Константин ЭГГЕРТ
(Москва, Би-би-си)
Мало есть в мире политиков, чьи взгляды претерпели бы столь радикальную трансформацию. Александр Яковлев был беспощадно честным человеком. Прежде всего в отношении самого себя.
В стране, где конформизм поставлен на поток, где смена взглядов превратилась в своего рода спорт, его превращение из коммунистического аппаратчика в идейного противника любых форм тоталитаризма потрясало своей искренностью.
В советское время у Яковлева не было никаких видимых причин обнародовать свои взгляды.
Но именно неортодоксальность подходов и неприятие попыток реабилитировать сталинизм, ставших в СССР конца 1960-х-начала 1970-х годов прошлого века особенно настойчивыми, стоили ему должности заведующего отделом пропаганды ЦК.
Сначала он целых четыре года проработал «исполняющим обязанности» (заведующим его не утверждали из-за «либерализма»).
Потом, после нашумевшей статьи в «Литературной газете», в которой Яковлев подверг критике «шовинистические тенденции» в советской литературе, он и вовсе был отправлен послом в Канаду на долгих 10 лет. Конечно, это не «десять лет без права переписки», и даже не хрущевский дачный арест, но все же для аппаратчика такого уровня - явное понижение.
Трансформация взглядов
Когда-то Яковлев в Политбюро отвечал за идеологию.
Четыре года в морской пехоте на войне и более десяти лет на Западе – это был тот личный опыт, который определил взгляды Яковлева, точнее, ту неизбежную трансформацию, которые эти взгляды претерпевали со временем.
От смягчения цензуры в 1970-х - к «социализму с человеческим лицом» в 1980-х, и от этого - к полному разрыву с советской системой.
Интересно, что Яковлев никогда не представлял себя скрытым диссидентом, не намекал на гениальные озарения в прошлом. Он просто шел по своему личному пути интеллектуального и нравственного развития - и этот путь в какой-то момент совпал с путем всей страны.
Соратник Михаила Горбачева, главный идеолог Политбюро, активно боровшийся с партийной цензурой, он пошел дальше Горбачева.
В то время как Горбачев по-прежнему утверждает, что советский строй можно и нужно было реформировать, Яковлев пришел к выводу, что преступную систему не только можно, но и нужно было ломать.
Обвинитель
Он - один из немногих общественных деятелей России, кто не боялся ставить гитлеризм и сталинизм на одну доску.
В стране, где большинство населения страдает потерей исторической памяти, он был одним из немногих ее хранителей. Яковлевский фонд «Демократия» издавал архивные документы о современной истории России.
Эти тома - исторический приговор той стране, в которой прожило всю свою жизнь большинство населения современной России. И это большинство проклинало его за то, что он лишил его «славного прошлого».
Сам Яковлев признавался в интервью Би-би-си: «Я задумываюсь: почему наше население столь равнодушно к тому, что продолжает ужасать весь мир? Может, действительно в нашем сознании засела страшная формула: «смерть одного - трагедия, смерть миллионов - статистика»? И людям намного легче воспринимать ту информацию, которая как-то успокаивает их, укрепляет в них ощущение стабильности, а не подрывает устои их мироощущения».
В 1980-е Яковлев полемизировал с критиками, но в последние 10-15 лет жизни перестал это делать. Он ни на кого не злился и прекрасно понимал, что преображение России займет многие десятилетия.
«Недостаточная политическая культура общества - вот наша проблема. Лекарство от этой болезни одно - образование. И серьезнейшая ошибка демократической власти - небрежение к системе образования. Это - основа цивилизации человеческой», - говорил он.
Он до конца своих дней верил в то, что политику нельзя, более того, крайне опасно отделять от морали.
Несмотря на массу фактов, казалось бы, доказывающих обратное, он оставался оптимистом, твердо убежденным в неизбежности превращения России в демократию.
Ему хотелось верить, потому что Александр Яковлев хорошо разбирался в закономерностях истории. Ведь он сам был ее творцом.
Когда-то я попробовал вспоминать о людях, с которыми работал, от которых не то чтобы зависел впрямую, но чьи распоряжения зачастую обязан был если не выполнять, то хотя бы внимательно выслушивать. Мне вспоминаются в связи с этим личности уникальные, партийные идеологи, соглядатаи и подсказчики, всегда торчавшие в журналистском или писательском деле, будто журавли на болоте, оглядывающие сверчу вниз доверенные им трясины и безвозвратно выдергивавшие из тины невоспитанных лягушат. Эти деятели могли возникнуть только в партийном окружении, естественном для них; они были, как кенгуру, успешнее всего размножающиеся в родимой Австралии. Партийные идеологи были, как правило, натасканы и начитаны лучше других, они врали по обязанности, и многие мучились от того, что хорошо понимали свою лживость.
Впрочем, в чем-то эти состояния были традиционны, в России в течение столетий рвали языки болтунам, ссылали раскольников, унижали вольтерьянцев, изводили всяческих декабристов и демократов западного толка. Болтовня о Третьем Риме, ленинском или еще каком-то мессианстве России, ее особом пути, особом месте и врагах, завистливо толпящихся вокруг, служила в основном оправданию беззаконий, которые тоже представлялись как особенности этого самого особого пути. Большевистский мессианизм вырастал из милых провинциальных мечтаний, из чаепитий в мюнхенских и швейцарских кафе, чтения западных фантазеров, никогда не осуществлявших своих фантазий, из прекраснодушного кухонного болботания.
Но менялись времена, идеи, идеологи - партийные в том числе. Александр Николаевич Яковлев обладал безукоризненной биографией партийного и военного ветерана, но - при нечастой особенности - он умел размышлять самостоятельно и время от времени обнародовал результаты своих раздумий. Работая в ЦК под приглядом Михаила Суслова, Александр Николаевич неожиданно оказался способен на поступок, который французы зовут «бунт на коленях», но тогда этот «аппаратный взрыв» прозвучал на всю страну. Неожиданно для многих, он в шестидесятые годы XX века опубликовал в «Литературной газете» статью о том, что негоже и опасно развивать в многонациональной стране великодержавное, шовинистическое мышление, о том, что введение его в традицию, спекуляции на усердном воспитании национальной спеси смертельно опасно для государства.
Но на государственных вершинах думали иначе. Яковлева тут же наказали, к счастью, по кодексу, применявшемуся для партийной знати; его на десять лет выслали та страны в Канаду, послом. Он отработал свой срок и возвратился из Оттавы еще более образованным человеком, пожившим среди свободных людей. Человек, вдохнувший воздух свободы (особенно умный человек) меняется навсегда; инвалид войны, Яковлев не оказался инвалидом духа.
Говоря о Яковлеве и людях его склада, я не забываю и прошу вас не забывать, что целые советские поколения были подавлены идеологическим рабством, а те, кто выползал из-под глыб, как правило, долго еще оглядывались между свободой и несвободой. Большевизм держался на подчинении силе, холопстве, генетически вживлявшемся в плоть и кровь, передававшемся по наследству. Чиновники из партийной верхушки и тайной полиции владели страной точно так же, как группа британцев владела какой-нибудь африканской колонией в позапрошлом веке. Ленин с его идеей не переубеждения, а уничтожения инакомыслящих, продолжил самые людоедские традиции российских монархий и преуспел именно в силу традиционности своего дела. В общем, выход из догматизма мог быть возглавлен только людьми, в догматизме сформировавшимися; других - на уровне действия - просто не было.
…В начале марта 1991 года Александр Николаевич Яковлев пригласил меня в свой кремлевский кабинет и начал издалека: о необходимости перестроить демократическое движение в стране. Он хотел бы объединить демократические силы в единой массовой организации, может быть, и не партии для начала – а в чем-то вроде чешской «Хартии-77» или польской «Солидарности». Яковлев спросил, какую часть этой работы я мог бы взять на себя. Я ответил, что никакую, потому что у меня другие планы, и сейчас, перед хорошо ощущавшимся авторитарным поворотом в жизни страны, я хочу уйти из политики совсем Я считал, что уже сделал, что мог, и - принципиальный противник любых «свальных грехов» - впервые в жизни сознательно поиграл в команде. Все эти старые и новые шеренги - не моё; снова обяжут ходить строем и получать указания от мудрых задумчивых вождей. У меня уже нет ни сил, ни темперамента для этого; и в журнале я предупредил заместителя о том, что хочу уйти.
«Ну вот, и вы», - вздохнул Яковлев. «Завидую вашим жизнелюбию и энергии,- сказал я. - Последние события меня добивают. Вы будете смеяться, но я согласился с бывшим советским премьером Николаем Рыжковым, который сказал, расставаясь с должностью: «Другой совет министров создать нетрудно, но где вы сыщете другой народ?» «И вам осточертело», - повторил Яковлев, как эхо.
Впрочем, у Александра Николаевича бывали разные настроения. Мне вспомнились две встречи во второй половине 1990 года. Одна была в канун католического Рождества, в конце декабря. Только что на заседании Верховного Совета выступил Шеварднадзе и объявил о своём уходе в отставку, предупредил о приближении путча. Верховный Совет гудел, как московский троллейбус в час пик. Шеварднадзе трясло, к нему было подойти страшно. Депутаты-реваншисты сияли ярче кремлевских люстр. Не дожидаясь конца вечернего заседания, я пошел в гардероб за пальто, чтобы идти домой. Уже одевшись, увидел рядом Яковлева. «Пойдемте ко мне, - сказал он, - Попьем чаю». По пустынной кремлевской площади, безлюдной во время заседания, мела поземка. Хромая, Александр Николаевич шел наискосок, и охранники, знавшие его в лицо, заученно козыряли. Так мы дотопали до старинного здания, где размещался горбачевский президентский совет, поднялись на лифте, врощенном в архаичные внутренности дома, дошли до двери с тяжелой медной доской, похожей на мемориальную: «Член президентского совета А.Н. Яковлев».
«Давненько мы не виделись наедине», - протянул я. «Погодите, - Яковлев тяжело опустился в кресло. - Вот поволокут нас вскоре расстреливать, поставят под одну стенку - и увидимся...». Мне запомнился этот вечер, долгий разговор - назревали события, не запланированные авторами Перестройки и Гласности. Яковлев был не похож на себя, он ведь, как правило, лучился силой, всегда знал, чего хочет и как добиться желаемого. Я часто подпитывался его уверенностью и благодарен Александру Николаевичу за то, что мой политический оптимизм сохранился дольше, чем обстоятельства позволяли. Кроме работы в журнале, я еще хлопотал за своих харьковских избирателей, выбивал им квартиры и телефоны, пытался растолковать им, что это за безумные львовские старухи в вышитых блузках машут желто-синими флагами на центральной харьковской площади. Иногда приходило ясное ощущение, что план жизни утрачен. В такие моменты всегда звонил Яковлев, у которого всё бывало ясно - и с планом, и с перспективой вообще.
Он позвонил мне в 11 утра 11 июля 1990 года. Извинился, отменяя запланированную нашу встречу. Сказал, что вынужден идти на съезд партии и сидеть там целый день. «Зачем туда ходить? - спросил я. - Разве что-то неясно?». «Мне очень важно, - ответил Яковлев, - чтобы меня не внесли ни в какие списки по выборам ЦК партии. Надоело». И засмеялся.
Этим смехом для меня завершилась целая эпоха. Я не знал и вряд ли когда-нибудь узнаю на российской чиновничьей должности человека таких образованности и ума, как Яковлев. Система приподняла этого человека, а затем несколько раз пугалась и пробовала убрать его, потому что он был умнее, чем ей требовалось. Он, Яковлев, продвигался по переменчивой жизни, меняясь. Но это он первым, в 1987 году (показывал мне страницы протокола заседания Политбюро), предложил план разделения партии на две организации, схемы разделения и даже упразднения коррумпированной чиновничьей партийной машины. Когда план был отвергнут, Яковлев не ушел. И не раз говорил мне слова лидера меньшевиков Мартова, который еще в 1908 году писал Аксельроду: «Я всё больше считаю ошибкой самое номинальное участие в этой разбойничьей шайке». Он остался социал-демократом в коммунистическом Политбюро и почти до последнего вздоха партии пробовал что-то изменить к лучшему. Собственно, это он, Яковлев, уламывал меня, требуя (именно требуя!), чтобы я принял редакторство в «Огоньке». Уже не зная, как и отвертеться, я спросил у Александра Николаевича: «Ну, ведь надо посоветоваться с семьей? Когда вам предложили стать секретарем ЦК, вы же с женой советовались?». «Нет, - отрезал Яковлев. - Я знал, что это надо для дела...». Позже он несколько раз звонил мне в журнал с удивительным приказом: «Горбачева сейчас нет в Москве, я на неделю уезжаю, Лигачев изловит вас на какой-нибудь мелочи и уволит - никто не поможет. Дней на десять, прошу, исчезните из Москвы. Так будет лучше для дела...». Забавно, что предпоследним идеологическим лидером партии после Яковлева (самым последним был Александр Дзасохов, так и не повластвовавший, это уже было время полного распада), назначен был Вадим Медведев, человек, переполненный комплексами, угрюмый и обидчивый, трудный в общении, сидевший в своей норке, как в постоянной засаде Ему выдали кабинет, который некогда занимал сталинско-хрущевско-брежневский идеолог Суслов, и к Медведеву присохла кличка «суслик». Я почти физически ощущал, как в голове у Медведева щелкает некий калибровочный механизм, которым всё на свете сверяется с цековской шкалой догм. Но он опоздал. Мне вспоминается, как, отвечая на, вопросы журналистов в июле 1990 года после 28 съезда КПСС, Медведев сказал, что «Огонек» - издание антипартийное. Но ничего мне за это не было; больше того, вскоре мы ликвидировали в журнале партийную организацию вообще...
Однажды Медведев распекал меня в присутствии Яковлева за то, что мы дали на обложке фотографию какого-то ошалевшего ветерана с медалями и нашивками, прижимающего к груди книгу с именем Сталина на обложке. И написали рядом: «Сталин с ними». «Как вы посмели, - восклицал Медведев.- Он же ранен был!». «А может быть, он в голову ранен», - меланхолически вмешался Яковлев, прекратив выволочку.
Яковлев, цековский функционер, умел отодвигаться от партийных шеренг очень часто, и это бывало поучительно. Когда умер Сахаров, мы, группа депутатов, внезапно сплотившаяся вне партийных или других интересов, решили, что, если заседание начнут не с трагического известия, Михаил Ульянов, всеми любимый актер, самочинно взойдет на трибуну и поднимет зал в минуте молчания. Но всё обошлось, Горбачев нашел несколько нужных слов - я тут же подошел к нему и, помня, как Михаил Сергеевич отключал Сахарова от микрофона, попросил его написать несколько слов на фотографии Сахарова, вроде «Мне будет всегда недоставать этого человека...». Горбачев отказался: «Я что-нибудь напишу для заграничных агентств…». Я обратился к Яковлеву, тот согласился сразу же, но попросил не использовать никаких партийных титулов в подписи под его словами, никаких «член политбюро» или вроде этого. Он написал - точно и справедливо. За это, собственно, его и терпеть не могли многие.
Согласно отечественному комплексу неполноценности, яковлевская образованность вызывала у суперпатриотов подозрения в его национальном происхождении. В дни одного из пленумов ЦК на Старой площади в Москве раздавали листовки, объявлявшие, что настоящая фамилия Яковлева - Эпштейн. «До чего интересно, - окал по-северному Александр Николаевич. - У нас в Ярославской области и евреев-то не было. И еще одно - в дни пленумов по Старой площади возле ЦК даже кошки ходят с пропусками, а тут хоть бы что, листовочки раздают...»
Он понимал, скольким стоит поперек горла и бывал даже рад этому. Яковлев не дергался по мелочам, не напускал на себя показного величия, обычного для высоких чинов. У себя в кабинете расхаживал зимой в какой-то затрапезной вязаной кофте, а летом - в белой рубахе без галстука и с подтяжками. Он позволял себе роскошь быть самим собой там, где это настрого запрещалось. Таким оставался до конца - и работая в своём фонде, и расследуя сталинские преступления, реабилитируя невинных людей. Он был прост в поведении, но значителен в своих поступках, никогда не мельтешил, не боялся оказаться открытым до беззащитности в общении с теми, кому доверял. Яковлев не располагал к панибратству и в то же время не поощрял надутости никогда. Однажды, после ухода со всех должностей, Яковлев пришел ко мне домой, мы хорошенько выпили, поговорили обо всём на свете, и я в тысячный раз искренне возгордился, что имел счастье работать рядом с таким человеком в поворотные времена для страны.
Выступая на 80-летии Александра Николаевича, я сказал, повернувшись к Яковлеву: «Вы всю жизнь были заняты безнадежным делом, пытаясь соединить советскую идеологию со здравым смыслом, и все равно вы победили!» Он очень любил Родину, доказав эту верность всей своей жизнью. Он добивался своих целей, не ломая, а убеждая людей. То, что его избрали действительным членом Академии наук СССР в тайном голосовании, Яковлев ценил неимоверно, он гордился этим до конца жизни.
Впрочем, я верю, что эта жизнь никогда не закончится, пока мы помним и уважаем этого великого человека.
Комментариев нет :
Отправить комментарий