Андрей Битов: «МОЙ БАГАЖ - ЭТО «БАГАЖЪ»

Леонид ЛЕРНЕР

Я хочу доказывать своим друзьям, что не только их люблю и верую в них,

но признаю за долг им и себе, что они первые для меня

из порядочных людей…

А.С. Пушкин

 Читанный мной в юности с восхищением (его «Путешествия»), с годами Андрей Битов как-то вдруг выпал из моего круга чтения. Причину этого до сих пор не пойму. Как не пойму и то, что, безмерно любя все пушкинское (раз пять читал томик писем Пушкина, как роман!), так и не прочел «Пушкинский дом» Битова.

И вот «Багажъ»!

Купил его, бродя по книжному морю «нон-фикшн» в ЦДХ. Привлекла обложка  с таинственно-озорными буквами заглавия, из нутра которой, как призраки, проступали волшебные имена. Они даже не читались, а чудились: Ахмадулина, Габриадзе, Алешковский, Жванецкий…   Всю эту блестящую  компанию возглавлял Андрей Битов, собравший себя и своих друзей  в странное, на первый взгляд, слово – «Багажъ». Странным оно показалось еще и потому, что заканчивалось твердым знаком, как в старые добрые времена. Но загадку твердого знака я выяснил позже, когда начал читать эту волнующую книгу.

«Багажъ»!

Фантастическое изыскание о круге Кузьмы Пруткова предшествовало (и отнюдь не случайно)  переходу к не менее кропотливому исследованию каждого из своих ближайших друзей. Ибо это именно исследование – тонкое, изящное, почти научное, включавшее  в себя и нежность, и восхищение, и благородство…  И еще нечто такое, что сразу и не передашь словами.

Впрочем, автор начинает с себя, как бы оттачивая перо перед встречей с друзьями. Вот кое-что из  его биографии, настолько ироничной и парадоксальной, что сомневаться в правдивости автора не приходится.

 «С тех пор (от пятилетнего ребенка! – Л.Л.) я стал читать книги от начала до конца,  и каждое слово как бы вслух, и как бы по слогам. Такая тупость привела к тому, что я стал читать книги, которые и в самом деле достойны такого  моего черепашьего чтения, то есть только очень хорошие». И далее вдруг: «Здесь у меня обрывается биография (автору в это время всего двадцать семь, как, к примеру, Лермонтову – Л.Л.) и начинается борьба за тексты внутри и снаружи, параллельно с личной жизнью, женитьбой и рождением детей».

Свои романы он писал десятилетиями!

«Улетающий Монахов» (1960-1976).

«Пушкинский дом» (1964-1971).

«Оглашенные» (1970-1993).

Что касается  исповедального  эссе, каким, на мой взгляд, является «Багажъ», то эта книга писалась всю жизнь и вряд ли когда-нибудь будет окончена. Кажется, здесь есть абсолютно все,  что хотелось бы выразить. Но так как выразиться  до конца не удавалось еще никому, то пришло время вернуться к тому, чем все-таки наполнен битовский «Багажъ», который автор носит с собой всюду – хочет он того или не хочет. О содержимом этого «груза» (любой багаж, согласно принадлежности, является грузом – не так ли?)  мы уже вскользь упоминали. А вот твердый знак, явившийся из теперь уже очень далекой, но близкой нашему сердцу России, служит у Битова не только своего рода « ручкой», с помощью которой носят багажи, но буквой столь же одушевленной, как и все остальные, ибо в нее тоже вошли люди, без которых Андрей Битов, так же не может жить, как и без «литературной пятерки». При этом он заметил, что твердый знак «Багажа» богаче по профессиям: в него вошли и архитектор Великанов, и художник Мессерер, и фотограф Рост, и певица Вика Иванова и даже барабанщик Володя Тарасов…

Проехав какое-то время с битовским «Багажом», я подумал, что идея названия, вероятно, родилась подсознательно, когда Битов, исследовав сочинения Кузьмы Пруткова  - «от доски до доски» - наткнулся на потешную «Азбуку»: Б – больная Юлия… Т – татарин, продающий мыло…   А следом окунулся в «Сашенькины глупости»: «Увидя Юлию на скате/Крутой горы,/Поспешно я сошел с кровати/ И с той поры…».  И подытожив все прутковское, резюмировал: «Какая обаятельная чушь!».

Это его резюме можно перенести и на «Багажъ», родившийся не без влияния «козьмопрутковских  шалостей». Взять хотя бы озорные  буквы заглавия на обложке книги.  Кто автор этих пританцовывающих кривляк? Дурацкий вопрос. Любой ребенок скажет, что такое мог придумать только Резо Габриадзе. Сочинив свой а-ля пушкинский алфавит, он послал его Битову  в больницу, где  Андрей то ли лечился, то ли собирал свой будущий «Багажъ». Говорят, книга еще не была написана, а заглавие  в стиле Резо уже было взято на вооружение. В остальном Андрей Битов был очень серьезно настроен. Особенно, когда писал о Белле.



Мужество цветка

А вы так просто говорите слово,

Вас любит ямб, и жизнь к Вам благосклонна, -

Так написал мне мальчик из Перми.

Белла Ахмадулина



Она написала об этом мальчике еще до того, как Андрей Битов  влюбился в Беллу, пав очередной жертвой ее таланта. То были всего четыре строки, которые он впервые  прочитал: «О, Господи, как я ее жалею,/ Плечо ее, понурое плечо,/ И беленькую тоненькую шею,/Которой так под мехом горячо!»  « И не видя ни разу Беллу Ахмадуллину, я почувствовал  ожог влюбленности, прямой, буквальной». И, спустя время, когда они  уже были друзьями: «Ее стихи каждый раз дышат, и каждый раз несут звук ее голоса. И, как человек, проживший, в общем, ту же дистанцию, не перестаю удивляться – как она это смогла». Он исследует это явление так пристально, так вживается в образ Беллы-поэта, что ловит себя на подражанье Ей –неподражаемой. «Дождемся ли весны? Все ли дождутся? Что ж,/ Ты думаешь о них, о ней…не о себе ли?/ Не есть ли это подражанье Белле».

Давно известно, что большая слава делает имя просто Словом.

Ахматова, Цветаева, Пастернак… Пикассо, Модильяни, Тициан… В нашем сознании это давно уже не фамилии, а слова. Но вот что уж совсем парадоксально. «Едва ли не впервые в России,- утверждает Битов, - имя стало емче фамилии- БЕЛЛА». А далее его уже совсем несет, и мы тоже несемся вместе с ним: «Белла… что это, стихи? лицо? голос? стойка? повадка?...» Ответ, естественно, только один: «Белла- это… Белла. Смотрю на страницу- а слышу голос. Будто ухом видишь –очами слышишь… О самой Поэзии чуть ли не больше стихов, чем о природе,  и уж куда больше, чем о любви. Пушкин, Блок, Мандельштам, Цветаева… Страна, переполненная ее слушателем и читателем, напоминает зал. И, завороженная музыкой ее слова, воспринимает, как наследницу».

Андрей Битов трижды письменно признавался Белле в любви. В последний раз признавался устно, при всех, в своей речи на вручении Белле Ахмадулиной Пушкинской премии, когда назвал  все ее творчество «Мужеством цветка».  Быть может, после этого и решился отправиться в свой «Пушкинский дом».



Резо

Я был в России. Грачи кричали.

Грачи кричали: «Зачем, зачем?»

Резо Габриадзе



«Я увидел Резо впервые на улице Руставели, что в Москве. Под одной мышкой он держал «Дон Кихота», под другой – «Письма Ван Гога».  Так  Битов  начинает свои размышления о Резо Габриадзе, который в эти книги, их авторов и героев верил так, как ни во что другое. «Про себя он, казалось, вообще ничего не знал. Может, догадывался?..»

А ведь к этому времени уже вышли фильмы «Не горюй»,

 «Серенада», «Кувшин», «Белые камни» по сценариям Резо Габриадзе.

«Габриадзе создал свой мир. И с тех пор, как этот мир возник, все тут же поняли – этот мир был всегда! Огляделись, узнали его и обрадовались: «Неплохой мир!» И этот мир – Грузия, только Грузия и именно Грузия. Притом настолько Грузия, что  никому и в голову не приходит, что у этого образа Грузии есть создатель».

  И рассказывая о необыкновенных фантазиях Резо, воплощенных, вот чудо! – в абсолютно реальных сказках и мифах, Андрей Битов заставляет всех, не знавших Резо Габриадзе и его произведения, поверить в то, что это тот самый человек, который живет среди нас. И исследуя это чудо, автор приходит к странному, прямо скажем, выводу, что из всех, кого он знал и знает, Резо Габриадзе единственный, кто всегда оставался и остается самим собой. « Ни старания, ни сочувствия, ни попытка из лучших побуждений не приводили Резо к изменению и, со вздохом облегчения, он вновь и вновь оказывался «в своей шкуре». Но как легко и радостно было оказаться в его мире и поместиться в нем, как в долгожданном своем. С той разницей, что ты находился в этом мире только до тех пор, пока Резо был рядом, а без него этот чудесный мир вдруг испарялся, как облачко».

 И с досадным печальным вздохом Андрей убеждается в том, что «не твой этот прекрасный мир, не твой, а только Резо».

Художник, сценарист, режиссер кино, театра, оперы, кукол, - свой театр марионеток он открыл оперой Верди «Травиата»!

Что тут еще можно добавить?



Алешковский

Белеет Ленин Одинокий…

Юз Алешковский



Когда я увидел имена на обложке книги, решил, что достаточно хорошо знаю весь этот «Багажъ». Но то, что я узнавал, покуда Битов вынимал своих друзей из «Багажа», как из некоего сказочного «чемоданчика», и представлял нам, напоминало действия фокусника, являющего зрителю те или иные чудеса. Но ведь Битов ничего не придумывал – все его друзья  именно такими и были. И, к счастью, все еще есть.

Я прочел самую нецензурную в России  повесть «Николай Николаевич» в интернете, в библиотеке Машкова,  незадолго до появления «Багажа», в котором четвертая из пяти букв посвящена Юзу Алешковскому. И размышляя о безумстве автора «Ник Ника» (предполагая, что он собирался эту вещь напечатать), успокоился, узнав от Битова, что Алешковский писал ее исключительно для себя и двух-трех своих друзей, писал с восторгом и удовольствием, то есть просто для хорошего самочувствия. И не было для него большего счастья, как зачитывать вслух свою «прозу»  для тех же двух-трех друзей. То был самый что ни на есть устный (народный) литературный жанр, свойственный именно Алешковскому, автору знаменитых стихов «Товарищ Сталин, вы большой ученый», в мгновение ока ставших народной песней.

Но что любопытно и парадоксально: на фоне самиздатовского «Ник Ника» Андрей Битов на полном серьезе размышляет практически о всех явлениях в литературе, рожденных советской властью. Причем идет от знаменитого афоризма Алешковского: «Белеет Ленин одинокий».

«И это не ирония по отношению к юному Лермонтову, и даже не нелюбовь к Ленину, а некая идиосинкразия к кругу подпольщиков, а также к дворовому мальчику Пете из популярного романа Катаева - тому Пете, которым нас с детства кормили с ложки наряду с Павкой и Павликом».

Битов интересовался у своего «нецензурного» друга, чем объяснить у умного и зрелого человека столь постоянную и стойкую неприязнь ко всему советскому. И получил ответ: ум восстает и отказывается все это переваривать. И, в конце концов, исторгает – как желудок. Очищается!

И, очищаясь, порождает непрерывное живое слово. Оно звучало всегда и вопреки всему: ОБЭРИУТы, Николай Глазков, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Уфлянд, Пригов… «Поэзия такого рода никогда не кончалась. Проза же – прерывалась.  От нее  требовали «памятников»,  угрожая пистолетом, и проза смолкла».

И так как речь в «Багаже» об Алешковском, автор возрождает прозу не печатным (волею Хрущева) Солженицыным,  а непечатным, истинно народным романом «Москва-Петушки»  Венички Ерофеева. А уже через год разразился «Николай Николаевич». «Оба несут в себе отпечаток устного народного жанра – «треньканья». И, естественно, с матом – единственной оставшейся в живых природной и родной частью речи языка нашего».

Но если «Москва-Петушки», в конце концов, вышла-таки у нас  вполне легально, то «Николай Николаевич», а следом и «Маскировка», и «Кенгуру», и «Руки», и «Синенький скромный платочек» и «Блошиное танго» увидели печатный свет только в Америке.

И вот… Оказывается, Пушкин высказался и на эту тему: «Первой  книгой, которая  выйдет в России без цензуры, - будет полное собрание Баркова».

Не случилось.

Андрей Битов: «Первой книгой, которая выйдет у нас при полной свободе печати, - будет полное собрание сочинений Алешковского».

Еще не случилось.

«Наша гласность пока лишь ласково лижет свой берег. Неужто этот берег так крут?..»



Жванецкий

Наши беды непереводимы.

Михаил Жванецкий



Переходя к Жванецкому, Андрей Битов еще раз убеждает нас в том, что о подлинных друзьях не рассказывают – их исследуют. И вот, исследуя Жванецкого, автор не просто живописует, восхищается, завидует, тоскует и размышляет, порой доходя в своих умозаключениях до уровня рефератов, каких еще не знала наука. Он повествует о  Жванецком исключительно перлами, и даже как бы поет: «Слава Жванецкого безмерна, от Северного полюса до Южного. И в невесомости (у космонавтов)». Разве это не гимн? И, как бы спохватившись, что уже не говорит, а поет, Битов слегка опускается, ища сравнений: «Популярность его сравнима только с популярностью Высоцкого. Но у Высоцкого – стихи, голос, гитара… И смерть. У Жванецкого ничего это нет – только проза».

Но ведь это проза Жванецкого, популярность которой в таком масштабе – веешь просто невообразимая. И, зная своего друга, как никто другой, Битов вопрошает: «Казалось бы, чему может завидовать человек с такой известностью? Жванецкий завидует писателям, их нечитаемым кирпичам».

Это смешно.

Так же смешно, как оказавшись в кругу своих полудрузей- полупоклоннков, удостоившихся чести поболтать со своим кумиром, ему и рта не дают раскрыть. Свидетель эдаких гоголевских спектаклей, Андрей Битов невольно жалеет этих «счастливцев»: «все вдруг начинают безудержно и безнадежно острить, срываясь, как в бездну. И страшно, и не удержаться. Как спеть для Карузо!».

Монологи Жванецкого! «Это проза  лишь по одному признаку:  что рифмы нет. Смысл пролетает между словами со скоростью, свойственной лишь поэзии, - замечает Битов. – Но в письменном виде слова-то у него – разве это слова? Может, это просто молчание…»

И далее как выстрел – неповторимая метафора: «Жванецкий смел, как молчание».

Метафора, ввергающая в шок. Битов выводит из шока: «Мы его не слышим. Мы слышим себя. Жванецкий – это наше молчание, ставшее вдруг столь выразительным за долгие годы!».

«Где скрывается его смех? – размышляет автор. - В словах? Между слов? Под? Над? ..».

И то ли в шутку, то ли всерьез, предлагает: «Не проще ли написать монолог-диссертацию  «Мир Жванецкого». Впрочем… Никакая филология не готова описать это явление».

Андрей Битов избрал другой метод. Он и в самом деле пытался возможно научно подойти к тому, что творит его друг, А получилась поэма.

Судите сами: «И тут на сцену выпархивает со своей скрипочкой – своим портфельчиком, достает из нее партитуру – взлохмаченные листы рукописи, и …Слушайте!»



Когда «Багажъ» уже состоялся, его персонажи долго гадали, как все-таки обозначить это объединение. Эврик было много, но ни на чем так и не сошлись. Остался просто – «Багажъ».

Из которого я, как напевы из любимых мелодий, запомнил:

Белла: « Окруженная толпой «рыцарей бедных», она упала розой к их ногам».

Резо: «Рассказчик он непревзойденный, истории его неисчерпаемы, и не только неповторимы, но и неповторяемы».

Алешковский: «Белеет… Парюсь,  одинокий».

Жванецкий: «На Жванецком задыхаются, давятся глотками воздуха, им сворованного. А что тут такого смешного?»
23 июля 2013 г.