МЫ УЛЕТЕЛИ, УЛЕТЕЛИ…

Александр ЩЕРБАКОВ

В незримом мире смысла

ПРОДОЛЖЕНИЕ. См. НАЧАЛО

II

Книга «В незримом мире сердца» начинается с моих двадцати лет (не считая, конечно, отступлений в детство). Теперь же я углубляюсь еще на три года в раскопках собственной истории.

«Здравствуй, Люся!

(Таким именем названа в моей предыдущей книге девушка, бывшая объектом моей школьной любви.)

Пишу первое письмо к тебе. Расскажу немного о своей жизни. Первым делом, которое я сделал в Свердловске, - это вымок до нитки, попал под сильнейший дождь. Но это ничего. Когда я пришел на квартиру, где рассчитывал жить, то увидел такое, что меня и рассмешило и возмутило сразу. Представляешь, все имущество, что есть в доме, было свалено на пол в самом невозможном беспорядке, в виде холмов, которые местами достигали потолка. Перейти из одного угла комнаты в другой практически было невозможно, не раздавив или какую-нибудь тарелку, или котенка. В следующие дни все сохранялось попрежнему (тогда еще три слова по-прежнему, по-видимому, по-пустому в русской грамматике писались слитно. – Ред.), и никаких попыток изменить положение вещей в доме не наблюдалось. Разумеется, я сразу стал искать себе более подходящее жилье. Почти целую неделю носился по городу в поисках. Зато сейчас живу в хорошей квартире в центре, недалеко от университета.



Вот уже три дня, как мы занимались. Пока ничего не могу сказать кроме того, что объем программы большой – сразу чувствуется… Ну, а 5-го числа едем в колхоз, в Красноуфимский р-н, пробудем там до 1 октября…

Люся, милая, пиши скорее, пиши о своей жизни, главное, а там уж и о чем хочешь. В университете – холодище, и все студенты чихают, то враз, то поодиночке, очередями. Из колхоза напишу. А ты, Люсенька, пиши, не жди октября, с почтамта письмо не пропадет…»

В 1955 году мы оба окончили десятилетку в провинциальном захолустном городке. Я поступил в вуз, а Люся нет, не прошла по конкурсу. Наши отношения в большой мере оказались запечатленными в «почтовом романе» и стали ныне доступны мне в «документальной» версии. Самые первые письма еще почти ничего не раскрывают в нем (романе), но любопытны по общему душевному строю и житейским реалиям - нет, не мам и пап, - а, страшно сказать, бабушек и дедушек юных созданий, что едва сдерживали слезы на премьерных демонстрациях фильма «Вам и не снилось». Поэтому я их и привожу, в небольших дозах.

«Пишу и я первое к тебе письмо… Что же тебе о моем житье-бытье написать? Жили мы с Наткой точно так же как в свое время жил очень нами уважаемый Илья Батькович Обломов. В последнее время в этом образе мы нашли свой идеал. После твоего отъезда я ходила в кино, на танцы один раз и еще на какое-то мероприятие, усиленно подготовленное администрацией знаменитого ДК. Остальное время мы очень добросовестно убивали на то, чтобы подольше простоять в очереди за каким-нибудь видом продуктов (наподобие конской колбасы или белых арбузов) или успеть несколько раз набить желудки. Твои книги я мимолетно «проглотила», хотя изо всех сил старалась не делать этого. Потом у Вити З. мы с Наткой вытянули Драйзера и тоже «проглотили». Так, пожалуй, к концу уч-го года мы получим какое-нибудь увечье вроде аппендицита.
Саша, дела мои все такие же. Ходила я к А.Н. (директор нашей школы. – А.Щ.), она на сей раз встретила меня куда приветливей, чем в прошлый. Видать, «не в духе» была. В общем предложила она мне пионерскую работу в 11-й школе. Там пионервожатая уходит, так что вместо нее. Не знаю, что из этого получится.

А все-таки как мне хочется уехать отсюда, ты и представить не можешь. Сейчас у меня такое же настроение, какое у тебя было после экзаменов… Картина идет «Звезды на крыльях» и «Возраст любви». Смотрела «Мадам Икс» и «Случай с ефрейтором Кочетковым». Заняться почти нечем. Читать сейчас тоже нечего. Занимаюсь домашними делами, портнихой заделалась, кухаркой, короче говоря, всем чем хочешь. Прошу извинить за ошибки. Я их даже сама некоторые вижу, но совсем не хочется думать.
Желаю от всей души успехов и вообще всего хорошего  в твоей «молодой и цветущей жизни». Надеюсь, что твое имя в недалеком будущем заблистает яркой звездой на фоне какого-нибудь известного журнала…»

«с. Чувашково.
Здравствуй, Люсенька!

Прими привет от смиренного труженика сельского хозяйства. Вот уже неделя, как мы живем в колхозе. 250 км проехали на грузовой машине – путешествие веселенькое. Насмотрелись на прекрасные пейзажи осенней уральской природы и наслушались всяческих историй и анекдотов. В деревне нас разместили по квартирам. Мы на квартире живем впятером – эта тепленькая компания подобралась еще в Свердловске и уже кое-чем прославилась: веселым нравом, отсутствием особого энтузиазма по отношению к сельскохозяйственным работам, а у девочек члены «пятерки» прослыли как невнимательные, болтливые и вредные люди.

А работа – собирать картошку за копалкой – ужасно муторная и неинтересная. Немудрено, что мы впятером за 5 дней выполнили не 5 норм, а 4,2. Но сегодня мы перешли на погрузку-разгрузку и сразу дали 1,25 нормы. Эта работенка все-таки поинтереснее: во-первых, разнообразие – и погрузка, и разгрузка, и катанье на машине за 18 км; во-вторых, работа мысли – направо бросить картошку или налево, и проч.

По вечерам в деревне играют на гармошке, поют частушки и пляшут кадриль. Говорят, что колхоз, в котором мы трудимся, передовой, но нам от этого ни легче, ни тяжелей. Вот видишь, чернила в ручке кончились, и в передовом колхозе нигде новых не набрать. Один раз ходили куда-то за 2 км к черту на кулички на танцы под радиолу. Надо сказать, что танцы были исключительно плохие, но мы и этому были рады, т. к. все-таки некоторое разнообразие движений.
Написал бы еще что-нибудь, да не позволяют условия – свет выключают (таков в деревне обычай). Пиши о своей жизни. Я о ней часто думаю, но ничего не знаю пока. Кончаю. До свидания. Пиши.
Картофельный жук
Сашка».

Нужно ответить на вопрос проницательного читателя: как у меня оказались мои же письма? Придется забежать вперед, ближе к концу этих отношений. Видимо, интуитивно предвосхищая его (а может, и холодно рассчитав, не поручусь ни за то, ни за другое), я в одну из последних встреч выклянчил у своей переменчивой подруги мои легкомысленные депеши. Для чего? Трудно сказать. Возможно, «стесняльно» (слово из лексикона нашей маленькой дочери) было оставлять вне собственной досягаемости отголоски сокровенных чувств. Но точно не потому, чем я лукаво обставлял свою просьбу («как сейчас помню»). Дескать, у всякого журналиста есть затаенное желание однажды написать заветную книгу (на самом деле я так не думаю, а тогда и вовсе не держал это в голове), так вот, для такой цели мне и пригодятся собственные письма.
…Одно время Галя жила в плену шутливого, но, впрочем, и не совсем бездумного поверья: «Не пиши – сбудется!» Так вот, я за свою жизнь накопил изрядную коллекцию сюжетиков, иллюстрирующих (вряд ли доказывающих) положение: не говори – так и будет. И один из первых – это мое брехливое (тогда!) «откровение» на тему писем и гипотетической книги. Сегодня мысль о ней - уже вовсе не придуманный фантом.

«Твое письмо получила уже давненько, но, к сожалению, все не могла ответить. Ну, ничего. Уж я как-нибудь постараюсь исправиться перед смиренным картофельным жуком.
Сашка, милый, как мне тебя не хватает в данное время!  Как мне нужно с тобой поговорить. Ведь у меня столько произошло изменений…

Во-первых, я ведь теперь человек рабочий, уже получивший порядочную зарплату, а именно: сумма в 50 руб. 95 коп. Как видишь, вполне обеспеченный человек. В общем знаешь, поступила я работать пионервожатой в 11-ю школу, твою бывшую обитель… Все сделалось помимо моей воли, к тому же не так уж и плохо, как я ожидала.
Да, а работаю я просто здорово! Уже несколько раз проливала (наподобие Волго-Донского канала) из своих очей ручьи слез. Понимаешь, такие архаровцы есть, что просто ужас. Я уже несколько раз покаялась, что взялась за эту работу, просто добровольно решила побывать в аду… В общем, сам ведь знаешь, что нигде не обходится без всяких закорючек. Ну, а у меня с первых шагов такие пни и ухабы. Сегодня провела общедружинный сбор. Здесь я сразу же сделала множество ошибок…

Живу я все по-старому. Правда, дома у меня тоже не важнецки. Отец много пьет… Тебе уж наверное читать-то об этом надоело. Ну, ничего, привыкай.  Уж не за горами и то время, когда и тебе придется обзаводиться семейством. Так уж ты не создавай подобной семейки. Ну, я, кажется, уже далеко зашла.

Пока написала приблизительно все. Даже рука устала. (Многие письма написаны карандашом. – А.Щ.) Саша, ты купил бы мне авторучку, а то здесь их нет, а мне позарез ее нужно. Я уж деньги потом отдам, ведь человек я теперь работящий.

Пиши скорее, да побольше, а то ты уж очень экономный насчет этого».

«…Саша, я очень болею… Ангина в острой форме, боюсь, что ревматизм еще есть, потому что ноги, руки и спина невыносимо болят. В школу не хожу, оглохла, голова того и гляди расколется. Сейчас все спят, полумрак, а я недавно проснулась и решила немного и тебе о себе сообщить, а рука трясется, как у жида, и нет-нет и не чувствуется совсем. Вот буду инвалидом, тогда будешь знать. Ведь обычно в таких случаях и проверяются всякие сентиментальности… Знаешь, меня в последнее время удивляло, что ты слишком реально или трезво, что ли, смотрел на жизнь. А я наоборот стала ударяться в романтику.

Да, прошлой ночью я все время бредила и часто видела тебя… Сейчас все в тумане. Вообще все странно, глупо, смешно. Сейчас мне особенно не хватает тебя, но увы и ах. Ты уже не тот.
…Какая хорошая музыка по радио. И почему-то мне вспоминается вечер в твои каникулы. Как я тогда глупо выглядела. Это уже была одна из трещин. Да, а разбитую чашку можно склеить, но нельзя наливать горячего. И опять сентиментализм. Тебе не противно? Прости больному человеку тебе ненужный пессимизм.
Саша, милый, сейчас я очень и очень хочу видеть тебя».

Думаю, самое время сообщить об одном моем решении. Я не буду комментировать – в противоречие к заявленному поначалу раскапыванию смысла – приводимые здесь письма. Были бы некорректны (модное словцо!) любые суждения сегодняшнего старого человека о сказанном поза-позавчерашними юнцами, порой храбро, а часто растерянно и не очень умело нащупывавшими свою стезю в своей единственной и неповторимой жизни.
А еще – слишком… мало времени прошло. На этом свете живут и участники, и свидетели сюжета, их нельзя как-нибудь ненароком обидеть. Как говорится, что было – то было. И есть отчетливый пунктир существовавшего - натуральные, сертифицированные на подлинность письма. А почему было что-то так, могло ли быть по-иному, кто прав, а кто неправ, - все это отдано на догадливость или проницательность читателя. Включая и автора сего сочинения.

 ……………………………………………………………….

…Здравствуй, Люся! Ты скажешь, во-первых, - что это значит? Как это понимать? Во-вторых, - почему так глупо? В-третьих, - во что это Сашка ударился и с чего? или – До чего учеба доводит! Так слушай. После того, как я тебя проводил, у меня установилось  препротивное настроение, «passive voice»… Испугавшись рассказать тебе об этом прямиком, обычной прозой, я взял и зарифмовал ее. Ты спросишь – чего испугался? – Копаться в своих переживаниях и выражать свои чувства. Странно? – Странно, но этого почему-то многие боятся, я замечал. А под рифмой вообще что угодно выразить легче. Выходит, я лишь пошел по линии наименьшего сопротивления.

Ну, как ты доехала и как живешь? Как часы – ходят?
Между прочим, тем, что ты не любишь мне письма писать, ты доказываешь только, что мы очень плохо знаем друг друга. Может быть, ты думаешь, что я в твоих письмах ошибки красным карандашом исправляю и вообще жду писем только ради удовольствия в них ошибок поискать? Это, знаешь, и обидеть может. Другим ты любишь писать, потому что они тебя понимают как человека, а я способен лишь видеть в тебе стилиста, грамотея и пр., и только.
И вообще, я вижу, ты не понимаешь, что значит для меня получить письмо вообще, и от тебя в особенности. Эх, Люся-чудачка! Неужели ты не понимаешь и того, что стала моим ближайшим другом? А у меня их всего-то три. И во многих отношениях ты из них всех ближе ко мне. Вот я, может, Кольке и не расскажу никогда об этих моих рифмах.

Ты говоришь, тебе не хватает чего-то в нашей дружбе. Очевидно того же, что и мне. Чего именно? – Не знаю. Жизнь все покажет и все объяснит, правда? И если еще не объяснила, значит, откладывает на будущее. Вообще, что-то у нас несколько не так с самого начала наших отношений, не замечала? Впрочем, не хочу углубляться в анализ. Во всяком случае это не должно нам слишком портить настроение и жизнь. То, что она нам дала, уже чего-то стоит, а имеющиеся противоречия, повторяю, она со временем разрешит. И не зря же в конце концов поют: «Любовь никогда не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть без любви». Другое дело, если то, что есть, в корне не удовлетворяет, но это уже другой вопрос, которого я пока не хочу касаться.

…На той неделе был вечер всего отделения журналистики – скучища такая!.. Вчера я ходил на вечер в Дом учителя и там подправил свое финансовое положение. (Речь о подработке игрой на аккордеоне на танцевальных вечерах. – Ред.) Словом, все неплохо.

Как ты провела эти два дня? Напиши. Да, слышишь? Письма пиши, а не сочиняй. Сочинения читать неинтересно. Меня интересуешь ты, твоя жизнь, твои мысли и чувства, а не твои способности «уметь» написать письмо. Письма писать умеют все люди и ты, в частности, что доказывается хотя бы твоим последним письмом… Но если заниматься «сочинительством» письма (как какого-то произведения) – это занятие противоестественное, и читать такое «произведение» неинтересно, т. к. знаешь, что читаешь не то, что автор хотел написать, а то, что у него получилось. А если я в предыдущем письме помечал что-то в скобках насчет своего стиля, то ведь это на 99% носило характер иронии над собой-«журналистом». В общем, понятно?
Да, вот еще. Если я что выразил непонятно в письме, то не отбрасывай в сторону непонятное, спроси. Я пишу совсем не для того, чтобы что-то оставалось неясным и куда-то в сторону отбрасывалось. Так мы можем в вечность ни до чего не договориться и не понимать друг друга. Этого ли нам надо? Не подумай, что я тебя поучаю. Просто высказываюсь, как и полагается друзьям.

Ну, Люся, пока! До скорого, как говорится (письма)! Как я желаю тебе всего хорошего (и на первый случай – хорошего, веселого настроения)».

«Я получила от тебя письмо действительно странное, но странным мне показалось не то, что начало письма ты рифмовал, а главным образом твое настроение. Да, из всего письма я поняла, что ты чуть ли не хандрить взялся. Ну, уж это ты совсем напрасно, тем более теперь, когда надо много работать. Я уж привыкла сама иметь такое настроение, а с тобой это не вяжется.
Я живу попрежнему. Доехала хорошо. Между прочим наши настроения очевидно совпали, потому что я тоже, как только оказалась в вагоне, так сразу же впала в «passive voice». Только в последнее время изменилось мое настроение.

Часы ходят. Надеюсь, что и в дальнейшем не будут в этом отказывать. Саша, ты, я вижу, очень обиделся на меня на мое неумение писать тебе письма. А ты не обижайся. И ты прекрасно знаешь, что я не думала и не думаю, что ты подчеркиваешь ошибки красным карандашом и пр. Просто я думаю, ты больше, чем нужно, погорячился. Правда? Вот ты пишешь, что жизнь нам в дальнейшем покажет многое и объяснит многое. Дальше ты еще раз опираешься на волю природы, вернее, жизни. Что-то мне не особенно нравятся эти мысли.  Выходит, надо ждать «милостей жизни». Не так ли? Если эти рассуждения связаны только с временным упадочным настроением, то это простительно, но если нет – не совсем хорошо.

Теперь о наших отношениях. Ты заметил «что-то не так» в них. А что именно? Я больше чем уверена, что ты сам еще не уверен в том, что замечал с самого начала. Возможно, я и ошибаюсь. Со своей стороны я могу сказать только одно: ничего особенного я не заметила. Видишь ли, Саша, я ведь еще ни с кем не была в таких отношениях, как с тобой. Поэтому я не могу сказать, что именно «не такое» появилось в самом начале этих отношений и что должно было быть. Так что ничего положительно я тебе не могу ответить. Вообще вот из рассуждений о жизни мало что поняла. Ну, вот в основном я тебе и ответила на твое письмо, но я писала, а не сочиняла. Будь в этом уверен.

…Саша, я тебе все-таки послала финансы, правда, не в полном количестве. На каникулы, оказывается, не очень-то легко вырваться из школы. Д-кина, правда, за то, чтобы меня отпустили совсем, но все дело в моей достопочтенной директорше. Да и куда же я потом денусь. Еще целых полгода мне придется сидеть дома, а мне надоест.
…А ты, смотри, не унывай и рук не опускай. Может, после нового года и приеду. Хорошо?..»

«Получил твое письмо вчера, а финансы – позавчера. Меня насмешил тот факт, что ты с точностью до рубля знаешь свой долг. Как ты это умудрилась вычислить? Конечно, точность вообще – хорошая вещь, но я, например, просто поленился бы в таком случае подсчитывать. Ну, ладно, хватит об этом.

Ты говоришь, что тебя удивило настроение моего письма. А чего же здесь удивительного? У каждого может быть плохое настроение и даже очень плохое, т. к. своим настроением очень трудно сознательно управлять. Другое дело – противиться своему плохому настроению и искусственно, так сказать, поднимать его, но это возможно лишь до определенного предела. Тем более что ведь часто и не знаешь причину своего настроения. И если говорить откровенно, то такое настроение находило на меня и раньше, может, правда, не в такой степени. Только я его не высказывал, а тут вот все перед тобой и изложил. Ну разумеется, это явление временное (боюсь – периодическое), и хорошо, что ты сумела так меня и понять. Ну, и об этом хватит.
…Хитрющий же все-таки ты, Людмила П-вна, человек! Так тонко свести все мои «обиды» к тому, что я слишком погорячился, и меня же в этом убеждать… Хотя я и признаю, что, очевидно, сгустил краски, но не могу же целиком отказаться от всего, что написал, правда? И не откажусь, конечно, хотя и никаких «обид» у меня уже и в помине нет. (Я вообще никогда не могу долго обижаться.)

Относительно ожидания «даров жизни». Видишь ли, эта моя «теория» нисколько не исключает законного желания самому воздействовать на жизнь и устраивать ее, и не только желания, но и действия. Понимать это надо в том смысле, что мы (конкретно – ты и я) побольше узнаем жизнь с разных ее сторон (это неизбежно в процессе жизни), а потому то, что сейчас для нас, допустим, туманно, может быть и скорей всего, разъяснится хотя бы через год.

Пожалуй, хватит такого умничанья в одном послании. А то тебе это может надоесть. «К новому берегу» я, знаешь, не смотрел. Прочитал недавно маленькую «Повесть о директоре МТС и главном агрономе» Николаевой, кажется, в одном из последних номеров (вроде в 9) «Октября» или «Нового мира» за 54 год. Очень хорошая вещь, по-моему! Хотя описание и ограничивается производством, читается с большим интересом. Там поднято много вопросов, но главное – такой сильнейший характер у простой девчонки.

…Кончаю, ибо сейчас меня выгонят из читалки, где я сижу, т. к. уже 11 ч. без 10 мин. Еще раз спасибо за твое письмо».

Здравствуй, Саша.
Оказывается, в письмах мы можем и смешные вещи писать друг другу. Тебя насмешило то, что я высчитала до рубля свой долг, а меня рассмешило то, что ты не смог понять меня правильно. Эх ты, голова. Оказывается, ты тоже шуток не понимаешь. Тем более, отличался такой памятью! Впрочем, ничего удивительного: не всегда мелочи запоминаются надолго. Короче говоря, «разобрался». А вообще-то советую не разбрасываться подобными рассуждениями (иногда они и повредить могут).

Насчет настроеньица твоего. Тоже, оказывается, неудачно я удивилась. Скажите, пожалуйста, у всех бывает плохое настроение, даже очень плохое. Большое спасибо, что сказал. Я, конечно, желаю, чтобы у тебя это явление не было периодическим, чего ты очень опасаешься.
Ну, а в хитрости меня упрекать, думаю, не следовало. Здесь мы не сговоримся, т. к. как ты, так и я останемся при своих убеждениях. Насчет твоей теории. Видишь ли, она почти ничего не выражает. Это ведь давным-давно известно, что со временем люди узнают больше, в том числе и в ясности в отношениях. Само собой разумеется, что через год мы что-то сумеем уяснить. Но, к сожалению, я кажется начинаю уже сейчас кое-что понимать. Большую роль в этом играют твои письма.
…Насчет меня не беспокойся: уж как-нибудь справлюсь. Итак: всего!»

«Получила твое письмо, которое уже и не ожидала получить. Вообще за последнее время ты меня не балуешь своими посланиями. Ну, естественно, я плачу тем же. Только вот причина не совсем ясна, почему ты не стал писать, как раньше.
…В этот приезд ты вел себя почему-то очень странно, особенно в первый день. После театра дома я много думала об этом странном поведении и пришла к выводу, что на тебя так повлиял Свердловск. Но я никак не подумала, что ты смутился, побоялся подойти и т. п. …Я даже растерялась и до сих пор стараюсь не вспоминать тот вечер. Вполне понятно, что ты настроил меня целиком и полностью против себя. Следующий вечер. Передо мной человек – совершенная противоположность предыдущему. Неужели все это объясняется твоим характером? Но ведь ты был более уравновешенным раньше.

Вот ты пишешь, что очень изменились и ты, и я. Я поняла, что ты хочешь сказать, что мы оба повзрослели. Безусловно, это так. Но ведь не в такой же уж степени. Я тоже, конечно, изменилась, но мне кажется, не так резко, как ты.
По твоим суждениям видно, что ты в этом ничего особенного не видишь. Но ведь я то  не знаю, как это понимать. Побольше делай таких трюков, как в театре у нас, то я не знаю, кто бы истолковал на моем месте это в порядке вещей. Такую разницу трудно объяснить в отношении ко мне раньше и теперь. А что если срок будет более длительным?

…А в общем, знаешь к какому выводу я прихожу постепенно? Просто я не смогу удовлетворить тебя. Да, ты не нашел и не найдешь во мне всего того, что тебе требуется. Я девчонка средненького развития, если не ниже. И что самое больное, так это то, что я это сама прекрасно понимаю, но никогда никому не хотела и не старалась в этом признаться.
Ты ведь знаешь, у каждого человека, особенно нашего возраста, уже есть какой-то созданный образ. И вот у меня тоже есть этот образ. Многим чертам его отвечал ты. Поэтому я хотела многое получить от тебя. Да, хотела взять многое, но дать-то я ничего не могла. А ведь это очень скучно, отдавать и ничего не получать. В конце концов это надоедает. Так вот отсюда и упорное оттягивание с ответами, и холодность в отношениях, и странное поведение и т. д. Согласись, что это так.

Что нас может удержать в дальнейшем? Как ты, а я уже заглядывала в наше будущее. Мне кажется, мало найдется такого, что бы нас удержало вместе. И опять, если посмотреть с другой стороны. Останавливаться на месте я не хочу, понимаешь, не хочу, а такого объекта мне пожалуй надолго тоже не найти. Не знаю, поймешь ли ты все так, как я хочу написать. Постарайся.
Конечно, объект можно и не искать, и не иметь. Вот ты, например, ты ведь наверное одного кого-то не имеешь для этого. Ты наверное берешь все что нужно у всех. Я сейчас так же начинаю делать, но это очень трудно. Ты только, пожалуйста, не принимай это за похвалу тебе. Ты, Саша, по-моему, и так стал заносчивым, не в обиду тебе хочу сказать. …Говорю то, что есть, не желая ни тебя превозносить, ни себя чересчур унижать.

Теперь насчет эгоизма. Ты вот меня часто обвиняешь в том, что я не вижу в тебе ничего хорошего, а говорю только плохое. А зачем бы я делала наоборот? Зачем? Лишний раз доказать тебе, что ты отличаешься от других? Да ты и сам знаешь, что о хорошем обычно умалчивают, а стараются указать на плохие черты.

…Не спорю, что у меня тоже есть черта эгоизма. Но пример у тебя не совсем удачный. Откуда же я знаю, что ты хотел со мной поговорить об экзаменах. Пока, Сашенька, твоих мыслей я не научилась читать. И твое выражение «трудолюбивых дурочек выдвинули вперед» говорит опять-таки о твоем зазнайстве.

…Вот тебе в какой-то момент захотелось вдруг поговорить о чем-то со мной, а меня нет рядом. Ну, слушай, это даже смешно. Разве у меня так не бывает? Да я во всех подобных случаях ( а их у меня бывает очень много) сразу сажусь и пишу письмо. Таким образом я через письма часто с тобой разговариваю, только их не отсылаю, а тут же рву. Это уже у меня вошло в систему. Какая-то потребность разговаривать с тобой через письма, однако, сам знаешь, на самом деле я мало разговариваю. …Ну, вот кажется пока достаточно того, что написала. Однако я не жалею об этом, не в пример тебе.

…Да, Саша, как думаешь, есть у меня какие-нибудь преимущества при поступлении в иняз перед медицинским в связи с моей работой? Напиши свои соображения.
Пиши ответ. Задерживай его на свое усмотрение».

(Начало письма отсутствует.)

…ты можешь сказать, что мы давно знаем друг друга. Но время  в данном случае не критерий. А вот на счет теории «дать-взять», ты не сердись, но она напоминает какое-то торговое соглашение. И в конце концов это еще вопрос, что в данном случае приятнее – дать или взять. Другое дело, что мы иногда не можем дать. Но не потому что нечего, а в силу врожденных эгоистических чувств. С ними в себе и надо бороться. Конечно, если исходить из лозунга «взять, получить», то это скучно и скоро надоест. Отдать – и интереснее, и веселее, и вообще лучше. Тут уж не обеднеешь – свое всегда при себе.

 Что нас может удержать в дальнейшем? В разрешении этого вопроса ты становишься ужасной материалисткой. Всякие чувства и прочее ты отбрасываешь совсем и не желаешь учитывать. Почему это? А что же нас удерживало до сих пор? Неужели все та же веревка «дать-взять»? Не верится что-то. Не говорю о себе. Но ведь ты сама мне как-то писала, что тебе очень хочется увидеть меня. Не взять, не дать, а просто увидеть. Чем ты это объяснишь? Чем бы ни объяснила, а именно это и может нас удержать в дальнейшем. Нашим отношениям нужно побольше тепла, душевности. Не правда ли? Мы часто держим друг от друга втайне то, что было бы лучше высказать, поделиться, а совета друг у друга просим лишь в самых практических вопросах.
Относительно «объекта». Возможно, я не понял, что ты подразумевала под этим словом, но любой «объект» можно найти, если искать. Но вот каким образом его можно искать практически, я вообще представить не могу. Найти можно, но вот искать… Объясни, если для тебя это ясно.
Насчет «трудолюбивых дурочек»… Люся, честное слово, я сам покраснел, когда прочел эти слова в твоем письме. И правильно за них ты меня отругала. А вот о моей заносчивости вообще – это еще вопрос.  В чем она проявлялась по отношению к тебе? Ты этого не пишешь. Если она проявляется по отношению к людям вообще, то почему тогда люди от меня все еще не отвернулись ни в Свердловске, ни в нашем городе? Ведь зазнаек не любят нигде. Если ты, допустим, можешь терпеть это высокомерие из хороших надежд, что оно исчезнет, то ведь все остальные, которым на меня в высшей степени наплевать, не могут быть такими деликатными. Если это проявилось в отношении отдельных людей, то скажи – кого?

Насчет трудолюбия скажу, что это качество в человеке очень ценное. Но оно не награждается. Награждается человек вместе со всеми его достоинствами и недостатками. Просто за трудолюбие, знаешь, и медали «За трудовую доблесть» не дадут.
Словом, «кончаю, страшно перечесть».
Я думаю, что иняз перед медом имеет для тебя преимущества (вернее, ты в нем имеешь их). Ведь это пединяз».

«Да, ты прав. Твое письмо не только тебе, но даже и мне «страшно перечесть». Знаешь что, - я просто теперь затрудняюсь, о чем тебе писать.

Саша, ведь я тебе так искренне, от души писала, а ты… В целом что-то осталось такое, как будто ты меня за что-то отругал, причем как какую-то провинившуюся серьезно. Нет, слушай, невозможно все принимать нормально, т. е. не возмутившись. Во-первых, тон письма какой-то официальный. Как будто прибежал человек, поспешно ответил на заданные вопросы и удалился восвояси. Ты что, спешил куда-то или, может, опять решил писать в повышенном тоне?
Не стоит объяснять, откуда я взяла, что ты выдумываешь причины, чтобы не писать часто. Во-первых, ты это сам знаешь, а во-вторых, на подобные вопросы отвечают только при допросах. Вот ты говоришь, что мало теплоты в наших отношениях. Да как же этого можно добиться, если ты так встречаешь самое сокровенное, чего я никому никогда не говорила и не буду больше говорить, да к тому же даже здесь ты уличил меня в неискренности. Что ж, постараюсь больше не тревожить тебя своими излияниями. Даже неприятно ему было читать, что я отметила его ум. А это как расценить, позволь тебя спросить. Что же, в конце концов, тебе приятно, только не подумай, что я хочу это сделать, узнав о том, что именно тебе нравится.

Я тебе писала все, как думала, а ты принял все наоборот. И зачем ты меня разуверяешь в своем уме и в том, что я нашла в тебе, создавая образ. И когда я писала об этом, то я совсем не хотела, чтобы ты еще какие-то соображения высказывал насчет моей личности. Я сообщала это как факт.

Ну, а на счет «дать-взять» не хочется даже писать. Тут ты написал такого, что сам-то едва ли что понял. Опять ты увидел «торговку», но не сущность всего рассуждения, причем эта теория заняла очень много места в твоем послании. Можно понять, за кого ты меня принимаешь, если в наших отношениях видишь меня только как торговку, которая решила только брать, не имея кроме этого ничего к своему коллеге. Интересно.

И вообще о твоих недостатках я больше не заикаюсь, особенно о заносчивости. Мне достаточно одного щелчка, который я получила за свое письмо. А вообще знаешь, что посоветую – пиши проще.

В заключение хочу сказать – стоит ли нам вообще переписываться. Ведь фактически переписка у нас сводится к обвинению друг друга и оправдыванию себя. Не ограничиться ли тем, что иногда напоминать о своем существовании. По крайней мере после твоего ответа мне расхотелось о чем-либо подобном писать».

Письмо помечено датой 22/V – 56 г., а значит, с окончанием очередного учебного года все равно         завершался и наш «эпистолярный сезон». Правда, хочу упомянуть еще одно письмо, не обозначенное числом…

«Саша, здравствуй! Ты возможно удивишься моей излишней аккуратности в отношении писем. Но у меня сейчас тоже такое настроение, что мне просто необходимо тебе написать письмо. Еще сама не знаю, о чем писать, но это в какой-то степени просто потребность моей души.
Саша, со мной что-то в последнее время происходит невероятное. Порою доходит до болезненного состояния. Что-то гнетет, волнует и вообще черт знает что творится. Я так часто теперь думаю о нас с тобой, сама не знаю, чем это вызвано. И, понимаешь, всякие мысли лезут в мой череп. Ничего определенного нет, а вот просто временами думаю о тебе и о себе, конечно. Почему это случилось со мною именно после моей поездки к тебе? Да, именно к тебе, ведь я же только из-за этого и ездила в Свердловск.

Сейчас я нахожусь в каком-то возбужденном состоянии, все чего-то жду, а чего? Черт знает. Просто иногда зло берет, что за человек я, в самом деле. Наверное, мне все-таки надо сменить свое место жительства. Но что изменится от этого? Что со мной происходит? Ведь я так изменилась, даже сама замечаю.

Ой, ну ладно, что-то я написала тебе, что ты наверное ничего не поймешь. Но пойми ты, что мне очень трудно одной. Я, кажется, даже скучать по тебе начинаю. В самом деле, мне тебя часто не хватает. Но вот опять загвоздка. Скучать-то скучаю, а как только тебя увижу, так все как чем-то неведомым отшибает. Что делать???

Ну, ладно, до свидания. Ты хоть почаще пиши мне, уж найди пять минут на несколько строчек, а то я с ума сойду от такого настроения. Буду надеяться, что это со мной недолго будет. Еще раз до свидания.
Твоя Люся.
Ты и почерк не узнаешь».

III

Год прошел. Снова абитуриентские волнения. Люся, проигнорировав мой совет пойти в иняз, сделала еще одну попытку попасть в медицинский и опять не прошла по конкурсу. И приняла решение учиться в техникуме. Заведение это пользовалось хорошей репутацией, находилось невдалеке от славного УПИ (Уральский политехнический) и было, мне кажется, под его крылом.
Существование в одном городе парадоксально ослабило нашу внутреннюю связь. Мы отчасти осуществляли Люсину идею «напоминать о своем существовании» записками, получаемыми на главпочтамте (с той поры почтамт на долгие годы стал неотъемлемым звеном моего быта – сначала в Свердловске, потом в Челябинске и, наконец, в Ростове). Мне это казалось удобным. Быстро узнал: все в порядке – и душа на месте.

В то время мне хотелось как можно раньше начать настоящую редакционную службу. Я, помнится, был увлечен перспективами радиожурналистики, связанными с только что пришедшими в нее магнитофонными возможностями. Радиокомитет располагался недалеко от нашего университетского здания, тоже на улице 8-го Марта, и я повадился туда захаживать – просто для знакомств. Как знать, чем это могло кончиться, если бы через некоторое время мне счастливо не подвернулся мой незабвенный «Резинщик».

Конечно, мы с Люсей встречались, хотя у нее тоже была уйма дел. Но сейчас уже не могу вспомнить ни темы разговоров, ни даже хотя бы дальнего послевкусия от них. Помню танцы, ощущение не слишком податливой к моему ведѐнию тугой, пружинистой фигурки, аромат ее легких, светлых, будто сами собой свивающихся в кольца волос. И глаза. Все те же, голубые, то лучащиеся, то темнеющие… И - не те.

Я тогда совсем недавно прочитал «Обрыв» Гончарова. Навечно, как выяснилось, запомнился портрет Ульяны, которая «смотрела каким-то русалочьим, фальшивым взглядом». Я считаю, писатель сделал открытие, важное для всех мужчин: русалочий взгляд – великий сигнал, не подвластный его владелице. «Глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны <..,> вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся...»
«О чем она… молчит?» - думал я после встреч с ней. И был не в силах задать ей этот вопрос. Вот если б это было в пору нашего эпистолярного романа…
Видимо, Люся мыслила так же. И однажды я на почтамте вместо привычной записки о ее делах или назначении свидания получил большое письмо.

«Наверняка удивился, получив сие послание, но… Саша, у тебя ведь тоже часто было такое настроение, когда тебе хотелось написать мне письмо.

Саша, я долго думала, колебалась, но все-таки решила тебе написать. О чем? К сожалению, нам, кажется, еще о многом нужно, или по крайней мере можно говорить! Но основой моего послания послужил твой последний визит. Саша, ну зачем ты ходишь ко мне?! Ведь я ничего тебе, кроме плохого, не принесла, а ты все-таки упорно остаешься человеком. Не знаю, с чего начинать.
Понимаешь, Саша, меня смущает одно: причина твоих посещений. Сашенька, милый, пойми же ты наконец – я не хочу, не могу причинять тебе боль, делать тебе неприятности. Это я преследовала в течение всей нашей дружбы с начала наших отношений, но – увы, ты же сам лучше меня знаешь, что неприятностей я доставили тебе немало. Но пойми еще и то, что я не хотела этого делать, это получалось у меня независимо от самой меня. На этот раз ты учти еще одно обстоятельство – все, что я пишу сейчас – это ото всей души, откровенно, честно и т. п. Ведь тебе не надо доказывать или по крайней мере вспоминать то, что в последнее время (это было летом) я тебя иногда обманывала (почему – это я тебе тоже объясняла. – Я же сейчас совершенно ничего об этом не помню! – А.Щ.), а сейчас я хочу писать тебе без каких-либо намеков не ложь.
Так вот, Саша, я еще раз задаю и тебе, и себе вопрос – зачем ты навещаешь меня? Правильно, с одной стороны это и грубо, и нетактично, и т. п., а с другой стороны это вполне существенный вопрос, и давай попробуем его разрешить вместе. Сначала первое. Ты скажешь, что приходишь просто как хороший товарищ, что ты и объясняешь каждый раз. Да нет, пожалуй, даже и не подойдет первое-то. Ведь ты всегда, прежде чем заговорить со мной, обязательно пояснишь, зачем и почему ты оказался в моих краях, и всегда получается, что ты забежал ко мне нечаянно. Саша, пожалуй, не стоит играть в прятки, ведь мы уже достаточно взрослые, чтобы разбирать и называть вещи своими именами. Я, например, расцениваю твои оговорки по-своему – ты совершенно теперь меня не уважаешь. Да, как это не неприятно, но это факт. Да и я, пожалуй, соглашусь с этим. Честное слово, я не стою твоего уважения, тем более если ты остался все таким же, нисколько не изменившись в худшую сторону.

Но, Саша, милый, ну что я могу поделать с собой!! Ну, неужели я виновата в том, что мне от природы дано такое сердце, которое не может по-настоящему любить. Вот именно любить, а не наслаждаться мимолетными увлечениями. Ведь я все еще как дура, ничего не смыслящая в жизни, жду чего-то сверхъестественного, какого-то потрясающего чувства. Но все больше и больше убеждаюсь в том, что его наверняка не будет. Как посмотришь вокруг – все живут точно так же, как и я. И – живут, и не мечутся как загнанная тигрица в клетку. А я, чего мне надо? Честное слово, не знаю.

И опять я возвращаюсь к первому вопросу, о твоих посещениях. Сашенька, ты скажи мне прямо – ты что, любишь меня все еще, а? Или, может быть, что-либо похожее есть? Скажи мне откровенно. Не буду вдаваться в пояснения, но мне кажется, у тебя этого уже нет, или по крайней мере не может быть подобного. Почему? Это тебе больше известно. Но мне вот, например, даже по твоему отношению ко мне ясно, что любить ведь невозможно того, кого не уважаешь (а ты тем более не можешь так поступать). Ну ладно, я, пожалуй, соглашусь с тем, что ты даже не уважаешь меня. Тогда непонятно, зачем ты меня посещаешь, ищешь встреч. Зачем?

А теперь еще одно… Саша, ты ведь видел того парня, что был около меня в то время, когда ты пришел. Сейчас мы с ним в очень хороших отношениях. Как мы сошлись, это, мне кажется, тебя меньше всего интересует, но понимаешь, Саша, у нас очень много общих интересов – как-никак ведь мы учимся вместе, в одном техникуме. И вообще он, кажется, неплохой парень. Короче говоря, мне нравятся наши отношения, по крайней мере сейчас. И их нельзя сравнить с тем, что у меня было летом (ты ведь знаешь, о чем я говорю).

(Нет, не знаю! Или что-то с памятью моей стало? А может, всю жизнь был лопух-лопухом и самое существенное проходило мимо моего внимания и сознания. Безнадежная загадка.)
Ну вот, Саша, еще и это говорит много само за себя. Ты понимаешь, мне вдвойне важно знать твое отношение ко мне. Если ты действительно от нечего делать иногда забегаешь ко мне, то, мне кажется, не стоит это делать. А если как действительно хороший товарищ, то, конечно, с моей стороны глупо, грубо и т. д., что я так поступаю с тобой. У меня как какое-то неприятное пятно на душе до сих пор стоит в памяти твое последнее посещение. Саша, прошу тебя, прости, пожалуйста, за все! Но на сей раз я действительно не могла поступить иначе. Ты это тоже понимаешь, после моего послания особенно.

Еще хочу сказать, Саша, не суди, пожалуйста, очень строго, прошу тебя! Поверь – у меня тоже не до конца испорчено все, кое-что хорошее было, есть и, думаю, останется и у меня. Даже я верю в это. Почему я прошу тебя? Да пойми, Саша, твое мнение для меня важнее всех, какие когда-либо существовали для меня. И если у тебя действительно очень плохое мнение обо мне – это для меня самое ужасное. Да, в этом случае мне ничего не остается делать, как признать себя почти конченным человеком, но… еще не до конца. Этого я пока не признаю и не признаю никогда.

Если сможешь, ответишь мне, хорошо? Хотя бы сообщи, получил это письмо или нет. А теперь, Сашенька, не навещай меня, по крайней мере некоторое время. А то меня каждый твой визит приводит в смятение, волнение. Каждый раз приходится почти целый день ходить самой не своей. Возможно, это опять эгоизм. Ну как знаешь, рассуди меня. Это не играет существенной роли, правда ведь?..
Твое исчадие неприятностей –
Люся».

Гениальная примета «русалочьего взгляда», подсмотренная в женской натуре острым цензорским взором (был какое-то время, еще до «Обломова», на такой службе Иван Андреевич Гончаров), сработала тогда как безотказный детектор лжи. Впрочем, она и впоследствии исправно действовала в случаях неформального общения с лицами противоположного пола. Вот только у Гали за много-много лет я не увидел ни разу ничего русалочьего. У нее бесспорно были причины что-то таить от меня, и она, не сомневаюсь, это делала. Но никогда глаза ее не переставали искриться, ни разу не делались прозрачными, бесцветными - фальшивыми… То ли из-за глубокой, до черноты сгущающейся кареглазости, то ли потому, что не всякое утаивание равнозначно лжи.
…Получив письмо Людмилы, я оказался перед необходимостью что-то решать. Но это так только говорится - обозначается словами. На самом деле все определяет не своевольный вердикт разума, а невидимый компьютер, находящийся внутри нас – не только в клетках головного мозга, но и спинного, и в распылениях крови, и железах внутренней секреции (в них особенно), и во всем, из чего состоим, пока обретаемся на этом свете.

Краеугольный камень понимания любви мужчины к женщине был заложен во мне двумя французами XVIII века в подростковую пору, лет в 13-14.

…Я рос чрезвычайно библиотечным мальчиком. Моя мама, учительница математики, была по совместительству библиотекаршей НСШ – неполной средней школы (учившей только до седьмого класса). Я с мало-мальских лет вместе с нею в приемные часы, обозначенные на двери, хозяйничал в этом пыльном и волшебном хозяйстве. А самое замечательное время было в летние дни так называемой инвентаризации, когда на титуле и на семнадцатой странице каждой книги ставились новые каталожные номера, и они не стояли скучно по полкам, а высились на полу нестойкими, шатучими колоннами, и было так удобно высматривать среди них самые занимательные или просто не попадавшиеся до сих пор на глаза.

Как бы там ни было, а к семи или восьми годам я прочитал всю мамину школьную библиотеку, и однажды меня застали за идиотским занятием: от нечего делать читал книгу по буквам задом наперед. Пришлось отправить ребенка в Дом культуры, где на первом этаже была городская детская библиотека. Но, между прочим, на втором там была и взрослая, и не знаю уж как, но очень скоро я оказался записан и в нее. Так и пасся (от слова «пастись») – и на первом, и на втором.

И был такой день, когда я принес домой  (как ни странно, по-моему, из детской библиотеки) две книги: «Манон Леско» и «Исповедь сына века». Помню, первая привлекла мое внимание именем автора: аббат Прево. Что это такое, какой еще аббат?.. А почему я взял  вторую книгу, Альфреда де Мюссе, по сию пору не знаю. Может, какие оккультные силы ввязались?
Эти две книги, как точно выпущенные заряды двухстволки, потрясли мое воображение и сердце. Они были только о любви – по крайне мере так я их воспринимал, и никогда больше – ни до этого, ни после – не сливался один в один с литературными героями. Одному из них в начале повествования было 17 лет, другому – 19. Какую счастливую жизнь им, отчаянно влюбленным (причем небезответно) в прекрасных девушек, сулила судьба… Если бы не… эти прекрасные девушки. А еще потом и другие – тоже прекрасные…

Господи, чего они не вытворяли с нами (я ведь был безраздельно и Октавом, и кавалером де Грие), как подводили и изменяли, как подставляли… И, главное, врали!
Но, что самое удивительное, - и любили! Оказывается, эти непонятные существа, коварницы и лгуньи, способны ценить силу, постоянство чувств и быть щедрыми в ответ. Невероятные парадоксы болезненно осваивали то с дарами, то с ударами судьбы и Октав, и де Грие. Возможно, тогда во мне и зародилось еще невыразимое, но определенно обозначившееся ощущение чего-то - то ли благодати, то ли трагизма… Через много лет Библия даст этому ощущению язык и слово: «любовь не перестает». Сплавившиеся со мной герои попадали под людские гонения и общественные осуждения, под преследование властей, совершали ошибки, подчас роковые, поступки, которых потом стыдились… но в итоге с неизбежностью выходили на колею неизменной любви непреодолимой силы…

Бог мой, чего только с ними не вытворяли любимые женщины. Мужчины неистовствовали и, как умели, наказывали легкомысленных пассий, но не могли избежать своего счастья-мученья, своей любви-судьбы. Я внутренне плакал за них и над ними – когда их обделял рок. Я им завидовал в моменты торжества любви. Переживая их чувства, ощущал, что прикасаюсь к тайне смысла жизни.
Я в ту пору любил солнечноголовую девочку Дину Гребневу, одноклассницу, но она об этом не знала.

В одном интервью Галина Николаевна сказала, что любовь может быть и в шесть лет, причем чувства эти такие же сильные, как и в других, более поздних сердечных тайфунах, преследующих человека. Я это мнение писательницы, признанной тысячами читателей и даже некоторыми очень серьезными литературными критиками спецом по любовному волнению души, считаю ошибочным. У меня в первом классе тоже была «любовь» – Нина Фотина. Я с удовольствием рассказывал о том, какая это хорошая девочка, и родителям, и бабушке… Но разве эту малышевость можно было сравнить со «зрелыми» переживаниями, возникшими от одного факта наличия на белом свете Дины? Тогда моей самой драгоценной вещью была стибренная у нее большая стирательная резинка с выведенными ее рукой чернильными инициалами «ДГ». Об этом раритете не знал никто в мире. Как и никто не знал, почему я вдруг исчезал из дома. А потому, что чувствовал: мне в этот момент надо выйти на улицу Советскую (а в другой раз – на Кирова), и я Ее, куда-то проходящую, точно увижу.

Я хочу сказать, что истории кавалера де Грие и Октава де Т., изложенные Прево и Мюссе, стали семенами, легшими в славно подготовленную для них почву. Они открывали головокружительный мир отношений между мужчиной и женщиной, в сотни раз более сложно устроенный, чем галактика (в то время у меня был период увлечения астрономией; потом будет дипломатия; и уж потом журналистика). Со многим в этом мире мне еще предстояло разбираться и разбираться. Но кое-что я понял.

Ну, к примеру. Моя замечательная Дина училась так себе, плоховато. А я по мере удаления от начальной школы становился все более успешным учащимся. И меня тревожил такой статусный мезальянс. Мелькала даже мысль: не взять ли Дину «на буксир», дабы подтянуть ее успеваемость? Впрочем, я все равно не решился бы на такую степень сближения.
Скажу больше: Дина, заучивая домашние задания наизусть, порой не давала себе труда осознать их. Скажем, стих «Бородино». Там есть такая фраза: «Не смеют, что ли, командиры чужие оборвать мундиры о русские штыки?» Дина, декламируя на уроке это место, интерпретировала его так: «Не смеют, что ли, командиры чужие оборвать мундиры? О! Русские штыки!» По существу, забавная мелочь. Это я сейчас говорю. А тогда от этого – от неразумности такой пригожей девочки – краснел (была у меня такая слабость), и боялся, что все это видят и что таким образом будет раскрыта тайна моей страсти…

Так вот, из этих двух великих книг я вынес первый постулат любви: любимая женщина прекрасна во всем! Иначе нет смысла жить во имя ее. Ведь тогда сам смысл… исчезает. Прекрасное не совершенствуют! Это странные законы до ужаса странного мира влечения, в который рано или поздно суждено ступить каждому. Если отвлечься от чисто внешних обстоятельств бытия, именно они повелевают гармоничной судьбой или катастрофическим роком нашего существования. Что бы мы ни произносили вслух в его финале – пусть даже только для самого себя, в глубине души знаем всё: был смысл или его не было.

И еще одно полученное от этих книг знание: любовные отношения с женщиной – это всегда приключение души. Может быть - и на всю жизнь. Я, без сомнения, последовал бы за Диной Гребневой, если бы так сложилась судьба, в любую Америку, как поехал кавалер де Грие за Манон Леско.

Лет через пятьдесят после того, как в меня вошло такого рода понятие, я сообщил о нем Галине. Дело было так. За чаем возник разговор о нашем давнем знакомом, некогда даже бывшем с нами в родственных отношениях. И Галя рассказала, как тот когда-то склонял ее к соитию, как он говорил, без всяких осложняющих жизнь последствий.

- Ну, это одно из самых извинительных предложений от мужчины, - сказал я (вспомним хотя бы обаяшку поручика Ржевского). Но, увидев в ее глазах некоторое недоумение, добавил: - Однако в тысячу раз интереснее…

И высказал мысль о сердечном приключении, способном противостоять душевной энтропии.
Знаете, что сказал мне профессор любовной прозы?
- Ну, это давно всем известно…
Но я-то, однако, к этому пришел без помощи «всех». И, думаю, пораньше, чем сам «профессор».

А впрочем, «профессорская» премудрость вполне могла быть основана на документально зафиксированных «полевых исследованиях». Вот выразительное воспоминание Инны Калабуховой о проявлениях женской сущности первокурсницы Гали Руденко.

…Тут, впрочем, она никаких усилий не прилагала. Хоровод, рой этот кружился вокруг Галки с первого дня. И был потрясающе разнообразен. От первокурсников наших до выпускников. От разгильдяев, от спортсменов – до зубрил-отличников. Галка оттянула на себя чуть не половину скудного мужского отряда гуманитариев, прихватив заодно юристов и геологов, которые тоже учились в главном корпусе.

Как пелось в одной тогда популярной песенке: «Не такая в общем уж красавица»… Даже и кокеткой она не была. А стремление украсить себя какой-то дамской шляпкой с вуалеткой только портило Галку. Глаза только были необыкновенные…

Ведь мы тогда знать не знали о таком удивительном свойстве, как сексапильность. Что-то такое я почуяла на встрече пятьдесят второго года, когда я и Галка, уже невеста, причём вместе с женихом, оказались в компании, где небольшое количество мальчиков было чётко прикреплено к конкретным девицам. Я с этими парами общалась постоянно, и никому из ребят в голову не приходило отнестись ко мне иначе, чем как к «хорошему парню». А с появлением Галки «всё смешалось в доме Облонских». Пары рассыпались. Все ребята потянулись к ней, как булавки к магниту. И это выглядело так естественно, что не вызывало у остальных девушек, включая меня и «брошенок», ни раздражения, ни обиды. Мы тоже были Галкой очарованы. Это был такой свет не просто женского обаяния, такой костёр живой жизни, всплеск эмоций, выходок, острот, что все скромно отступили в сторону, ожидая, когда это пламя вернётся в свой личный очаг и позволит затеплиться нашим огонькам.

Такой вот, сторонний, взгляд на человека, к которому я сам по определению не в состоянии относиться объективно, оживил вопрос, занимающий меня с тех пор, как я взялся писать о Гале и себе.

Помните, у Булгакова в «Театральном романе» герой вдруг увидел, как все написанное им оживает на воображаемой сцене? «Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трёхмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки…»

Вот что, можно сказать, интриговало  меня. Все рассказываемое мною происходит внутри похожей «коробочки» и характеризуется, по сути, лишь ее же обитателями – мною и… Галиной. А как все видится со стороны? Вопрос казался неразумным из-за невозможности (в том числе и за давностью лет) ответить на него. Так мне казалось, пока в Москву из Израиля не приехала с докладом на юбилейные Цветаевские чтения (или конференцию?) Аида Злотникова. Любимая ученица Галины. Когда Галя ушла из жизни, та написала в очерке «Один учитель» вот что.
«Мне 14 лет. 1955 год. Челябинск. Восьмой класс, школа № 63. Наступила юность. А в ней – преображение. Она вошла в класс, и мы все сразу в нее влюбились. Но для меня встреча с ней стала судьбой.

Я хотела ей подражать во всем: в манере говорить, читать стихи, вести урок, одеваться. На всю жизнь запомнила все ее наряды, в которых она ходила. Ревновала, когда учитель физики шел ее провожать домой…

…После десятого она меня привела в газету «Комсомолец» на свое место – учетчика писем, потому что Г.Н. получила должность литсотрудника в отделе комсомольской жизни.
В моем кабинете – Саша Щербаков - литсотрудник, Толя Гилев – художник, Аркаша Борченко, влюбленный в меня с первого взгляда. Все молодые, все талантливые.
Редакционные мужчины оказывают ей знаки внимания, а она выбирает Щербакова. Я знаю их тайны и храню.

Она в редакции - солнечное сияние – ситцевое платье, копна вьющихся волос, огромные, всегда смеющиеся черные глаза. И… счастье.
…Ростов. Мы отмечаем мое двадцатилетие.
Месяц назад Г.Н. прислала письмо: «В Ростове есть университет и факультет журналистики. Будешь учиться. Приезжай».
Я тайком купила билет, в пединституте взяла академическую справку, маме сказала: «Ты не переживай, я еду учиться на журналистку, без диплома не вернусь. Там у меня – Галина Николаевна, понимаешь?..»
Я спросил, встретившись с Идочкой:
- Ты можешь рассказать, что значат твои слова: «Я знаю их тайны и храню»?
- Могу.
И через две недели получаю от нее письмо. Там, например, говорится:
«Когда я пришла в редакцию, мне казалось, что Галине Николаевне очень важно было в тот момент, чтобы рядом был ее человек. Ведь ваши отношения для окружающих были тайной. Сначала она очень

переживала, будете ли вы встречаться долго. Потом этот отъезд, на котором так настаивал Режабек. Я помню, я ей даже говорила: пусть Режабек уезжает один, а вы останьтесь, разведитесь здесь и выходите
замуж за Щербакова. Она почему-то говорила, что этого никак сделать нельзя. Но я, честно тебе говорю, я никогда не думала, что ты поедешь, я поняла это только тогда, когда мы ее проводили и ты напился и плакал.

В Челябинске, когда мы с ней были на водной станции, лежали загорали, она очень переживала, что у вас разница в возрасте. Она мне тогда дала книжку Экзюпери «Маленький принц», я впервые ее читала, а она мне говорила, что у нее совсем не стройные ноги, и ты это заметил, и ей казалось - очень видно, что она старше тебя. А я ее все время убеждала в другом…, что никогда ее не бросишь и что ты никогда разницу в возрасте не почувствуешь. Я даже ей однажды сказала: какая разница в возрасте, когда он вас так ревнует.

Мне кажется, ей всегда хотелось тебе нравиться во всем. Знаю абсолютно точно, что ей было очень важно, что ты скажешь о том, что она пишет. …Когда я первый раз тогда в «Комсомольце» в Челябинске написала «Поводырь теряет путь», заголовок ты придумал, Галина Николаевна сказала: «Щербаков принял». Это была огромная похвала в ее устах.
…Ей было, Сань, с тобою очень хорошо. Я не знаю, как она тебе объяснялась в любви, но она тебя очень любила. Всегда».

И тут я говорю: «А мужики-то (то есть я) не знают!», как говорилось в одной смешной телерекламе. Но хорошо, что верная Идочка свято хранила тайну Галины Николаевны и ото всех, и от меня. В противном случае она бы лишила меня изрядной доли сокрытых приключений в незримом мире сердца, которыми оборачиваются любые нешуточные отношения с женщинами и ради которых только и стоит вступать в эти отношения.

А вот «взгляд со стороны» Славы Смирнова, профессора Южного федерального университета, нашего стародавнего друга. «Когда Щербаковы  получили квартиру на улице Мечникова, меня поразила одна деталь: они свезли свои библиотеки и расставили их по разным стеллажам двух противоположных стен, оказалось: многие  книги у них были одинаковыми!  Да, Александр и Галина были единомышленниками во всем, и это потом помогало им хранить любовь, тепло  их семейного очага в  противостоянии преградам жизни, которых у них было достаточно. Мне кажется, что Саша Щербаков сыграл в  писательском становлении  Галины Режабек немалую роль. …И поддерживал всем, чем мог в нелегкие времена её медленного, долгого движения к высокому успеху.

Сколько раз я наблюдал, как проявлялась Галина благодарность. Даже когда его настигала обыкновенная простуда, она рассказывала, как лечила его популярным «Фервексом» с интонациями настоящей сестры высшего милосердия. А уж когда он заболел серьезно, она буквально поставила его на ноги любовью и заботой». И он же, Слава: «Во время наших встреч  я иногда   фотографировал. Последний раз меня подвел аккумулятор. Когда я стал делать снимки, оказалось: с каждым кадром все  словно потухало. …И вот, наконец, Александр Сергеевич снимает меня  с Галей. Она положила мне голову на плечо, и смотрит, как будто из какого-то далёка-далека  -  всё расплылось в зыбком полутумане. Она словно «уходила» от нас…»
Аккумулятор стал нечаянным средством создания образа ухода: это была последняя ее встреча с ростовскими друзьями, с любимым городом.

А буквально в  предыдущем абзаце воспоминаний Смирнов описывает любопытную сценку.
«У  неё была мгновенная реакция, точная и тонкая ирония, схватывающая существо дела. …Я лечил катаракту в институте глазных болезней в Москве. И кому бы  я ни говорил об этом, все в один голос  спрашивали, как заведенные: «У Фёдорова?»   (Обратите внимание на то, как действуют  на человека клише СМИ). Когда я сказал об операции Галине, она (полуотрешенно): «У Фёдорова?»  Я (удивленно-возбужденно): «Галя, и ты?!» И тут последовала незамедлительная  торжествующе-озорная реакция: «У нас в стране если и есть что-то хорошее, то  - в единственном числе».

Я не в зыбком полутумане, а со всей резкостью помню, как она уходила из жизни.
Два медика из «Скорой помощи» хлопотали вокруг нее, стараясь восстановить давление крови, - две женщины. Одна немолодая, много чего видевшая в профессии, была настроена оптимистично, сыпала прибаутками, рассказывала, скольким за смену таким сосудистым больным они помогли в нелегкий для тех неустойчивый весенний день. Другая же часть больничного экипажа, молодая девушка, с первой же минуты насторожилась. И когда третья, а может быть, и четвертая инъекция оказалась недейственной, она вышла из комнаты и стала звонить. Я стоял возле двери и понял из услышанного: вызывает реанимацию.
Хорошо зная Галину, я видел, что ей «неудобно»: мало того, что из-за нее такая суетня, так еще и что-то не так получается.
- Санечка, - сказала она, - подари им по моей книжке.
- По какой?
- «Вам и не снилось».
- Старую или новую?
- Новую.
В две больницы, через которые Галина прошла с начала того, 2010-го, года, я по ее просьбе привозил по несколько книг и для эскулапов, и для однопалатниц. И она знала, может быть, к ее неудовольствию, что в первую очередь все хватали издания под названием «Вам и не снилось». Очередной такой сборник под конец 2009-го выпустило «Эксмо». Два из недавно доставленных авторских экземпляров и достались медичкам «Скорой помощи».

- Санечка, - снова позвала Галя, - возьми мою руку.
Она несильно пожала мою ладонь и сказала:
- Кажется, это все.

И отвернула от меня лицо. Я стал ей говорить, чтобы не валяла дурака, что сейчас еще приедут врачи. Но, похоже, она этого уже не слышала. В точности не знаю, потому что в эту секунду реаниматоры, прибывшие чуть ли не мгновенно, как раз позвонили в дверь.
Два показавшихся мне исполинскими мужчины, отягощенные и увешанные поблескивающей заморской аппаратурой, грузно ступая, проследовали к кровати больной, цыкнули на вызвавшихся им помогать женщин («Вы свое уже сделали», - сказали то ли успокаивающе, то ли с долей упрека или издевки, но очень свысока) и споро начали запускать технику, которая была еще и говорящей.
«Отойдите от пациента!» Под механичную дикторскую команду покидали нашу квартиру медики «Скорой», унося под мышками книгу Щербаковой «Вам и не снилось»…
Их сменщикам предстояло трудиться еще 40 минут, до 13.05. Чуда не случилось.

Когда Галина от жизни взахлеб, казалось бы, предназначенной ее натуре, предпочла существование  анахорета Пимена, отдавала ли она себе отчет, что ее «костер темперамента» (выражение Инны Калабуховой) в замкнутом пространстве может длить существование не только при наличии творческих дровишек, еще необходим и приток кислорода – востребованности. Как она сумела прожить без нее без малого девять лет?.. (Это спрашиваю я. Разве не смешно? Но действительно только сейчас, можно сказать, на досуге я увидел мысленным взором эту пропасть времени с неразличимой расплывчатой, мглистой глубиной…) Если бы ей назвали этот срок загодя, не переменилась ли кардинально наша судьба?.. «Её книги, отделённые от автора, начинают жить другой жизнью. Галина Николаевна Щербакова вернулась в них, осветив тексты  не только  выдающимся талантом, но  теперь уже - и всей своей удивительной жизнью». (Владислав Смирнов).


…Вернусь к истории с Людмилой - к соображению о том, что наш организм есть еще и компьютер, незримо подводящий разум к решениям. В моем собственном разуме к описываемому моменту наших с ней отношений кое-что сдвинулось. Скажем, выяснилось: не каждая Прекрасная Дама действительно прекрасна. К примеру, Кармен. В опере Бизе это светлая Женщина, воплощающая дух свободы любви. А «на самом деле», то есть в новелле Проспера Мериме, это безбашенная девчонка с порченой генетикой, с коллекцией дурных склонностей. Или вот «Дворянское гнездо» Тургенева. Что беспутная Варвара, что Лиза Калитина – образцовая «тургеневская девушка» не мытьем так катаньем иссушают живую, незаурядную душу Лаврецкого Федора Ивановича. Чуть ли не каждая позиция в университетской истории литературы - пример замысловатых гендерных отношений.
Помимо литературы, были и взаправдашние оказии. Училась, скажем, двумя курсами старше нас С.Т-ева. И слыла, выразимся так, местной Нана. Ни в коем случае не из-за поведения. Но ее заманчивые формы неизбежно привлекали внимание мужчин. В том числе в изобилии водящихся на факультете поэтов. Мой общежитский однокомнатник Саша Афанасьев время от времени с удовольствием бормотал вирши собственного сочинения:

У С. Т-вой богатое тело,

Бери ее на ночь…

Нет смысла далее цитировать плоды вольной фантазии новоявленного Баркова с его лишенным изящества вожделением. Однако именно в этой сгустившейся чувственной ауре вдруг возник удивительный и трогательный, как у колючего столетника, цветок любви.
Женя П., на курс младше С.Т-вой, явил перед целым светом страстность чувств, достойную Рыцаря Печального Образа. Можно многое вспоминать, что и как Женя делал, дабы доказать свою любовь, но, думается, хватит одного косвенного, но много говорящего признака: филолого-журналистская студенческая братия, всегда готовая мгновенно облажать кого и что угодно, всячески сочувствовала Женьке и, можно сказать, с замиранием сердца следила за перипетиями действа.
С.Т-ева была холодна и равнодушна. Женя П. чуть было уже не вылетел из университета по причине провала сессии. Но был не в состоянии отречься от идеи фикс. С моей легкой руки часть общежитской общественности стала называть Женькину эпопею «осадой Ла-Рошели».
И какой же катарсис мы испытали, когда однажды Ла-Рошаль пала: С.Т-ева согласилась выйти замуж за Женю П.!

Далее последует, пользуясь словцом постаревших девочек-завсегдатаев интернета, лишь одна печалька. Едва снова собравшись к новому учебному году, мы узнали: в семье П. и С.Т-вой полный разор и бедлам. Женька все чаще напивается и к тому же лупит С.Т-еву едва ли не смертным боем.

Неожиданное Люсино письмо подвигнуло, было, меня на встречу с ней. Опыт, полученный в совместных приключениях с Октавом и кавалером де Грие, побуждал к этому. Ибо: любовь – высшая цель, а предмет любви – бесценен. Однако знание, почерпнутое из практики жизни, заметно противоречило такой однополярной картине. Говоря откровенно, меня смущало, что, как бы ни сложились обстоятельства, они будут напоминать… «осаду Ла-Рошели». А это, чудилось мне, чревато опасностью. Какой точно – не знал. Да и сейчас, каюсь, не знаю.
Хотя на памяти у меня есть несколько случаев, когда одна сторона (бывали и мужчина, и женщина) длительно осаждала другую и добивалась-таки единения (не обязательно брачного). Все они за редким исключением ничем хорошим не окончились. Но мои личные наблюдения тут еще ничего не значат. Статистика и та - не точная наука, когда имеет дело с такими текучими, переменчивыми материями.

Короче, таившийся в моем органоне компьютер в вопросе (никак не могу найти слово, обозначающее состояние между «разумом» и «интуицией», между «интуицией» и «восприятием»), возобновлять ли мне отношения с Люсей после ее письма, не выдал последнюю, предостерегающую от опрометчивости панельку  «Да» - «Нет».
А это значило: нет.

См. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.



20 марта 2015 г