Газета «Коммерсантъ» пишет о том, что по итогам проведенной Рособрнадзором проверки, которая выявила серьезные нарушения законодательства юрфаком МГУ, выданные с 1992 года его выпускникам дипломы могут быть признаны недействительными. Оказывается, юрфак МГУ «зарегистрирован в 1992 году в качестве самостоятельного юридического лица, однако по закону «О высшем и послевузовском профессиональном образовании» структурное подразделение вуза выступать юрлицом не может». Кроме того, юрфак, обладая статусом самостоятельного юридического лица, не получал государственной аккредитации и лицензии на право ведения образовательной деятельности.
Далее появляются сообщения: в одном из главных вузов страны изменилась форма правления, там введена должность президента. В общем-то вполне формальное новшество, если бы при этом многие комментаторы не говорили: это сделано именно сейчас, чтобы как-то поаккуратнее сместить многолетнего ректора В.Садовничего.
А началось все с действительно серьезного конфликта, зародившегося еще в прошлом году на социологическом факультете, который студенты и специалисты прозвали «ПТУ при МГУ» за низкий уровень образования. Таковое состояние дел подтвердили члены рабочей группы Общественной палаты, проводившей экспертизу деятельности факультета. Она была создана после того, как в апреле 2007 года в Общественную палату РФ обратились члены инициативной группы OD-Group, состоящей из студентов, недовольных качеством получаемого образования, условиями учебы, некомпетентностью, по их словам, руководства — в частности декана факультета Владимира Добренькова. Вместо социологии, по утверждению студентов, их обучают тому, что во времена оные называлось основами марксизма-ленинизма или, скажем, историческим материализмом.
Позицию недовольных студентов поддержали преподаватели и учащиеся других вузов, известные российские и зарубежные ученые-социологи и социологические ассоциации. Ясное дело, такое вольнодумство не могло остаться без последствий. От работы были отстранены преподаватели, заподозренные в симпатии к OD-Group, студентов запугивали возможными отчислениями. И, надо сказать, не обманули. Изгнали из храма науки четырех студенток-активисток протеста, как те утверждают, за то, что обратились в Общественную палату с просьбой проверить качество образования (вот и результат, хоть какой-то, от этого, как оказалось, провокаторского заведения, имитирующего наличие общественной жизни в России). Причем, студенток, у которых в зачетках в основном пятерки и четверки. Студенты МГУ устроили пикет против этих репрессий. Около 40 молодых людей вышли с плакатами, на которых было написано: «Нужно обучать, а не отчислять», «Добреньков, отчислись сам». Ну, а официальные лица факультета и университета разъясняют: «На социологическом факультете все нормально. Факультет работает, трудится плодотворно».
В связи со всем этим в разных средствах массовой информации раздаются робкие вопросы: а что, российские студенты, представляют они какую-нибудь общественную силу, способны как-нибудь повлиять если не на власть, то хотя-нибудь на академическую бюрократию?
Радиостанция «Эхо Москвы» спросила у своих слушателей, способно ли, по их мнению, российское студенчество на массовый протест. Оказалось, что 11 с половиной процентов считают, что да, способно, 88 с половиной процентов считают, что нет, не способно.
Студенческие волнения, неоднократно сотрясавшие Московский университет, на исходе XIX столетия приобрели вдруг неожиданный и малопонятный для высокого начальства характер. На совершенно легальных основаниях, не выдвигая никаких политических требований, студенты медицинского факультета принялись отстаивать свои (по сути естественные) права на получение полноценного высшего образования и на обучение у достойных и уважаемых преподавателей. Всячески избегая каких-либо действий, способных возбудить у бдительных инстанций тревожную мысль о смуте или беспорядках, они воспользовались методом бойкота, неплохо зарекомендовавшим себя в 1880 году среди земледельцев Западной Ирландии. Если булыжник, как объявили впоследствии, был оружием пролетариата, то бойкот оказался булыжником студенчества.
Первый опыт бойкота
Непосредственный результат практического применения новой студенческой тактики зафиксировал профессор В.В. Марковников, занимавший кафедру химии Московского университета, в октябре 1893 года: «Между первыми сверхштатными [профессорами], назначенными по новому уставу [1884] года, были двое медиков: П[авлинов] и К[узьмин]. Первый просто ничтожество, но последний отъявленный негодяй, способный унижаться до последней степени не только перед высшими мира сего, но и перед всяким, в ком ему нужно заискивать. Он назначен по протекции покойного генерал-губернатора, у которого он лечил дворню.1 Вот какая стряслась с ним история.
Нынешний весной разнесся слух, что в хирургической клинике у К{узьмина] фельдшер занимается ростовщичеством, оперируя на деньги самого профессора. Склифосовский, который его терпеть не мог, заявил об этом на факультете, вероятно, переговорив сначала с попечителем.2 Факультет поручил декану сообщить об этом попечителю.3 Последний произвел дознание и явное и тайное через сыскную полицию (это очень мило) и сообщил факультету, что никаких положительных доказательств участия К[узьмина] не найдено. Тем дело и предполагалось прикончить. Достопочтенные профессора медицинского факультета, сообразив желание начальства, порешили предать дело воле Божией, хотя большинство их считают К[узьмин]а вполне способным на такое деяние и вообще человеком для университета неприличным. Студенты взглянули на дело несколько иначе, и нынешний год из пятого курса ни один человек не записался на лекции К[узьмин]а. Он уехал в Петербург объясняться. Интересно, как поступит министр».4
Министр народного просвещения граф И.Д. Делянов управлял всероссийским образованием с 1882 года. Петербургские сановники считали его человеком, хоть и чрезвычайно хитрым, зато разносторонне образованным, умным и доброжелательным, готовым облагодетельствовать чуть ли не каждого просителя. Московская профессура не имела, однако, единого мнения о достославном министре: одни видели в нем всего лишь пронырливого лакея, лишенного каких-либо нравственных побуждений, другие же – сиятельного проходимца, стремившегося «уничтожить всякую самостоятельную жизнь университетов и подчинить все народное образование в России бюрократическому произволу».5 В 1893 году министр производил впечатление полуразрушенного геронтократа; поскольку его шарообразную фигуру украшали уже все знаки отличия Российской империи, художник В.М. Васнецов уверял окружающих, что ко дню коронации Николая II графу Делянову пожалуют при особом рескрипте соску.6 Тем не менее министр сохранял всю прежнюю изворотливость и острое конъюнктурное чутье образцового чиновника.
Сановник достаточно эрудированный и сметливый, Делянов не мог не сознавать, что наука и, особенно, доброкачественное высшее образование несут в себе нередко фатальную угрозу абсолютной власти вообще и древним устоям самодержавия в частности. Свое кредо по поводу университетской профессуры он изложил в конфиденциальном письме попечителю Московского учебного округа: «Лучше иметь на кафедре преподавателя со средними способностями, чем особенно даровитого человека, который, однако, несмотря на свою ученость, действует на умы молодежи растлевающим образом».7 И все же человеку, занимавшему государственный пост министра, надлежало непрестанно проявлять хотя бы видимость заботы о народном просвещении, так что положение его было поистине хуже губернаторского.
В конце января 1893 года граф Делянов посетил недавно (около пяти месяцев назад) открытые на Девичьем поле клиники Московского университета, в том числе госпитальную хирургическую клинику, которой заведовал экстраординарный профессор Кузьмин, и остался весьма доволен постановкой преподавания на медицинском факультете.8 На высокое московского начальство Кузьмин тоже производил весьма отрадное впечатление. Не случайно свой первый орден Святой Анны 3-й степени с мечами он получил в 1877 году (на втором году службы!), а двумя последующими – Святого Станислава 2-й степени с мечами и Святого Владимира 3-й степени – его удостоили в 1882 и в 1887 годах.9 И вот как гром среди ясного неба: ранней осенью 1893 года, вскоре после летних каникул, министр народного просвещения получил информацию, бросившую густую тень на профессора Кузьмина.
Мало того, что Кузьмин активно рекламировал себя в печати (в частности, в газете «Московские Ведомости») и клеветал на коллег (прежде всего на своего учителя – всеми уважаемого Склифосовского), чтобы отбить у них пациентов; мало того, что профессор учил подчиненных (и заодно студентов), как задерживать выздоровление больных, чтобы вытянуть из них лишние деньги, и воровал в клинике хирургические инструменты для оборудования собственной лечебницы; так он еще в доле с фельдшером клиники создал негласную ссудную кассу и занялся, как обнаружилось при секретном полицейском расследовании, ростовщичеством.10 Особенно же удручало министра поведение студентов, хорошо осведомленных о всех плутнях Кузьмина и полагавших (с присущей молодости горячностью), будто такого рода профессорам не место в порядочном обществе.
Для погашения тлевшего скандала Делянов использовал прием, ставший спустя много лет рутинным в номенклатурных маневрах; по распоряжению министра, фельдшера, державшего потаенную ссудную кассу, уволили, а профессора Кузьмина, обиженного студентами, 14 октября 1893 года передвинули по университетской горизонтали. Решение министра отразилось в прессе 25 октября того же года в форме краткого извещения, удовлетворившего и студентов, и преподавателей: «Профессор по кафедре хирургии Императорского Казанского университета Левшин переводится в Москву директором госпитальной клиники на место профессора В.И. Кузьмина, который переводится в Казань на место г. Левшина».11
В том же октябре профессор Марковников записал в своем дневнике: «Мне передавали из верных источников, что в Хирургическом Обществе предполагалось поднять вопрос об исключении К[узьмин]а из членов. Предупрежденный своевременно, К[узьмин] прислал заявление о выходе из членов как раз в то заседание, когда должен был обсуждаться вопрос о его баллотировке. Бедный Казанский университет! Попечителем там битый студентами в бытность его там же инспектором».12
Признанный безусловно полезным для высоких инстанций, искушенный в своих делах преподаватель Кузьмин, повышенный в звании до уровня ординарного профессора и получивший чин действительного статского советника, руководил факультетской хирургической клиникой Казанского университета ровно три года. Затем он вышел в отставку вследствие «тяжкой болезни», вернулся в Москву, поселился в собственном доме на Садовой-Кудринской улице и принялся обслуживать платежеспособных пациентов, обещая им полное исцеление от любых хирургических, урологических или гинекологических заболеваний в своей частной лечебнице. За несколько лет до революции он был избран гласным Московской городской думы. В середине ХХ века, когда в стране началась кампания за приоритеты отечественной науки, о нем вспомнили; его не возвели в ранг великого хирурга, но в целях восстановления «исторической справедливости» именем профессора Кузьмина предложили называть разрезы при нагноительных процессах в коленном суставе и метод лечения переломов посредством внутрикостного введения металлического стержня.13
Очередная коллизия
В марте 1896 года Московский университет поразило известие из ряда вон выходящее: тайный советник и почетный член Петербургской Академии наук, кавалер орденов Белого Орла и Святого Александра Невского, заслуженный ординарный профессор Г.А. Захарьин, свыше 30 лет возглавлявший факультетскую терапевтическую клинику, объявил о своем намерении выйти в отставку. Еженедельник «Врач» незамедлительно разнес эту новость по всем городам Российской империи.14
Современники не спешили предать гласности обстоятельства, побудившие маститого профессора расстаться с государственной службой. Лишь в декабре 1897 года ультрапатриотическая газета «Московские Ведомости» глухо пробурчала о каких-то «темных влияниях», вынудивших Захарьина «прервать преподавание».15 Спустя еще 15 лет вдова министра народного просвещения (в прошлом ректора Московского университета, потом попечителя Московского учебного округа) Н.П. Боголепова, убитого в 1901 году эсером-террористом, пояснила, что «темные влияния» исходили как от студентов, решивших вдруг игнорировать лекции увенчанного шумной, хотя и разноречивой, славой врача и педагога, так и от некоторых профессоров медицинского факультета, порицавших «манеру чтения» Захарьина и его «дурное отношение к больным».16
Вскоре после этой публикации популярный литератор В.В. Розанов в своей дневниковой прозе (1913) изобразил юного революционера Володю, якобы стучавшего ногами (вместе с другими студентами) при появлении в аудитории знаменитого профессора: «Захарьин был аристократ и лечил только богатых, а Володя был беден и демократ, и хотел, чтобы он лечил бедных. Поэтому (стуча ногами) он стал требовать у начальства, чтобы оно выгнало Захарьина, но оно предпочло выгнать несколько студентов и оставить Захарьина, который лечил всю Россию».17 Дав полную волю своему неукротимому воображению, Розанов сумел не только обратить Захарьина – потомка захудалого саратовского помещика – в аристократа, но и добавить к прошедшему домысленный им перестук студенческих каблуков. В действительности с ноября 1895 года на лекциях Захарьина установилась глубокая тишина, не нарушаемая ни скрипом перьев, ни шорохом тетрадей многочисленных прежде слушателей.
Почти 30 лет на медицинском факультете Московского университета бытовало мнение о чрезвычайной важности и поучительности клинических лекций Захарьина. Тем более непостижимой для самого профессора и университетской администрации оказалась резолюция, принятая на сходке студентов IV и V курсов медицинского факультета в первой декаде ноября 1895 года, о наказании Захарьина «за небрежное отношение к своим обязанностям, за дурное ведение клиники, за содействие путем влияния неправильному назначению профессоров».18
О своем постановлении студенческая депутация уведомила Захарьина 12 ноября. Изумленный профессор совершенно потерялся и промолчал. На следующий день, 13 ноября, вместо обычных двухсот человек на лекции Захарьина присутствовали только четверо; остальные толпились за дверями аудитории. Через день, 15 ноября, лекцию Захарьина посетили лишь семеро студентов.19
Поскольку студенты оплачивали лекции у выбранного ими преподавателя, заработок университетского профессора в немалой степени зависел от числа его слушателей. Миллионер Захарьин давно прославился на всю страну своей уникальной алчностью. Проказливые студенты даже сочинили про него песенку на широко известный когда-то мотив: «Уж я золото хороню, хороню, уж я серебро берегу, берегу».20
Однако предстоящее падение доходов от лекций Захарьина ничуть не взволновало. Еще в 1885 году он предоставил в распоряжение правления Московского университета и гонорар со слушателей, и специальное вознаграждение, причитавшееся ему за чтение лекций (1200 рублей в год), с тем чтобы эти немалые по тем временам деньги распределялись впредь (на весь последующий период его службы) в виде пособий среди малоимущих больных и низкооплачиваемого персонала факультетских клиник, а также среди «недостаточных и прилежных студентов». Непосредственным толчком к столь тороватому даянию стали опубликованные весной 1885 года коллективные письма московских врачей, протестовавших против оскорбительного для всего врачебного сословия обращения Захарьина с коллегами.21 Бурную полемику по этому поводу в медицинской печати решительно пресек тогда один из влиятельных покровителей Захарьина – московский генерал-губернатор.
Через десять лет после того популистского пожертвования Захарьина ошеломило совершенно непредвиденное и, главное, демонстративное попрание его незыблемой, как он полагал, репутации. Потрясенный профессор немедля донес до сведения начальства свои печали и претензии. Попечитель Московского учебного округа Н.П. Боголепов и ректор университета П.А. Некрасов пообещали принять необходимые и самые строгие меры, а Захарьину предложили продолжить чтение лекций в соответствии с утвержденным расписанием. Уже на следующий день руководители высшего образования подбросили свое сучковатое полено в разгоравшийся костер студенческого максимализма. По согласованию с министром народного просвещения, Боголепов начертал специальное объявление, посулив не засчитать текущее полугодие тем, кто собирался и впредь игнорировать лекции заслуженного профессора Захарьина, а потом перевести крамольников в другие университеты.22 Угроза подействовала: в декабре число слушателей на лекциях Захарьина увеличилось до 80-100 человек, но, к вящему огорчению университетской администрации, обращенное к студентам предостережение Боголепова через несколько дней попало в прессу.23
Между тем, Московское охранное отделение, встревоженное странной смутой на медицинском факультете, потребовало от своих осведомителей подробностей о настроениях среди учащихся. Наибольшее внимание тайной полиции привлекли полученные агентурным путем две выписки из студенческой корреспонденции. В одной из них, датированной 16 января 1896 года, отмечалось только, что «акции Захарьина здесь сильно упали», зато в другой, от 14 декабря 1895 года, содержалась весьма существенная информация:«Решение студентов не посещать более со второго полугодия лекций Захарьина для него тем более неприятно, что он не встретил почти никакой поддержки со стороны профессоров Университета: так сильно насолил он всем. Интересно, чем кончится вся эта история. Знаменательный факт: среди студентов сильное движение, серьезное скандальное решение, и все это происходит тихо, гладко, без шума, без полиции, на законном основании, не выходя за пределы, положенные Университетским Уставом. Такое движение гораздо серьезнее и гораздо плодотворнее, чем так называемые студенческие беспорядки».24
Чтобы очистить «храм науки» от новоявленной крамолы и найти ее вдохновителей, попечитель Московского учебного округа Боголепов обратился к собственным осведомителям. В своей административной деятельности попечитель придерживался обычно принципа, изложенного им как-то раз, еще когда он был ректором, преподавателям Московского университета: «Я всегда более поверю чиновнику канцелярии, чем профессору, потому что чиновники от меня зависят, а профессора нет».25 Со временем он стал тем не менее прислушиваться и к профессорам. В первые месяцы 1895 года два профессора медицинского факультета Н.А. Митропольский и М.П. Черинов исправно докладывали Боголепову о поведении и умонастроении коллег и студентов.26
Соединенными усилиями университетских фискалов удалось изобличить в симпатиях к студентам и неприязни к Захарьину двух видных профессоров медицинского факультета – хирурга П.И. Дьяконова и терапевта А.А. Остроумова. Оба профессора-«подстрекателя» заверили Боголепова в своей готовности держаться в дальнейшем более сдержанно, а студентам посоветовали до конца текущего семестра отрядить на лекции Захарьина определенное число слушателей, однако на следующее полугодие записаться на лекции к профессору К.М. Павлинову.27 В соответствии с программой преподавания на медицинском факультете, не менявшейся на протяжении ряда лет, лекции для студентов IV курса читали (причем в одни и те же дни и даже часы) два профессора – Захарьин и Павлинов, но только первый в клинике на Девичьем поле, а второй на территории Новоекатерининской больницы. Студентам предоставлялась, таким образом, полная свобода выбора того или другого профессора.
Наступивший 1896 год принес Захарьину очередные огорчения. Уже в начале января выяснилось, что почти весь IV курс, за исключением 17 человек, выразил желание отбывать свою учебную повинность на лекциях профессора Павлинова, тогда как III курс в полном составе не записался на лекции к профессору Н.Ф. Голубову – ставленнику Захарьина.28 Надежды на более или менее благополучное разрешение конфликта в связи с этим совершенно угасли. И профессура, и администрация отчетливо понимали, что студенты III курса, перейдя на следующий курс, на лекции Захарьина не запишутся. Разъяренный Захарьин потребовал от начальства наложить запрет на лекции Павлинова, а заодно разобраться по понятиям с другими профессорами, «возбуждавшими студентов». Спустя три десятилетия профессор Голубов – самый верный ученик и вместе с тем ретивый биограф Захарьина – рассказал, как выражал его шеф свое негодование: «При своем самолюбии, при своей нервности, он был прямолинеен и часто резко не воздержан. Не подать руки, сказать в глаза неприятную правду было его нередким способом защиты и нападения. Мне пришлось быть свидетелем тяжелой сцены, когда он, стуча кулаком, кричал у себя в кабинете на ректора нашего университета, математика Н[екрасова] (весьма почтенного и порядочного человека) за какой-то его не вполне корректный, по мнению Захарьина, поступок».29
Излить свой гнев на попечителя Московского учебного округа Захарьин не посмел, но разжалобить Боголепова речением о несправедливости происходящего попробовал. Боголепов же, в свою очередь, счел за благо в пререкания с Захарьиным не вступать, ибо отлично понимал, что запрещение лекций Павлинова только «подольет масла во вражду». Кроме того, Боголепову хотелось, чтобы все случившееся послужило «недурным уроком Захарьину».30 Так что отныне у Захарьина оставался единственный пристойный выход из сложившейся ситуации – отставка по окончании весеннего семестра.
Переписка о сатисфакции
Рассчитывая хоть немного смягчить жестокий удар, нанесенный студенчеством по самолюбию именитого профессора, товарищ (заместитель) министра народного просвещения Н.М. Аничков выдвинул кандидатуру Захарьина в состав медицинской испытательной (иными словами, государственной экзаменационной) комиссии, утверждаемой особым распоряжением министра народного просвещения. После долгих размышлений Захарьин отверг это предложение. Мотивы своего отказа он изложил в коротком письме Аничкову:
«Глубокоуважаемый Николай Милиевич! Прошло четыре недели со времени Вашего отъезда и в это время, волей-неволей наблюдая ход дел, мне не раз пришлось подумать о назначении меня членом испытательной комиссии. Результат наблюдений и дум таков, что я решительно не могу взять на себя этой обязанности – для меня необычной, по состоянию здоровья даже непосильной, в данном случае мне антипатичной и по своей действительности равняющейся капле в море. Снисходительно извините за беспокойство преданного Вам Г. Захарьина. Москва, 2 февраля 1896 [года]»31
Безмерно огорченный крушением министерского замысла, Аничков схватился за перо. Возымев намерение раззадорить упрямого Захарьина, он воззвал к его самолюбию, патриотизму и чинопочитанию:
«Глубокоуважаемый Григорий Антонович, на письмо Ваше от 2 февраля я отвечал Вашему Превосходительству 4-го того же месяца, адресуясь в университет, но пока не получил от Вас письма, хоть вскоре после моего письма, и как бы в дополнение к нему, было послано 5-го или 6-го февраля письмо Графа Ивана Давидовича [Делянова]. Недоумеваю о причине отсутствия Вашего отзыва по весьма интересующему нас обстоятельству; хоть я и льщу себя надеждой, что в данном случае молчание есть знак согласия, но решаюсь еще раз беспокоить Вас.
Дело в том, что Вы как русский человек и патриот, желающий добра родному университету, должны, по моему мнению, поддержать намерение Правительства обуздать студентов, которые дерзают действовать против почтенных профессоров и даже против Вас. В чем же ином со стороны ученого профессора может выразиться воздействие на студентов, как не в строгой поверке их познаний. Вы, студенты, не хотите заниматься, находите, что много знаете, что можете пренебрегать лекциями и не посещать того или иного профессора, так покажите предо мною, членом испытательной комиссии, ваши знания по разным предметам медицинского курса, и тогда я удостоверюсь, действительно ли вы так подготовлены, что не нуждаетесь в течение курса ни в моих лекциях, ни в занятиях у некоторых других профессоров.
Требуется ли для этого постоянное Ваше присутствие на всех испытаниях? Совершенно нет. Важно, что студенты будут знать, что ученейший и почтенный профессор Захарьин, который ни в какие сделки со студентами не вступает и интригами против сослуживцев не занимается, состоит членом комиссии и может на каждом экзамене спросить каждого из них.
Конечно, в Москве отлично всем известно, что Вам, с Вашего согласия, предложено быть членом комиссии. Варшава тоже знает это от будущего председателя комиссии, ректора Ковалевского. Нет сомнений, что это известно всем университетам. Вы, глубокоуважаемый Григорий Антонович, составляете слишком крупную величину, каждым шагом которой очень интересуются. Теперь тоже скоро станет известно, что вы отказались, и, конечно, Союзный Совет и всякая подпольная интрига припишет это своему влиянию, что должно значительно поднять престиж этих сборищ. Противная Вам профессорская партия признает, что Захарьин отказался из страха перед нею.
О назначении Вашем мною лично было сообщено еще в Москве Великому князю Сергею Александровичу и Его Высочество изволил признать это назначение прекрасным.32 Неужели же Вы решитесь обидеть Вашим отказом искренне и всегда душевно Вам преданного Графа Ивана Давидовича. Ваш отказ теперь гораздо хуже для Министерства того, если бы Вы совершенно не согласились. Нет, лучше идите во имя доброго дела и последуйте мудрому изречению русского народа: давши слово, держись.
С глубоким всегдашним почитанием и искренней преданной покорный слуга Н. Аничков. С.-Петербург, 11 февраля 1896 г[ода]».33
На вкрадчивые уговоры влиятельного чиновника Захарьин не поддался. О неизменности своей позиции он уведомил Аничкова незамедлительно, сохранив по привычке черновик своего письма среди прочих важных бумаг:
«Глубокоуважаемый Николай Милиевич! Вчера к вечеру я получил Ваше письмо от 11 февраля. Письма Вашего от 4 февраля, о котором Вы пишите, я не получал, но ожидал его (зная о нем из письма ко мне Графа Ивана Давидовича) и потому замедлил ответом Его Сиятельству.
Ответ мой Графу [Делянову], посланный третьего дня, без сомнения, уже известен Вам и я должен прибавить лишь немногое. Вы пишете: «Давши слово, держись». Не говоря о том, что я, как Вам известно, долго колебался и весьма неохотно согласился на мое назначение членом испытательной комиссии, сомневаясь в его значении в данном случае, – я послал свой отказ не на другой день после своего согласия, а через месяц, убедившись из хода дел, как справедливы были мои сомнения: ко мне записалось из курса более чем в 250 человек лишь 17 (и им грозят всяческими неприятностями), а интрига, смутив в прошлом семестре через подпольную организацию 5-й и 4-й курсы, теперь с тем же успехом и тем же орудием морочит, фабрикует, застращивает и, в конце концов, срывает слово на 3-м и 2-м [курсах]; и все это известно, и все это совершается беспрепятственно.
Вот когда, нуждаясь в напряжении всех сил для успешного преподавания, которым только и борюсь (давно уже) с интригой, – и безусловно убежденный в бессилии моего или чьего бы то ни было участия в испытательной комиссии для борьбы с интригой и ее орудием – подпольной организацией, – здесь нужно действие власти, – я должен был отказаться. Преданный Вам Г. Захарьин. Москва, 15 февраля 1896 [года]».34
В смутной надежде вернуть себе утраченный престиж в Московском университете Захарьин вознамерился подкупить общественное мнение всей Российской империи. С этой целью в конце февраля 1896 года он объявил о своей готовности пожертвовать пятьсот тысяч рублей на устройство церковно-приходских школ в Пензенской и Саратовской губерниях, да еще наобещал через год снова выделить такую же сумму на нужды начального образования.35 Выбор объектов для демонстрации феноменальной щедрости благотворителя определялся сентиментальной мотивацией: в Пензе он родился, а в Саратове окончил гимназию.
Когда неугомонная пресса разнесла во все пределы империи сенсационную новость о профессоре-меценате, Захарьин обратился к обер-прокурору Священного Синода К.П. Победоносцеву с просьбой исходатайствовать Высочайшее дозволение на пожертвование. «Я желал бы, – писал он 6 марта, – положить 500 000 рублей 4% Государственной ренты на вечное время, неприкосновенно и необращаемо на другие цели в Московскую контору Государственного банка с тем, чтобы контора своевременно посылала проценты – одну половину Пензенскому преосвященному, а другую – Саратовскому в их непосредственное распоряжение, без привлечения к участию в оном духовных консисторий, для пособия в беднейших приходах церковно-приходским училищам или для устройства таковых».36
Растроганный Святейший Синод постановил преподать Захарьину «свое благословение с выдачей установленной грамоты и книги Библия» и поручил Победоносцеву изъявить профессору признательность «за содействие к насаждению начал христианского воспитания в народе». О Высочайшей санкции на пожертвование и благодарности Священного Синода Победоносцев поставил в известность Захарьина 13 мая 1896 года. Однако специальный указ о распределении ежегодных поступлений с означенного капитала (на содержание церковно-приходских школ, устройство новых учебных заведений и вознаграждение священнослужителей в беднейших приходах) Священный Синод принял только 3 октября 1897 года.37
Гомерическое пожертвование не принесло новоявленному филантропу ни славы, ни почестей, а лишь обострило затянувшийся конфликт: в Москве полумиллионный дар восприняли как очередную выходку профессора-самодура, предпринятую им, по словам А.В. Амфитеатрова, «в пику университету».38 Повторное финансовое вливание в провинциальные учебные заведения потеряло в связи с этим какой-либо смысл, и о своем обязательстве ассигновать еще пятьсот тысяч рублей для церковно-приходских школ Захарьин больше не вспоминал.
Комментарии Союзного Совета
Вспыхнувший на медицинском факультете скандал университетская администрация и тайная полиция объясняли, главным образом, пагубным влиянием на учащихся постоянно функционировавшей студенческой организации, именовавшей себя Союзным Советом 45-и объединенных землячеств. Учрежденный в 1884 году на основании принятого тогда Университетского Устава и ежегодно обновляемый, Союзный Совет существовал вполне легально, пользовался абсолютным авторитетом среди учащихся и поэтому находился под неусыпной опекой Московского охранного отделения, вербовавшего на каждом курсе секретных осведомителей из участников этого альянса и рядовых студентов.
Свое мнение относительно коллизии на медицинском факультете, не совпадающее, разумеется, с воззрениями университетского и полицейского начальства, Союзный Совет изложил письменно в марте 1896 года. В начале апреля того же года попечитель Московского учебного округа препроводил Московскому обер-полицмейстеру адресованное студентам и преподавателям послание («прокламацию», по выражению Боголепова) Союзного Совета по поводу конфликта учащихся с профессором Захарьиным:
«В первых числах января 1895 года студентам четвертого курса медицинского факультета было объявлено о вновь открывающемся курсе частной патологии профессора Попова.39 О Попове студенты знали давно; слышали, что он когда-то скандально защищал диссертацию и, несмотря на это, все-таки получил профессуру; знали, что уже несколько лет тому назад среди медиков старших курсов поднимался о нем вопрос, когда он пытался читать лекции, и что курс его почему-то не состоялся; но главное знали, что Попов не был даже приват-доцентом и не имеет за собою ни одного научного труда. Это последнее обстоятельство заинтересовало студентов.
По наведении справок выяснилось, что Попов получил кафедру благодаря протекции Захарьина. Высказываясь принципиально против назначения профессоров путем протекции, студенты и на этот раз выразили свой протест, отказавшись слушать Попова. По опыту они знали, кого мог выдвинуть и выдвигал Захарьин. Умерший Войтов проведен был им даже наперекор факультету.40 Голубов, которому профессора уже не подают руки, – студенты не без основания считают его полнейшей бездарностью, почти не посещают его лекций, – тоже ставленник Захарьина.41
Назначение Попова было последней каплей, переполнившей чашу недовольства студентов деятельностью Захарьина, если только возможно так назвать его давнее отношение к клинике и студентам-медикам и, наконец, сферу влияния его во врачебном мире вообще.
Терапевтическая факультетская клиника – одна из самых важных. В ней студенты должны научиться определять болезни и познакомиться с различными их видами. Она поставлена так плохо, что заниматься в ней положительно невозможно. Ординаторы в большинстве случаев обнаруживают полнейшее невежество в своем деле и держатся в клинике лишь благодаря своему всем известному лакейству. Ходячее выражение среди врачей «вышел из мальчиков» означает выход из захарьинских ординаторов. Да и этих-то ординаторов ни студенты, ни больные не могут доискаться. Добрая половина их по приказанию Захарьина с полной готовностью принимает у него на дому, другие являются только на приемы больных, а все в сборе бывают только тогда, когда приезжает в клинику сам Захарьин.
Больных кладут в клинику без всякого разбору, кладут иногда самых неподходящих после того, как последние дадут ординатору взятку. Сам Захарьин тоже мало интересуется больными. В 1893 году он ни разу не заглянул в палаты. В прошлом [1895-м] году там лежал помощник исправника из Курской губернии. Он лежал два месяца и ему ни разу не удалось увидеть профессора, так что он просил ординатора показать ему Захарьина, чтобы иметь возможность рассказать про него дома. В 1894 году Захарьин сделал один обход клиники, но что это был за обход…
Около часу Захарьин сидит в своем кабинете, пьет кофе и выслушивает по очереди доклады ординаторов; остальные безмолвно стоят у дверей. Часы во всех палатах останавливаются, прислуга ходит на цыпочках, студентов просят не ходить, так как профессор не любит присутствия их на обходе. Через час все ординаторы разбегаются по палатам, а сам Захарьин в сопровождении Голубова торжественно поднимается на машине [на лифте] в верхние мужские палаты. Каждому больному он уделяет не более двух минут времени, усаживается на стул на приличном от него расстоянии, задает ему вопрос: «лучше ли вам?». Больной отвечает «да» или «немного». – «Ну ничего, будьте здоровы», – затем к следующему и т. д. Через 15-20 минут обход окончен, и Захарьин, не заглядывая в помещающиеся внизу женские палаты, отправляется домой.
Трудно, конечно, при таком отношении знать, что делается в клинике и вести дело как следует. А как ведется там дело, показывают следующие факты. В клинику Захарьина в 1893 году привозят отравившегося студента Галенковского. Из захарьинских ординаторов в клинике не было никого, так что пришлось пригласить ординатора из соседней клиники Склифософского. Захарьинские ординаторы явились только через несколько часов.
Но не лучше бывает, если там кого-либо и застанут. Весной того же года в клинику привезен был студент Лавринайтис с явлениями острого воспаления брюшины. Ординатор Никулин отказался его принять, боясь холеры. Привезший студент заявил, что оставит в таком случае больного в приемном [покое]. «А я отправлю его в участок», – возразил Никулин.42 Нужно заметить, что клиника Захарьина никогда не бывает полна, следовательно, больного во всяком случае можно было принять. Лавринайтис был помещен в Остроумовскую клинику, где и умер через три дня. Вышла целая история. Инспектору Доброву пришлось извиняться за Никулина, и студентам было объявлено, что больных студентов в клинику принимать будут.
Выяснилось также, что в прошлом году в Остроумовскую клинику явилась больная и просила положить ее; ординатор Лебедев нашел ее неподходящею. Тогда она спросила у присутствовавшего студента совета, не дать ли ординатору взятку, и объяснила, что два месяца назад она дала взятку ординатору у Захарьина и тот положил ее в клинику; облегчения там она не получила.
Таким образом кладутся больные. Само собою разумеется, что при такой постановке дела хорошего обращения с ними нельзя и ждать. Лежат они без присмотра, кормят их чем попало, надевают чистое белье только тогда, когда больному надо выходить на лекцию. Вот наиболее яркие случаи, характеризующие обращение с больными. В 1894 году из Захарьинской клиники перешла в Остроумовскую барышня, институтка, знакомая одного студента. Оказалось, что Никулин делал ей грязные предложения, требуя [от нее] согласия как условия дальнейшего пребывания ее в клинике. Рядом с ней лежала швея. Никулин и к ней обращался с тем же. Через несколько времени выписалась и швея и, по всей вероятности, рассказывала своим знакомым о положении больных в Захарьинской клинике.
Профессор, вероятно, не знал про это, но если и знал, то отношение его к подобным фактам уже известно. В 1891—1892 годах в отдельные платные палаты на женском отделении было положено несколько больных. Старост просили не назначать к ним кураторов. Относительно таинственных больных одни из ординаторов говорили, что это родственницы Захарьина, другие, что с женскими болезнями. Но вскоре оказалось, что это были проститутки. В присутствии всей аудитории староста 4 курса от лица своих товарищей спросил Захарьина, почему в терапевтическую клинику кладутся больные, не подлежащие изучению студентов. Захарьин топнул ногой, застучал палкой и заявил, что он делает «свое дело» и либеральничать не позволит, что не дело студентов вмешиваться в порядки клиники, единственным господином которой является он. В ответ на такую краткую, но выразительную речь не было устроено демонстрации, согласно ранее намеченному плану, лишь некоторые, не сдержавшись, свистнули несколько раз ему вслед. Через день в клиниках вывешено было объявление, запрещавшее студентам входить в отдельные номера и [подтверждавшее] право профессора принимать, кого он хочет. «Родственницы» Захарьина, однако, на другой же день были выписаны. Все это происходило при Никулине и не без его, конечно, деятельного участия, так как он состоит ассистентом на женской половине.
Захарьин после этой истории три недели не читал лекций. Это никого не удивило, так как он на лекции являлся не часто. Зато перед его появлением начинается оживленная деятельность: подготовляют больных, сообщают им, что они должны говорить, как себя вести, «чтобы не рассердить профессора», подмениваются испражнения, приготовляются к такому экстренному случаю истории болезней. И вот при таких-то данных читает Захарьин свои лекции. Так, например, в клинике лежала одна больная солитером. Пролежав долгое время и не видя облегчения, она решила выписаться, но ее назначили на лекцию. Ординаторы убедили ее давать показания в том смысле, что она выздоровела. Другой случай был такой. В клинику явился больной, пришел он в клинику пешком за 40 верст из деревни. Через несколько времени Захарьин на лекции заявил, что этому больному лучше, так как он уже начинает ходить по коридору. Правдивую подтасовку знали немногие студенты, но однажды это открылось перед всей аудиторией. На лекции ординатор докладывал, что больному делали то-то и то-то, давали такое-то и такое-то лекарство, от которого больному стало лучше. На вопрос Захарьина, обращенный к больному, как он себя чувствует, последний заявил, что в словах ординатора нет никакой правды, никакого лекарства он не видал и чувствует себя не лучше, а хуже. Это заявление произвело на Захарьина неприятное впечатление: «семейные» клинические беспорядки, таким образом, сделались достоянием аудитории.
Что выносят студенты из Захарьинской клиники, это видно хотя бы из того, что им приходится там делать. За весь год для зачета нужно подать одну историю болезни. Делается это так: студент записывает под диктовку ординатора данные и по известному шаблону составляет историю. Ее передают ассистенту, а тот складывает ее в архив. Но даже и тут не обходится без подтасовок. Больные по этим историям у Захарьина все выздоравливают, если только не умрут в клинике, и тем студентам, у которых в конце сказано, что больной не поправился, история болезни возвращается для поправки. Никулин обыкновенно говорит при этом: «Поправьте, вы ошиблись; больной, если и не выздоровел совсем, то ему во всяком случае лучше». Вот обстановка Захарьинской клиники и его отношение к своим обязанностям.
Не лучше ведется дело и у него на дому. Больных принимают его ординаторы, и вот как они сами относятся к своему патрону. В 1894 году приехал посоветоваться к Захарьину богатый помещик из Саратовской губернии. Один из ординаторов Захарьина, Ерофеев, знакомый помещика, в дружеской беседе посоветовал не обращаться к Захарьину, так как Захарьин человек старый, многого не знает, и предложил ему [больному] свои услуги. Помещик так и уехал, не повидавшись с Захарьиным. Ерофеев теперь один из его [Захарьина] любимчиков. Как происходят приемы на дому у Захарьина, кого он принимает, кого нет и сколько берет за визиты, – все это факты, достаточно известны обществу, так как они попали в печать. Захарьин не принимает врачей и, по словам Никулина, те из них могут получить совет, кто скроет свое звание и явится инкогнито; лучше всего, советовал Никулин, обращаться к его ординаторам, которые лечат «по способу Захарьина». Письма врачей Риттенберга, Печиского, Миловидова и других, в разное время не принятых Захарьиным, были напечатаны в [еженедельнике] «Врач» (1890). Редакции «Врача» вскоре прислан был сочувственный адрес, подписанный более чем 100 врачами, и адрес от студентов старших курсов.
Не лучше ведет себя Захарьин и на консилиумах. Врач Боев привез к Захарьину своего больного. Ординаторы Захарьина осмотрели больного, Захарьин выслушал своих ординаторов и тут же при Боеве посоветовал больному обратиться к другому врачу, которому он, Захарьин, «верит», дальнейшее же лечение поручил вести своему ординатору. Боев потребовал у Захарьина объяснения. К нему явился ординатор, приставленный Захарьиным к больному, и сказал, что Захарьин считает свое поведение «правильным, естественным и вовсе не неловким, а потому надо быть крайне щепетильным, чтобы обижаться на это». Боев обратился к печати («Медицинское Обозрение», 1885, № 12). Случай с Боевым оказался не единичным, и вот врачи один за другим спешат заявить свою солидарность с ним (73 подписи под обращениями в печать).
На консилиумах в частных домах Захарьин позволяет себе грубости и дерзости. Он навязывает некоторым больным свои дальнейшие посещения, привозит непрошеных своих помощников и оставляет их для дальнейшего лечения. Таким образом Захарьин доставляет практику своим ординаторам-лакеям. Свое посещение больных он обставляет с тою же торжественностью, как и обход клиники. Он не допускает ни малейшего возражения ни со стороны лечащего врача, ни со стороны больного.
Первые опубликованные о Захарьине факты напомнили многим и другие аналогичные события. Огласка подобных фактов готова была принять угрожающие размеры. Но вот в № 14 «Медицинского Обозрения» [за 1885 год] помещено было такое заявление: «Редакция «Медицинского Обозрения» просит извинения у всех товарищей, приславших ей для напечатания заметки, заявления и письма по поводу нашей обозрительной статьи в № 12; мы, к величайшему нашему сожалению, должны отказаться от напечатания их по причинам, от нас независящим», то есть, как это сделалось известным, вследствие запрещения генерал-губернатора. Захарьин не оставил, однако, без ответа, заметки медицинских журналов. В «Московских Ведомостях» (1890, № 266) он категорически отказывается от своего «обычая» не принимать врачей, говоря, что такое заявление ложно и вымышлено. Свое объяснение он заканчивает следующими словами: «Упомянутым же союзным медицинским изданиям напомню, что их злостные выходки не превзойдут моего к ним презрения».
Хуже всего то, что Захарьин имеет весьма большое и весьма притом нежелательное деморализующее влияние как на медицинский факультет, так и на врачебный мир вообще и, благодаря пассивности и инертности наших профессоров, Захарьин, пользуясь своей известностью и связями, держит весь медицинский факультет в своих руках и производит в профессора, кого хочет. Мало того, многие из профессоров даже стали подражать ему, поделавшись, каждый в своей среде, Захарьиными в миниатюре.
Определенная плата, недоступность, высокомерное обращение, а также и другие черты, не согласные с самыми скромными требованиями гуманности и уважения к человеческой личности, – всему этому по справедливости [следует] считать своим родоначальником Захарьина. В Никулине можно видеть пример такого влияния. Другой яркий пример представляет собою профессор Дерптского (Юрьевского) университета Васильев, последователь Захарьина, находящий «чарующую гуманность» в Захарьинской системе.43 Мы приведем отрывок из его речи, напечатанной в № 3 «Врача» за 1895 год: «Что касается до отношений к Вашим больным, то само собою разумеется, что Вы должны снискать их уважение. Этого Вы можете достичь лишь тем, что будете дорого брать с больных. Требуйте от каждого больного 10 рублей, но ни в коем случае 1 рубль или несколько рублей, а то Вас оставят как человека жадного к деньгам, за кого народ и без того принимает большинство врачей. Если Вы в денежных делах будете обходиться таким образом, то больные с уважением будут взирать на Ваши медицинские познания. <…> Вы никогда не должны принимать более 12 больных в день, потому что Вам невозможно осмотреть основательно более 12 больных в день. Но есть врачи, которые принимают и по 40 больных в день; они получают за это свои 100 рублей и довольны. Если же Вы будете пользовать 12 больных по указанным мною принципам, то Вы получите 120 рублей».
Такая речь последователя Захарьина не представляет собою какую-либо случайную безобразную выходку; нет, в ней выразилась школа. Этот профессор Васильев, нужно заметить («Русские Ведомости», 7 февраля 1896), довел свою клинику до того, что не находилось больных, желающих в нее поступить; чтобы замаскировать это обстоятельство, он наполнял клинические палаты бродягами за даровую пищу и приличное вознаграждение.Вот немногие из тех фактов, на основании которых студенты-медики четвертого курса большинством в 200 голосов против 23 решили не слушать более Захарьина, а также и Голубова. О своем решении они известили Захарьина через старост. Захарьин выслушал старост и объявил им, что примет сообщение к сведению. На другой день в клинике появилось инспекторское объявление: «12 сего ноября к заслуженному профессору Захарьину явились три студента, назвавшие себя депутатами IV курса медицинского факультета и объявили ему, что означенный курс постановил прекратить посещение его лекций. Затем действительно слушателей было незначительное число. Вследствие чего по распоряжению г. министра народного просвещения, сообщенному в телеграмме на имя г. попечителя Московского учебного округа, сим объявляется нижеследующее: если студенты IV курса, подписавшиеся на лекции профессора Захарьина, не будут посещать их, то текущее полугодие не будет им зачтено и, таким образом, эти студенты, сколько бы их ни было, будут оставлены на второй год на том же курсе, а вследствие выполнения комплекта переходом студентов настоящего III курса, оставленные на второй год будут переведены в другие университеты».
В № 49 «Врача» за 1895 год появилась по этому поводу следующая заметка: «Московский корреспондент «Сына Отечества» нам сообщает: «Новый университетский устав, введший профессорский гонорар и право студентов слушать профессоров по выбору, терпит испытание в отношении именно этого нововведения. Студенты одного факультета решили не слушать профессора, выдающуюся величину, но понемногу отставшего от современной науки. Это будет испытанием и устава и прав слушателей». Мы не знаем, кого именно имеет в виду корреспондент, но не стоит ли сообщенный им факт в связи с полученным нами известием, будто бы в клинике Г.А.Захарьина вывешено объявление, в котором, между прочим, значится: «Если студенты IV курса, подписавшиеся на лекции профессора Захарьина, не будут посещать их, то текущее полугодие не будет им зачтено». <…> Нам хотелось бы думать, что известие это – плод какой-то неточности со стороны корреспондента, так как мы не можем допустить, чтобы уважающий свое звание профессор признал возможным наполнять свою аудиторию насильственными мерами. С величайшим удовольствием поместим опровержение этого известия, искренне желая, чтобы оно оказалось неверным». К сожалению, почтенной редакции придется разочароваться: полученное ею известие совершенно верно. Это с одной стороны дополнит характеристику Захарьина как профессора, «уважающего свое звание», с другой – лишний раз покажет, насколько в университете привыкли считаться с «правами слушателей».
Так-то Захарьин «принял к сведению заявление студентов». Он обратился к начальству. Незачеты, лишение стипендий, освобождения от платы за право обучения и даже увольнение из университета – это обычные угрозы ближайшего нашего начальства во всех тех случаях, когда студенты, доведенные до крайности, даже мирным образом выражают свой протест.
Объявление отчасти способствовало тому, что студенты решили действовать более легальным путем: в следующее весеннее полугодие не записываться на лекции Захарьина, а пока, ввиду угроз инспекции, посещать его лекции по очереди группами. Между тем инспектор вызвал 10 студентов-медиков и объявил им, что по сведениям внешней администрации они считаются «деятельными участниками агитации против профессора Захарьина» и что, если они хоть что-нибудь будут говорить на курсах не в пользу Захарьина, то их удалят из университета и даже вышлют из Москвы.
В начале второго полугодия четвертый курс уже не записался на лекции Захарьина, кроме 17 человек, которые не считали вышеприведенное достаточно убедительным, чтобы «огорчить старейшего профессора старейшего Московского университета» и оставить его без слушателей. Захарьин решил продолжать свой курс и даже объявил, что будет читать лекции, хотя бы к нему записался один слушатель. И действительно, он для 17 человек читает теперь лекции; только аудитория стала для него велика, и чтение по-семейному происходит в палате. Захарьин находит, что теперь заниматься будет удобнее, что чем меньше слушателей, тем больше он будет посвящать им своих часов.
Так к общему удовольствию мирно разрешилась эта история. Но инспектор опять вызвал тех же студентов и от имени Министерства внутренних дел объявил о предложении Министерства исключить их из университета. Предложение не безусловное, поэтому он, инспектор, предложил им загладить свою вину, с одной стороны, не вмешиваясь в Захарьинскую историю, с другой же, в виде совета, убеждая слушателей, чтобы они не обращали внимания на решение курса, так как каждый вправе слушать, кого хочет. Таким образом, когда врачи и печать поднялись против Захарьина, им запретил говорить генерал-губернатор; теперь, когда студенты подняли голос за свое право иметь в профессоре уважаемую личность, человека знающего и добросовестно относящегося к своим обязанностям, инспекция начинает выискивать зачинщиков, а Министерство внутренних дел, по словам инспектора, предлагает исключить их.
Интересно отметить здесь, каким образом наше начальство привлекает к ответственности студентов. Ему известно, что на курсах решаются те или другие чисто курсовые дела, существует должность старосты, неофициально признанная, и вот достаточно кому-нибудь хоть раз сказать несколько совершенно невинных слов, чтобы в качестве «зачинщика» при первой же истории быть вызванным инспекцией, даже если бы в последнем случае он и не принимал участия. Приглашают также и старост. Посмотрим, кого вызвали в числе этих 10 человек. Большинство из них – 7 [студентов] – пятикурсники, которые не слушают Захарьина и не занимаются уже в его клинике и тем самым не могут принимать никакого активного участия в Захарьинской истории. С четвертого курса вызвали двух старост как должностных лиц, которые, по мнению начальства, должны являться ответственными за всех своих товарищей. В числе вызванных оказался и один второкурсник. Второй курс слушает лекции в университете на Моховой, дело же Захарьина происходит в клинике на Девичьем поле. Очевидно, что второкурсник тут уж вовсе не при чём. В этом, как нам известно, сознался и сам инспектор. Однако он его [второкурсника] вызвал и во второй раз и предложил ему также, с одной стороны, воздержаться от агитации, а с другой – говорить за Захарьина под опасением увольнения из университета.
Для начальства, таким образом, и Захарьинская история является делом нескольких лиц. Для всех же, беспристрастно относящихся к этой истории ясно, что здесь выразилось давно назревшее общее недовольство студентов и рано или поздно Захарьин должен был так кончить. Еще в прошлом 1894-1895 [учебном] году студенты, возмущенные постановкой дела в Захарьинской клинике, теми безобразиями, вроде истории с институткой, швеей и таинственными больными платных палат, а также халатным отношением ко всему этому Захарьина, выражали свой протест и почти совсем не посещали его лекций; [тогда] не вышло истории лишь благодаря исключительным обстоятельствам прошлого года.44 В нынешнем году тоже состоялось единогласное постановление [курса] выйти всем из аудитории, если Захарьин по обыкновению начнет ругать всех других профессоров.
Старания инспекции не повели ни к чему. События шли своим чередом, и 4-й курс решительно отказался слушать Захарьина; 17 человек – слушателей Захарьина они исключили из товарищеской среды. <…> Выражая свое глубокое сочувствие студентам-медикам, Союзный Совет со своей стороны считает долгом предать широкой гласности собранные им материалы по этому делу как характеризующие теперешнее положение студенчества, а также ту пассивность, с какою наши профессора допускают в своей среде всякого рода безобразия или даже поддаются сами их влиянию.
Союзный Совет 45 Московских объединенных землячеств. Март, 1896 года.»45
Продолжение конфликта
Униженный студентами и уязвленный коллегами, Захарьин незаметно, без какой-либо публичной (тем более газетной) шумихи удалился в отставку 1 мая 1896 года.46 Предварительно он заручился согласием графа Делянова на утверждение Попова в должности профессора и заведующего кафедрой факультетской терапевтической клиники.
Через месяц он получил своеобразный утешительный приз за все неприятности минувшего учебного года – редкий даже среди петербургских вельмож знак отличия. Российское Телеграфное Агентство сразу же раструбило о случившемся по всей стране: «Москва, 2 июня 1896 [года]. Князь Черногорский пожаловал профессору Захарьину орден Даниила 1-й степени. Захарьин при благодарственном письме препроводил 15 000 рублей на устройство водопровода в Данилограде, где население тяжко болеет от дурной воды».47 Сам ли маститый профессор оценил экзотический орден в 15 тысяч рублей или кто-то подсказал ему стоимость награды, не столь существенно. Так или иначе, но князь Николай Черногорский с наследником Даниилом почтили Захарьина своим посещением.48 Не исключено, что визит высокопоставленных иностранцев объяснялся их стремлением получить финансовую помощь непосредственно из рук самого благодетеля.
С 1 сентября факультетскую терапевтическую клинику возглавил экстраординарный профессор Попов, а уже 30 сентября московский обер-полицмейстер отправил в Департамент полиции копию новой «гектографической прокламации» Союзного Совета: «В нынешнем 1896 году, как и следовало ожидать по ходу событий, кафедру факультетской терапевтической клиники занял Попов, тот самый Попов, который был ближайшим поводом ко всей прошлогодней так называемой Захарьинской истории, достаточно известной обществу. Оставляя с позором кафедру Московского университета, Захарьин не мог не сделать этого последнего скандала и, вопреки общему мнению всего студенчества, провел из «мальчиков» своего кандидата. Знал ли Попов о себе общее мнение студенчества? Захотел ли он с ним считаться? <…> Он знал о мнении студенчества, но, пренебрегая им или, очевидно, не понимая его значения, он, подобно своему патрону, заявил, что и в пустой аудитории он все-таки будет читать (если даже будут три слушателя). Очевидно, нравственные пощечины отскакивают от некоторых из наших профессоров».49
Между тем университетская администрация пришла к выводу, что студенты окончательно распоясались, и обратилась за содействием к Московскому охранному отделению. В середине ноября 1896 года полиция арестовала несколько десятков студентов. Предварительно университетский инспектор заглянул к Попову с фотографиями студентов IV курса и попросил профессора опознать по ним «нарушителей порядка». К чести Попова, от роли секретного осведомителя он отказался наотрез. Тогда ректор вызвал к себе ординатора факультетской терапевтической клиники К.Ф. Флерова и предложил ему, по выражению Союзного Совета, «шпионить за студентами». Не позднее, чем через час, Флеров принес в ректорат прошение об отставке.50
Не устранив причину конфликта на медицинском факультете, многочисленные аресты лишь взбудоражили всех остальных студентов. В конце ноября занятия в Московском университете прекратились. Как писал редактор газеты «Русские Ведомости» В.М. Соболевский издателю журнала «Вестник Европы» М.М. Стасюлевичу 26 ноября 1896 года, «лекции не читаются; университет не закрыт и, как предполагают, не будет закрыт ни в коем случае, хотя бы в его стенах одному профессору пришлось беседовать с кафедры с одним слушателем, тем более, что такой героический пример уже показал в прошлом семестре профессор Захарьин».51 Университетское и полицейское начальство, похоже, само невольно провоцировало студенческие беспорядки, ибо любое проявление непослушания власти предержащие с их «охранительным мышлением» воспринимали по обыкновению как подрыв российских устоев и без колебаний вставали на путь репрессий вместо поиска разумного компромисса.
Глубокую благодарность властям за аресты «тайных политических агитаторов», или, иными словами, студентов Московского университета, замеченных «в коллективном неповиновении университетскому начальству», высказала редакция газеты «Московские Ведомости», напечатав 6 декабря 1896 года специальное сообщение под заголовком «Разоблаченный Союзный Совет»: «Нельзя не быть искренне признательным правительству за то, что оно, наконец, сорвало личину с пресловутого Союзного Совета объединенных землячеств, давно уже свившего себе прочное гнездо при Московском университете и погубившего не одну сотню молодых людей, попавших в его преступные сети. <…> Борьба против профессоров и университетского начальства была только предлогом для того, чтобы подготовить учащуюся молодежь к борьбе против правительства и государства и чтобы сеять смуту в русском обществе».52 (Может быть советская журналистика заимствовала часть своих штампованных определений и оборотов непосредственно из текстов газеты «Московские Ведомости»?)Арестованных в ноябре студентов продержали для острастки в заключении свыше месяца. Во второй половине декабря 1896 года 72 студента, привлеченных к дознанию по делу Союзного Совета, были высланы из Москвы в разные города Российской империи под гласный надзор полиции.53
Осенью следующего года вновь избранный студентами Союзный Совет приступил к исполнению своих неформальных обязанностей. Тем временем выяснилось, что Захарьин, давно желавший вернуться к преподавательской деятельности, намерен прочитать факультативный цикл лекций.54 Первая лекция была намечена на воскресенье 19 октября 1897 года.
По этому поводу 15 октября по окончании лекции профессора Дьяконова 155 студентов IV курса медицинского факультета задержались в аудитории и после двухчасовых дебатов постановили бойкотировать каждого однокашника, посетившего лекцию Захарьина, а также единственного слушателя профессора Попова. Вечером 15 октября московский обер-полицмейстер проинформировал о происшедшем Департамент полиции, а через неделю Союзный Совет довел до всеобщего сведения свою хронику текущих событий:
«Союзный Совет Московских объединенных землячеств обращает внимание студенчества на следующие деяния университетской инспекции и государственной полиции. IV-й курс медиков узнал о намерении Захарьина читать по воскресеньям необязательные лекции. К нему записался было один человек. IV-й курс, понимая, вероятно, все деморализующее значение возобновления лекций профессором, фактически отставленным после упорной борьбы и значительных жертв [со стороны] самих же студентов-медиков решил обсудить, что делать в данном случае. 15 октября после лекции медики остались для совещания в аудитории, куда явился субинспектор и заявил под шум разговоров о правилах, воспрещающих собрания, но его слова остались незамеченными.
Для упорядочения совещания был совершенно случайно выбран председателем студент, указавший на возможность собрания и при субинспекторе. Случайность выбора – явление у нас обычное вследствие редкости собраний и невозможности, стало быть, вполне сознательно выбрать кого-либо председателем. Несколько человек говорило против Захарьина, пользуясь его прошлым и печатными данными. Активное участие субинспектора в собрании выразилось в том, что он дал разъяснение относительно одного из заседаний правления университета.
Курс единогласно решил Захарьина не слушать. Вечером следующего дня был исключен из университета и арестован председатель собрания; он вскоре был выпущен, причем у него была взята подписка не видаться с товарищами. Кроме того, были вызваны к Державину – помощнику инспектора в клиниках (новая должность вместе с громадным увеличением штата субинспекции и педелей, явившаяся результатом действий Министерств внутренних дел и умственной полиции – народного просвещения в утешение попечителю Боголепову, уже давно слезно молившему Петербург об усилении инспекции) и допрошены им 15 человек. Они были присуждены к двухдневной отсидке в карцере с угрозой исключения в случае повторения. Всем же [остальным] участникам заседания курса был объявлен выговор. Союзному Совету стало известно, что декан на запрос относительно судьбы председателя сказал, что в Московский университет последний во всяком случае принят не будет.
Союзный Совет, отмечая этот факт борьбы, надеется, что действия инспекции не уничтожат коллективных стремлений студенчества. Инспекцию Союзный Совет поздравляет с таким началом открытой войны со студенчеством в настоящем академическом году.
22 октября 1897 года».55
Через два месяца Захарьин скончался от инсульта, оставив о себе недобрую память у большинства выпускников Московского университета 1895-1897 годов. В новом 1898 году «терроризирующая студентов подпольная интрига», по определению газеты «Московские Ведомости», обратилась против захарьинской креатуры – профессора Попова. На этот раз полиция не пыталась успокоить студентов доступными ей способами, а лишь внимательно отслеживала ситуацию на медицинском факультете. Осенью 1898 года Особый отдел Департамента полиции «совершенно доверительно» передал московскому обер-полицмейстеру («для сведения и соображений при наблюдении за учащейся молодежью») не совсем обычный документ – копию полученного агентурным путем письма Попова от 18 октября того же 1898 года, адресованного отцу профессора:
«Я не писал Вам за все это время, так как не хотелось делиться с Вами неприятными сообщениями о моем положении в университете.С начала учебного года, как и раньше, интриги против меня возобновились. «Руководители» студентов стали оказывать давление на тех из них, которые записались на мои лекции, и всячески старались оставить меня без слушателей. Это отчасти им и удалось, – из записавшихся на мой курс не сбежали каким-то чудом всего пять человек, а остальные, повинуясь давлению «руководителей» и страха ради (в чем их, конечно, трудно винить) переписались на лекции моих конкурентов.
Это было бы с полгоря, ибо и пять человек все же лучше, чем один, как в прошлом году, – так что и эти пять человек говорили бы за успех мой, если бы агитация не дремала: мои слушатели подверглись гонению главарей студентов, состоялась на этих днях сходка, на которой порицалось поведение моих слушателей, и в конце концов с них взято слово, что с будущего полугодия (с нового года) я останусь без слушателей…
При такой ситуации энергия притупляется, так как на деле выходит, что как ни работай, как ни старайся, – все ставится ни в грош, ибо человек я неугодный известной партии, видящей в смутах и постоянных интригах своего рода гражданскую доблесть и общественную честную деятельность. Начальство, как оно ни расположено ко мне в лице нового ректора,56 но, как и всякое начальство, заботится прежде всего о том, чтобы было наружно все спокойно да гладко, а там après nous le deluge [после нас хоть потоп].
Но как ни скверно впереди, я решился твердо бороться до конца и не соглашаться ни на какие компромиссы, перевод в другой университет и прочее. Пускай увольняют, если на то пошло, если не стыдно капитулировать Министерству перед хитростями».57
Кризис преподавания на медицинском факультете, связанный с бойкотом Захарьина и Попова, удалось преодолеть лишь осенью 1899 года, когда директором факультетской терапевтической клиники на Девичьем поле назначили ординарного профессора В.Д. Шервинского. Вместе со своим штатным ассистентом, а позднее преемником Л.Е. Голубининым профессор Шервинский создал на кафедре добротную школу терапевтов. Попова, вынужденного все-таки пойти на компромисс, переместили на пост главного врача Новоекатерининской больницы, где он прослужил, кроме того, в качестве сверхштатного ординарного профессора параллельной госпитальной терапевтической клиники до ноября 1917 года.
Последним и каким-то несуразным отголоском так называемой Захарьинской истории прозвучало сообщение либеральной печати о бойкоте, объявленном студентами V курса медицинского факультета заслуженному ординарному профессору Павлинову в середине октября 1906 года. Как утверждали московские корреспонденты кадетских изданий, Павлинов, нареченный «известным ставленником покойного Захарьина», почти не читал лекций и вообще «до того небрежно относился к делу», что студенты оказались совершенно не подготовленными к экзамену.58
В действительности Павлинов ставленником Захарьина не был, хотя и проработал под его начальством много лет, свои служебные обязанности всегда исполнял с усердием, а чтение лекций прекратил вынужденно, потому что осенью 1906 года тяжело заболел и около десяти месяцев в университете не появлялся. По этой причине инцидент с провозглашением ему бойкота не мог иметь продолжения; да и самих студентов все более привлекали теперь иные варианты протеста – митинги и демонстрации, экспроприации и террор.
Фамилия Захарьина всплыла из полузабытых преданий и публикаций конца XIX – начала ХХ столетия в период непримиримой борьбы за отечественные приоритеты в науке. В 1948 году одиозного когда-то профессора провозгласили великим гуманистом, подарившим братскому народу Черногории не то 45 тысяч франков, не то 25 тысяч рублей на сооружение водопровода в одном из городов этого княжества, выдающимся терапевтом, посещавшим свою клинику ежедневно (даже в праздники) и основателем московской клинической школы, «посвятившим себя служению страждущему человечеству».59 За последующие десятилетия эта оценка не претерпела существенных изменений.
Примечания
1.Московским генерал-губернатором с 1865 по 1891 год был князь Долгоруков Владимир Андреевич (1810-1891).
2.Склифосовский Николай Васильевич (1836-1904) – «старый либеральный профессор», по определению В.И. Вернадского, в 1893 году был директором факультетской хирургической клиники Московского университета.
3.Деканом медицинского факультета в 1893 году был заслуженный ординарный профессор, директор института патологической анатомии на Девичьем поле Клейн Иван Федорович (1837-1922), а попечителем Московского учебного округа – граф Капнист Павел Александрович (1840 – 1904), юрист, бывший прокурор Московской судебной палаты, автор нескольких публикаций о классическом образовании, сенатор.
4.Марковников В.В. Записки. Русский Архив, 1910, № 3, с. 391-392.
5.Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ), ф. 1337, оп. 1, д. 217, л. 19. Русский Архив, 1910, № 3, с. 367. Чичерин Б.Н. Записи прошлого: Москва сороковых годов. М., 1929, с. 207.
6.Нестеров М.В. Воспоминания. М., 1985, с. 201.
7. Орлов В.И. Студенческое движение Московского университета в XIX столетии. М., 1934, с. 96.
8.Московские Ведомости, 24.I.1893.
9.Список гражданским чинам четвертого класса. Исправлен по 15 октября 1896 года. СПб., 1896, с.1511.
10.Орлов В.И. Указ. соч., с. 255-257.
11.Московские Ведомости, 25.Х.1893. Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1893 год. М., 1895, с. 157.
12.В должности попечителя Казанского учебного округа с 1890 года подвизался тайный советник Потапов Николай Гаврилович (? – 1894), получивший прилюдно звонкую оплеуху во время студенческих беспорядков в декабре 1887 года. Известия о таких происшествиях разносились по университетским городам Российской империи незамедлительно.
13.Загоскин Н.П. (ред). Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Казанского университета (1804-1904). Казань, 1904, т. 2, с. 237. Хирургия, 1952, № 7, с. 76. Ортопедия, травматология и протезирование, 1955, № 2, с. 55-57.1
4.Врач, 1896, № 13, с. 383.1
5.Московские Ведомости, 24.XII.1897.
16.Боголепова Е.А. Николай Павлович Боголепов. М., 1912, с. 116-119.
17.Розанов В.В. Уединенное. М., 1990, с. 301.
18.Боголепова Е.А. Указ. соч.
19.Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 63, оп. 14, д. 471, л.л. 3-4; оп. 15, д. 45, т. 1, л.л. 158-160.
20.РГАЛИ, ф. 199, оп. 1, д. 24, л. 10.
21.Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1885 год. М., 1887, с. 55-56. Медицинское обозрение, 1885, т. 23, № 12, с. 1217-1227.
22.Врач, 1895, № 49, с. 1396.
23.Сын Отечества, 2.XII.1895. Врач, 1895, № 49, с. 1396.
24.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 471, л.л. 7-8, 49.
25. РГАЛИ, ф. 1337, оп. 1, д. 217, л. 61. Русский Архив, 1910, № 3, с. 361.
26. Русский Архив, 1913, кн. 1, с. 8-60.
27.Павлинов Константин Михайлович (1845-1933) – терапевт, доктор медицины (1871), владелец частной лечебницы внутренних болезней в Леонтьевском переулке, действительный статский советник. Еще студентом IV курса медицинского факультета был удостоен золотой медали за реферат на тему «Химический анализ крови и критический разбор методов анализа крови». По окончании Московского университета (1868) служил сверхштатным лаборантом (1869-1873), потом сверхштатным ассистентом (1874-1885) факультетской терапевтической клиники. Назначенный сверхштатным экстраординарным профессором той же клиники (1885), фактически дублировал Захарьина, целиком поглощенного своекорыстными интересами и сократившего до минимума преподавательскую деятельность. Вместе с тем Павлинов читал систематический курс частной патологии и терапии в окружной больнице Воспитательного дома (1886-1889). В 1890 году он, словно опровергая презрительный отзыв о нем профессора В.В. Марковникова, выпустил в свет добротный оригинальный учебник «Частная патология и терапия внутренних болезней», в предисловии к которому разъяснил мотивы его создания: «Кроме преподавания факультетской терапевтической клиники я несколько лет назад по просьбе г.г. студентов начал чтение систематического курса внутренних болезней. <…> Помимо целей, которым служит такой учебник (конечно, никакой учебник не заменит клиники), публикацией его я удовлетворяю потребности высказать свои личные взгляды по некоторым вопросам внутренней медицины». Жалованье, положенное только штатным преподавателям, Павлинов стал получать лишь с осени 1899 года, когда его переместили на кафедру частной патологии и терапии в звании ординарного профессора. В 1902 году его утвердили в должности директора госпитальной терапевтической клиники на Девичьем поле, а в начале 1909 года он вышел в отставку по болезни.
28.Голубов Николай Федорович (1856-1943) – терапевт, один из самых верных учеников Захарьина, действительный статский советник. По окончании медицинского факультета Московского университета (1882) служил сверхштатным ординатором пропедевтической клиники (1883-1885), сверхштатным ассистентом факультетской терапевтической клиники (1891-1893), сверхштатным экстраординарным профессором кафедры частной патологии и терапии (1893-1912), ординарным профессором и директором факультетской терапевтической клиники (1912-1917). В апреле 1917 года отрешен от занимаемой должности как лицо, не избранное медицинским факультетом, а назначенное министром народного просвещения Л.А. Кассо. В отставке поселился на Южном берегу Крыма, занимался частной практикой, позднее консультировал в номенклатурной поликлинике. Осенью 1943 года скончался в оккупированной германскими войсками Ялте, слушая по радиоприемнику сводку военных действий. (Клиническая медицина, 1982, № 11, с. 120-123; 1989, № 8, с. 146-149.)
29.Голубов Н.Ф. Еще о профессоре Захарьине. Азербайджанский медицинский журнал, 1928, № 1, с. 8-11.
30.Боголепова Е.А. Указ. соч.
31.РГАЛИ, ф. 1009, оп. 1, д. 7, л. 1.
32.Великий князь Сергей Александрович (1857-1905) – сын императора Александра II, генерал-губернатор Москвы (1891-1905), убитый эсером И.П. Каляевым.
33.Отдел письменных источников Государственного исторического музея (ОПИ ГИМ), ф. 205, е.х. 2, л.л. 36-37.
34.ОПИ ГИМ, ф. 205, е.х. 2, л.л. 17, 17об.
35.Сын Отечества, 23.II.1896. Медицина, 1896, № 10, с. 157.
36.ОПИ ГИМ, ф. 205, е.х. 1, л.л. 11.
37.ОПИ ГИМ, ф. 205, е.х. 1, л.л. 15-17.
38.Новое Время, 28.XII.1897.
39.Попов Петр Михайлович (1862-1920) – терапевт, почетный лейб-медик, статский советник. Окончив медицинский факультет Московского университета (1886), служил ординатором (1888-1891), потом сверхштатным ассистентом (1891-1894) факультетской терапевтической клиники. В апреле 1893 года командирован за границу «с научной целью». По возвращении весной 1894 года представлен Захарьиным императрице Марии Федоровне. С мая по август того же года наблюдал за течением болезни великого князя Георгия Александровича, страдавшего туберкулезом легких, затем около двух месяцев находился при царском дворе, формально в качестве одного из лечащих врачей Александра III. Произвел весьма неблагоприятное впечатление на лейб-хирурга (позднее начальника Военно-медицинской академии) Н.А. Вельяминова, по мнению которого Попов был человеком «очень мало симпатичным, навряд ли много знающим, вселявшим к себе очень мало доверия», но говорившим «тоном непогрешимой, модной московской знаменитости» (Русский архив. М., 1994, т. V, с. 294). Вызвал стойкую неприязнь обер-прокурора Священного Синода К.П. Победоносцева, именовавшего Попова не иначе, как «лакеем Захарьина» (Письма Победоносцева к Александру III. М., 1926, с. 351-353). Тем не менее в ноябре 1894 года Попов получил звание почетного лейб-медика и стал экстраординарным профессором факультетской терапевтической клиники.
40.Войтов Александр Иванович (1853-1895) – бактериолог, ученик А.И. Бабухина и Л.Пастера, под руководством которого подготовил и блестяще защитил докторскую диссертацию на тему «Методы исследования патогенных организмов» (1890); прозектор на кафедре гистологии (1884-1891); заведующий бактериологической лабораторией, учрежденной Бабухиным и присоединенной в 1892 году к факультетской терапевтической клинике; приват-доцент Московского университета, читавший систематический курс бактериологии (1891-1895). Весной 1895 года во время лабораторного эксперимента колба с вирулентными микроорганизмами лопнула и ее содержимое брызнуло Войтову в лицо и глаза. Через несколько дней у него установилась стабильная лихорадка и спустя четыре месяца тяжких мучений он скончался от сепсиса (РГАЛИ, ф. 637, оп. 1, д. 4, л.л. 83-89). Упоминание его фамилии в письме Союзного Совета по сути некорректно: Войтов оказался одной из жертв героической медицины.
41.Отдельных преподавателей медицинского факультета, внимательно следивших за прессой, возмутил очерк Голубова «О направлениях в русской клинической медицине», опубликованный в газете «Медицина» (1894, № 1, с. 4-12; № 3, с. 36-43) и сразу же перепечатанный в качестве приложения к четвертому выпуску лекций Захарьина (1894). Пустив в ход известный демагогический прием использования оборванной или вырванной из контекста цитаты и беззастенчиво передергивая факты, Голубов постарался максимально возвеличить своего наставника Захарьина (и, соответственно, его клиническую школу), оклеветав попутно антипода московской знаменитости – профессора С.П. Боткина (и созданную им Петербургскую клиническую школу). Безоговорочно одобренное высоким начальством, сочинение Голубова было вскоре растиражировано в виде брошюры, выпущенной в свет однократно в Петербурге (1894) и дважды в Москве (1894, 1895). После этого значительная часть московской профессуры сочла для себя невозможным подавать руку профессору Голубову.
42.Никулин Владимир Васильевич (1856-1912) – терапевт; статский советник. По окончании медицинского факультета Московского университета (1884) служил ординатором, затем штатным ассистентом факультетской терапевтической клиники. Через пять месяцев после скандального увольнения Захарьина, в начале октября 1896 года был вынужден подать в отставку. Занимался частной практикой; считался «специалистом по грудным болезням», однако предлагал свои услуги каждому, кто хотел бы избавиться от хронических заболеваний внутренних органов или нервной системы и даже открыл собственную гинекологическую лечебницу в Аптекарском переулке. С 1909 года работал врачом в Иверской общине Красного Креста и в одной из московский гимназий.
43.Васильев Степан Михайлович (1854-1903) – терапевт, статский советник. Окончил Донскую духовную семинарию, физико-математический факультет Петербургского университета и Медико-хирургическую академию в Петербурге. Служил ординатором в руководимой С.П. Боткиным терапевтической клинике (1879-1884), затем вольнопрактикующим врачом и консультантом на Кавказских минеральных водах (1884-1892). С 1889 года редактировал газету «Медицина», в которой регулярно печатал панегирики Захарьину. В награду за проявленное усердие Захарьин, использовав свои многочисленные связи с влиятельными чиновниками Министерства народного просвещения, провел Васильева на место ординарного профессора Дерптского (Юрьевского) университета по кафедре внутренних болезней, а через год – на пост декана медицинского факультета.
44.Под исключительными обстоятельствами подразумевались события, последовавшие после кончины Александра III 20 октября 1894 года. Лечивший покойного императора Захарьин свою первую лекцию в осеннем семестре 1894 года прочитал только 4 ноября. По окончании лекции его проводили, как отмечала пресса, «сочувственной манифестацией» (Новости дня, 5.XI.1894). Зато профессор В.О. Ключевский, выступивший 28 октября в Обществе Истории и Древностей Российских с панегириком миролюбивой внешней политике Александра III, вызвал возмущение в студенческой среде. Когда он попробовал повторить свою речь в университетской аудитории 30 ноября, его освистали. «Вы мне свищите, господа, – сказал тогда знаменитый историк, на лекции которого съезжалась вся просвещенная Москва, – я ничего против этого не имею: каждый имеет право выражать свои убеждения доступными ему способами». (Голос минувшего на чужой стороне, 1926, № 3, с. 130.)Университетская администрация и полиция придерживались, однако, иного мнения; поэтому 1 декабря были подвергнуты различными наказаниям десять членов Союзного Совета, а 3 декабря (после массовых студенческих протестов) арестованы и высланы из Москвы еще пятьдесят человек (ГАРФ, ф. 124, оп. 3, д. 40, л.л. 3-11). Спустя две недели 42 профессора Московского университета (в том числе Ключевский) подписали петицию на имя великого князя Сергея Александровича (московского генерал-губернатора) о возвращении высланных студентов. В ответ на такое своеволие министр народного просвещения Делянов соизволил выразить порицание всем петиционерам.
45.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 471, л.л. 9-19.
46.Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1896 год. М., 1898, с. 196.
47.Новое Время, 3.VI.1896. Врач, 1896, № 24, с. 700.
48.ОПИ ГИМ, ф. 205, е.х. 2, л. 196.
49.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 357, т. 5, л.л. 362-363.
50.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 357, т. 5, л.л. 178-179.
51.М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб, 1913, т. V, с. 454.
52.Московские Ведомости, 6.XII.1896.
53.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 357, т. 5, л.л. 98, 209-237.
54.Врач, 1896, № 37, с. 1041.
55.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 471, л.л. 20-24.
56.Обязанности ректора Московского университета с 8 августа 1898 года по 7 августа 1899 года исполнял директор анатомического института, заслуженный ординарный профессор Д.Н. Зернов – человек, питавший неподдельную симпатию к Захарьину и благоволивший к его ученикам.
57.ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 471, л.л. 38-39.
58.Речь, 19.Х.1906. Русский врач, 1906, № 43, с. 1356.
59.Гукасян А.Г. Г.А. Захарьин. М., 1948, с. 60-62, 124
(В несколько измененной редакции эта статья опубликована в журнале "Россия XXI", № 1, 2008)
Виктор Давыдович ТОПОЛЯНСКИЙ родился в 1938 году в Москве. Окончил 2-й Московский медицинский институт им. Н.И. Пирогова. Врач, писатель и историк-архивист. Доцент Московской медицинской академии им. И.М. Сеченова. Его специализация — психосоматика, наука о взаимовлиянии состояния души и болезней тела. Автор нескольких монографий и ряда статей. Его главная тема в словесности — психосоматика «советской России»: (книги «Вожди в законе», 1996, «Сквозняк из прошлого. Время и документы», 2006). Как медик и публицист он исследовал «скорбные листы» наркомов Цюрупы, Семашко и Ежова, истории болезней Крупской и Фрунзе, влияние голода 1921 года на психическое здоровье нации. Регулярно выступает в периодических изданиях.
Комментариев нет :
Отправить комментарий