В 1965-70 гг. вел свою театральную студию в МГУ.
С 1963 г. активно работает в журналистике. Печатался практически во всех популярных изданиях СССР, нынче – в журналах и газетах России.
Лауреат журналистских премий. Член Союза журналистов России и Союза литераторов России.
Коллекционер народного и современного искусства. Автор книг и альбомов о живописцах-классиках и современных художниках России.
О, эта еврейская кровь!
Теперь-то я понимаю, что это она вела меня и Галку по жизни. Хотя мы никогда не были не только правоверными иудеями, но даже евреями, изредка ходящими в синагогу. Более того, мы даже не думали об этом, жили и дружили с русскими, татарами, туркменами, даже с китайцами и, конечно, с евреями, но не предпочитая их общество обществу других. При этом никогда, ни при каких обстоятельствах не скрывали, что мы - евреи. Галка, артистка, могла взять любую сценическую фамилию, я, журналист, любой псевдоним.
А она, эта кровь, в нас не просто жила – кипела, кровь нашего народа. Мы совершали подчас поступки, казалось бы, совершенно несвойственные евреям, но оставались евреями, ибо и эти безумные и нерасчетливые поступки были еврейскими. Но мы и не подозревали об этом.
С тех пор, как умер наш дед Моисей, связывавший любовью и верой свою огромную семью, все изменилось. Будто взорвался дом, где он сурово лелеял всех своих детей и внучат. Он был правоверным иудеем, не пропускавшим ни одного, вверенного Торой, обряда, чтившим все законы Талмуда. Но, зная, каково будет его детям и внукам в стране, где цвел государственный антисемитизм, обходился тем, чтобы мы чтили и посещали его еврейские праздники.
Другой наш дед был выкрестом. Женился на польке-украинке, родив сына-полукровку. Известно, что евреи-полукровки часто бывают антисемитами. Отец, женившись на еврейке по большой любви, нередко, в ссорах, называл мать «жидовкой». Позже, когда я приезжал к нему в Киев, он поразил меня тем, как вел себя в еврейской семье, которую врачевал. Мы пришли с ним в эту семью на еврейскую пасху, и отец, выпив, буквально издевался над хозяевами.
В нас с Галкой текла смешанная кровь, всего на четверть нееврейская, но отец был по паспорту русский, и мы стали русскими- по паспорту, хотя, как говорится, «бьют не по паспорту, а по морде». Есть такой, чисто советский анекдот, как еврей Рабинович пришел устраиваться на работу. Заполнил анкету: «Рабинович, русский». И получил ответ: «С такой фамилией мы лучше еврея возьмем». С фамилией Вернер тоже было не сладко. И, во избежание унижений, практически всю жизнь я работал вне штата. И это всех устраивало.
Исключая детство с дедом Моисеем, дважды в дальнейшей жизни я все же ощутил подлинное родство со своей нацией. В Еврейском театре, некогда ведомом гениальным Михоэлсом, а после его гибели пришедшим в упадок, состоялась встреча советских и американских еврейских артистов. Я попал туда совершенно случайно и впервые слышал и видел живьем истинно еврейскую музыку, песни, танцы, воскрешавшие историю народа. Не зная языка, о чем поют, играют и что танцуют, я был так потрясен, что забыл, кто я, и что я, и где живу… Я был там и с теми, кто тысячи лет назад совершал Великий Исход. Это было и трагично и невыразимо прекрасно. Я плакал. Горькими и счастливыми слезами, не понимая, что со мной происходит. Но теперь знаю, что плакал от счастья, внезапно ощутив, что и во мне течет кровь моего народа.
Это удивительное чувство, спустя много лет, вновь родилось на презентации книги Холокоста «Число бездны». Но тогда я не плакал. Поднятый необыкновенным воодушевлением, вдруг рванулся на сцену и сказал: «Двадцать пять лет я собираю русское народное искусство, люблю Россию, кажется, даже понимаю ее. Но сегодня так счастлив среди евреев, словно вернулся в свое детство».
Что касается Галки, то, вспоминая, как шла она, пятнадцатилетняя девочка, в номер разбившейся акробатки, и как, спустя много лет, умерла, сгорев в пламени Торы, невольно сравниваю ее с легендарными еврейками, навсегда вписанными в Ветхий завет.
Мы очень поздно прочитали великое Пятикнижие. Галка раньше, я вслед за ней. И сейчас, когда пишу о сестре, которая сорок лет шла к познанию своей души, я хочу войти в Тору, к людям, идущим в пустыне под Облаком Господа.
В тот день, когда поставлена была скиния, облако покрыло скинию откровения, и с вечера над нею как бы огонь виден был до самого утра… И когда облако поднималось от скинии, тогда сыны Израилевы отправлялись в путь и на месте, где останавливалось облако, там останавливались станом сыны Израилевы. По повелению Господню отправлялись сыны Израилевы в путь, и по повелению Господню останавливались….
И сказал Господь Моисею, говоря: сделай себе две серебряные трубы, чтобы они служили тебе для снятия станов. Пусть трубят для отправления их в путь… И когда пойдете на войну в земле вашей против врага, трубите тревогу трубами, - и будете воспомянуты пред Господом, Богом вашим, и спасены будете от врагов ваших… И отправились они от горы Господней и Ковчег Завета Господня шел пред ними, чтоб усмотреть им место, где остановиться… Пришельцы между ними стали обнаруживать прихоти; а с ними и сыны Израилевы плакали и говорили: кто накормит нас мясом? Мы помним рыбу, которую в Египте мы ели даром, огурцы и дыни, и лук, и чеснок; а ныне душа наша изнывает, ничего нет, только манна в глазах наших.
Манна же была подобна кориандровому семени, народ ходил и собирал ее, и молол в жерновах или толок в ступе, и варил в котле, и делал из нее лепешки… И когда роса сходила на стан ночью, тогда сходила на него и манна.
И сказал Моисей Господу: откуда мне взять мяса, чтобы дать всему народу сему? Ибо они плачут предо мною и говорят: дай нам есть мяса… И сказал Господь Моисею: народу скажи: очиститесь к завтрашнему дню, и будете есть мясо; так как вы плакали в слух Господа и говорили: кто накормит нас мясом? Хорошо нам было в Египте, - то и даст вам Господь мясо. И будете есть, пока не пойдет оно из ноздрей ваших и не сделается для вас отвратительным, за то, что вы презрели Господа… И сказал Моисей: шестьсот тысяч пеших в народе сем, а Ты говоришь: Я дам им мясо, и будут есть целый месяц! И сказал Господь Моисею: разве рука Господня коротка? Ныне ты увидишь, сбудется ли слово Мое тебе или нет…
И поднялся ветер от Господа, и принес от моря перепелов, и набросал их около стана, на путь дня по одну сторону, и на путь дня по другую сторону на два почти локтя от земли. И встал народ, и весь тот день, и всю ночь, и весь следующий день собирали перепелов… Мясо еще было в зубах их и не было еще съедено. Как гнев Господень возгорелся на народ, и поразил Господь народ великою язвою…
И это было только начало гнева Господнего на малодушных, роптавших в этом великом походе. Сжигал Он их и в своем пламени и низвергал в пропасть…
Так закалялась еврейская кровь, закипевшая в сердце моей сестры так сильно, что она ушла в небо.
Толстой сказал: «Смерть – это высшее состояние человека». Может, потому, что он, наконец, встречается с Богом?..
В свои, уже шестнадцать, Галка писала мне откуда-то с Урала, где была с цирковой труппой на гастролях: «Сегодня я стала женщиной. Он целый год берег меня. Не знаю, как разбилась его бывшая партнерша, но уверена – я с ним не разобьюсь. Теперь я ничего не боюсь. Мы летаем под куполом цирка на «ковре-самолете». Он стоит на площадке, я в стойке на руках на его голове, и ногами чуть не достаю купол. И когда под гром аплодисментов опускаемся на манеж, испытываю такое блаженство. Левка! Говорят, у меня самая лучшая в цирке стойка на руках…
Семь лет спустя, она ушла от Шашкова. То был не роман, а первая любовь – к первому мужчине, партнеру, учителю. Шашков сделал Галку супер-акробаткой, умевшей практически все. Но, чисто цирковой человек, родившийся в манеже, он не шел да и не мог уйти дальше цирка. Тогда и явился Курепов – клоун, мечтатель, философ. Он отворил цирковые шоры, раскрыл горизонты. И Галка ушла из цирка.
Думаю, ей захотелось почувствовать себя свободной, независимой, решающей все сама, что в цирке, отгороженном от большого мира обручем манежа, каторжным трудом и вековыми традициями, было совершенно невозможно. Помню, как, вернувшись домой, она целыми днями валялась в постели, я носил ей кофе в кровать, и мы говорили, говорили…
-Мне кажется, я семь лет молчала, будто дала обет, - смеялась Галка. – В цирке ведь достаточно одного слова, команды «Ап!» - и все знают, что делать.
Я в то время уже имел постоянный пропуск в Московский цирк, откуда вел радиорепортажи, и приносил Галке всякие новости: о новых номерах и сногсшибательных трюках, о цирковых свадьбах и разводах…
Галка жадно слушала, и я понимал, что ее по-прежнему тянет в волшебный круглый дом, в котором она перешла из детства в юность, где стала женщиной и получила профессию, от которой, как оказалось, ей уже никуда не деться. И как некогда Шашков, за ней снова пришли, на этот раз двое, два брата, самые известные акробаты в московской эстраде. И Галка встала на железную палку, которую они держали с двух сторон, бросая ее так высоко, что она успевала сделать в воздухе три сальто-мортале. Но уже через год призналась мне, что на каждый выход идет, как на казнь.
-Левка, они алкоголики, чуть не каждый раз выходят на сцену пьяные. Их спасает опыт, талант, они ведь и в самом деле замечательные акробаты, но я боюсь. В цирке, под куполом, не боялась. А тут…
-Уходи! Немедленно уходи! – заклинал я.
-Уйду, - обещала она. – Скоро Новый год. Отработаем елки и сразу уйду.
Она разбилась на предновогоднем концерте во Дворце спорта, упав с третьего сальто-мортале на стальной пол возле огромной, горящей огнями елки. А выйдя из больницы, сказала:
-Кажется, я созрела. Теперь у меня будут только свои собственные номера.
До сих пор она была ученицей. И я с удивлением наблюдал, как в школьной «колышнице», ставшей в цирке круглой отличницей, возникал учитель.
Теперь я знаю, что Галка была прирожденным учеником-учителем. У Шашкова и Курепова она училась, как надо делать, у братьев Исаевых, разбивших ее, научилась, как делать не надо. И с этих пор все мужчины, с которыми она связывала свою судьбу, становились прежде всего ее учениками.
Она купила кооперативную квартиру, освободив таким образом Игоря, с которым жила в государевой двухкомнатной, и сделав хозяином коммуналки меня, взяв в свой кооператив маму. И как-то заехав к ним, я застал у Галки веселого молодого крепыша с одесской фамилией, ибо звали его Миша Арнаутский. К этой забавной фамилии, знакомясь со мной, Миша добавил просто и сердечно, что он «простой советский лабух».
-Откуда ты его взяла? – спросил я Галку, когда Миша ушел. – Он что, в самом деле лабух?
-В самом деле, - усмехнулась она. – Играет в джаз-банде на контрабасе.
-Зачем он тебе? Может еще скажешь, что любишь?
-А что? Он хороший парень. На контрабасе играет, как бог. Но не в этом дело.
-А в чем?
-А в том, что я сделаю из него акробата.
-Что?!
-Ты видел его? С телом у него все в порядке, через полгода будет готов. Но главное – это контрабас. Сначала он будет на нем играть. А потом из этого контрабаса вылезу я. Миша ляжет на контрабас, задрав ноги, я вскочу к нему на пятки и начнутся икарийские игры.
«Икарийские игры на контрабасе» - так объявляли первый Галкин номер. И в награду за то, что первый ее ученик в тридцать лет стал-таки контрабас-акробатом, Галка вышла на него замуж.
Миша Арнаутский был веселым, легким, с чувством юмора и, как все музыканты джаз-банда, вполне непутевым. Но именно такой и нужен был Галке для ее учительских экспериментов. Конечно, стержнем ее воспитания была безграничная, я бы даже сказал- собачья любовь и преданность Мишки, как, впрочем, и всех других мужчин, которым она дарила себя. Я не раз бывал на ее изнурительных репетициях, наблюдая, как вполне ленивый и гурманистый музыкант, тысячу раз подряд повторяя трюки, названные именем древнего смельчака Икара, в конце концов так же виртуозно стал работать своими ногами новоиспеченного акробата, как и руками контрабасиста, изучавшими струны, минимум, полмишкиной жизни.
На первые свои гастроли они поехали втроем. Вместе с Мишкой Галка приобрела пуделя по имени Поль, которого звала просто Мальчик, считая его вторым ребенком в своей артистической семье. Мальчик Поль под руководством Галки, как и Мишка, научился всему, что нужно делать на сцене – только по-собачьи. Он прыгал через скакалку, крутил хвостом-обрубком хула-хуп, играл в футбол, выступая в роли вратаря, и, ко всему прочему, был «математиком» - умел не только складывать, но и умножать два на два, три на три, четыре на четыре и даже пять на пять. Поль стал королем детских утренников, после его выступлений вся детвора лезла на сцену к чудо-собаке с гостинцами. Галка находила Поля умнее Мишки, и тот не обижался, соглашаясь, что дрыгать ногами и лабать на контрабасе все-таки проще, чем работать на сцене профессором математики.
Она жила и работала с Мишкой до своей акробатической пенсии, которую заработала в тридцать пять, ибо начинала с пятнадцати. Но прежде чем расстаться с акробатикой и своим учеником, нашла ему новую партнершу и даже поженила их.
Я знал, что Галка уйдет от Мишки, когда перед ней встанут новые задачи. Она ведь и в самом деле относилась к нему, как к своему первому ребенку, заботливо, нежно и сурово, но о любви и страсти здесь не могло быть и речи. И когда появился Саша Кремер, пианист-импровизатор, разбудивший ее долго молчавшее сердце, Галке даже в голову не пришло, что она изменяет Мишке. Потому что знала, что никогда не выйдет замуж только по любви, ибо муж ей был нужен там, где она работала и создавала. Галка всегда четко разделала работу и любовь, не позволяя себе терять голову из-за сердечных страстей, ибо главной своей страстью раз и навсегда определила дело. От Мишки она ушла не к Кремеру, которого очень любила, а в поиск нового номера, целиком захватившего ее. Сложность задачи была в том, что акробатка-пенсионерка могла явиться вновь на сцену кем угодно, только не акробаткой. И Галка металась между фокусниками и жонглерами, клоунами и дрессировщиками…
Я в это время шлялся по Сибири, ища приключений, и, находя их, писал Галке о железных рудниках и бывших зеках, с которыми жил в Шерегешских и Шалымских рудничных общагах, о медвежьих охотах и диких танц-верандах в глухой тайге. Галка отвечала, что нынче дружит с бывшими цирковыми наездниками, доживавшими свой век каскадерами на Мосфильме; что увлеклась ковбойскими лассо и кнутами; и что ей мастерят какой-то чудо- кнут, которым можно попасть в любую мишень.
А когда я вернулся, у Галки жил, готовясь к работе с ней, новый ученик, театральный актер Яша Гроссман. Сын композитора, прославившегося патриотическими песнями сталинской эпохи, и знаменитого хлебосола, собиравшего за своим столом весь московский бомонд, Яша с юных лет окунулся в питейное море. Едва закончив Щепкинку, и попав в театр, он уже имел все задатки алкоголика. А перед встречей с Галей и вовсе был выгнан из театра, которому надоело нянчиться с непредсказуемым актером. Галка же, встретив Яшу в разухабистой компании, где, крепко выпив, он плясал гопака, решительно оборвала танец, накинула на буйного, но неожиданно присмиревшего актера пальто, и увезла к себе домой. Утром, проснувшись, Яша не получил даже пива и к моему приезду уже до такой степени отрезвел, что был вполне готов стать жертвой рискованного номера, для которого его и подобрала Галка, угадав в нем человека, способного жертвовать, и незаурядный талант.
У нее была потрясающая интуиция. Получив на руки пьяницу, расставшегося со всеми надеждами, она определила свое с ним творческое будущее на много лет вперед.
-Главное сейчас – вернуть ему человеческое достоинство и веру в себя, - делилась Галка со мной. – Но сначала пусть пройдет через ад.
Галкин ковбойский номер стал для Яши серьезным испытанием. Он был подобен жеребцу, которого надо укротить, чтобы он почувствовал волю человека и захотел стать полезным. Галка была неумолима в роли укротителя. Яша бежал по кругу, а она ловко набрасывала на него лассо и щелкала кнутом, заставляя бежать быстрее. Затем в дело шел тот самый кнут, которым, якобы, можно поразить любую цель. Яша на бегу протягивал руку с каким либо предметом, и Галка ударом кнута вышибала его из Яшиной руки, иной раз задевая и пальцы. Яша бледнел и терпел. Но это были еще цветочки. Ибо затем Яша вставал по стойке смирно с яблоком на голове, и Галка ударом кнута разбивала яблоко, воскрешая легенду о Вильгельме Телле. Финальный же трюк заставил бы и Телля сложить свои полномочия. Яша брал сигарету, закуривая дрожащей в руке зажигалкой, и Галка наносила последний – «смертельный» удар, гася сигарету у Яши в губах!
Бедный актер, влюбленный в своего укротителя, с честью выдержал испытание.
-Я вообще-то патологический трус, - признавался он мне. – Но почему-то поверил, что Галя никогда не промахнется. И перестал бояться. И, знаешь, мне нравится быть эдаким мустангом. Иногда я так перевоплощаюсь, что, кажется, вот сейчас она вскочит на меня, и я поскачу с ней далеко-далеко.
Так оно и случилось. Ибо вскоре Галка приступила ко второй стадии Яшиных метаморфоз. В театре он, в силу дурных привычек, опустился до классического амплуа «Кушать подано», а в паре с Галкой стал веселым и остроумным конферансье. Он вел концерт и Галка выходила к нему, предлагая то одну, то другую роль. И Яша, к удовольствию публики, то оборачивался в «мустанга», то в танцора, отплясывая с Галкой озорную полечку, а то и в фокусника и в экстрасенса… Они получили в Москонцерте целое отделение, включив в свои концерты Мальчика Поля и его новую партнершу – кошку Дуньку.
Поля Галке подарили друзья, как женщине, не имевшей детей. Но искренне любя умную и чуткую собаку, она и не подумала оставить его в роли ленивого и избалованного пса. По ее глубокому убеждению, которое, думается, она приобрела в цирке, все живое, что является на свет божий, обязано трудиться. Она сделала Поля артистом, и, по-моему, он был счастлив. С Дунькой же оказалось куда сложнее.
Она пришла в дом Галки упрямым серым котенком, всю ночь царапавшим дверь, пока утром мама не впустила ее. Мама выходила отощавшую по последней дистрофии кошку, а Галка, едва взглянув на нее, сразу же назвала Дунькой. Прошел год и Дунька стала пушистой зеленоглазой красавицей, постоянно сбегавшей с Галкиного первого этажа во двор, лежа часами на солнышке, и зорко высматривая здешних собак. Глупые псы с лаем кидались к ней, но получали такой отпор, что завидев ее во дворе, обходили стороной. Естественно, Дунька стала и повелительницей Поля, что Галка блестяще использовала в своей дрессуре, готовя собаку и кошку к участию в концертах. Дунька играла роль ленивой дамы, которой покорный и влюбленный Поль приносил еду, подушечку и коврик для сна, за что она, якобы, весьма благодарная, вылизывала ему морду. Затем, будто бы по ее, а не по Галкиному приказу, Дунька заставляла Поля развлекать ее: прыгать через веревочку и в кольцо, а сама, как миниатюрная львица, важно ходила по сцене, вспрыгивая на плечи Яше и Галке, а в конце и на спину Поля, который убегал с ней за кулисы.
Беспощадная к себе и ко всему, что мешало добиваться цели, безошибочно выбиравшая тех, кто нуждался в ней, и в ком нуждалась она, Галка просто обречена была стать островом спасения. И для акробата Шашкова, которого полюбила за то, что получив сокрушительный удар, пришел за помощью к ней, маленькой девочке, такой беспомощной и неумелой; и для клоуна Курепова, очарованного ее ясным умом, молодостью, красотой, за которым пошла в неизведанный мир, утолив его жажду большой любви; и для лабуха Мишки Арнаутского, с которым сотворила свой первый номер, и, благодарная, выстроила всю его дальнейшую жизнь; и для Яши Гроссмана, обретшего с ней вторую, а быть может, и первую свою судьбу… И для меня, спасавшегося у нее от одиночества и неудач, оглушительных пьянок и мерзостей коммуналки.
Когда я остался один в нашей семейной комнате, меня буквально затравила соседка Сара Семеновна, вымещая на мне всю неутешность старой девы. Впрочем, для этого у нее были все основания. Одинокая и забытая Богом, не оставившего ей в этой жизни ни родных, ни друзей, они не могла спокойно наблюдать мои веселые кутежи. Спустя много лет, я искренне пожалел эту старую больную даму, так рьяно опекавшую мою нравственность. Едва у меня появлялись гости с гитарами и вином, как раздавался звонок и, открыв дверь, я впускал участкового. Тот бесцеремонно входил в комнату, требовал у моих друзей документы, цитируя при этом Сару Семеновну, называвшую наши посиделки не иначе, как «притоном». Кончилось тем, что однажды утром за мной приехали менты на мотоцикле с коляской, и в этой коляске доставили в отделение милиции пред очи начальника, усталого пожилого майора. Строго взглянув на меня, он произнес фразу, достойную пера: «А, мужчина легкого поведения!». Я оценил его юмор, но оказалось, что и он цитирует незабвенную Сару Семеновну. Ибо так она назвала меня в одном из сотни своих заявлений, чем и переполнила чашу милицейского терпения. Майор отпустил меня, предупредив, что еще одна такая «заявка» - и пятнадцать суток мне обеспечены.
И я перенес свой «притон» к Галке с мамой, чем ничуть их не обескуражил. А с Сарой Семеновной случилась жуткая хандра. Привыкшая к моим праздникам и борьбе с ними, и внезапно лишившись столь увлекательного занятия, она так тосковала, что по утрам, встречая меня на кухне, угрюмо интересовалась: «Что это ты притих? Где твои девочки?». И вдруг, меняя тон, огорошивала: «Ладно, пусть приходят. Я им пирог испеку».
Я живо представил, с какой начинкой будет этот «пирог». А вскоре Галка, расставаясь с Мишкой Арнаутским, прописанным у нее, предложила ему обменяться со мной. Я переехал к Галке и маме. А спустя еще год, поменялся с Яшей Гроссманом, уехав в его крошечную квартирку гостиного типа. В ту самую, куда ко мне пришла с вещим гаданием цыганка Ляля. Но и женившись, и родив сына, я по-прежнему, чуть не через день, ехал через всю Москву к сестре: погулять с Полем, сыграть в преферанс и, конечно, поплакаться о чем-то друг другу, что суровая Галка позволяла себе только со мной. Потом я расстался с Лялей, встретил Иру, у Галки умер Поль, ушла куда-то и не вернулась Дунька, началась «перестройка», и мы оба поняли, что уходим в другие, быть может, в самые рискованные, но и в самые важные годы оставшейся жизни.
…Из всей нашей семьи Галка меньше всего была похожа на еврейку. И в цирке, и в эстраде её фамилию принимали за фамилию какого-то мифического мужа. Помнится, когда умирала мама (в молодости знавшая идиш, а в последние пятьдесят лет, уже на моей памяти, не сказавшая ни одного слова на этом вульгарном еврейском), она вдруг, как в бреду, что-то забормотала на идише. Я узнал язык, но не понял ни слова, а Галка, изумленно взглянув на меня, спросила:
-Что это? О чем она?
-Это язык, на котором говорил дед Моисей. Мне кажется, она сейчас обращается к нему, - прошептал я.
Эти последние загадочные слова матери запали в душу. Именно тогда мы с Галкой начали размышлять о том, как ничтожно мало связаны со своим народом. Я принес ей книгу Вардвана Варжапетяна «Ковчег». Прочитав ее, Галка спросила:
-Как ты думаешь, это сказка?
-Вард утверждает, что даже не легенда – настолько правда.
-А ты веришь?
-Я верю Варду. Человеку, который, выучив иврит, прочел и перевел на русский Пятикнижие Моисея, так называемую Тору.
То было начало девяностых, время перестройки буквально во всем и часто не в лучшую сторону. В Москонцерте то и дело менялось руководство, и Галка с Яшей со своим концертным отделением раскачивались, как на весах: то к ним благоволили, то вдруг категорически предлагали уходить. Яша был на пять лет младше Галки, а ей уже выползло за пятьдесят. До такого возраста артисты оригинального жанра не доживают – сами смиренно уходят со сцены. А Галка уходить не хотела, отнюдь не из материальных соображений, просто ощущала себя молодой, озорно и легко танцевала с Яшей полечку, и кнуты ее по-прежнему попадали в цель. Но стереотипы сильнее героев. Настал день, когда на Галкин концерт пришла целая комиссия. И хотя публика орала «браво» и вызывала седую девочку в джинсах, по-ковбойски крутившую лассо, на «бис», решено было закрыть номер.
Галка неделю валялась в постели, не подпуская к себе никого. Потом встала, приказала Яше ехать в цирковое училище, куда его давно уже звали преподавать будущим клоунам, а сама пошла клеить объявления: «Артистка Мосэстрады открывает домашний детский сад». Как ни странно, уже на следующий день к ней начали приводить малышей. А месяца через два Галка устроила концерт для родителей. Дети читали стихи, пели и кувыркались по всем законам акробатики. И только еще через год, распустив свой детский сад, она как-то позвонила мне, сказав коротко и решительно:
-Приезжай. Надо поговорить.
Я приехал. Галка открыла мне и, убегая к телефону, крикнула:
-Левка, я нашла работу!
Смеясь и чему-то радуясь, говорила по телефону, я недоумевал – чему, давно уже не видел ее такой. Положила трубку, подошла ко мне и, став вдруг очень серьезной, нахмурив брови, произнесла:
-Я буду учить иврит.
За долгую нашу дружбу я привык к ее неожиданным ходам, но эти слова ошеломили.
-Ты сказала, что нашла работу. Причем же тут иврит?
-С тех пор, как ушла из эстрады, места себе не нахожу. Чувствую, что еще способна на что-то. На что? Снова прочла «Ковчег». И тут до меня дошло: если это чудо произошло с евреями, то кто же я? Почему со мной не может случиться чуда? Узнала, что в Москве есть еврейский культурный центр. Поехала туда, не зная куда. А меня оттуда направили в Сохнут, в школу, где изучают иврит, предложив (как только начну – не говорить, хотя бы понимать язык) стать детским режиссером, разыгрывать с детьми, которые тоже учатся в Сохнуте, еврейские праздники.
В те дни ей стукнуло пятьдесят четыре. Она ушла из школы восьмиклассницей. Почти сорок лет училась житейской мудрости, стойкости к ударам судьбы, презрению к слабости, силе жить… Её учили бесстрашно глядеть из-под неба цирка на далекий манеж; падать без парашюта, кувыркаясь в воздухе сальто-морталями, бежать флик-фляками, вертеть на одной руке «крокодила»; венчать собой многоступенчатые пирамиды… То был мир, в котором люди живут, не философствуя и не мудрствуя лукаво, ибо им вполне хватает того, что думает о них публика – изумленная, восхищенная, завидующая. Так завидуют зверю, которому доступно то, что не доступно нам, всего лишь двуногим.
Из этого мира ученица Галя Вернер вышла учителем. И за все эти годы, наполненные до краев мучительными тренировками, репетициями, гастролями, восторженным трепетом публики, она ни разу не вспомнила о школе, в которой не доучилась тому, что принято считать образованием. Всю жизнь работая руками и ногами, а головой – чтобы в совершенстве владеть телом, давать ему задачи, выполнять этим телом немыслимые трюки, Галка пребывала в мире, как бы параллельном тому, в котором живут математики и филологи, писатели и художники, не говоря о тех, что выучились английскому, немецкому, французскому, или даже японскому и китайскому. Да ведь и русский Галка оставила на полпути, не помня толком ни грамматики, ни синтаксиса. И вот она идет в неведомый Сохнут, чтобы овладеть самым загадочным языком земли, на котором написана одна из самый мудрых книг человечества.
Признаюсь, эта мысль захватила меня гораздо позже и даже не сразу после Галкиной смерти. Хотя и тогда, когда Галка сообщила мне о своем безумном решении, было очевидно, что она идет ва-банк. Зная свою сестру, я был уверен, что ею, как всегда, движет фантастическая интуиция. То был смертельный шаг, но кто-то подсказывал ей, что шаг этот единственно верный. «Я буду учить иврит», - сказала она. Сказала так убежденно, с таким сияющим лицом, будто нашла, наконец, ключ, которым откроет единственную на свете дверь.
Между тем, жить ей оставалось всего три года.
Она не знала, что иврит был единственным языком, долгое время запрещенным в СССР, изучение которого приравнивалось к антисоветчине. Альберт Эйнштейн и Томас Манн обращались к советскому правительству, требуя отменить этот дикий запрет. И только в «перестройку», отменившую все запреты, в петербургском издательстве «Лимбус-Пресс» вышла первая книга на иврите Цви Прейгерзона «Бремя имени».
Он родился в начале прошлого века в Шепетовке, в религиозной семье. По совету великого Бялика, одобрившего первые литературные опыты мальчика, родители отправили его учиться в Палестину, откуда он вернулся уже в СССР знатоком иврита. Окончил Горную Академию, занимался обогащением угля, а в часы досуга, тайно, читал на иврите священные книги. Жизнь его странно раздвоилась: одну он прожил, как Григорий Израилевич, создатель учебника «Дробление и грохочение полезных ископаемых»; в другой его звали Цви-Гирш, как еврейского писателя, публиковавшего в Израиле повести и рассказы. В книге «Бремя имени» лейтмотивом проходит мысль: не сойти с ума, не заблудиться в лабиринте безысходности ему помог именно иврит, ставший поистине спасительным клубком Ариадны.
Из Сохнута Галка принесла его рассказ «Иврит». Герой рассказа арестован НКВД за то, что учил ивриту своего знакомого, который оказался осведомителем. Допросы, побои, карцеры… И смертельно измученный узник вдруг восстает: «вы не разрешаете мне встретиться с прокурором, оскверняете матом русский язык, пытаете. Так вот, я буду говорить с вами только на моем языке! Рок иврит! – только на иврите!». И происходит невероятное: вынуждает следователя вести допросы в присутствии переводчика, своего ученика-предателя…
Я не был на уроках своей сестры. Я прочитал книгу моего друга Вардвана «Что я видел», где он описал свои уроки иврита. Десять известных литераторов пришли на первый урок. Для начала каждому дали еврейское имя: Мордехай, Шмуэль, Михаэль, Малка, Урий, Эли… Варду досталось имя Вари.
«Как сильно можно устать за один час! Сердце прыгает, рубашка взмокла от пота, в голове, словно в копилке, гремят первые накопленные буквы и слова. Их мало, но они сияют драгоценным светом, ибо этими же словами царь Давид обращался к своему народу, царь Соломон – к Суламифи…»
Галку на ее уроках иврита звали Лили.
Вспомнив себя девочкой-восьмиклассницей, она попросилась в детскую группу, мотивируя тем, что хочет лучше узнать своих будущих артистов. Молодой учитель, ровно в два раза младше Галки, представил ее юным евреям, как артистку цирка. И она тут же взяла быка за рога: предложила всем после уроков час акробатики. На следующий урок пять человек пришли с ковриками, и Галка поняла, что именно с этих двух мальчиков и трех девочек начнет формировать свою труппу. Они на год раньше ее начали учить иврит и уже говорили между собой. И Галка стала ученицей своих учеников, обязав на уроке акробатики говорить с ней только на иврите. Она и Яшу Гроссмана заставила учить иврит, проходя с ним свои уроки, чтобы, возвращаясь домой, оставаться в ауре целиком захватившего ее языка.
Она прочла все о празднике Пурим, который решила сделать первым своим спектаклем. Увлеченная древними персонажами, терзала молодого учителя о характерах героев. Тем временем одна из ее учениц явила поразительные способности. Как некогда и Галка в свои двенадцать, она легко гнулась и садилась на шпагат, стояла на голове и ходила на руках. Галка уже мысленно распределяла роли, а ей сказала:
-Ты будешь играть Эстер, удивлять и развлекать царя своей красотой и гибкостью.
Перед репетицией с детьми Галка проходила все сцены со мной и Яшей. Я играл за Эстер, Яша за царя Ахашвероша, советника Мордехая и злодея Амана. Мне, в прошлом студенту «Щуки», режиссеру студии МГУ, вся эта затея казалась слишком уж детской. Но плохо я знал истинных евреев, не подвергавших сомнению ни одного эпизода своей фантастической истории. Пурим, каким его представила Галка в своей детской версии, потряс взрослых, съехавшихся на спектакль из других еврейских школ, еврейского культурного центра, Израильского посольства. И удивительно хороша была Эстер, изящная красивая девочка, покорявшая царя акробатическими танцами. Галку требовали на сцену, дарили цветы…
Спустя несколько дней она позвонила мне и, волнуясь, сообщила:
-Левка! Я начала читать Тору на иврите!
-Разве ты еще не читала ее в переводе? – удивился я.
-Мы говорим о Торе на каждом уроке. И мне посоветовали читать ее сразу на древнееврейском.
Я вспомнил, как, ставя в еврейском театре «Габима» «Двенадцатую ночь», великий русский актер Михаил Чехов сделал вывод: «Древнееврейский язык, непревзойденный по своей магической силе, трагизму и красоте, мало пригоден для комедии Шекспира». Позже, получив от Варда в его переводе Пятикнижие Моисея, я спросил у него:
-Скажи, как велика разница между подлинной Торой и переводом? Почему моя сестра, читая ее на древнееврейском, буквально горела от какого-то необыкновенного воодушевления?
-Потому что только на иврите открываешь подлинную сущность этой величайшей книги. И веришь в каждое грозное слово Господа, и в силу, дарованную Им Моисею.
Два года, не отрываясь, не говоря больше ни о чем, словно забыв обо всем, что ее раньше окружало, и свое настоящее имя, и то, чем она занималась на этом свете все прошедшие годы, Галка вчитывалась в Тору, будто пробивала в скале тоннель, ведущий к свету.
Я звонил, заезжал, пытаясь вернуть ее в реальную жизнь, на что она горячо возражала:
-Пойми, я только теперь и начала жить. И ты только представь – я пишу на иврите стихи!
Этими, внезапно хлынувшими из нее стихами, она как бы комментировала великий исход своего народа. Иногда она читала мне их по телефону. И как я теперь жалею, что, не зная иврита, удивляясь и недоумевая, так ничего и не запомнил, не записал.
«Десятилетия художественных экспериментов и медитаций на тему Торы, - размышляет художник Марк Ибшман, - привели меня к выводу: Тора представляет собой некую духовную реальность, столь удаленную от повседневности, что никакие окружающие нас образы непригодны для изображения событий и персонажей Торы». Но Галка и не думала приспособить потрясшее ее божественное знание к своей настоящей жизни. Изучая иврит и читая Тору, она, как мне кажется, просто ушла в то время, идя по пустыням рядом с Моисеем, и уже никто не смог бы остановить ее. Она слышала голос Всевышнего, ведущего ее народ в земли, текущие молоком и медом, но стремилась не в землю Обетованную. И когда уехала в Израиль, в Академию иврита, откуда путь был только один – в иудаизм, не смогла принять его ортодоксальность.
Израильский профессор, ежегодно отбиравший в Сохнуте пятерку молодых талантов на трехмесячную стажировку в Академии, зашел как-то на Галкину репетицию и просидел до самого конца.
-Сколько вам лет? – спросил он.
Галке легко давали на десять лет меньше, но она не стала кокетничать.
-Пятьдесят шесть.
-Как жаль, - покачал головой профессор. – Мы берем стажеров не старше сорока, очень большие нагрузки. Но вас, будь моя воля, я бы взял.
К его воле, однако, прислушались. И впервые в Академию иврита поехала стажерка-пенсионерка. Четверым спутникам, летевшим с Галкой в Иерусалим, не исполнилось и двадцати пяти.
Она вернулась оттуда через два месяца.
-Сбежала,- призналась она. – Занятия по шестнадцать часов в сутки! Страшно устала… И потом, чтобы делать карьеру, надо принять иудаизм. А это не для меня. Да и какая в мои годы карьера! После Академии дают статус преподавателя в Сохнуте. Но теперь об этом нечего и мечтать.
Внезапно ей позвонили из Сохнута и попросили срочно зайти.
-На вас пришел отзыв из Академии. Вот, почитайте.
С упавшим сердцем Галка взяла бумагу с золотой каемкой и прочла: «Стажер Г.Вернер уехала из Академии раньше срока. Но проявила завидную зрелость в понимании языка древнееврейских священных текстов, - сообщал некий добрый гений. – Ее талант и энтузиазм были бы полезны в Сохнуте…».
-Хотите взять группу? – таинственно улыбаясь, спросила директриса.
-Хочу, - ответила Галка.
-Вы создали детский еврейский театр. Может, детей и возьмете?
-Я бы хотела бы поработать с взрослыми. Это возможно?
В новую ее группу пришли десять человек, самых разных возрастов и прямо противоположных профессий: «физики и лирики».
-Есть средство, которое всех нас объединит, - сказала она им. - Я училась с детьми, играла с ними в театр. Может, и мы попробуем?
Посмотреть, что Галка творит со своими учениками, приходили из других групп. Галка не возражала. Напротив, считала, что ее новоявленным артистам нужны зрители. Иногда занятия вели сами ученики, перевоплощаясь в героев Торы: то в Моисея, говорящего от имени Господа со своим народом, то в искусителя, призывавшего народ к бунту…
Но однажды на подобный урок-импровизацию пришла новая директриса со свитой учителей.
-Вы нарушаете учебный регламент,- заявила она. – Нам нужны уроки, а не спектакли, в которых простые смертные изображают пророков.
А вслед за этим вердиктом последовал приказ: «Уволить в виду несоответствия занимаемой должности».
Вновь (как некогда на сцене, когда чиновники от эстрады закрыли блестящий номер пенсионерки Галины Вернер) стереотипы оказались сильнее героев. Но на этот раз герой не остался одинок.
Вслед за Галкой из Сохнута ушла вся ее группа.
Что это было? Вызов школе, уволившей пенсионерку? Но ведь Галка и в самом деле была «белой вороной» среди молодых преподавателей иврита, к тому же куда лучше знавших язык. И она действительно постоянно нарушала учебный регламент, с первого дня своей учебы в Сохнуте, введя в священные уроки акробатику, и до последнего, позволив своим ученикам играть (!) в Тору…
Нет, то был не вызов. Люди, пришедшие в Сохнут, оторвавшие себя от работы и семьи, чтобы овладеть языком, с которым собирались строить свою дальнейшую жизнь, - и не думали бунтовать. Они ушли не просто за любимым учителем – за человеком, влившим в них магический энергетизм, требовавший постоянной подзарядки. Я помню, как эта, завороженная Галкой десятка, пришла к ней домой на первое неофициальное занятие. И не на два часа, как в Сохнуте, а на весь день, с чаем и разговорами за жизнь, откровениями и признаниями, с играми и перевоплощениями… Будто чувствовали, что надо взять как можно больше, зарядиться как можно сильнее. И когда через несколько дней у меня зазвонил телефон, и я, стоявший под душем, добирался к нему долго, а он все звонил и звонил, я вдруг понял, что он никогда не перестанет. Взглянув на определитель, увидел номер Галки и поднял трубку.
-Лев Валентинович? Срочно приезжайте! Галина Валентиновна…
-Что с ней?! – заорал я.
В трубке возникла испуганная тишина. И, наконец, голос:
-Кажется, она умирает…
Я мчался, заклиная Всевышнего, такого грозного к малодушным, и такого милостивого к сильным духом, помочь ей, сгорающей в Его пламени. И Он услышал меня, ибо позволил ее сердцу биться до той минуты, когда я ворвался в комнату, где Галка лежала на диване. Она взглянула на меня, улыбнулась и сказала:
-Прощай, Левка. Увидимся…
В жуткой тишине я слышал дыхание ее учеников, стоявщих вокруг.
Сказано в Торе: «Народ мой нерешителен в возвращении ко Мне. Зову его к высотам, но не восходит он».
Галка шла к Нему всю жизнь. Одна. И, слившись с Его и своим народом, умерла, взяв последнюю высоту.
Ушла в небо.
Комментариев нет :
Отправить комментарий