Роза АУСЛЕНДЕР
(Из книги «Кто надеется молод»)
Слово
«В начале
было Слово
и Слово
было у Бога»
И Бог дал нам
Слово
и мы живем
в Слове
И Слово
Наша мечта
а мечта
наша жизнь
Родина
Мое Отечество мертво
они похоронили его
в огне
Моя родина
Материнское слово
В нем я теперь живу
Иерусалим
Когда я вывешиваю в сторону Востока
Бело-голубую шаль
Плывет ко мне Иерусалим
С Храмом и Песнью песней
Моей молодости пять тысяч лет
Моя шаль
Качели
Когда я закрываю глаза
поворачиваюсь к Востоку
мне навстречу летит
молодой в свои пять тысяч лет
Иерусалим на холме
в апельсиновом благоухании
Ровесники
мы играем
в воздухе
Старая цыганка
Старая цыганка мертва
Она предсказала мне жизнь
колючую проволоку
Дороги жаркие споры
В ее черных глазах
бродили
два беспокойных солнца
ее слова гнали меня
в Америку
и назад в Европу
мне грезилось
я проводила ее
к мрачной реке
потом потекла назад
в лихорадку своей истории
Новые знамения
горят
на небосводе
но
нет ясновидца
чтобы их истолковать
а
мои пророки
мертвы и молчат
Седые волосы
Спасаясь
из огненного ада
заблудились
попали на небо
Сидят отец и мать
ШИВА
пепел в волосах
Я их не спрашиваю –
они отвечают;
Кто их похоронил
кто скажет КАДИШ
где стоит камень с надписью
ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ
БЕЗЫМЯННЫЕ
Я не отвечаю
Они спрашивают
они посылают мне
волосы пеплом
Тени в зеркале
Смотри на меня
множеством глаз
зеркало
Я бросаюсь
от лица к лицу
они меня не знают
Спрашиваю каждое
ты кто
Они говорят
сотри нашу тень
Я вычерпываю зеркало
до самого дна
но тени все равно здесь
смотрят на меня
множеством глаз
Le chaim
Добро пожаловать
скиталец
занесенный к нам
степным ветром
В пыльном облаке
за тобой
волки
В заледеневшей деревне
замурованы лачуги
снегом
Дорога без вздоха
уши-ледышки
Но ты жив
Гость субботний
за то, что ты жив
да восславится чудо
За твое здоровье
за здоровье
всех братьев-скитальцев
Le chaim
Агасфер
36 праведников
Еврейская легенда
36 праведников
удерживают в равновесии
Землю
которая держит нас
в непрерывном вращении
На своих плечах
несут эти
36 праведников
непокорную Землю
Стоя в тени
своей скромности
отвернувшись
поднимают эти
36 праведников
непокорную Землю
к свету
Мы их не знаем
никогда не узнать нам
36 праведников
Прекращай
Мечта
доживает
мою жизнь
до конца
Перевод Л. Локштановой
Нелли ЗАКС
Хор сирот
Мы сироты
жалуемся миру;
Обрублены наши ветви
и брошены в огонь –
охранители наши пошли на дрова –
мы сирые лежим на покинутых
кладбищах.
Мы, сироты,
жалуемся миру:
Ночью играют родители
с нами в прятки –
их лица смотрят на нас
сквозь черные складки ночи,
их рты говорят:
Мертвым деревом были мы в руке
дровосека –
но наши глаза стали глазами ангелов
и смотрят на вас,
сквозь черные складки ночи
смотрят они –
Мы, сироты,
жалуемся миру:
Игрушками нашими стали камни,
камни имеют лица, лица отцов,
матерей.
Они вянут, словно цветы,
и не кусаются, словно звери, –
они не горят, словно дерево,
когда его бросают в огонь, –
Мы – сироты, мы жалуемся миру:
Мир, почему ты отнял у нас матерей
с мягкими, нежными руками
и отцов, которые говорят:
«Как ты похож на меня, дитя!»
Мы, сироты, больше ни на кого
не похожи на свете.
О, мир,
мы обвиняем тебя!
* * *
Рот
сосущий смерть
и звездчатые лучи
в них тайны крови
вытекают из вен
мир сбегается на водопой
и цветет.
Смерть
в перспективе молчанья
и невидящий глаз
преодолевает порог зрения
безысходная свобода от праха
в то время как драма времени
благословляется на дееспособность
под своим леденящим платком
св. Вероники.
* **
Когда луна ранним летом посылает
тайные знаки,
и лилейные чаши изливают небесные
ароматы,
мало кто слышит в звоне цикад
вращенье Земли и язык
духов, освобожденных от тела
В грезах же рыбы летают по воздуху,
и лес растет на паркете спальни.
Но голос один посреди волшебства
слышится удивленно и ясно:
Мир, как ты можешь играть в свои игры
и дальше облыгивать время, –
мир, ведь малые дети брошены
в пламя,
как мотыльки неведающим крылом,
и эта Земля не была
словно прогнившее яблоко
низвергнута в тартарары, –
И Солнце вместе с Луной
разгуливают как ни в чем не бывало,
два лжесвидетеля: они ничего
не видели.
Перевод Б.Шапиро
Пусть гонимые не станут
гонителями
Шаги –
В каких пещерах созвучий
Вы таитесь до срока,
Чтобы однажды ушам возвестить
Подступившую смерть? –
Шаги –
Не птичий полет, не утробы жертв,
Не потеющий кровью Марс
Возвещает нам рок –
Только шаги –
Шаги –
Древнее действо об убийце и жертве,
О гонителе и гонимом –
Шаги –
Они делают время разрывом,
Они нас обступают волчьими харями,
В крови они беженцу гасят
Его бегство –
Шаги –
Они числят время вскриками, вздохами,
Кровь подступает, готовая хлынуть, –
Смертный пот по часам они копят –
Шаги палачей
Над шагами жертв,
Секундная стрелка по кругу Земли –
Какою черной Луной движима? –
В музыке сфер
Где фальшивит их тон?
Перевод Сергея Аверинцева
Поль ЦЕЛАН
Фуга смерти
Черное молоко рассвета мы пьем его
вечером
пьем его в полдень и утром пьем его
ночью
мы пьем его пьем
мы в небе могилу копаем лежать
там не тесно
В доме живет человек он играет
со змеями пишет
темнеет в Германию пишет волос
твоих золото Маргарете
он пишет выходит из дома а звезды
сверкают свистком своих псов подзывает
евреев свистком созывает велит чтоб
могилу копали
кричит нам танец играть
Черное молоко рассвета мы пьем
тебя ночью
мы пьем тебя утром и в полдень
мы пьем тебя вечером
мы пьем тебя пьем
В доме живет человек он играет со
змеями пишет
темнеет в Германию пишет волос
твоих золото Маргарете
Волос твоих пепел Суламифь мы в небе
могилу копаем лежать там не тесно
Он рявкает землю глубже копайте эй
вы там а вы здесь играйте и пойте
срывает с ремня пистолет им вертит
глаза голубые
эй вы там в землю глубже лопаты
вонзайте а вы здесь танец живей
Черное молоко рассвета мы пьем
тебя ночью
мы пьем тебя в полдень и утром
мы пьем тебя вечером
пьем тебя пьем
в доме живет человек волос твоих
золото Маргарете
волос твоих пепел Суламифь он
играет со змеями
Он кричит понежнее про смерть смерть
это мастер немецкий
он кричит плотнее смычки прижимайте
тогда дымом вы взмоете в воздух
в облаках у вас будет могила лежать
там не тесно
Черное молоко рассвета мы пьем
тебя ночью
мы пьем тебя в полдень смерть
это мастер немецкий
мы пьем тебя вечером утром мы
пьем тебя пьем
смерть это мастер немецкий глаз
у него голубой
разит тебя пулей свинцовой разит
тебя твердой рукой
в доме живет человек волос
твоих золото Маргарете
он свору спускает на нас он дарит
нам в небе могилу
он играет со змеями грезит
смерть это мастер немецкий
волос твоих золото Маргарете
волос твоих пепел Суламифь
Перевод Л. Локштановой
Осина
Чуть белеет в полночи осина
Локон матери моей не побелел
Львиный зев, цветешь ты, как Украина.
Белокурая не возвратилась мать.
Что ты туча стала над колодцем?
Обо всех чуть слышно плачем мать.
Блещешь ты, звезда, в златом уборе.
Сердце матери изранено свинцом.
Кто дубовые порушил двери?
Кроткой матери заказан путь домой.
Перевод Г. Ратгауза
Меняющимся ключом
Меняющимся ключом
ты открываешь дом, в нем,
кружится снег умолчаний.
Послушный крови, что течет у тебя
из глаз, изо рта иль из ушей,
меняется твой ключ.
Меняется ключ, меняется твое слово,
которому дозволено
кружиться хлопьями.
Выталкивающий тебя ветер
облепляет твое слово комом снега.
Перевод Л. Локштановой
Говори и ты
Говори и ты,
говори последним,
скажи свое слово.
Говори –
но не отделяй нет от да.
Вложи в свое слово смысл:
вложи в него тень.
Вложи в него вдоволь тени:
столько,
сколько, по-твоему, вкруг тебя роздано
полночи, полдню, полночи.
Оглядись,
Видишь: все живо кругом –
при смерти! Все живо!
Есть правда в слове, когда в нем тень.
Но место, где ты стоишь, сжимается…
Куда ты теперь, без тени, куда?
Вверх. Ощупью. Становясь
протяженней, неразличимей, тоньше!
Тоньше: нитью
для звезды, что хочет спуститься
и плыть внизу, там, где видит
она свое мерцанье: в зыби
текучих слов.
Перевод М.Гринберга
Литературовед и переводчик Григорий Чхартишвили, широко известный под именем Б. Акунин как классик современного детектива, анализируя в статье с подзаголовком «О новом андрогине в мировой литературе» такой современный культурный феномен, как «восточнозападная литература», так определял классиков этой литературы: британский гражданин индопакистанского происхождения, принадлежащий к трем культурам – индийской, исламской и европейской. Это, как легко догадаться, Салман Рушди. А вот другое определение: англотринидадский писатель индийского происхождения. Здесь речь идет о лауреате Нобелевской премии по литературе В.С.Найполе.Более чем за сто лет существования этой премии ее получили десять писателей, этнически принадлежавших к еврейству. Трое из них писали по-немецки, двое – по-русски, по одному – по-английски, французски, венгерски, на иврите и идише. Так есть ли вообще еврейская литература? Или причастность к этносу вовсе не означает принадлежности к национальной культуре? Проще всего сказать: Агнон и Башевис-Зингер – еврейские писатели, а Пастернак – русский поэт. Но здесь мы вступаем на скользкую почву национальной самоидентификации, которая особенно хрупка, когда речь идет о евреях, половина которых живут в диаспоре и разделяют историческую судьбу тех народов, среди которых они обитают. Есть, однако, и такая точка зрения: разумеется, художник еврейского происхождения волен принадлежать или не принадлежать к еврейской культуре, но, даже внося вклад в культуру другой страны, он, как правило, бессознательно, вносит в нее еврейское начало.
«За выдающиеся лирические и драматические произведения, исследующие судьбу еврейского народа» – так была сформулирована в решении Шведской академии причина присуждения Нобелевской премии Нелли Закс. Слово «исследующие» как бы камуфлирует причастность поэтессы так же, как и двух других великих немецких лириков – Поля Целана и Розы Ауслендер, к этой судьбе в самом трагическом ее преломлении. Все три лирика выковали свою поэзию, свое национальное чувство в пламени Холокоста.
Обряд и обиход
Не живя в Германии, невозможно себе представить, насколько вошли в культурный и общественный обиход этой страны три поэта – Поль Целан, Роза Ауслендер и Нелли Закс, насколько они канонизированы здесь. В Берлине есть гимназия имени Нелли Закс, литературная премия ее имени. В Бундестаге имеется дворик Поля Целана, и можно себе вообразить, как погруженные в свои политические игры депутаты привычно пробегают по этому дворику, меньше всего задумываясь над тем, чье имя он носит. А оно вошло в обряд, занимает свое место в иерархии исторических и культурных ценностей общества. Самое знаменитое стихотворение Целана «Фуга смерти», которое называют стихотворением века, было зачитано в Бундестаге в день 50-летия Хрустальной ночи. Частью обряда стало и имя Розы Ауслендер, признанной самым популярным немецкоязычным лириком нашего времени. Общие тиражи ста ее книг превышают 800 тысяч экземпляров. Когда ей была присуждена высшая награда ФРГ – Большой Крест за заслуги, вручать его в дом престарелых еврейской общины Дюссельдорфа (кстати, носящий имя Нелли Закс), где жила Ауслендер, приехал тогдашний премьер-министр земли Северный Рейн-Вестфалия Иоханнес Рау.
Между тем, трудно себе представить людей более далеких от всего того, что связано с понятиями «государство», «политика», «народ», чем эти люди. Восприятие их поэзии – изощренной, изысканной, пронизанной экстатическим напряжением, со сложной метафорикой – требует определенного уровня художественного мышления, которое отнюдь не свойственно массовому сознанию. Кто они для немецкой культуры? Задаваясь этим вопросом, я осознаю, что высокую и трагическую музыку такой поэзии, как впрочем и всякой поэзии, нельзя донести до читателя иноязычного. И потому я ищу аналогий в своей русской культуре. Может быть, они для немцев то же, что для нас великая четверка – Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева? А может, в восприятии творчества Ауслендер, Целана и Закс сказывается комплекс немецкой вины за Холокост, своего рода политкорректность? Но ведь и для этих трех поэтов единственным языком, на котором они могли писать и выразить страсти, раздиравшие их души, был немецкий. Целан даже к Мартину Буберу пришел со своими сомнениями, можно ли еврею писать на «языке убийц», и обиделся на 80-летнего философа, который спокойно и равнодушно посоветовал ему простить и продолжать издаваться. Да он, как и двое других, не мог не писать. «Страшные переживания, которые привели меня как человека на край смерти и сумасшествия, выучили меня писать, – говорила Нелли Закс. – Если бы я не могла писать, я бы не выжила». Стихи для нее были единственной альтернативой неосмысленному страданию, последним средством защиты. Эти ее глубоко личные переживания, воплощенные в Слове, стали явлением мировой культуры, отмеченным в 1966 году Нобелевской премией.
Господи, да она бы отдала всю эту премию, пришедшую к ней в конце жизни, за лепет ребенка, которого ей не суждено было родить, за полноту мгновения с любимым, сгоревшем в адском огне Катастрофы.
С Целаном и Ауслендер ее объединяет не только общность происхождения и судьбы, но и мировосприятия, у истоков которого стоит Холокост, ставший их личной и национальной трагедией. «Мое отечество мертво…»
Без знания судеб этих людей невозможно осмыслить их творчество. У всех троих были прекрасное детство и юность, раннее интеллектуальное взросление, жизнь в благополучных любящих семьях.
Нелли Закс, старшая из них, родилась в 1891 году в семье богатого берлинского фабриканта и изобретателя. Ее детство проходило на вилле с розарием, ручной ланью, музыкой, сказками и книгами, молодость была наполнена одиночеством и стихами, чтением великих немецких мистиков – Экхарта и Беме, индийских мудрецов. До прихода нацизма она публиковала изысканные стихи с мифологическими аллюзиями, с острым ощущением природы.
Роза Ауслендер и Поль Целан родились в Черновцах (до 1944 года Черновицы), и то обстоятельство, что этот провинциальный прикарпатский город на реке Прут, дал миру двух величайших немецких поэтов было бы достойным удивления, если не знать какой густой культурный настой, какое поразительное многоязычье («каждая дворничиха – полиглот») царили в этом тихом углу Восточной Европы. Перебрасываемая из одной империи в другую, будучи частью то Османской Молдавии, то Австро-Венгрии, то Румынии, то, наконец, Советской Украины, Буковина (земля буков, также как Бухенвальд – буковый лес, ассоциативные связи, использованные в целановских стихах) была по словам того же Целана «землей людей и книг», наполненной в межвоенный период цветением немецкой поэзии. А Черновцы, называемые «маленькой Веной», с каштанами, старинным университетом, театром, кафе, где местные интеллектуалы, толковали о Марксе и Фрейде, о Гельдерлине и Рильке, о Томасе Манне и Бертольде Брехте, оставались и для Целана, и для Розы Ауслендер всю их последующую жизнь «потерянным раем». Недаром одна из книг Ауслендер называется «Всегда назад, на Прут»
Эта мечта – назад, на Прут, в страну счастливого детства в обеспеченной еврейской семье, где музицировали и молились, где отец Зигмунд Шерцер (фамилию Ауслендер поэтесса взяла после недолгого брака), последователь знаменитого садагорского цадика читал детям хасидские легенды, а мать – немецкую классику, так и осталась неосуществленной. «Мое отечество мертво/ они похоронили его/ в огне// Моя родина/ материнское слово/ в нем я теперь живу» – напишет она впоследствии.
Для нее, родившейся в первый год века – в 1901-м, со времени, когда пришел «не календарный, настоящий двадцатый век», началась полоса скитаний. В военном 16-м семье бежала в Вену, а потом по возвращении после нескольких лет учебы в Черновицком университете, после смерти отца молодой девушке пришлось отправляться в США зарабатывать на жизнь. И так на долгие годы – из Нью-Йорка обратно в Черновцы, где болела мать, а потом – в послевоенный Бухарест, и снова – Америка… И так до середины 60-х, до последнего якоря в Дюссельдорфе, где ее постигла слава.
Целан родился в 20-м, когда Роза Ауслендер изучала философию в Черновицком университете и где он 19 лет спустя будет осваивать романистику и русскую культуру. Его звали тогда Пауль Анчел. Полем Целаном он станет позже, переставив для псевдонима слоги фамилии. Он был единственным сыном черновицкого торговца лесом, стремившегося дать сыну ортодоксальное еврейское воспитание, в то время как мать приобщала к немецкой культуре, столь распространенной среди черновицких евреев. В результате дома говорили на двух языках – иврите и немецком. Так же, как и Роза Ауслендер, Целан уехал после войны в Бухарест, затем в Вену и, наконец, бежал в Париж, где жил до того самого весеннего дня 1970 года, когда парижские полицейские выловили из Сены утопленника, нашли в кармане его плаща вид на жительство и установили по картотеке: Пауль Анчел, гражданин Австрии, национальность – еврей, профессия – литератор.
Печать Катастрофы
Я пока ничего не писал о том, как прошли для них годы фашизма. Это особый сюжет. Для Нелли Закс это время началось в 33-м. Отец уже умер, и они жили в Берлине вдвоем с матерью, видя, как исчезают друзья, родные, близкие, ощущая как угроза физического уничтожения становится все более реальной.
В этот период полного одиночества Нелли открывает для себя богатства еврейской мистики – каббалу, хасидизм. Но этот горний мир не спасал от страха. Они с матерью успели в «последний вагон», попали в последнюю группу евреев, покидавших Германию. Им помогла знаменитая шведская писательница Сельма Лагерлеф, с которой Нелли переписывалась 35 лет. Для выдачи виз этим двум женщинам понадобилось вмешательство шведского короля, к которому обратилась Лагерлеф. Они вылетели в Стокгольм самолетом. Один благожелательный немецкий чиновник посоветовал им ни в коем случае не ехать поездом – арестуют на границе.
Их благодетельница Сельма Лагерлеф ко времени их приезда умерла, и Нелли Закс с матерью оказались совсем одни в чужом городе без языка. Говорят, что первое время Нелли работала кухаркой. Если это так, то ей повезло. Цветаеву в аналогичной ситуации в Елабуге не приняли судомойкой.
Затем, изучив шведский язык, Закс зарабатывает на жизнь переводами на немецкий шведских поэтов. Десять лет спустя мать умирает, и Нелли остается одна в маленькой квартирке, в которой она прожила всю жизнь до смерти в 70-м году, в один год с Целаном.
Первый послевоенный сборник ее стихов вышел в 46-м в Восточной Германии. Он назывался «В жилище смерти». Затем последовали другие сборники. Известность ей принесла книжка стихов «Бегство и превращение», изданная в 1959 году. А два года спустя власти Дортмунда устанавливают ежегодную литературную премию имени Нелли Закс и назначают поэтессе пожизненную пенсию. В 66-м она делит с Агноном Нобелевскую премию по литературе. Эта премия ничего не изменила в ее жизни. Она также продолжала жить в своей маленькой стокгольмской квартире в одиночестве, писала стихи, ощущая надвигающееся безумие. Источником ее безумия был Холокост.
Известный немецкий литературный критик Марсель Райх-Раницкий с благоговением посетивший Нелли Закс в Стокгольме в 1965 году, так рассказывает об этой встрече. «Маленькая, нежная и изящная женщина могла бы быть моей матерью. Она приветствовала меня с такой сердечностью, будто мы знали друг друга много лет. На вопрос о здоровье она ответила сразу же и очень подробно. Все не так плохо, только, по ее словам, в Стокгольме ее преследует и терроризирует нелегальная национал-социалистическая организация. Правда, шведская полиция взяла нацистов под контроль, так что ей, Нелли Закс, не грозит больше непосредственная опасность. Тем не менее, нацистская организация с помощью радиоволн постоянно нарушает ее сон, иногда делая его даже невозможным, и полиция никак не может с этим справиться».
Можно себе представить этот разговор ведущего немецкого критика, пережившего Варшавское гетто, и великую немецкую поэтессу, чья душа надломилась, не выдержав страданий Холокоста. Чудом уцелевшие еврей и еврейка, живущие в пространстве немецкой культуры и столько сделавшие для нее, они несли на себе печать Катастрофы.
«Мои метафоры – это мои раны»
В чем новизна поэзии Закс, откуда своеобразие ее образной системы, необычность формы? Ее произведения образуют своего рода реквием. При всем своем разнообразии они представляют собой как бы одно стихотворение. «Эти религиозные апокалиптические гимны, – считает английский поэт и критик Стивен Спендер, – являются олицетворением еврейского самосознания, столь сильного, что жизнь приравнивается к смерти, и наоборот...»
Поэзия Нелли Закс сошла в ад. «Мои метафоры это мои раны», – пишет поэтесса. Каждое ее стихотворение представляет собой взрыв образов, облеченных в форму свободного стиха и образующих трагический космос, в котором все говорит о мученичестве, даже рыбьи жабры: «Сколько смертной / заброшенности / в жемчужных глазах рыб». В другом стихотворении «мертвое дитя говорит: / Мать меня держала за руку. / Тут поднял кто-то нож / прощания...» А вот как поэтесса размышляет о гибели «мертвого жениха» (образ, который проходит через всю поэзию Закс): прежде чем убить его, с него сорвали башмаки, сделанные из кожи теленка, так что его агония повторила агонию теленка. «Но телячья кожа, / которую лизал когда-то / теплый материнский язык коровы, / прежде чем ее содрали, – / ее содрали еще раз / с твоих ног – / о, мой любимый!» Поэзия Нелли Закс – ответ на известное изречение философа и музыкального теоретика Теодора Адорно: «После Освенцима нельзя писать стихов». Можно, но, видимо, стихи должны быть другие. Поэт и переводчик Борис Шапиро высказал мысль о том, что всякий серьезный сдвиг в поэтике на уровне национальной литературы есть реакция на социально-нравственные потрясения. И отказ послевоенной немецкой поэзии во всех ее значительных проявлениях от метра, рифмы, явного лирического и эпического пафоса был вызван тем, что все эти свойства поэтического языка ассоциировались с литературой на службе у нацизма. Поэзия Нелли Закс предельно органична. Нерифмованная, сжатая, предельно концентрированная, как концентрированно и органично страдание, она наполнена емкими необычайно выпуклыми образами. Человек у нее в момент безвинного страдания обретает трогательное и возвышающее сходство с животным – печать жертвенности. Еврейский мальчик Эли убит немецким солдатом в миг, когда он дует в дудочку, закидывая голову назад, « как олени, как лани / перед тем как из родника напиться».
Ее стихи нелегко читать. Это труд души, но, проделав его, понимаешь больше о себе самом, о человеке, о трагическом и высоком его существовании.
Ничего лишнего
Роза Ауслендер в 40-м, когда Буковину захватила Красная Армия, на несколько месяцев попала в тюрьму НКВД по подозрению в шпионаже. Как-то обошлось, выпустили. А год спустя с приходом немецких и румынских войск началось гетто. Из каждых десяти черновицких евреев выжил только один - 5 тысяч живых на 55 тысяч погибших. Роза оказалась среди живых.
Десять послевоенных лет она, живя в Нью-Йорке и зарабатывая на хлеб тяжким канцелярским трудом (работала переводчиком в какой-то фирме), пишет стихи по-английски. Возврат к немецкому языку после пережитого казался невозможным. И тем не менее он произошел. В 65-м она переезжает в Дюссельдорф, будучи никому не известным поэтом (единственная книжка ее стихов вышла в 39-м тиражом в 400 экземпляров), и здесь к ней приходит слава. За 23 дюссельдорфских года, пятнадцать из которых она вынуждена была из-за перелома бедра прожить в доме для престарелых, ею было выпущено тридцать поэтических сборников. Она работала до последнего дня, долгие годы не вставая с постели. Последнее ее стихотворение под названием «Прекращай» содержит всего шесть слов: «Мечта/доживет/мою жизнь/до конца».Те, кто знали поэтессу, отмечали ее сдержанность, неразговорчивость и какую-то величественную значительность манеры и облика, свойственную Ахматовой. Она жила работой, десятки раз переписывая тексты стихов, черпая вдохновение в огромных пластах культуры – от библейских сюжетов и хасидских легенд до современной немецкой литературы. Ее стихи предельно лаконичны, иногда напоминая своей сжатостью и изобразительностью японские хокку. «Ласточки / улетели/ из страны детства// Улетела/ страна детства// Дети/ состарились// Я/ в ничейной стране/ строю воздушные замки/ из бумаги». Это стихотворение называется «Воздушные замки».
Вернувшись к немецкому языку, «к нашему израненному выздоравливающему немецкому», Ауслендер как бы намеренно отбирает самые простые слова и синтаксические структуры и вместе с тем иногда рвет стих, передавая трагизм эпохи, голос поэта словно прорывается сквозь рыдания. Отсутствие знаков препинания в ее стихах переводчик Ауслендер и наиболее глубокий аналитик ее творчества Людмила Локштанова объясняет с одной стороны требованием «ничего лишнего», а с другой – попыткой как бы воспроизвести язык в его первозданной, данной нам Богом устной форме, когда знаков препинания еще не было.
Родом из Апокалипсиса
Поль Целан сразу же после оккупации Черновиц был мобилизован на принудительные работы сначала в городе, а потом в течение двух лет – в румынском трудовом лагере в южной Молдавии, где он работал на строительстве дорог. Когда впоследствии его спрашивали, что он там делал, он отвечал одним словом: «Рыл». В эти годы погибают его родители: отец от тифа, мать убивают выстрелом в затылок. И комплекс вины перед матерью, которую он не смог спасти, остается у Целана на всю жизнь.
В Париже его жизнь налаживается. Он заканчивает Сорбонну, преподает немецкую литературу в знаменитой «Эколь нормаль», много переводит. В 32 года, сразу же после выпуска сборника «Мак и память» к нему приходит слава. Казалось бы, его можно причислить к породе удачников. Он красив, женат на красивой женщине благородного французского происхождения, материально обеспечен, знаменит, находится в центре литературной жизни Европы, являясь одним из наиболее ярких ее представителей.
Но все это внешне. Апокалиптический ужас пережитого, увиденного живет в нем, обрекает его на одиночество, на сложную внутреннюю жизнь, наполненную попытками выразить невыразимое, достучаться до самого себя, в собственной душе найти опору. Ему не дано забвение, груз пережитого делает его жизнь своего рода «отложенным геноцидом», отравляет его трупным ядом эпохи. В стихах, становящихся все более сложными, все менее доступными для понимания и оттого рождающими множество интерпретаций, он ведет непрестанный диалог с самыми разными собеседниками. Среди них мать, Бог, Марина Цветаева и Осип Мандельштам, которых он так много переводил, Нелли Закс, жена, сын и даже дерево, цветок или камень. Музыкальность ранних стихов Целана сменяется к концу жизни рубленым ритмом, его метафоры носят все более абстрактный характер. Он пишет главным образом верлибром, и все усугубляющаяся сложность его поэзии, индивидуальный характер ассоциаций и замкнутость образов рождает порой ощущение лирического дневника, как бы не рассчитанного на читателя.
Возможно, что он не страдал психическим расстройством, и его самоубийство можно было объяснить тем, что он не находил больше сил для выражения того, что переполняло его душу. «Разве Поль Целан, Тадеуш Боровский, Нелли Закс и другие, рожденные поэтами, – говорит Эли Визель, – не погибли из-за невыразимости того, что произошло в Освенциме, и чему еще предстоит как-то быть выраженным человеческим языком». В его знаменитой «Фуге смерти», названной «поэтической Герникой XX века», евреи, копают коллективную могилу под присмотром немца-интеллектуала, смотрящего на них из окна. Вот последние строки этого стихотворения.
Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень смерть это мастер немецкий
мы пьем тебя вечером утром мы пьем тебя пьем
смерть это мастер немецкий глаз у него голубой
разит тебя пулей свинцовой разит тебя твердой рукой
в доме живет человек волос твоих золото Маргарете
он свору спускает на нас он дарит нам в небе могилу
он играет со змеями грезит смерть это мастер немецкий
волос твоих золото Маргарете
волос твоих пепел Суламифь
(Перевод Людмилы Локштановой)
Все здесь – немецкий мастер, потерявший границу между добром и злом, фаустовская Маргарита и библейская Суламифь, могила в небе, о которой выше говорится, что она в облаках и лежать там будет нетесно, и главное - этот гениальный образ – «черное молоко рассвета» – ведет диалог, расширяет привычные границы слова, раскрывает его многозначность, включает сознание в многослойный ассоциативный ряд. Это стихотворение словно припоминание и вопль в пустые небеса. Такое же припоминание и вопль, как у Ахматовой с ее памятью о неизжитом, невыраженным до конца ужасе Гулага.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных «марусь»,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы струится, подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
При том, что каждый из трех поэтов обладал своеобразной творческой манерой, художественной неповторимостью, они ощущали внутреннюю связь, свое духовное родство. Роза Ауслендер, знавшая Целана еще по Черновцам, встречалась с ним в Париже в 1957 году во время своей поездки по Европе. Эта встреча была важна для нее. Целан был уже знаменит, а Ауслендер после десятилетнего перерыва возвращалась в немецкий язык, отказываясь вместе с тем от канонов традиционного стихосложения. Можно только воображать, как они встречались в Париже, о чем говорили – два выходца из одной среды, из одного бесконечно далекого от Парижа провинциального города, два поэта, пережившие Катастрофу.
А Нелли Закс Целан воспринимал как наставницу в познании духовных ценностей иудаизма, именно по ее совету он посетил Израиль. Они встретились в Цюрихе в 60-м и вот какую запись об этой встрече сделал Целан: «Отель „Цум Шторхен“ – „У аистенка“. 4 часа. Нелли Закс... „Я верующая“. Когда я на это сказал, что надеюсь мочь богохульствовать до самого конца, она ответила: „Неизвестно, что верно“».
Эта короткая запись отсылает нас к очень важной смысловой стороне творчества трех поэтов, которое проходило в русле размышлений послевоенной Европы, определяемых словами «теология после Освенцима».
Теология после Освенцима
Слова Целана «мочь богохульствовать» надо понимать в том смысле, в каком богохульником можно считать Иова – героя библейской книги. Эта поразительная по своей поэтической образности книга, полная смелых и неожиданных метафор. Небеса, которые распростер Бог над ее героями, – «твердые, как литое зеркало». Солнечные лучи – «ресницы зари». Когда Бог закладывал основания Земли, утренние звезды запели ликующую песнь. Или вот образ, который потряс молодого Гете: море при рождении подобно ребенку было закутано в пелену из тумана. А как Иов говорит с Богом? «Вспомни, что жизнь моя – дуновенье… Завтра поищешь меня, и меня нет».
Сюжет книги Иова наряду с некоторыми другими библейскими сюжетами, такими как грехопадение Адама, жертвоприношение Авраама, является предметом постоянных размышлений современной религиозно-философской мысли и особенно экзистенциалистского ее течения.
Один из самых трагических по своему мироощущению современных экзистенциалистских философов Альбер Камю, не чувствуя присутствия Бога в мире, писал об абсурдности бытия. Ценно лишь то, что сотворено человеком. Вне этого нет ничего, кроме безразличного Космоса. Тот факт, что человек способен творить, – единственное оправдание существования Вселенной. Но коль скоро нет высшего судьи, бытие бессмысленно и только человек создает ценности. Кто может определить, что истинно, а что ложно? Человек? Но какой человек?
«В мире есть, по крайней мере, человеческая правда, – пишет Камю, – и наша задача – дать ей оправдание перед самой судьбой. И ее единственное оправдание – человек...» Но у разных людей разная «человеческая правда». У Гиммлера она была своя, когда он обращался к офицерам СС, трудившимся на ниве «окончательного решения еврейского вопроса»: «Пройти через все это и остаться теми же честными людьми – вот что сделало вас сильными и крепкими. Это славная страница истории, какой еще не было и не будет». Он не лицемерил. Такова была его «человеческая правда». Ведь Высшего судьи нет. А если есть, то где был он во время Холокоста? Многих евреев Катастрофа привела к кризису веры. Невозможно было искать причины Холокоста в грехах еврейского народа. Трагедия была абсолютной несправедливостью, санкционированной Богом, так же как несправедливостью были «игры», затеянные с Иовом Сатаной с разрешения Бога.Современная еврейская теология продолжает осмысливать эту ситуацию. Религиозный философ рабби Элиягу Беркович в книге «Вера после Катастрофы» анализирует проблему в терминах этики: «Бог не определяет заранее, что один станет праведником, а другой – злодеем. Но если у человека отнять возможность стать злодеем, он не станет и праведником. Ведь праведником можно стать только в результате сознательного выбора, если есть свобода выбрать противоположное».
В некотором смысле Бог не может быть ни хорошим, ни плохим, размышляет далее Беркович. По сути своей он не творит зло и не создает добро. Бог никогда не совершит аморального поступка. Он вообще не является моральным существом. Бог – это и есть Добро. Бог – Совершенство. Но коль скоро человек умеет создавать ценности, стремиться к осуществлению идеалов, значит, у него должна быть свобода выбора, свобода принятия решений. И Бог должен уважать эту свободу. Всевышний не может вмешиваться, даже если ему не нравится, как человек пользуется своей свободой. Конечно, если бы он вмешался, зло исчезло бы, но исчезла бы и возможность делать добро. Если бы Бог не уважал человеческую свободу выбирать свой путь, то не только добро и зло исчезли бы с лица Земли, исчез бы и сам человек. Свобода и ответственность – это сущность человека, без них он не является человеком. Если Бог хочет, чтобы человек существовал, он обязан дать ему свободу выбора. Используя эту свободу человек часто выбирает не тот путь, который следовало бы. И тогда невинные страдают.
Разумеется, эти религиозные умствования не снижают остроты и горячности нашего вопрошания о причинах молчания Бога перед лицом человеческого страдания, смерти невинных людей. Задавая вопрос: «Почему существуют незаслуженные страдания?» – мы слышим в ответ: «А почему существует человек?», «Для чего сотворен мир?» Человеческая мысль бьется в плену этих вопросов с библейских до наших нынешних времен не в силах дать окончательные ответы. А Бог молчит. И, может быть, молчание Бога и есть главный сюжет поэзии трех великих лириков, о которых шла речь в этой статье.
Комментариев нет :
Отправить комментарий