МЕЧТА
О ПОЛИНЕЗИИ
У меня был друг Вивиан.
Он мечтою был обуян
Сделать мир восхитительным.
Я дружил с Вивианом Итиным.
Леонид Мартынов
Бандероль и письмо из Америки, из Северной Каролины, от Ларисы Вивиановны Итиной: «Дорогой Сергей Темирбулатович! Спасибо за внимание к трудам моего отца и моим. Недавно в Минске с помощью моей дочери Ямайкиной Ирины Валентиновны мы издали сборник стихов отца...»
Маленький черный томик. Фотография молодого человека в дореволюционной студенческой тужурке, фотография красивого мужчины в меховой куртке полярного путешественника. «Вивиан Итин. Стихи. 1912 - 1937».
Вивиан Итин! Один из миллионов расстрелянных и забытых.
А его имя – в истории литературы. На особом месте. Он - автор первой советской фантастической повести «Страна Гонгури». Правда, написал ее еще до революции, будучи студентом Петербургского университета. Тогда она называлась «Открытие Риэля». В 1917 году рукопись прочитал Максим Горький, позвал молодого писателя на беседу, повесть запланировал в один из номеров своего журнала «Летопись». Но началась революция, журнал закрыли.
Потом Итин переделал ее с учетом нового опыта жизни, революции, гражданской войны и под названием «Страна Гонгури» напечатал в 1922 году в сибирском городе Канске. Затем, в 1927 году, повесть вышла в Москве и, в сокращенном варианте, в журнале «Сибирские огни» под прежним, дореволюционным названием «Открытие Риэля».
О московском издании ему написал Горький: «Открытие Риэля» было издано под титулом «Страна Гонгури» в Канске, в 1922 году. Об этом Вам следовало упомянуть. Сделанные Вами исправления не очень украсили эту вещь. Однако, мне кажется, что Вы, пожалуй, смогли бы хорошо писать «фантастические» рассказы. Наша фантастическая действительность этого и требует. Всего доброго. А.Пешков».
Итин тотчас откликнулся: «Я очень удивлен, что эта книжка дошла до Вас и осталась в памяти. Тираж, кажется, 800. Экземпляров 700, наверное, купили канские мужики на цигарки, так как «Страна Гонгури» была очень дешева – 20 000 рублей за штуку, а бумага подходящая...»
Вивиан Итин был из породы русских романтических юношей. Многие из них делали революцию, пошли в революцию. Как подружка Вивиана по Петербургу, по литературному кружку - знаменитая Лариса Рейснер, принцесса революции, ее образ запечатлел Всеволод Вишневский в «Оптимистической трагедии».
А Вивиан Итин – прошел мимо. Или революция прошла мимо него. Хотя потом в стихах он, как и почти все из его поколения, отдал должное романтическому воспеванию гражданской войны. Но не без оговорки:
О если бы не ряд потерянных
Друзей, встающий предо мной,
И длинный перечень расстрелянных,
Я б мог поверить в мир иной!
Его романтические устремления были выше революции. Он так и писал Ларисе Рейснер: «Будем выше…» Но она, как мы знаем, не послушала.
А еще Вивиан Итин писал ей, в апреле 1918 года, кстати, что люди сейчас похожи на редкий вид муравьев. «Если разрезать насекомое на две части, то обе половинки начинают яростно сражаться друг с другом... в течение получаса. Потом наступает смерть. Весь мир походит сейчас на такого муравья... Я страдаю только от одного. Где бы мне найти друзей, воодушевлённых... презирающих гнусное равенство. Что теперь говорят про людей? Комиссар, большевик, контрреволюционер. Это все пусто».
Цену этой пустоты, цену жизни и смерти он потом узнал, пройдя в гражданскую войну всю Сибирь в составе Пятой армии Тухачевского.
И не понять не знавшим нашей боли,
Что значит мысль, возникшая на миг:
- Ведь это я стою с винтовкой в поле,
Ведь это мой средь вьюги бьется крик!
Закончилась война, Итин остается в Сибири. Здесь, в Сибири, мне кажется, он нашел тех самых друзей, о которых мечтал.
Сибирская плеяда писателей! Те же русские романтические юноши. Но – с существенной поправкой. Дети империи! Рожденные на ее окраинах, в смешении народов, выросшие на гигантских просторах, они отличались особым складом, силой, размахом, бунтарским духом. Разные идеи будоражили их юные умы. Например, идея сибирского сепаратизма. Восемнадцатилетний омский футурист Леонид Мартынов, впоследствии маститый советский поэт, почтенный лауреат Государственной премии СССР, писал тогда:
Не осуждай сибиряка,
Что он угрюм и носит нож.
Ведь он на русского похож,
Как барс похож на барсука!
Центром литературной жизни Сибири до революции был Омск. А центром этого центра – дом Антона Сорокина. Он величал себя – Король сибирских писателей. Послал телеграммы всем владыкам мира, как монарх монархам. Чтобы знали и о нем. Ответ, кажется, получил только от короля Лаоса или Бирмы - вежливое «спасибо за внимание». В годы колчаковского правления устраивал вечера, на которых объявлял себя Диктатором писателей и раздавал самодельные деньги (копия колчаковских), на которых значилось: «Король писателей Антон Сорокин. Директор банка Всеволод Иванов». Он - как Диоген с фонарем - выходил на освещенную сцену со свечой, и на вопросы, кого ищет, отвечал, что ищет в этом колчаковском мраке человека. Что не мешало ему и Всеволоду Иванову, будущему советскому классику, автору повести «Бронепоезд 14-69», потом пить чай и водку у Колчака. Может быть, это и легенда - пересказываю то, что слышал от старших товарищей в советские еще времена. Когда об Антоне Сорокине вообще не знали, имена Вивиана Итина, Владимира Зазубрина, Максимилиана Кравкова и других репрессированных были под запретом. (Владимир Зазубрин - автор романа «Два мира», первого советского романа вообще и романа о гражданской войне в частности. Максимилиан Кравков - писатель, геолог, режиссер, автор первого в Сибири художественного фильма «Красный газ», 1924 г., снятого по роману «Два мира»).
Этих людей – поэтов, ученых, бродяг, искателей приключений не случайно называли сибирскими Джек Лондонами. И Максимилиана Кравкова, и Леонида Мартынова, и Вивиана Итина.
Вивиан Итин был с ними одной крови. Он ведь тоже дитя империи, с Урала, из Башкирии. Он окунулся в сибирскую литературную и первопроходческую жизнь с упоением. Летал на первом в Сибири самолете, и остался жив после аварии. В 1926 году участвовал в гидрографической экспедиции по исследованию Гыданского залива, в 1929 году - в Карской экспедиции. На пароходе «Лейтенант Шмидт» доходил до устья Колымы и возвращался оттуда на собаках и оленях. В 1931 году выступал с докладом «Северный морской путь» на Первом Восточно-Сибирском научно-исследовательском съезде вместе с академиком А.Е. Ферсманом. То есть не турист-искатель приключений, а исследователь, ученый, автор книг «Восточный вариант», «Морские пути Советской Арктики», «Колебания ледовитости Арктических морей СССР», «Выход к морю».
Но главное, конечно, литературная работа. Новониколаевск (Новосибирск), только что созданный журнал «Сибирские огни», где Зазубрин - главный редактор, а Итин - зав. отделом поэзии. В 1922 году, на следующий год после расстрела большевиками Николая Гумилева, он пишет в журнале: «Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России остается глубокой трагедией».
Молодые сибирские писатели считали Итина и Зазубрина своими учителями. Восхищались ими. «Итин в отлично сшитом смокинге, в белоснежной крахмальной манишке с высоким, подпиравшим шею воротником, с широкими манжетами и сверкающими в них золотыми запонками, - вспоминал Ефим Пермитин. - Среднего роста, тонкий, стройный, тщательно выбритый и гладко причёсанный на английский манер. Тонкое, умное лицо его всегда сосредоточено. Итин редко улыбается, но и во время улыбки лицо его остается задумчиво-грустным... Лидия Сейфуллина прозвала его Спящим царевичем».
В 1934 году вместо опального Владимира Зазубрина главным редактором «Сибирских огней» назначают Вивиана Итина. Одновременно избирают председателем правления Западно-Сибирского объединения писателей. Его положение кажется прочным. Но никто в то время не мог чувствовать себя в безопасности. Самых-самых, большевиков-ленинцев, преданных сталинцев перемалывали в кровавых жерновах. Что уж говорить о таких, как Итин. Смокинг!! Спящий царевич!!! Да еще пишет Горькому: «Зависть, бюрократизм, глупость были, есть и не скоро переведутся. Литература всегда была ненавистна. Она причиняет беспокойство». Да еще герой его повести говорит: «Ты знаешь, я не люблю членов партии. Я знаю, что они необходимы в эпоху борьбы и армий, и что они хорошие боевые товарищи, но я не люблю их». За это сразу можно было давать десять лет без права переписки (так в документах тех лет зашифровывался расстрел). Что и случилось в 1938 году. В апреле Вивиана Итина арестовали, объявили японским шпионом, в октябре расстреляли. Ему было 44 года.
В одном из стихотворений тех лет он мечтал:
Ведь где-то есть еще поэзия,
Есть бесконечная весна.
И голубая Полинезия,
И голубая тишина.
Там никогда не слышно выстрелов,
Там небо, нежное, как лен.
И вместо страшных клеток выстроен
Дворец из пальмовых колонн.
Туда с тобой, мой друг единственный,
Уйдем в зеленый монастырь,
Где всюду океан таинственный
И солнце, и ветра, и ширь.
Сергей БАЙМУХАМЕТОВ
(«Русский базар», Нью-Йорк)
Моя жизнь была наполнена до пределов сначала интенсивной учебой, затем не менее интенсивной работой и семьей. О детстве я почти не вспоминала. Теперь, когда мне уже более 80, картинки детства всплывают необыкновенно четко.
Родители мои - Агрипина Ивановна Чирикова (1896-1975) и Вивиан Азарьевич Итин (1893-1938) встретились и поженились в сибирском городе Красноярске (19 ноября 1920г.).
Маму привезли в Красноярск в 1896г. (ей было всего полтора месяца) из села Сарыево Вязниковского уезда Владимирской губернии, где жили моя бабушка Мария Ивановна Чирикова (в девичестве Терсина) и мой дед Иван Чириков.
У моей мамы до меня было двое детей: девочка Гонгури (1921-1922 гг.) и мальчик Солнце (род.27 ноября 1924 г., умер в январе 1925 г.) Эти имена связаны с названиями произведений отца. Его фантастическая повесть «Страна Гонгури» издана в 1922г. в г. Канске, а первый его сборник стихов «Солнце сердца» издан в г. Новониколаевске (старое название Новосибирска) в 1923г. Сохранилось лишь свидетельство о рождении мальчика в Новосибирске. Мама говорила, что ее дети оба умерли в 11 месяцев от дизентерии. Имеется единственная фотография отца с сыном на одном из островов реки Оби.
Из Красноярска мои родители переехали в Новосибирск, где отец начал работать в редакции журнала «Сибирские огни», возглавив отдел поэзии. Более подробно о жизни отца я писала раньше (журнал «МЕGА», Минск, 1994, № 1 ; «Вестник», Балтимор, США, 2004, № 5; «День и ночь», Красноярск, 2004. № 5-6). Я не касалась личной жизни отца. Теперь считаю, что лучше написать то, что я помню, ибо иначе в печать попадает ложная информация.
В Новосибирске, где я родилась, мы жили на ул. Горького, 48 в маленьком деревянном домике, недалеко от Красного проспекта.
Меня отец назвал в память о Ларисе Михайловне Рейснер, которая умерла за четыре месяца до моего рождения. В юности он очень любил ее. Фотография Ларисы Рейснер в перламутровой рамке всегда стояла у отца на письменном столе. В домике на улице Горького у нас было две комнаты. Маленькая комнатка с окном на лесенку черного входа служила отцу «кабинетом», т.е. там он работал. Эту комнату я прекрасно помню, хотя была очень мала (жила в этом доме до трех лет). Слева от стены стояла узкая железная кровать, покрытая жестким шерстяным одеялом темно-вишневого цвета с тремя черными полосками по краю. Против окна, рядом с кроватью – письменный стол со стулом. Справа, у стены - книжная полка и корзинка с газетами. Противоположная окну стена отделяла комнату от коридора, где была топка печки-голландки, кафельная стенка которой согревала комнату и спальню соседей. На полу в кабинете лежала шкура белого медведя с головой, стеклянные глаза и зубы очень пугали меня, но именно на ней спал поэт Леонид Мартынов, когда приходил к отцу «через окно».
Маленькая комнатка всегда была теплой, светлой и чистой, а потому довольно уютной. На стене у входа висели часы-ходики с гирями на цепочках. Их постоянное тиканье добавляло уюта. Электрическая лампочка на потолке была яркой, но без абажура. Настольная лампа с зеленым абажуром стояла у отца на письменном столе.
Кухня с огромной русской печью, которую никто не топил, была холодной и неуютной. В русской печке было дымоходное отверстие для самовара. Однажды отец показал мне, как разжигают самовар. Очень хорошо все помню – самовар медный и выше меня. Разжигали его лучиной, а топили сосновыми шишками. Самовар быстро закипел, и отец сказал: «Ну, теперь пойдем чай пить». Чай пошли пить в большую комнату. Эта комната имела два окна и три двери.
Две двери закрыты и загорожены кроватями. Кровати прибраны. Одна большая (мамина) - закрыта белым пикейным одеялом, из-под которого выглядывают кружева домашнего плетения. Сверху три подушки уменьшающихся размеров с кружевными прошвами в белых наволочках. Рядом с кроватью у окна маленький столик с пишущей машинкой (мама печатала отцу его произведения). У закрытой двери напротив - детская кроватка с барьером. У второго окна - квадратный обеденный стол.
За закрытой дверью (налево от входной двери из коридора) жили, видимо, бывшие хозяйки дома: две сестры-старушки. Выход из их комнаты был на ул. Горького и долгое время я вообще не знала об их существовании, ибо они не появлялись на нашей части дома, хотя была узкая дверь из кухни и вела в их сторону.
Простая железная кровать, обычно придвинутая к коридорной стене, в момент, который я запомнила, была отодвинута от стены, и в этот угол мама посадила меня, так как занималась уборкой комнаты. На дощатом крашеном полу стояло ведро с водой и половой тряпкой из старой мешковины. Мама вытирала пыль на комоде. Там стояло трюмо, две высокие стеклянные вазы с искусственными цветами и предмет моего особого внимания - семь слоников. Окно открыто и приготовлено к мытью. Это значит -- на дворе весна. Видимо, это была весна 1929 года.
Вдруг открылась дверь в коридор и появился мой отец. Он прислонился к косяку двери и о чем-то стал разговаривать с мамой. Слов я не помню, но лица у обоих недовольные, я это почувствовала и сидела тихо. Сейчас я могу предположить, что отец неожиданно пришел пообедать, а мать, занявшись генеральной уборкой, обед не приготовила. Отец закрыл дверь и ушел, а мать, наскоро обтерев руки, ушла за ним.
Я отправилась в коридор направо, к соседям, за зеленую занавеску. У них большая комната с выходом на крыльцо во двор и маленькая узкая спальня, одна стена которой примыкает к коридору, а другая к папиному «кабинету». Между коридором и их большой комнатой двери нет. Я явно ищу свою подружку, очень беленькую девочку моего возраста. Но никого нет, а ее бабушка ведет меня на кухню и сдает маме. Сохранилась фотокарточка: две детские головки рядом наклонились к куклам. Одна головка черная (это я), другая (совсем беленькая) - латышской девочки, нашей соседки. Отец фотографировал сам. Он также что-то делал с радио. Я помню только ящик и то, что отец надел наушники на мою голову и сказал: «Слушай!». Он также сфотографировал меня в профиль с наушниками на голове.
Тогда я не знала, что эта женщина - Ольга Ананьевна Шереметинская. Женщина пыталась привлечь внимание отца, но его не было дома. Сколько прошло времени с тех пор, я не знаю. По документам мне известно, что отец развелся с мамой 11 июня 1929 г., но он еще никуда не переехал и был очень занят на работе.
В июле 1929 г. отец едет в Карскую экспедицию вместе с Ольгой Ананьевной, которая 29 апреля 1930 г. родила дочь Наташу.
Перед поездкой он сводил меня в фотографию и на обороте снимка написал мне письмо, а мама подписала, что мне два года и 11 месяцев, т. е это июнь 1929-го. На обороте фотографии сохранилось единственное письмо отца ко мне:
«Милая моя, бесконечно любимая Леричка! Посылаю тебе карточку. Папе скучно, папа скоро уедет в море, где ходят белые мишки и идет белый снег. Расти, милая, будь здорова и не забывай папу. Целую, крепко, крепко… Твой папа, Вивиан».
Ларису Рейснер дома звали - Лери. Отец и меня так называл.
Далее я помню, что мать прячет меня на лестнице двухэтажного дома во дворе. Я выглядываю в лестничное окно второго этажа и вижу извозчика, на коляске которого поперек стоит не разобранная, т.е. с одеялом и подушкой, отцовская кровать, а внутри коляски были книги, большими стопками связанные толстыми бельевыми веревками. Вскоре на лестнице послышались шаги и появились мама с папой. Они присели на корточки, чтобы удобнее было разговаривать со мной. Кто-то из них сказал: «Скажи, кого ты больше любишь - маму или папу?» Этот вопрос они повторяли много раз, но я, как партизан на допросе, твердила: «Обоих люблю», при этом я крепко схватила их за шеи и не хотела отпускать.
Однако мои усилия не помогли, извозчик уехал, а папина комната была занята новыми жильцами.
Ходики в папином кабинете остались на месте. Под ними я вижу колченогий столик. Под столиком мука в белых мешках и две четверти (трехлитровые бутылки) с постным (растительным) маслом (по тем временам очень ценные продукты). Я ниже столика и смотрю вверх. Новый сосед, мальчик постарше меня, решает подтянуть гирю на часах и лезет на столик. Ноги столика окончательно ломаются и столик и мальчик падают, разбивая бутыли с маслом. Мальчик в ужасе кричит, вбегает его мать и дает ему затрещину. Тут уже и я присоединяюсь к крику мальчика. Все обитатели дома окружают место происшествия. Масло растекается по полу.
Некоторое время спустя нас переселяют в двухэтажный деревянный дом в том же дворе, на первый этаж. Соседей из папиного кабинета тоже. Каждая семья занимает одну комнату. Двери комнат открывались в кухню с русской печкой. Мама начала работать, а я практически была беспризорной. Помню себя лишь одиноко гуляющей по двору. Забора нет, но бывшие ворота еще стоят, широко открытые. К воротам пристроено небольшое углубление со скамеечкой. Раньше там сидели сторожа. Я стою на скамейке, передо мной сидит собака - немецкая овчарка. Навстречу нам едет черная машина без верха, в ней сидят военные в фуражках с голубым околышем. Я начинаю толкать собаку под машину, собака сначала упиралась, а затем тяпнула меня за руку, но не очень сильно. Видимо, собака была умнее меня. Все же я испугалась и закричала. Военные остановили машину, выскочили и повели меня к матери. После этого события ворота исчезли, а новый забор построили вокруг нашего старого домика.
К забору придвинут ящик для мусора, похожий на большой ларь для муки. Ларь сделан из великолепно обструганных досок. Я до сих пор ощущаю их гладкую поверхность. Влезаю на него и вижу в огороженном дворике у крыльца немецкую овчарку на цепи, лежащую около собачьей будки, а вокруг бегают три щенка. Я немедленно перелезаю через забор (очень колючий, сделанный из необструганных и не покрашенных белых досок), спускаюсь по какой-то косой доске и играю со щенками. Собака смотрит на меня дружелюбно. Так повторялось много раз. Но однажды из дверей домика выскочила женщина - наша бывшая соседка, с замотанной полотенцем головой, закричала на меня, схватила за руку и повела к калитке, закрытой на крючок. Меня она вывела, узнала, что мать на работе, а вечером пришла скандалить. Мне попало и было запрещено ходить к собаке.
Я переключилась на кормление соседских кур, которые жили за загородкой во дворе. Соседка умилялась и в конце концов решила подарить мне на суп какого-то тощего цыпленка. Я пришла в ужас и всячески упрашивала ее не трогать цыпленка. Мама принесла мне котенка. Я его очень любила и играла с ним. Котенок был пушистый, черненький с белой грудкой и белыми лапками. Почти джентльмен в смокинге.
В лубине нашего двора начали строить новый дом. Вырыли большой котлован. Привезли кирпичи, песок и рамы для окон и дверей. Для детей это было развлечение. Мы забирались на кучу песка и прыгали с нее вниз. В просветах оконных рам, сложенных друг на друга, мы прятались, играя в «прятки». Я познакомилась со старшими девочками двора, и они стали приходить ко мне. Однако если детей во дворе не было, я гуляла одна.
Однажды я шла по узенькой тропинке около котлована, который уже наполовину наполнился водой. Земля была рыжей, видимо, глина. Она плохо впитывала воду.
Вдруг я увидела, что навстречу мне идет отец. Он молча взял меня на руки. Только на улице он поставил меня и повел на берег Оби. Я видела, что он расстроен, и молчала тоже. На лодочной станции отец взял лодку и отвез меня на остров с хорошим песчаным берегом. Мы выкупались. Но день быстро клонился к вечеру, полотенца у нас не было.
Натянув на мокрое тело свои трусики и легкое платье, я стала мерзнуть. К счастью, на мне был еще сатиновый фартук, который был больше похож на сарафанчик с застежкой сзади. Сначала я не знала, как его надеть самостоятельно, а отец еще плавал, но потом сообразила. Застегнув фартук на песке, я натянула его через голову и сразу немного согрелась.
Отец посадил меня в лодку, и мы отправились в обратный путь. «Сиди тихо и крепко держись за скамейку» - сказал он. Нас сносило течение. С большим напряжением отец греб против него, но преодолел, и мы подошли к берегу недалеко от лодочной станции. Все же в лодке я немного испугалась.
Расплатившись за поездку, мы пошли домой. Уже стемнело. Дома застали мать в истерике. Она долго кричала на отца, пила сердечное лекарство и говорила, что вызывала пожарников, которые баграми обшарили дно котлована, но никого не нашли.
После таких драматических событий моя жизнь стала меняться.
Видимо, детских садиков тогда было мало, поэтому отец решился обратиться к высшему партийному начальству Новосибирской области – к Р.И.Эйхе. Почему-то встреча произошла в поликлинике. Какой-то человек организовал эту встречу. Наконец, появился Эйхе, поздоровался с отцом, выслушал его, взглянул на меня, что-то сказал отцу и быстро удалился. После этого разговора я стала ходить в детский сад. Там была хорошая еда. Однако дети держались от меня в стороне: они были давно знакомы, а я была для них чужая.
В детском саду меня осмотрели врачи и нашли, что один мой глаз слепой. Никто не знал, когда это случилось. Врачи назвали это врожденной катарактой.
Запомнила урок, на котором нам дали глину и краски. Я изобразила мужчину, лежащего на диване. Человек получился довольно удачно, в рубашке и брюках, под головой круглый валик дивана. Меня похвалили.
Летом с тем же садиком я выехала на дачу. Кругом был сосновый лес и тучи комаров и мошек. Одетая в шаровары, кофту с длинными рукавами и с сеткой на голове, я опять бродила одна. Было жарко. Одно мое развлечение было - кролики в клетках. Собрав после еды на столах все подходящее, я отправлялась кормить кроликов. Рвала им свежую травку. Были также крольчата. Иногда я доставала крольчонка и гладила его. Потом сажала обратно к маме. Заметив мою любовь к животным, воспитательница подарила мне крольчонка, когда я возвращалась домой.
Крольчонок был черненький, очень шустренький. Назвали его Шустриком. Он быстро привык ходить в тазик с песком и был очень аккуратный. Когда мама тренькала на гитаре, Шустрик очень возбуждался, бегал по комнате и ритмично и громко бил задней лапой по полу. Мы с мамой смеялись, а я давала ему кусочки хлеба. Я попросила маму научить меня играть на гитаре и выучила несколько несложных мотивов.
Отец продолжал делать усилия по моему воспитанию, но не так это было просто. Однажды он отвел меня в семью профессора, где была девочка моего возраста. Отец оставил меня там и ушел. Меня сразу посадили за стол пить чай. К чаю подали такой вкусный домашний кекс, какой я никогда в жизни не ела, и я не могла от него оторваться. А девочка меня совсем не интересовала. В результате меня больше не приглашали.
Помню также другую дачу, вернее, это был просто деревянный домик на берегу Оби, огороженный плетнем. В домике жила моя сводная сестра Наташа со своей бабушкой Людмилой Евгеньевной Шереметинской. Наташе было 4 года, т. е. это было лето 1933-го. Наташа была капризной, избалованной девочкой. Людмиле Евгеньевне, видимо, и так было трудно, поэтому она не была в восторге от моего появления. Я запомнила лишь один эпизод. Мы пообедали на кухне, и Людмила Евгеньевна повела нас в комнату с двумя кроватями и столом посередине. Она уложила Наташу и вышла. Вернулась с двумя стаканчиками мороженого. Один стаканчик она поставила на стол, а другой стала пытаться скормить Наташе в кроватке, все время с ней сюсюкая. Наташа капризничала и мороженое не ела. Пробормотав, что я тоже хочу в кроватку, я легла, ожидая мороженого. Людмила Евгеньевна, раздраженная Наташиным поведением, увидела мой стаканчик на столе, сказала: «И ты не хочешь!», схватила оба мороженых и ушла. Я же тихо плакала в подушку.
Запомнила еще одну картинку. Выхожу одна во двор этого домика. Двор зарос травой, в том числе крапивой. Я осторожно перелезаю через плетень и углубляюсь в лес. Совсем близко я вижу спелую землянику. Рву ее по ягодке и ем. Быстро устаю и ложусь на землю, ползу по траве, собираю ягоду. Вдруг соображаю, что не знаю, где домик. Пугаюсь, но все же нахожу забор. Опасаясь крапивы, иду кругом забора и выхожу на берег Оби. Сбрасываю сандалии и хожу по мелкому и волнистому песочку на мели. Очень приятное занятие, но одной скучно. Вылезаю на берег. На берегу много диких розовых гвоздик. Они хорошо пахнут, и вокруг вьются большие синие стрекозы. Пытаюсь их ловить. Вдоль берега идет дорога, вдали видны еще избы, но людей совсем не видно, хотя утром приходила женщина, приносила молоко. Я смотрю на дорогу и вижу отца, который приближается на велосипеде. Он подъезжает ко мне. Вид очень усталый и разгоряченный. Он спрашивает, где все. Я неопределенно махнула в сторону домика. Вскоре отец меня увез домой. Видимо решил, что здесь мне еще опаснее, чем во дворе.
Я опять играю с детьми двора. Теперь уже появились мальчишки, много старше меня, играем в лапту. Две команды, лапта и мяч. Мелкота, вроде меня, составляет команду, старшие командуют. Играем на улице, улица не мощеная, песок по щиколотку, бежать трудно. Я стараюсь не отставать от взрослых. Иногда мне дают лапту и я бью, иногда удачно и далеко. Игра напоминает американский бейсбол. С девочками во дворе либо прыгаем через скакалку, либо играем в мяч, ударяя в стену и ловя со всякими фокусами. Иногда играем в самодельную тряпичную куклу, которая называется «Ванька для битья». Домой прихожу вся пропыленная, но мою только ноги. В баню ходим с мамой раз в неделю.
В июле 1934 г. мама получила путевку на курорт «Белокуриха» (Алтай). Перед отъездом котенка отдали соседке. Меня мама поселила в деревне. В доме жила старушка, так что я опять была сама по себе. Никаких детей кругом не было. Сзади дома был большой огород. Земля - великолепный чернозем. Все росло очень хорошо. Но рвать что-либо я не решалась, а шла дальше. Огород кончался глубокой канавой, там росли шампиньоны. За канавой были невысокие, но довольно крутые холмы, покрытые дикой клубникой. Она была такой же мелкой, как земляника, но чашелистики у нее отрывались вместе с ягодой. Кроме того, дикая клубника необыкновенно душистая, и у хозяек ценилась как ягода для варенья. Труд был адский, так как у каждой маленькой ягоды надо было отщипнуть чашелистик.
С трудом выбравшись из канавы, я ползла вверх. Земля на холмах была каменистая, и цепляться было не за что. Я добралась до клубники и немного поела. Еще труднее было спускаться. Ниже по канаве рос куст черемухи. Ягода была еще не спелая, и мне запрещалось ее есть. Но однажды я все же к ней прилепилась, так как мне она показалась очень вкусной. В результате весь мой рот покрылся зеленым налетом, очень вяжущим. Я побежала домой к умывальнику и стала отмывать рот, но руки мои оказались в перце, который я не ела, но трогала на огороде. В результате рот щипал перец, я уже плакала и терла глаза. Тут появилась мама и стала разбираться, в чем дело. Меня наконец отмыли и вытерли. Больше я не трогала ни перца, ни черемухи. Мама стала брать меня в санаторий, но там было совсем скучно. Однако я попала на фотографию вместе с отдыхающими. Дата - 28 июля 1934 г. Когда мы вернулись домой, соседка сказала, что мой котенок ничего не кушал, скучал и умер. Я долго плакала.
Вскоре отец уехал в Москву на Первый съезд Союза советских писателей. Он был делегатом и докладчиком на этом съезде. Стенограмма этого доклада от 31 августа 1934 г. хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве наряду с другими документами, относящимися к Вивиану Итину. На съезде А. М. Горький сфотографировался с группой сибирских писателей.
Из Москвы отец привез мне много подарков. Среди них - купон на платье (платье было вышито, но не сшито) и много книг.
Осенью я должна была идти в школу, но заболела ветряной оспой, и мое появление в школе отложилось на два месяца. Ни читать, ни писать я не умела. Один доктор сказал маме, что ребенок способный и учить меня не надо, так как потом мне будет скучно на уроках. Мама и рада – ничего делать не надо.
Но все же день моего появления в школе настал. Мама привела меня в школу, поговорила с учительницей и ушла. Никто не догадался показать мне класс. Через некоторое время зазвонил звонок. Все дети бегом побежали по своим классам, а я не знала, куда идти. Я уже собралась плакать, но какая-то женщина стала меня расспрашивать и, разобравшись в чем дело, отвела к нужной учительнице. Та кивнула головой и строго спросила: «Почему ты опоздала?» Дети стали смеяться…
Меня посадили на заднюю парту. Что пишут на доске, я не видела, да и писать не умела. Маму вызвали в школу. В результате меня сводили к глазному врачу и обнаружили близорукость. Прописали очки. Дома мама некоторое время учила меня читать и писать. С чтением я быстро справилась, а за письмо получала плохие отметки. Помню свою тетрадь всю в кляксах, а учительница стыдит меня. Когда стали выяснять, обнаружилось, что перо № 86, которым тогда писали все дети, сломано у меня пополам, и поэтому чернила на нем не держатся, а сразу падают на тетрадь. Это перо макали в специальную чернильницу «непроливашку». В партах были углубления для этих чернильниц, и каждый ребенок носил их в мешочках, закрепленных на ручке портфеля.
Усвоив основные правила учебы, я быстро стала догонять своих сверстников, а затем и превзошла. Теперь я постоянно тянула руку, чтобы меня спросили. Я так усердно тянулась, что мой неизменный фартучек на пуговке сзади - расстегивался. Я его снимала, расстилала на парте и застегивала. Потом надевала через голову. Это происходило на уроке, и дети смеялись. Учительница опять была недовольна.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ.
Комментариев нет :
Отправить комментарий