолго ему суждено было еще прожить, но он многое успел написать. В том числе “Дюжину ножей в спину революции” – книжку смешную, злую, с очень точными оценками происходящего в России. И еще одну знаменательную – “Смешное в страшном”, где прозорливо описал и грядущий сталинский тоталитаризм, и грызню большевистских предводителей за кремлевскими стенами, и “дефицит” еды и многое другое “страшное”. Но Россия уже была не в состоянии услышать своего Марка Твена…
Хотя несколько его сборников еще были напечатаны в стране Советов благодаря… Ленину. Тому попала на глаза «Дюжина ножей в спину революции», и в короткой рецензии на книгу он несколько ернически, с ехидным подъелдыкиванием, но отдал должное аверченковскому дару: «с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителей старой, помещичьей и фабрикантской, богатой и объедающейся России…», «огнем дышащая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности…» и т. п.
Стоит заметить, что это дошло до Аверченко, и на вопрос литовской газеты «Эхо» об отношении к оценке Лениным «Дюжины ножей», он отвечал: «Я, прочитав эту статью, сразу же организовал «Общество защиты писателей от ласкового обращения».
Эмигрантские сочинения Аверченко свидетельствуют: он был не только блестящим юмористом, но и сатириком большой обличающей силы. Проявление этой стороны его таланта спровоцировали трагические обстоятельства российской истории 20-го века.
В.И. Ленин вряд ли бы высказался об Аверченко даже в подобном тоне, если бы знал о его памфлете «Мадам Ленина».
«Был в Риме такой человек по имени Калигула, а по характеру большой чудак… Была у Калигулы лошадь, которую он до того любил, что однажды приказал сенату выбрать ее в сенаторы.
Ну, раз такой человек, как Калигула, приказывает – ослушаться неловко: обидится.
И выбрали лошадь в сенаторы.
И сидела она в сенате.
*
Вся деятельность российских правителей заключается теперь в «затыкании за пояс» и «утирании носа».
Заткнули за пояс Нерона.
Заткнули за пояс Иоанна Грозного.
Утерли нос испанской инквизиции.
Утерли нос Варфоломеевской ночи.
*
А совсем недавно очень искусно утерли нос и заткнули за пояс и лошадь Калигулы.
Да и в самом деле, что такое лошадь Калигулы? Мальчишка и щенок! Сидела она смирно, положив передние ноги на стол, и если пользы никакой не приносила, то и особого вреда не делала.
В Советской России появилась новая лошадь Калигулы – мадам Ленина, жена правителя.
Да что одна лошадь Калигулы!
Перед мадам Лениной побледнеет целый табун римских лошадей…»
Таков зачин рассказа об одном иезуистски-пропагандистском детском мероприятии, организованном Н.К. Крупской.
В книжке «Двенадцать портретов», помимо нее, представлены мадам Троцкая и Феликс Дзержинский, Мартов и Абрамович, Петерс и балтийские матросы Шкляренко и Бондарь. Но самые злые и горькие аверченковские слова из реальных персонажей, пожалуй, обращены к Керенскому, Шаляпину и Максиму Горькому.
«Знаете ли вы, с какого момента Россия пошла к погибели? – обращается писатель к Керенскому. – С того самого, когда вы, глава России, приехали в министерство и подали курьеру руку.
…Не спорю, может быть, персонально этот курьер – обворожительный светский человек, но вы ведь не ему одному протянули руку для пожатия, а всей наглой, хамской части России.
Вскочил на вас хам, оседлал, как доброго скакуна, и погнал прямо на границу – встречать Ленина и Троцкого.
Не скажете ли вы, что в прибытии Ленина и Троцкого виноваты немцы? Голубчик вы мой! Да ведь они воевали с нами. Это было одно из средств войны. Так же они могли бы прислать и поезд с динамитом, с баллонами удушливого газа или с сотней бешеных собак.
А вы этих бешеных собак приняли с полковой музыкой и стали охранять так заботливо, как любящая нянька – шаловливых детей.
Ну, что я могу сказать немцам? Скажу: зачем вы прислали нам такую ошеломляющую дрянь?
А они мне ответят:
- Вольно же вам, дуракам, было принимать. Мы бы на вашем месте тут же на границе их и перевешали, вроде как бывает атака удушливых газов и контратака.
А вы? Обрадовались! Товарищи, мол, приехали! «Здравствуйте, я – ваша тетя! Говорите и делайте, что хотите, у нас свобода».
И еще один момент был упущен, помните, тогда, у Кшесинской? Одна рота верных солдат – и от всей этой сволочи и запаху бы не осталось. И никто не роптал бы – так бы и присохло.
А вы вместо этого…». И т. д.
В этих словах – обида и горечь от разочарования в человеке, в которого и которому верил, а может, даже и любил. Точно такие же чувства – и в памфлетах о Горьком и Шаляпине. И мы с вами способны их понять, когда, к примеру, видим в газете под гнусненьким «коллективным письмом» (славно, мол, «врагов народа» прищучили, да только чего ж им так мало дали?) среди имен нерукопожатных лизоблюдов и патентованных подонков подписи еще вчера любимых нами артистов, художников, музыкантов. Согласитесь, это серьезное разочарование.
Суть творческой натуры, способной на низость, прекрасно раскрыл Аркадий Аверченко в миниатюре «Артистка образца 1922 года». Именно поэтому, по причине злободневности, мы и включили ее в нынешнюю публикацию из классики отечественного юмора.
Это был солидный господин с легкой наклонностью к полноте, с лицом, на котором отражались уверенность в себе и спокойствие, с глазами немного сонными, с манерами, полными достоинства, и с голосом, в котором изредка прорывались ласково-покровительственные нотки.
- Вот вы писатель,— сказал он мне, познакомившись. - Писатель-юморист... Так. Наверное, знаете много смешного. Да?..
- О, помилуйте... - скромно возразил я.
- Нечего там скромничать. Расскажите мне какую-нибудь смешную штуку... Я это ужасно люблю.
- Позвольте... Что вы называете “смешной штукой”?
- Ну, что-нибудь такое... юмористическое. Я думаю, вы не ударите лицом в грязь. Слава Богу - специалист, кажется! Ну, ну... не скромничайте!
- Видите ли... Я бы мог просто порекомендовать вам прочесть книгу моих рассказов. Но, конечно, не ручаюсь, что вы непременно наткнетесь в них на “смешные штуки”.
- Да нет, нет! Вы мне расскажите! Мне хочется послушать, как вы рассказываете... Ну, что-нибудь коротенькое. Вот, наверное, за бока схватишься!..
Я незаметно пожал плечами и неохотно сказал:
- Ну, слушайте... Мать послала маленького сына за гулякой-отцом, который удрал в трактир. Сын вернулся один, без отца - и на вопрос матери - “Где же отец и что он там делает?” - ответил: “Я его видел в трактире... Он сидит там с пеной у рта”. - “Сердится, что ли?” - “Нет, ему подали новую кружку пива”.
Не скажу, чтобы эта “смешная штучка” была особенно блестящей. Но на какой-нибудь знак внимания со стороны моего нового знакомого я все-таки мог надеяться.
Он мог бы засмеяться, или просто безмолвно усмехнуться, или даже, в крайнем случае, покачать одобрительно головой.
Нет. Он поднял из меня ясные, немного сонные глаза и поощрительно спросил:
- Ну?
- Что “ну”?
- Что же дальше?
- Да это все.
- Что же отец... вернулся домой?
- Да это не важно. Вернулся - не вернулся... Все дело в ответе мальчика.
- А что, вы говорите, он ответил?
- Он ответил: отец сидит там с пеной у рта.
- Ну?
- Видите ли… Соль этого анекдота, сочиненного мною, заключается в том, что мальчик ответил то, что называется, - буквально. Он видел кружку пива с пеной, кружку, которую отец держал у рта, и поэтому ответил в простоте душевной: “Отец сидит с пеной у рта”. А мать думала, что это - фигуральное выражение, сказанное по поводу человека, которого что-нибудь взбесило.
- Фигуральное?
-Да.
- Взбесило?
- Да!
- Ну?
- Что еще такое - “ну”?
- Значит, мать думала, что отец за что-нибудь сердится, а он вовсе не сердится, а просто пьет себе преспокойно пиво.
- Ну да.
- Вот-то ловко! Ха-ха! Ну и здорово же: она думает, что он сердится, а он вовсе и не сердится... Хо-хо! Вообще, знаете, эти трактиры.
- Что-о?..
- Я говорю - трактиры. Еще если холостой человек ходит, так ничего, а уж женатому, да если еще нет средств, — так трудновато... Не до трактиров тут. Тут говорится: не до жиру, быть бы живу.
Я молчал, глядя на него сурово, с замкнутым видом.
Человек он был, очевидно, вежливый, понимавший, что в благодарность за рассказанное - автор имеет право на некоторое поощрение. Поэтому он принялся смеяться:
- Ха-ха-ха! Уморил! Ей-богу, уморил. Папа, говорит, в трактире пену пьет, сердится... А мать-то, мать-то! В каких дурах... О-ох-хо-хо! Ну, еще что-нибудь расскажите.
“Э, милый, - подумал я. - Тебя такой вещью не проберешь. Тебе нужно что-нибудь потолще”.
- Ну, я вас прошу, расскажите еще что-нибудь...
- Ладно. В один ресторан пришел посетитель. Оставив в передней свой зонтик и боясь, чтобы его кто-нибудь не украл, он прикрепил к ручке зонтика такую записку: “Владелец этого зонтика поднимает одной рукой семь пудов... Попробуйте-ка украсть зонтик!” Пообедав, владелец зонтика вышел в переднюю и - что же он видит! Зонтик исчез, а на том месте, где он стоял, приколота записка: “Я пробегаю в час пятнадцать верст - попробуйте-ка догнать!
”Любитель “смешных штучек” поощрительно взглянул на меня и сказал:
- Ну и что же? Догнал он похитителя или нет?
Я вздохнул и начал терпеливо:
- Нет, он его не догнал. Да тут и не важно дальнейшее. Вся соль анекдота заключается именно в курьезном совпадении этих двух записок. Автор первой, видите ли, думал, что он непобедим, рассчитывая на свои
здоровые руки, и никак он не рассчитывал, что здоровые ноги гораздо важнее.
- Важнее?
- Да.
- Сколько он там написал, что пробежит в час?
- Пятнадцать верст.
- Это много считается?
- Порядочно.
- А ведь поймай этот первый-то владелец зонтика - похитителя в то время, как тот писал записку, он бы ему задал перцу, а? Тут и ноги не помогут, а?
- Не знаю.
- Это, наверное, было давно, я думаю? В прежнее время? Теперь-то ведь в передних ресторанов всюду швейцары, которые и отвечают за пропажу вещей.
- Да.
- Теперь все как-то сделалось культурнее. Положим, раньше-то и воровства было меньше. А?
- Да.
Мы помолчали.
- Вопрос еще, догнал ли бы он похитителя, если бы даже и умел бегать быстрее его. Потому что раньше нужно узнать, в какую сторону он побежал, да не свернул ли с дороги, а то мог просто припрятать зонтик, да и отпереться от всего: “Знать не знаю, ведать не ведаю - никакого зонтика не воровал и никакой записки не писал”.
-Да.
По моим сухим, сердитым репликам любитель анекдотов почуял, что я им не совсем доволен, и, решив, по своему обыкновению, щедро вознаградить меня смехом, - неожиданно захохотал.
- Ха-ха! Ох-хо-хо! Ну и уморил. Выходит он – где зонтик? Хвать-похвать, а зонтика-то и нет. Ну и ловкие ребята бывают! Прямо-таки пальца в рот не клади. И откуда вы столько смешных штучек знаете? Ну, расскажите еще что-нибудь. Ну, пожалуйста, ну, миленький...
- Рассказать? - прищурился я. - Извольте! Один господин, явившись на обед к родителям своей невесты и страдая от тесной обуви, снял потихоньку под столом с ноги башмак, но в это время собачонка схватила башмак да бежать, а жених испугался, вскочил, опрокинул стол, причем миска с горячим супом опрокинулась на тещу, и помчался за собачонкой. По дороге он разбил дорогую вазу, а потом, желая достать для разутой ноги какой-нибудь башмак, ударил тестя ногой в живот, повалил его и стал стаскивать с ноги ботинок. Но оказалось, что у тестя одна нога была искусственная, и вдруг она отрывается вместе с ботинком, и наш жених грохается на пол, обрывая портьеру; но в это время собачонка, с башмаком во рту...
Дальше я не мог продолжать: нечеловеческий, страшный хохот душил моего нового знакомого. Он буквально катался по дивану, отмахиваясь руками, ногами, задыхаясь и кашляя. Лицо побагровело, и на глазах выступили слезы.
- О-ох, - визжал он тонким голосом. - Довольно. Ради Бога, довольно! Вы меня убьете вашим рассказом!..
* * *
Раньше я не понимал: для чего и кому нужны десятки тысяч метров кинематографических лент, на которых изображены: солдат, попавший в барабан и заснувший там; рассеянный прохожий, опрокидывающий на своем пути детские колясочки, влюбленные парочки; свадебный обед, участникам которого шутник насыпает за ворот “порошок для чесания”; молодой человек, которого кусает блоха во время объяснения с невестой и который начинает бегать по комнате, ловя эту блоху; пьяный, залезший в матрац и катающийся в таком положении по людной улице - для чего и кому все это нужно? - я не понимал. Теперь - понимаю.
Кулаков стоял перед хозяином гастрономического магазина и говорил ему:
- Шесть с полтиной? С ума сойти можно! Мы, Михайло Поликарпыч, сделаем тогда вот что... Вы мне дайте коробку зернистой в фунт, а завтра по весу обратно примете... Что съедим - за то заплачу. У нас-то ее не едят, а вот гость нужный на блинах будет, так для гостя, а?
“Чтоб тебе лопнуть, жила!” - подумал хозяин, а вслух сказал:
- Неудобно это как-то... Ну, да раз вы постоянный покупатель, то разве для вас. Гришка, отвесь!
...Кулаков подвел гостя к столу и сказал, потирая руки:
- Водочки перед блинками, а? В этом удивительном случае хорошо очищенную, а? Хе-хе-хе!..
Гость опытным взглядом обвел стол.
- Нет-с, я уж коньячку попрошу! Вот эту рюмочку, побольше.
Хозяин вздохнул и прошептал:
- Как хотите. На то вы гость.
И налил рюмку, стараясь недолить на полпальца.
- Полненькую, полненькую! - весело закричал гость и, игриво ткнув Кулакова пальцем в плечо, прибавил:
- Люблю полненьких!
- Ну-с... ваше здоровье! А я простой выпью. Прошу закусить: вот грибки, селедка, кильки... Кильки, должен я вам сказать, поражающие!
- Те-те-те! - восторженно закричал гость. - Что вижу я! Зернистая икра, и, кажется, очень недурная! А вы, злодей, молчите!
- Да-с, икра... - побелевшими губами прошептал Кулаков. - Конечно, можно и икры... Пожалуйте вот ложечку.
- Чего-с? Чайную? Хе-хе! Подымай выше. Зернистая икра хороша именно тогда, когда ее едят столовой ложкой. Ах, хорошо! Попрошу еще рюмочку коньяку. Да чего вы такой мрачный? Случилось что-нибудь?
Хозяин придвинул гостю тарелку с селедкой и страдальчески ответил:
- Жизнь не веселит! Всеобщий упадок дел... Дороговизна предметов первой необходимости, не говоря уже о предметах роскоши... Да, так, к слову сказать, знаете, почем теперь эта зернистая икра? Шесть с полтиной!
Гость зажмурился.
- Что вы говорите! А вот мы ее за это! На шесть гривен... на хлеб... да в рот... Гам! Вот она и наказана.
Хозяин сжал под столом кулаки и, стараясь улыбнуться, жизнерадостно воскликнул:
- Усиленно рекомендую вам селедку! Во рту тает.
- Тает? Скажите. Таять-то она, подлая, тает, а потом подведет, изжогой наделит. Икра же, заметьте, почтеннейший, не выдаст. Бла-агороднейшая дама!
- А что вы скажете насчет этих малюток? Немцы считают кильку лучшей закуской!
- Так то немцы, - резонно заметил гость. - А мы, батенька, русские. Широкая натура! А ну, еще... “Черпай, черпай источник! Да не иссякнет он”, как сказал какой-то поэт.
- Никакой поэт этого не говорил, - злобно возразил хозяин.
- Не говорил? Он был, значит, неразговорчивый. А коньяк хорош! С икрой.
Хозяин заглянул в банку, погасил в груди беззвучный стон и придвинул гостю ветчину.
- Вы почему-то не кушаете ветчины... Неужели вы стесняетесь?
- Что вы! Я чувствую себя как дома!
“Положим, дома ты бы зернистую икру столовой ложкой не лопал”, - хотел сказать вслух Кулаков, но подумал это про себя, а вслух сказал:
- Вот и блины несут. С маслом и сметаной.
- И с икрой, добавьте, - нравоучительно произнес гость. - Икра - это Марфа и Онега всего блинного, как говаривал один псаломщик. Понимаете? Это он вместо Альфы и Омеги говорил... Марфа и Онега! Каково? Хе-хе!
Потом гость тупо посмотрел на стол и удивленно воскликнул:
- Черт возьми! Икра, как живая. Я ее придвигаю сюда, а она отодвигается туда... Совершенно незаметно!
- Неужели? - удивился печальный хозяин и прибавил:
- А вот мы ее опять придвинем.
И придвинул грибки.
- Да это грибки, - добродушно сказал гость.
- А вы... чего же хотели?
- Икры. Там еще есть немного к блинам.
- Господи! - проскрежетал Кулаков, злобно смотря на гостя.
- Что такое?
- Кушайте, пожалуйста, кушайте!
-Я и ем.
Зубы хозяина стучали, как в лихорадке.
- Кушайте, кушайте!! Вы мало икры ели, еще кушайте... Кушайте побольше. - Благодарю вас. Я ее еще с коньячком. Славный коньячишка.
- Славный коньячишка! Вы и коньячишку еще пейте... Может быть, вам шампанского открыть, ананасов, а? Кушайте!
- Дело! Только вы, дружище, не забегайте вперед... Оставим место и для шампанского и для ананасов... Пока я – сию брюнеточку. Кажется, немного еще осталось?
- Куш... кушайте! - сверкая безумными глазами, взвизгнул хозяин. - Может, столовая ложка мала? Не дать ли разливательную? Чего же вы стесняетесь - кушайте! Шампанского? И шампанского дам! Может, вам нравится моя новая шуба? Берите шубу! Жилетка вам нравится? Сниму жилетку! Забирайте стулья, комод, зеркало... Деньги нужны? Хватайте бумажник, ешьте меня самого... Не стесняйтесь, будьте как дома! Ха-ха-ха!!
И, истерически хохоча и плача, Кулаков грохнулся на диван.
Выпучив в ужасе и недоуменье глаза, смотрел на него гость, и рука с последней ложкой икры недвижно застыла в воздухе.
ОБРАЗЦА
1922 ГОДА
Одна из многих.
Хорошенькая, изящная, как нарядная куколка, певица придвинула к себе ближе обсахаренные орехи и, облизывая обсахаренные пальчики, сказала:
- Наша Одесса - ужасный город! Посмотрели бы вы, как вели себя одесситы при большевиках!..
- А вы разве были тогда в Одессе, при большевиках?
- Ну! - обиженно усмехнулась она с непередаваемой, неподражаемой одесской интонацией, придав этому слову из двух букв выражение целой длинной фразы, смысл которой должен был значить:
- Неужели ты сомневался, что я была в Одессе, и что я, вместе со всеми, пережила все тягчайшие ужасы большевизма, и что я с честью вышла из положения, заслужив титул героини и ореол мученицы!..
Да... многое может вложить настоящий одессит в слово из двух букв.
- Что ж... тяжело вам было там?
- Мне? Если бы я начала рассказывать обо всех моих страда... Передайте мне эти тянучки... merci! страданиях, то в целую книгу не упишешь.
Она положила себе на голову белую ручку с отполированными ноготками и задумалась.
- Ах!.. Эти обыски, эти аресты...
- У вас был обыск?!
- Не один, а три. Положим, не у меня, а у моих соседей, но все равно - тревожили и меня. Товарищ председателя чрезвычайки заходит вдруг ко мне и просит бумаги и чернил, - они там в соседней квартире что-то писали... Ну, что было делать - дала! Ведь мы тогда все были совершенно бессильны.
А он смотрит на меня и вдруг говорит... благодарю вас, мне не хочется этого кекса... и говорит: «А я вас знаю, вы очень хорошо поете!».
Понимаете - знает меня! Я чуть в обморок не упала... Потом, в чрезвычайке уже я ему говорю...
- Неужели в чрезвычайку вас таскали?!
- Да, видите ли... Там был какой-то концерт - вот нас, артистов, и заставили петь! Такой ужас! Револьвер к виску - и пой! Я там, впрочем, большой успех имела - они, вообще, замечательно умеют слушать. А как аплодировали! Потом уже, сидя в автомобиле с товарищем председателя чрезвычайки...
- Все-таки, значит, они были с вами вежливы - назад отвозили.
- Нет, это не назад... Это, вообще, днем было. Я шла к Робина, а он взялся меня подвезти. Шикарный у него автомобиль, знаете...
- Охота вам была с большевиком ездить, - заметил я.
- А что поделаешь? Револьвер к виску - и катайся! Я уж потом и то говорила ему: «Вы, Миша, ужасный человек! С вами прямо страшно». А он засмеялся, открыл крышку рояля и говорит: «Хотите - говорить - шашкой перерублю все струны, а вам новый пришлю!»
- Неужели в автомобиле рояль стоял? - изумился я.
- В каком автомобиле?! При чем тут автомобиль?.. Дома у меня, а не в автомобиле.
- Неужели же вы большевиков у себя дома принимали?
- А что поделаешь? Револьвер к виску и сидит и пьет чай до трех часов ночи!.. «Миша, - говорю я ему, - ты меня компрометируешь»... Ах, столько страданий за эти несколько месяцев! Не поехать к ним в чрезвычайку неловко, - обидятся, а поедешь... Впрочем, один раз очень смешной случай был. Присылают они за мной автомобиль - огромный-преогромный, теряешься в нем, как пуговица в кармане; плачу, а еду. Впрочем, единственный раз я у них и была. Приезжаю... На столе столько наставлено, что глаза разбегаются! Преподносят мне, представьте, преогромный букет роз и мимозы...
- Неужели от большевиков букеты принимали? - с упреком заметил я.
- А что поделаешь?! Револьвер к виску и суют в руку. И темно-фиолетовая лента - чудесное сочетание! Впрочем, я один раз у них только и была. Спрашивают: «Чего - говорят - сначала хотите выпить?». Я говорю: «Зубровки, той, что мы вчера пили». Посмотрели друг на друга как-то странно, мнутся: «Да она - говорят в погребе».
- «А вы принесите из погреба, - говорю я. - Неужели боитесь? Пойдите с племянником Саней (племянник мой тогда тоже со мной был - Саня) и принесите». Саня уже встал было, а они совсем переполошились. «Нельзя туда, в тот погреб!» - «Да почему?!» - «Оттуда - говорят - еще расстрелянные бандиты не убраны!.. Там лежат». Нет, нет... Лучше эту розовенькую... Она, кажется, с орехами!.. Да... так, поникаете, какой ужас: где эта зубровка стояла - расстрелянные бандиты лежат. Мы потом эту зубровку «бандитовкой» называли. Ох, уж эта Одесса-мама… Вечно она что-нибудь выдумает... ха-ха!.. Слушайте, отчего же вы не смеетесь?..
- Спасибо. Я уже года два как не смеюсь.
Я встал, наклонил свое лицо к ее розовому, разрумянившемуся личику и тихо спросил, глядя прямо ей в глаза:
- Скажите, а они не могли подсунуть вам вместо бандитовки - офицеровку?
И я видел, как что-то, будто кипятком, ошпарило ее птичий мозг.
Она заморгала глазами быстро-быстро и, отмахиваясь от чего-то невидимого, жалобно прочирикала:
- Но они же револьвер к виску... Танцуешь у них - и револьвер у виска, пьешь - и револьвер у виска... Не смотрите на меня так!
*
Разнообразный город Одесса.
Комментариев нет :
Отправить комментарий